Эпиграф:
http://www.proza.ru/2002/12/16-26
Конец эпиграфа.
Н. Гоголь пришел домой поздно. Он виделся с Пушкиным, который читал ему вслух «Царь Никита и его сорок дочерей».
«Надо бы и мне что-нибудь этакое накропать», - подумал писатель, обмакнул перо в чернильницу и начал писать…
***
Писатель улыбнулся, поскреб пальцами затылок и стал продолжать.
I
«Марта 31 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Банщик Иван Яковлевич, на вывеске которого изображен намыленный господин с двумя дамами и с надписью: «И массажи делают умело весьма», проснулся довольно рано и услышал запах водки. Супруга его, дородная дама, очень любившая етьбу и водку, откинула простыни, являя его взору всю себя в бесстыдной наготе.
- Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду тебя еть, - сказал Иван Яковлевич, - а вместо того хочется водочки.
Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что первое без второго было совершенно теперь невозможно, ибо вид голой Прасковьи Осиповны давно уже не вызывал никакого движения в его срамном уду. «После водочки же, - думал он, - если сугрев до мошонки дойдёт, то и етьба никуда от меня не денется».
«Вот дурак, только водку жрёт, - подумала про себя супруга, - останется соседу Митяю лишняя порция». И поставила на стол бутыль и два стакана.
Иван Яковлевич для приличия надел портки и, усевшись перед столом, налил полстакана, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то розовевшее. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. "Плотное! - сказал он сам про себя, - что бы это такое было?"
Он засунул пальцы и вытащил - х*й!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать:
Х*й, точно х*й! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
- Где это ты, зверь, оторвал х*й? - закричала она с гневом. - Содомит! Пьянчуга!Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник! Я уже от трех человек слышала, что ты во время мытья так теребишь клиентов за х*и, что они едва не отрываются!
Но Иван Яковлевич похолодел: он узнал, что этот х*й был не чей другой, как майора Ковалева, которого он мыл каждую пятницу.
- Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.
- И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному х*ю? Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты бревно глупое! Вон его! Вон! Неси куда хочешь! Чтобы я духу его не слыхала!
Иван Яковлевич стал совершенно как убитый. Он не знал что и подумать.
- Черт его знает как это сделалось, - сказал он наконец, почесав рукою за ухом. - Пьян ли я вчера был, как обычно. А происшествие это какое-то несбыточное: хлеб-то - дело печеное, а х*й совсем не то - сырой!
Иван Яковлевич замолк. Мысль о том, что полицейские отыщут у него х*й и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился острог... и он дрожал всем телом. Наконец достал он и натащил на себя всю ту дрянь, что обычно носил, завернул х*й в тряпку и вышел на улицу.
Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда на х*й идешь?» или: «На х*я так рано нынче поднялся?» - так что Ивану Яковлевичу казалось, что все знают, что он несет. Поэтому он никак не мог улучить минуты, чтобы избавиться от х*я. В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще издали указал ему алебардою, примолвив: "Подыми! Какого х*я ты тут раскидываешь!" И Иван Яковлевич должен был поднять х*й и спрятать его в карман. Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице.
Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть х*й в Неву?
На Исакиевском мосту он осмотрелся; нагнулся на перила и швырнул потихоньку тряпку с х*ем. Снего как бы разом свалилось десять пуд; он даже усмехнулся. Вдруг он заметил в конце моста квартального надзирателя с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, который поманил его пальцем и грозно сказал:
- А подойди сюда, любезный!
Иван Яковлевич снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:
- Желаю здравия вашему благородию!
- Нет, нет, братец, скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?
- Ей-богу, сударь, посмотрел только, шибко ли река идет.
- Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!
- Я вашей милости два раза в неделю, или даже три, баньку извольте, предоставлю, и девиц для массажу и всякого удовольствия, - угодливо отвечал Иван Яковлевич.
- Нет, приятель, это пустяки! Меня три банщицы моют в шесть рук, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?
Иван Яковлевич побледнел»...
Но здесь глаза Н. Гоголя совершенно закрылись туманом, и он, решительно отбросив перо, отправился почивать.
Вечером следующего дня Н. Гоголь стал писать продолжение.
II
«Майор Ковалев проснулся и громко пукнул, что всегда он делал, когда просыпался. Ковалев хотел почесать яйца и заодно пощупать прыщик, который вскочил у него на х*ю после позавчерашней оргии; но, к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо х*я совершенно гладкое место! Испугавшись, Ковалев протер пальцем полотенцем глаза: точно, нет х*я! Потрогал рукой – словно девичья целка, только щели и той никакой нет – гладкое ровное место! Он ущипнул себя, чтобы узнать: не спит ли он? Кажется, не спит. Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет х*я!.. Он тотчас оделся и полетел прямо к обер-полицмейстеру.
Читатель, пожалуй, может судить сам, каково было положение этого майора, когда он увидел и ощутил вместо довольно недурного и изрядного х*я преглупое, ровное и гладкое место.
Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был идти пешком, ощущая пустоту в портках при каждом шаге. «Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы х*й пропал сдуру», - подумал он и, зайдя за угол пошарил в в промежности через портки. «Черт знает что, какая дрянь! - произнес он, плюнувши. - Хотя бы уже что-нибудь было вместо х*я, а то ничего!..»
С досадою закусив губы, пошел он дальше и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться. Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление, неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его х*й! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, все переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы ни стало ожидать его возвращения в карету, весь дрожа как в лихорадке. Чрез две минуты *** действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге полковника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: "Подавай!" - сел и уехал.
Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы х*й, который еще вчера был у него в паху, не мог ездить и ходить, - был в мундире! Он побежал за каретою, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Казанским собором. Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух и вошел в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери. Ковалев никак не в силах был молиться, и искал глазами этого господина по всем углам. Наконец увидел его стоявшего в стороне. Х*й спрятал совершенно головку свою в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился.
«Как подойти к нему? - думал Ковалев. - По всему, по мундиру видно, что он полковник. Черт его знает, как это сделать!»
Он начал около него покашливать; но х*й ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны.
- Милостивый государь... - сказал Ковалев, внутренне принуждая себя ободриться, - милостивый государь...
- Что вам угодно? - отвечал х*й, оборотившись.
- Мне странно, милостивый государь... мне кажется... вы должны знать свое место. И вдруг я вас нахожу, и где же? - в церкви. Согласитесь...
- Извините меня, я не могу взять в толк, о чем вы изволите говорить... Объяснитесь.
«Как мне ему объяснить?» - подумал Ковалев и, собравшись с духом, начал:
- Конечно, я... впрочем, я майор. Мне ходить без х*я, согласитесь, это неприлично. Какому-нибудь певчему, которая поет дискантом на хорах, можно обойтись без х*я; но, имея в виду получить... притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, вдова подполковника, и другие... Вы посудите сами... я не знаю, милостивый государь. Извините... если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести... вы сами можете понять...
- Ничего решительно не понимаю, - отвечал х*й. - Изъяснитесь удовлетворительнее.
- Милостивый государь... - сказал Ковалев с чувством собственного достоинства, - я не знаю, как понимать слова ваши... Здесь все дело, кажется, совершенно очевидно... Или вы хотите... Ведь вы мой собственный х*й!
Х*й посмотрел на майора, и плешь его собралась складками.
- Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по мундиру, вы должны служить по другому ведомству.
Сказавши это, х*й отвернулся и продолжал молиться.
Ковалев совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья; подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на ее стройной талии, в палевой шляпке, легкой, как пирожное.
Ковалев подступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои печатки и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на легонькую даму, которая, как весенний цветочек, слегка наклонялась и подносила ко лбу свою беленькую ручку с полупрозрачными пальцами. Улыбка на лице Ковалева раздвинулась еще далее, когда он увидел из-под шляпки ее кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осененной цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо х*я совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его. Он оборотился с тем, чтобы напрямик сказать господину в мундире, что он только прикинулся статским советником, что он плут и подлец и что он больше ничего, как только его собственный х*й... Но х*я уже не было; он успел ускакать, вероятно опять к кому-нибудь с визитом.
Это повергло Ковалева в отчаяние. Он пошел назад и остановился с минуту под колоннадою, тщательно смотря во все стороны, не попадется ли где х*й. Он очень хорошо помнил, что шляпа на нем была с плюмажем и мундир с золотым шитьем; но шинель не заметил, ни цвета его кареты, ни лошадей, ни даже того, был ли у него сзади какой-нибудь лакей и в какой ливрее. Притом карет неслось такое множество взад и вперед и с такою быстротою, что трудно было даже приметить; но если бы и приметил он какую-нибудь из них, то не имел бы никаких средств остановить. День был прекрасный и солнечный. На Невском народу была тьма; дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Полицейского до Аничкина моста. Вон и знакомый ему надворный советник идет, которого он называл подполковником, особливо ежели то случалось при посторонних. Вон и Ярыгин, столоначальник в сенате, большой приятель, который вечно в бостоне обремизивался, когда играл восемь. Вон и другой майор, получивший на Кавказе асессорство, махает рукой, чтобы шел к нему...
- А, черт возьми! - сказал Ковалев. - Эй, извозчик, вези прямо к обер-полицмейстеру!
Ковалев сел в дрожки и только покрикивал извозчику: «Валяй во всю ивановскую!»
- У себя обер-полицмейстер? - вскричал он, зашедши в сени.
- Никак нет, - отвечал привратник, - только что уехал.
- Вот тебе раз!
- Да, - прибавил привратник, - оно и не так давно, но уехал. Минуточкой бы пришли раньше, то, может, застали бы дома.
Ковалев, не отнимая платка от лица, сел на извозчика и закричал отчаянным голосом:
- Пошел!
- Куда? - сказал извозчик.
- Пошел прямо!
- Как прямо? Тут поворот: направо или налево?
Этот вопрос остановил Ковалева и заставил его опять подумать. Поразмыслив, он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или по крайней мере дать знать о месте пребывания. Итак, он, решив на этом, велел извозчику ехать в газетную экспедицию и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: «Скорей, подлец! скорей, мошенник!» - «Эх, барин!» - говорил извозчик, потряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь. Дрожки наконец остановились, и Ковалев, запыхавшись, вбежал в небольшую приемную комнату, где седой чиновник, в старом фраке и очках, сидел за столом и, взявши в зубы перо, считал принесенные медные деньги.
- Кто здесь принимает объявления? - закричал Ковалев. - А, здравствуйте!
- Мое почтение, - сказал седой чиновник, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на разложенные кучи денег.
- Я желаю припечатать...
- Позвольте. Прошу немножко повременить, - произнес чиновник, ставя одною рукою цифру на бумаге и передвигая пальцами левой руки два очка на счетах.
Прождав более часа, Ковалев совершенно потерял терпение и решился обратиться, пренебрегая всякою очередностью.
- Милостивый государь, позвольте вас попросить... Мне очень нужно, - сказал он с нетерпением.
- Сейчас, сейчас! Два рубля сорок три копейки! Сию минуту! Рубль шестьдесят четыре копейки! - говорил седовласый господин, бросая старухам и дворникам записки в глаза. - Вам что угодно? - наконец сказал он, обратившись к Ковалеву.
- Я прошу... - сказал Ковалев, - случилось мошенничество или плутовство, я до сих пор не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто ко мне этого подлеца представит, получит достаточное вознаграждение.
- Позвольте узнать, как ваша фамилия?
- Нет, зачем же фамилию? Мне нельзя сказать ее. У меня много знакомых: Чехтарева, вдова полковника, Палагея Григорьевна Подточина, штаб-офицерша... Вдруг узнают, боже сохрани! Вы можете просто написать: состоящий в майорском чине.
- А сбежавший был ваш дворовый человек?
- Какое дворовый человек? Это бы еще не такое большое мошенничество! Сбежал от меня... **й...
- Гм! Какая срамная фамилия! И на большую сумму этот господин Х*ев обокрал вас?
- Х*й то есть... вы не то думаете! Х*й, мой собственный х*й пропал неизвестно куда. Черт хотел подшутить надо мною!
- Да каким же образом пропал? Я что-то не могу хорошенько понять.
- Да я не могу вам сказать, каким образом; по главное то, что он разъезжает теперь по городу и называет себя полковником. И потому я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил его немедленно ко мне в самом скорейшем времени. Вы посудите, в самом деле, как же мне быть без такой важной части тела? Я бываю по четвергам у вдовы генерал-майора Чехтаревой; Подточина Палагея Григорьевна, штаб-офицерша, и у ней дочка очень хорошенькая, тоже очень хорошие знакомые, и вы посудите сами, как же мне теперь... Мне теперь к ним нельзя явиться. Опять же виды на женитьбу…
Чиновник задумался, что означали крепко сжавшиеся его губы.
- Нет, я не могу поместить такого объявления в газетах, - сказал он наконец после долгого молчания.
- Как? отчего?
- Непечатное слово – этот ваш х*й.
- А, быть может, этак околичностно сказать, дескать известная часть мужского тела…
- Нет-с. Никак нельзя-с. Газета может потерять репутацию. Если всякий начнет писать, что у него сбежал х*й, то... И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов.
- Да чем же это дело несообразное? Можно ведь и медицинские термины использовать. Латынь. Пенис. Тут, кажется, ничего нет такого.
- Это вам так кажется, что нет. А вот на прошлой неделе такой же был случай. Пришел чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку, денег по расчету пришлось два рубля семьдесят три копейки, и все объявление состояло в том, что сбежал пудель черной шерсти. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню какого-то заведения.
- Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем х*е: стало быть, почти то же, что о самом себе.
- Нет, такого объявления я никак не могу поместить.
- Да когда у меня точно пропал х*й!
- Если пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие люди, которые могут приставить какой угодно х*й из различных материалов. Но, впрочем, как же это может вовсе не быть х*я? В туалет-то вы как ходите? Что-то же должно остаться!
- Клянусь вам, вот как бог свят! Совершеннейшее ничто. Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.
- Зачем беспокоиться! - продолжал чиновник, нюхая табак. - Впрочем, если не в беспокойство, - прибавил он с движением любопытства, - то желательно бы взглянуть.
Майор спустил портки.
- В самом деле, чрезвычайно странно! - сказал чиновник, - место совершенно гладкое, как будто бы девичья ц*лка, только и её, собственно, нет. Да, до невероятности ровное место!
- Ну, вы и теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не напечатать. Я вам буду особенно благодарен; и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться...
Но чиновник был неумолим:
- Не такое это слово, чтобы в газетах печатать. В разговоре, сами понимаете, без него никак, так что уже и самые высшие чины употребляют это словечко. И дамы даже. Но газета, извините, сей предмет не может обсуждать.
Говоря это, чиновник открыл табакерку с изображением двух каких-то дам, одетых, единственно в шляпки.
Этот неумышленный поступок вывел из терпения Ковалева.
- Я не понимаю, нося такие вещи, печетесь о достоинствах печатного слова, - сказал он с сердцем, - разве вы не видите, что у меня именно нет того, чем бы я мог угодить дамам? Чтоб черт побрал вашу табакерку!
Сказавши это, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы.
Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну два часика!» И потому можно было предвидеть, что приход майора был совершенно не вовремя; и не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей, но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь, - обыкновенно говорил он, - уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь - не расшибется».
Частный принял довольно сухо Ковалева и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть, что у порядочного человека не оторвут х*й и что много есть на свете всяких майоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам.
То есть не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый человек. «Признаюсь, после этаких обидных с вашей стороны замечаний я ничего не могу прибавить...» - сказал он и вышел.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Вошедши в свою комнату, майор, усталый и печальный, бросился в кресла и наконец после нескольких вздохов сказал:
- Боже мой! боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги - все бы это лучше; будь я без ушей или даже без носа - скверно, однако ж все сноснее; но без х*я человек - черт знает что: баба не баба, мужик не мужик, - просто возьми да и вышвырни за окошко! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или от венериной болезны; но ведь пропал ни за что ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не может быть, - прибавил он, немного подумав. - Невероятно, чтобы х*й пропал; никаким образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе бороду. Иван, дурак, не принял, и я, верно, хватил ее.
Чтобы действительно увериться, что он не пьян, майор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живет наяву. Он осторожно снял портки и сначала зажмурил глаза с тою мыслию, что авось-либо х*й покажется на своем месте; но в ту же минуту отвернулся, сказавши:
- Экой пасквильный вид!
Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы или что-нибудь подобное; но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной квартире!.. Майор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина, которая желала, чтобы он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки. Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она хочет выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще молод, что нужно ему про служить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года. И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы х*й был отрезан: никто не входил к нему в комнату; банщик же Иван Яковлевич мыл его еще в пятницу, а в продолжение всей пятницы и даже в субботу и в воскресенье х*й у него был цел - это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин. Он строил в голове планы: звать ли штаб-офицершу формальным порядком в суд, или явиться к ней самому и уличить ее. Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь все скважины дверей, который дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном. Скоро показался и сам Иван, неся ее перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым движением Ковалева было натянуть портки и закрыть то место, где вчера еще был х*й, чтобы в самом деле глупый человек не зазевался, увидя у барина такую странность.
Не успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос, произнесший:
- Здесь ли живет майор Ковалев?
- Войдите. Майор Ковалев здесь, - сказал Ковалев, вскочивши поспешно и отворяя дверь.
Вошел полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбардами не слишком светлыми и не темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в конце Исакиевского моста.
- Вы изволили затерять х*й свой?
- Так точно.
- Он теперь найден.
- Что вы говорите? - закричал майор Ковалев. Радость отняла у него язык. Он глядел в оба на стоявшего перед ним квартального, на полных губах и щеках которого ярко мелькал трепетный свет свечи. - Каким образом?
- Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт давно был написан на имя одного полковника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был х*й. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни глаз, ничего не замечу. Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит.
Ковалев был вне себя.
- Где же он? Где? Я сейчас побегу.
- Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принес его с собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник банщик на Вознесенской улице, который сидит теперь на съезжей. Я давно подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего дня стащил он в одной лавочке бортище пуговиц. Х*й ваш совершенно таков, как был.
При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке х*й.
- Так, он! - закричал Ковалев. - Точно, он! Выкушайте сегодня со мною чашечку чаю.
- Почел бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом... Очень большая поднялась дороговизна на все припасы... У меня в доме живет и теща, то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких...
Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь.
Майор по уходе квартального несколько минут оставался в каком-то неопределенном состоянии и едва через несколько минут пришел в возможность видеть и чувствовать: в такое беспамятство повергла его неожиданная радость. Он взял бережливо найденный х*й в обе руки, сложенные горстью, как не раз делал в юности, и еще раз рассмотрел его внимательно.
- Так, он, точно он! - говорил майор Ковалев. - Вот и прыщик на левой стороне, вскочивший вчерашнего дня.
Майор чуть не засмеялся от радости.
Но на свете нет ничего долговременного, а потому и радость в следующую минуту за первою уже не так жива; в третью минуту она становится еще слабее и наконец незаметно сливается с обыкновенным положением души, как на воде круг, рожденный падением камешка, наконец сливается с гладкою поверхностью. Ковалев начал размышлять и смекнул, что дело еще не кончено: х*й найден, но ведь нужно же его приставить, поместить на свое место.
- А что, если он не пристанет?
При таком вопросе, сделанном самому себе, майор побледнел.
С чувством неизъяснимого страха скинул портки, чтобы как-нибудь не поставить х*й криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно приставил он его к прежнему месту. О ужас! *** не приклеивался!.. Он поднес его ко рту, нагрел его слегка своим дыханием и опять поднес к гладкому месту, находившемуся между двух щек; но х*й никаким образом не держался.
- Ну! ну же! полезай, дурак! - говорил он ему. Но х*й был как деревянный и падал на пол с таким странным звуком, как будто бы пробка. Лицо майора судорожно скривилось. - Неужели он не прирастет? - говорил он в испуге. Но сколько раз ни подносил он его на его же собственное место, старание было по-прежнему неуспешно. – Не надо было мне его в детстве так теребить, - запоздало сокрушался майор.
Он кликнул Ивана и послал его за доктором, который занимал в том же самом доме лучшую квартиру в бельэтаже. Доктор этот был видный из себя мужчина, имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую, здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки и держал рот в необыкновенной чистоте, полоща его каждое утро почти три четверти часа и шлифуя зубы пятью разных родов щеточками. Доктор явился в ту же минуту. Спросивши, как давно случилось несчастие, он заставил майора Ковалева раздвинуть ноги и дал ему большим пальцем щелчка в то самое место, где прежде был х*й, так что майор икнул от боли. Медик сказал, что это ничего, и, пощупавши то место, где прежде был х*й, сказал: «Гм!» Потом дал опять ему большим пальцем щелчка, так что майор Ковалев дернулся, как конь, которого кастрируют. Сделавши такую пробу, медик покачал головою и сказал:
- Нет, нельзя. Вы уж лучше так оставайтесь, потому что можно сделать еще хуже. Оно, конечно, приставить можно; я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже.
- Вот славно! Как же мне оставаться без х*я? - сказал Ковалев. - Уж хуже не может быть, как теперь. Это просто черт знает что! Куда же я с этакою пасквильностию? Я имею хорошее знакомство; вот и сегодня мне нужно быть на вечере в двух домах. Я со многими знаком: генеральша Чехтарева, Подточина - штаб-офицерша... хоть после теперешнего поступка ее я не имею с ней другого дела, как только чрез полицию. Сделайте милость, - произнес Ковалев умоляющим голосом, - нет ли средства? как-нибудь приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его держать рукою в опасных случаях. Все, что относится насчет благодарности за визиты, уж будьте уверены, сколько дозволят мои средства...
- Верите ли, - сказал доктор ни громким, ни тихим голосом, но чрезвычайно уветливым и магнетическим, - что я никогда из корысти не лечу. Это противно моим правилам и моему искусству. Правда, я беру за визиты, но единственно с тем только, чтобы не обидеть моим отказом. Конечно, я бы приставил ваш х*й; но я вас уверяю честью, если уже вы не верите моему слову, что это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойте чаще холодною водой, и я вас уверяю, что вы, не имея х*я, будете так же здоровы, как если бы имели его. А х*й я вам советую положить в банку со спиртом или, еще лучше, влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса, - и тогда вы можете взять за него порядочные деньги. Я даже сам возьму его, если вы только не подорожитесь.
- Нет, нет! ни за что не продам! - вскричал отчаянный майор Ковалев, - лучше пусть он пропадет!
- Извините! - сказал доктор, откланиваясь, - я хотел быть вам полезным... Что ж делать! По крайней мере, вы видели мое старание.
Сказавши это, доктор с благородною осанкою вышел из комнаты. Ковалев не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел только выглядывавшие из рукавов его черного фрака рукавчики белой и чистой, как снег, рубашки.
Он решился на другой день, прежде представления жалобы, писать к штаб-офицерше, не согласится ли она без бою возвратить ему то, что следует. Письмо было такого содержания:
«Милостивая государыня
Александра Григорьевна!
Не могу понять странного со стороны вашей действия. Будьте уверены, что, поступая таким образом, ничего вы не выиграете и ничуть не принудите меня жениться на вашей дочери. Поверьте, что история насчет моего х*я (зачеркнуто, написано «уда», зачеркнуто, написано «пениса», зачеркнуто, написано «важного чрезвычайно для меня и заочно известного вам органа», зачеркнуто «органа» и написано «предмета») мне совершенно известна, равно как то, что в этом вы есть главные участницы, а не кто другой. Все это есть больше ничего, кроме следствие волхвований, произведенных вами или теми, которые упражняются в подобных вам благородных занятиях. Я со своей стороны почитаю долгом вас предуведомить: если упоминаемый мною х*й (зачеркнуто, написано «упомянутого предмета») не будет сегодня же в своем изначальном виде и на своем месте, то я принужден буду прибегнуть к защите и покровительству законов.
Впрочем, с совершенным почтением к вам имею честь быть
Ваш покорный слуга
Платон Ковалев».
«Милостивый государь
Платон Кузьмич!
Чрезвычайно удивило меня письмо ваше. Я, признаюсь вам по откровенности, никак не ожидала, а тем более ох*ительно (зачеркнуто, написано «крайней степени») несправедливых укоризн со стороны вашей. Предуведомляю вас, что я полковника, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у себя в доме, ни замаскированного, ни в настоящем виде. Бывал у меня, правда, Филипп Иванович Потанчиков, но он х*я (зачеркнуто, написано «предмета») своего при мне не вынимал. И хотя он, точно, искал руки моей дочери, будучи сам хорошего, трезвого поведения и великой учености, но я никогда не подавала ему никакой надежды. Вы упоминаете еще о своем х*е (зачеркнуто, исправлено на «предмете»). Если вы разумеете под сим, что будто бы я не дала вам в прошлый четверг, то меня удивляет, что вы сами об этом говорите, тогда как я, сколько вам известно, всегда относилась к вам с большим уважением и вниманием к вашим прихотям, а если вы теперь же посватаетесь на моей дочери законным образом, я готова сей же час удовлетворить вас, ибо это составляло всегда предмет моего живейшего желания, в надежде чего остаюсь всегда готовою к услугам вашим
Александра Подточина».
«Нет, - говорил Ковалев, прочитавши письмо. - Она точно не виновата. Не может быть! Письмо так написано, как не может написать человек, виноватый в преступлении. Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только черт разберет это!» - сказал он, опустив руки.
Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице, и, как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали публику опыты действия магнетизма. Притом история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа, и потому нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто х*й майора Ковалева ровно в три часа прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество. Сказал кто-то, что х*й будто бы находился в магазине Юнкера - и возле Юнкера такая сделалась толпа и давка, что должна была даже полиция вступиться.
Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается х*й майора Ковалева, что будто бы он давно уже там. Некоторые из студентов Хирургической академии отправились туда. Одна знатная, почтенная дама просила особенным письмом смотрителя за садом показать дочерям ее этот редкий феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным.
Всем этим происшествиям были чрезвычайно рады все светские дамы. Небольшая часть почтенных и благонамеренных людей была чрезвычайно недовольна. Один господин говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут распространяться нелепые выдумки, и что он удивляется, как не обратит на это внимание правительство. Господин этот, как видно, принадлежал к числу тех господ, которые желали бы впутать правительство во всё, даже в свои ежедневные ссоры с женою. Вслед за этим...»
Но здесь Н. Гоголь вновь отложил перо и отдался сну.
На следующий день он решил окончить историю, показавшуюся ему самому занятной. Он взял перо и стал писать.
III
«Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый х*й, который разъезжал в чине полковника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух ног майора Ковалева. Это случилось уже апреля седьмого числа. Проснувшись и нечаянно пошарив рукой в промежности, чувствует он: х*й! Хвать всею пятернею - точно х*й! «Эге!» - сказал Ковалев и в радости чуть не дернул по всей комнате босиком тропака, но вошедший Иван помешал. Он приказал тот же час дать себе умыться и, умываясь, потрогал еще раз: х*й! Крепок, как свежий с грядки огурец! С розовою головкою и с прищиком слева: х*й!
- А посмотри, Иван, кажется у меня на х*ю как будто прыщик, - сказал он и между тем думал: «Вот беда, как Иван скажет: да нет, судырь, не только прыщика, и самого х**я нет!»
Но Иван сказал:
- Это не шанкр-с, а так, оказия. Пройдет-с в три дни и будет ваш х*й чистый!
«Хорошо, черт побери!» - сказал сам себе майор и щелкнул пальцами. В это время выглянул в дверь банщик Иван Яковлевич, но так боязливо, как кошка, которую только что высекли за кражу сала.
- Говори вперед: девки чисты у тебя? - кричал еще издали ему Ковалев.
- Чисты.
- Врешь!
- Ей-богу-с, чисты, судырь.
- Ну, смотри же. В пятницу приду проверю!
«Вишь ты! - сказал сам себе майор, взглянувши на х*й, и потом повернул его на другую сторону и посмотрел на него сбоку. – Эка важная деталь естества, право, как подумаешь», - продолжал он и долго смотрел на х*й. Наконец легонько, с бережливостью, какую только можно себе вообразить, уложил его в портки. «Надо же! Полковник!» - уже совсем весело проговорил он и ласково погладил свой х*й сквозь портки.
Ковалев поспешил тот же час одеться, взял извозчика и поехал прямо в канцелярию того департамента, где хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском. Проходя чрез приемную, он положил руку в карман и с приятством ощутил: есть х*й! Потом поехал он к другому майору. На дороге встретил он штаб-офицершу Подточину вместе с дочерью, раскланялся с ними, ощущая в себе отсутствие какого-либо ущерба. Он разговаривал с ними очень долго и весьма долго заглядывал к дочке в декольте, ощущая тепло своего х*я, приговаривая про себя: «Вот, мол, вам, бабье, куриный народ! А на дочке все-таки не женюсь. Так просто, par amour изволь!» И майор Ковалев с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И х*й тоже как ни в чем не бывало болтался в его портках, не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам. И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена.
Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение х*я, и появленье его в разных местах в виде статского советника, - как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о х*е? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже - как х*й очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, - это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Однако же и то правда, что иногда – не часто, но всё же – нет-нет, да и встречаем мы то тут, то там иных чиновников, которые, ежели на них без очков смотреть, то и в мундире, и дородности у них достаточно, и голос не то чтобы тонкий, словом правильные чиновники. А если приглядеться повнимательнее, да с очками взглянуть, то ведь х*й, и ничего кроме. Откуда же вас столько в мундирах, а то и в лентах, да в чинах изрядных, и тут и там? Который ещё х*й скромный, как бы с морозу, не напирает и не выделяет себя из прочих, с теми бы ещё и можно дело иметь, но иные такие взярённые, что будто бы не из бани он пропал, а прямиком из борделя, и каким там был, таким и ходит – важный, надутый, но ведь одно слово х*й. Но, впрочем, что же это – если и есть такое, так не везде и не часто, очень нечасто господа, это я уж вам для того говорю, чтобы не вздумали, что я всех их под одну гребёнку. Нет, не правда, и деловые есть среди них. Но что ж писать об этом? Да ещё печатать. О чем только думают авторы, да и издатели, я вас спрашиваю? Во-первых, пользы отечеству от этого решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это...
А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, - редко, но бывают».
Гоголь закончил рукопись.
«Покажу Пушкину, а после – сожгу», - решил он.
Так он и поступил.