Последний полет валькирии
Обогнать солнце
Подумать только, пройдет всего несколько минут и эта железная коробчонка, набитая людьми, загудит, затрясется, поднимется в воздух, высоко-высоко, где нет ни птиц, ни облаков и полетит. Как полетит? Непостижимо! Вот только не говорите мне про реактивные струи, про рев турбин и сладость полета. Тошнота подкатывает к горлу, руки немеют в тот момент, когда эта груда металлолома взмывает в воздух. Двести тридцать шесть человек что-то ищут в разреженном воздухе.
Я знала, что мы разобьемся. Знала всегда. Знала каждый раз. И каждый раз убеждала себя – что этот – последний.
Впрочем – бывает работенка куда хуже моей.
Я помню как первые механические стрекозы из алюминия и фанеры, фыркая и кряхтя, изрыгая едкий вонючий дым, неуклюже взмывали в небо. Мне нравилось сидеть за спиной отважного авиатора и, хохоча, закрывать ему глаза ладонями. Стрекоза заваливалась на бок, возмущенно тарахтела, вздрагивала, а потом вспарывала носом землю. Бедный парень в кожаном шлеме и огромных очках лежал, закинув голову в небо, и из его рта стекала тоненькая багровая струйка. Мне нравилось слизывать эту багровую жидкость, нравилось дарить последний поцелуй безумцу, посягнувшему на господство в небе.
А потом их стало слишком много. Они стали огромными и мощными. Тонны и тонны пластика и железа. Стальными иглами они прошивали облака, расчерчивали небосвод белыми линиями. И тогда Отец сказал – надо прекратить это безобразие – человеку не место в небе!
И я взялась за настоящую работу.
Я прихожу в аэропорт рано утром, за час до того, как открывается таможня. Сперва брожу меж людей, спотыкаюсь о чемоданы и тюки. Становлюсь под табло и выбираю рейс. Проговариваю про себя название каждого пункта. Мне в принципе все равно куда лететь, ибо полет этот будет бесконечен. В моем кармане всегда оказывается билет и виза в ту страну, куда я захочу.
…Третий стакан дрянного красного вина - в последнее время я никогда не умираю трезвой. Мне хочется притупить ощущения. Когда ты пьян, тебе в принципе все равно – что жестяная коробчонка, набитая человеческим мясом, летит прямехонько в ад. Тебя швыряет, крутит и бабах – тебя уже нет. Очень удобно.
- Скажите, а мы падаем? – стараясь скрыть издевку, спросила я у темноволосой стюардессы с плохо припудренным родимым пятном возле уха.
- С чего вы взяли? – тревожно ответила она, почему-то побледнев. – Обычная турбулентность, мы сейчас как раз над морем пролетаем.
- Налейте мне еще вина… Благодарю… Ага… конечно… Над морем. Разница давления и все такое. К тому же где-то внизу бушует гроза. Не так ли? Кстати, а на какой высоте мы летим?
Рядом со мной сидела девочка лет восьми – десяти. Милая малышка – ее серые глаза были широко распахнуты, и в них гнездился страх.
- Скажи, а падать больно? - девочка потянула меня за рукав.
- Падать? А с чего ты взяла что упадешь? Если боишься, то сядь поудобнее в кресло и пристегнись.
- Пристегнись? Ты что – не поняла, самолет падает! Все только об этом и думают!
- Да? А я и не заметила. Трясет немного. Как на карусели, – голос мой чуть дрожал. – Ты не думай об этом. Давай просто поболтаем?
- Давай… - охотно согласилась она и тряхнула льняной головкой.
- Ты куда летишь? И где твоя мама?
Девчушка глубоко вздохнула и стала смотреть в иллюминатор. Облака остались где-то внизу, и бесконечная пронзительная синева расстилалась вокруг – ледяная и бездушная.
- Как красиво. Посмотри – как красиво!
- Да, очень красиво. И каждый раз красиво по-своему.
- А ты часто летаешь? – она развернулась ко мне, удивленно вытянула шею. Тонкую хрупкую шею, торчащую из воротника серо-голубого свитера. Неужели и она должна…?
- Часто? Ну да, конечно… Слишком часто, – рассеянно ответила я. По подолу ее свитера бежали олени – три в одну сторону – три в другую. Два оленя в центре были покрупнее – с огромными ветвистыми рогами, украшенными блесками.
- Нравится? – едва улыбнувшись, спросила девочка. – Это мне мама вязала. Когда была… - и тут же поджала губы, словно боясь сболтнуть мне страшную тайну. – Нет мамы…
- Умерла? – бережно спросила я.
- Да. От рака, еще два года назад. Но я говорю – ушла. Как будто ушла и скоро вернется. Ведь она может вернуться?
Самолет подбросило так, что пассажиры, стоящие в проходе попадали на пол. Стюардессы побросали свои подносы и стали помогать упавшим.
- Все же мы точно упадем, – вздохнула девочка. – Я знаю. Я всегда знаю, что случится. Такой вот у меня дар…
- Ну-ну, успокойся. Глупости все это – самолет – надежная штука – он не может упасть… - О, как я ей лгала. Зачем? – Давай лучше сочиним стихотворения для твоей мамы.
- Давай… Будет не так страшно. А потом – когда мама явится ко мне во сне – я расскажу ей. Да?
Мама, мы летим далеко от солнца
Мама, мы летим за солнцем
Мама, мы летим выше солнца
Мама, мы обогнали солнце!!!
- Мама, мы обогнали солнце… - но ведь это ты сочинила, мне так в жизнь не придумать…
- Ничего страшного, я тебе его подарила.
- А так можно? Ой! Мама!!! – она пригнулась, обхватив голову руками.
Казалось, что самолет не парит в воздухе, а катится с горы, царапаясь железным пузом о скалы. Подскакивает и гремит. Нам велели вернуть спинки кресел в вертикальное положение. Нам велели пристегнуть ремни. Нам велели выключить все электронные приборы. Нам велели не боятся. Нам велели готовиться к худшему. А потом вдруг все стало тихо. Утих тревожный шепот, смолкли турбины. Стало слышно, как трутся о железные борта ледяные облака.
- Скажи, а падать больно? Ты только правду скажи – ты же все знаешь, - обхватив мою шею руками, девочка зашептала мне прямо в ухо.
- Падать? Совсем не больно. Ты даже ничего не почувствуешь. Я ведь уже падала. И разбивалась. Сотни раз. Все падала и падала…
- Как ты падала?
- Как снежинка, как звезда, как лист осенью… совсем не больно. Главное, не боятся, когда летишь вниз. Сперва будет очень шумно – много разных звуков – как будто музыка. А потом все смолкнет… потом… будет как белый свет. Белый лист бумаги, на котором ты сама нарисуешь свой мир. Понимаешь?
- Правда, что мы не умрем?
- Ну конечно не умрем, милая. Сейчас все успокоится… верь мне. Пилот сделает все возможное, чтобы мы не упали. Мы не умрем. Мы никогда не умрем…
Да, бывает работенка и похуже. А ведь когда-то она мне нравилась. Еще совсем недавно…
Я хохотала от восторга, упивалась скоростью и страхом! Скрипки и виолончели, гобои и свирели, валторны и литавры – тысячи и тысячи звуков сплелись в симфонии хаоса. Грохотали басы, визжали гитары, тысячи барабанов отбивали бешеный ритм, тысячеголосый хор надрывал глотки! Музыка лилась не отдельными каплями звуков, а наступала сплошной волной. Как многокилометровая стена цунами, сметающая все на своем пути. Искаженные ужасом и неизбежностью лица, безумная тряска, истошные крики – все это еще больше подхлестывало меня. Самолет стонал и взбрыкивал подо мной. А я ликовала! Раскидывала руки, кричала и обгоняла собственный голос. И я дирижировала этой величайшей симфонии разрушения! Шире! Громче! И я чувствовала себя почти богом за несколько мгновений до Большого взрыва, породившего Вселенную! Мне нравился момент удара – когда весь мир раскалывается на куски, и даже я порой теряла на несколько минут сознание. Умирала, чтобы воскреснуть вновь. Чтобы продолжить музыку.
Как-то, возбужденная, я зашла в первый попавшийся придорожный бар, взгромоздилась на высокий кованый стул у стойки и заказала виски со льдом. Бармен – худой и лысый, с татуированной рукой, одобрительно прищелкнул языком.
- У юной леди был удачный день? Сколько сердец она разбила?– спросил он.
- Еще бы! – хохотнула я. – Двести сорок три! Абсолютный рекорд! – и виски обжег мне горло.
- Откуда ты? – от лысого черепа бармена отражались разноцветные огоньки стробоскопов.
- Упала с неба. Налей-ка еще.
В голове шумело. Я, улыбаясь, рассматривала посетителей. И вот в бар зашел он. Худой и высокий. Длинные спутанные волосы, красные в мерцающем свете, закрывали лицо. Понурый, он тяжело опустился на диванчик в углу. Бросил на пол чехол с гитарой. Уронил на руки голову. Его явно что-то тяготило.
- Бедняга, - бармен махнул рукой в сторону парня. – Каждый раз он приходит сюда и напивается вусмерть. Каждый раз, когда эти тупицы из звукозаписывающей компании отказывают ему. Жаль парня, очень жаль…
- Слушай, а хочешь, я подарю тебе музыку? Самую прекрасную музыку на свете? Она приходит ко мне, а я, к сожалению, не могу ее ни сыграть, ни записать.
- Музыку? – он поднял голову – сквозь спутанные волосы поблескивали глаза – огромные и ясные. – Разве в этом мире кому-то нужна настоящая музыка?
- А разве нет? Разве талант и искренность потеряли цену? – удивилась я. – И потом – я ничего не требую взамен – даже если ничего в твоей жизни не изменится – ты ничего не потеряешь…
Наверняка, он принял меня за одну из тех девиц легкого поведения, забегающих в питейное заведение с целью снять кого-то на ночку.
Потом мы отправились в дешевый придорожный мотель. Сняли номер с широкой кроватью и сломанным кондиционером. Допили прихваченную из бара бутылку виски. И всю ночь истязали друг друга. И он стонал и взбрыкивал подо мной как обреченный самолет.
На следующий день скрипки и литавры уже более не беспокоили меня.
Прошло пять или шесть лет. Он действительно стал известным музыкантом. Он выходил на сцену весь в черном, с бледным лицом, изуродованным бутафорскими шрамами и густо подведенными глазами и пел – голосом хриплым и пронзительным. Голосом, похожим на крик раненой птицы, на шелест осенней листвы, на завывание северного ветра, на шум океанских волн, заблудившихся в фьордах. То стоял, раскинув руки, то приседал, сжимаясь в комок, словно пытаясь защитится от той силы, что его распирает и гнетет одновременно. Критики называли его злым. А я то знала, что под маской злости и агрессии скрываются боль, одиночество и страх. Страх потерять нечто, так внезапно приобретенное. Быть может это нечто, хрупкое и беззащитное, нечто, которое мы готовы защищать, оскалив зубы, нечто, от которого так ноет душа, люди и зовут Любовью? А музыка наступала сплошной волной, грозя поглотить его хрупкую и одинокую фигурку. Он сумел услышать мою музыку.
Как-то я все же встретила его в аэропорту – он стоял в окружении нескольких девиц сомнительного вида. И даже не узнал меня. Ему были куда интереснее эти грудастые особы с пустыми глазами. Они щупали его и прижимались к нему. Длинными узкими языками лезли в его рот и уши. Внутри меня зашевелилось что-то давно, казалось, утерянное.
Тогда я убила его. Его и еще сто двенадцать человек, летевших этим рейсом. Уже при заходе на посадку загорелся один из двигателей. Затем заклинило шасси. Самолет плюхнулся брюхом прямо на кукурузное поле и разломился пополам. Его не стало. Моя музыка навеки смолкла.
Я нашла его не сразу. Он лежал, откинув голову под таким странным углом, что я сразу поняла – у бедняги сломана шея. Глаза его были открыты широко и в них отражались облака. Его лицо было бескровным. Я погладила его волосы – они были липкие и теплые. На моей руке осталась кровь. Я выбралась из-под дымящихся обломков самолета. Несколько минут посидела на траве, обхватив руками колени. Подождала, когда подъедут пожарные и полиция. Я плакала, впервые за многие сотни лет.
Усатый толстяк в униформе полицейского заторопился ко мне. – Мэм, что вы здесь делаете? Мы должны вас допросить… Куда вы, мэм?
- Да пошел ты! – прошипела я, чуть не сбив толстяка с ног.
- Барт, с кем ты только что говорил? – подбежал к недоумевающему толстяку напарник.
Затем на попутках я добралась до ближайшего городка. Сняла номер в первом попавшемся дешевом отельчике. Легла поперек кровати прямо в верхней одежде. Вставила в плеер диск с его музыкой, и, отхлебывая виски прямо из горла, ревела. Слезы текли и текли по моим пыльным закопченным щекам, я даже не удосужилась умыться с того момента, как упал самолет. Мне было жаль моей музыки. И в первый раз мне стало жалко кого-то из погибших.
С этого момента я возненавидела свою работу.
Я прожила в отеле несколько недель. Первые дни безвылазно сидела в номере, прокачивая сквозь себя литры алкоголя. Я думала, что так можно заглушить боль. Разве боль способен испытывать кто-то еще, кроме людей? Сотни маленьких барабанщиков под моей черепной коробкой отстукивали свой тревожный ритм. Вновь завизжали скрипки и гитары. По вечерам обнаженная я выходила на балкон курить и пожилые, обгорелые до красноты туристы, жившие в отеле напротив, хлопали и улыбались мне.
За это время в мире не случилось ни одной авиакатастрофы.
- Людям нечего делать в небе! – строго сказал Отец. – Если мы не можем запретить им летать, то мы можем внушить им страх перед полетами.
- Мне надоело убивать! Убивать ни в чем не повинных людей. Слышишь? Мстить людям, даже не зная их имен.
- Хорошо, - смягчился Отец. – Ищи себе замену. Ищи среди смертных.
А потом появились эти странные и безжалостные люди, пожелавшие взять на себя часть моей работы. Они прикрывали свои зверства великой идеей! О, эти люди – за идею они готовы отдать жизнь – свою и тысячи чужих!
Последними в салон зашли четверо в черных одеждах, заняли места в разных концах салона. Тонкие черные провода сплетались под складками черной ткани.
- Черта с два, ребятишки! – подумала я. – Как бы не так – ничего у вас не выйдет!
Летающая махина вспорола носом землю за несколько минут до того, как сработали взрывные устройства под их черными одеждами.
- Черта с два, ребятишки! Вам эта работа не достанется!
- Мы падаем… - малышка вцепилась в мою руку. – Слышишь, мы падаем! – Но в ее голосе не было ни страха, ни тревоги.
- Падаем? Конечно – мы падаем. Мы всегда будем падать и падать… Падать и падать…
Тысячи тысяч голосов слились и срослись в единую массу, наступали сплошной волной. Они трещали, гудели, рычали, визжали, завывали, шептали, жаловались. Тысячи маленьких барабанщиков отстукивали тревожный ритм. Но музыки не было – была боль, был страх. Казалось, что каждая клеточка моего тела устремилась в свою сторону – меня разрывало на части, дробило на осколки. Кто-то хохоча и ликуя, закрывал мне глаза руками, кто-то соединил под черной одеждой тонкие проводки.
А потом все стихло. И не было ничего. Не было даже обещанного мне белого листа бумаги. Впервые за столько лет я испытывала настоящую физическую боль – казалось, в моем теле нет ни одной целой косточки.
Лицо – бледное и юное, склонилось надо мной. Рука – тонкая и бескровная провела по моим спутанным волосам. И голос, похожий на шелест осенней листвы, на тихое завывание северного ветра, на крик раненой птицы, на шум океанских волн, заблудившихся в фьордах прошептал: - Мама, мы обогнали солнце!!!
-