Коан

Евгений Немец
Дверь бледно-кофейного цвета с матовым арочным витражом. Дверь открыта. Сразу за ней на правой стене репродукция Хан Шу Ли. Не оригинал, но хорошая копия, в тоненькой рамке темно-красной клена. За границей холста в черном пространстве, раскинув крылья и выпустив когти-захваты, застыли в вечной атаке белые совы.
Вдоль стены за картиной невысокий стеллаж на стальных опорах зеркального хрома. Стеллаж стеклянный, в три яруса. На нем небольшой телевизор в корпусе под металлик. Экран и сам корпус под плотным слоем пыли. От телевизора справа плоская подставка из бука. В нее воткнута истлевшая на четверть палочка благовоний. Уголек чуть заметно дымится. Едва ощутимый эвкалиптовый запах. Тоненькое колечко серо-белого пепла миниатюрным бубликом лежит на стекле.
На полках под телевизором пестрый от разноцветных переплетов ряд книг. Один томик раскрыт, покоится слева от телевизора. Страница придавлена матово-белой фигуркой Будды-весельчака. Будда сидит на последнем абзаце текста:
«Вот и я — я тоже готов пережить все заново. Как будто неистовый порыв гнева очистил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью, полной загадочных знаков и звезд, я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Он так на меня похож, он мне как брат, и от этого я чувствую — я был счастлив, я счастлив и сейчас. Чтобы все завершилось, чтобы мне не было так одиноко, остается только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей — и пусть они встретят меня криками ненависти».*
Слева от стеллажа приколот к стене канцелярской кнопкой карандашный рисунок. На нем старый монах с лысой головой и длинной седой бородой. Монах смотрит с рисунка внимательно и капельку грустно. За его спиной солнце садится за горы. Не рисунок — набросок, только лицо и особенно глаза проработаны досконально.
Угол, стена уходит влево. С потолка и до самого пола свисают плотные бледно-кофейные шторы. Они прячут окно, да и саму стену.
Дальнюю стену подпирает еще один стеллаж — полная копия первого. На нем приплюснутый проигрыватель дисков с небольшими деревянными кубиками колонок. Проигрыватель грустно мигает зеленным огоньком. Рядом с ним серебряный круглый поднос с богатой чеканкой. На нем пузатый ослепительно белый фарфоровый чайник с высоким горлышком и длинным носиком. Рядом такая же чистая и белоснежная чашечка.
В метре от штор и лицом ко входным дверям расположен диван. Старый диван с коричнево-желтой обивкой. Шов обивки под подлокотником разошелся сантиметров на пять, из-под материи виднеется бледно-желтая вата.
Перед диваном и чуть правее стоит журнальный столик со стеклянной столешницей. На нем три листа плотной бумаги для рисования, поверх карандашный набросок толи крепости, толи монастыря, рядом разбросаны карандаши. Еще на столе деревянная шкатулка плотного темного дерева. Шкатулка квадратная, размером с ладонь. Нижние четыре угла украшают серебряные подставки, это делает шкатулку похожей на крохотный сундучок. Возле шкатулки откупоренная бутылка «Шардоне» и высокий стеклянный бокал с вином на две трети. У самого края стола смятая пачка Rothmans, рядом круглая пепельница черного мрамора. В ней лежит и дымит сигарета с золотым ободком у фильтра.
На диване в одних трусах сидит человек. Ближе к дверям разбросаны по полу брюки, носки, майка и свитер. Человек откинулся на спинку, вытянул ноги. У него черные брови, бледное худощавое тело, острые скулы и нос, длинные костлявые пальцы, худые губы, короткая стрижка черных волос, внимательный взгляд. Точно такой же, как у монаха на рисунке.
На полу возле столика и у ног человека распластался анатомический плакат. На нем изображен обнаженный мужчина. Все тело мужчины усыпано разноцветными точками. От каждой точки отходят тонкие линии с мелкими строчками пояснений.
Человек протягивает руку, берет сигарету, неторопливо затягивается, возвращается сигарету на место, берет бокал, с удовольствием втягивает ноздрями аромат, делает неспешный глоток. Блаженно закрывает глаза, глотает еще.
Слева от дивана стоит напольный торшер, он включен и это единственный источник освещения в комнате. Тяжелое желтое пятно света давит человеку на живот, пах и колени, на часть плаката с мужчиной, на левый подлокотник дивана, на бело-коричневый узор коврового покрытия, дальше рассеивается и к углам комнаты исчезает совсем.
В двух метрах перед человеком, умостив на передние лапы морду, застыл лабрадор-ретривер золотистого окраса. Пес неподвижен.
—Видишь ли, Альберт… — говорит человек, возвращая бокал на журнальный столик, и снова беря сигарету. Пес, услыхав свое имя, вскидывает левое ухо, поднимает от пола взгляд, из-под бровей смотрит на хозяина.
Грудь человека расчерчена тонким маркером в идеально точную сетку.
—Видишь ли, — говорит человек, затягиваясь сигаретой. — С иглоукалыванием шутить опасно.
Альберт приподнимает голову, внимательно смотрит на человека.
—Тибетские монахи начинают этому искусству учить детей с пятилетнего возраста, — человек тушит сигарету, берет бокал, делает глубокий глоток. Собака молча ждет продолжения. — Они делают это, чтобы пальцы будущих врачевателей не потеряли чувствительность и научились по невероятно тонким признакам определять малейшие нарушения движения энергии по каналам…
Человек допивает вино и возвращает бокал на столик, закупоривает бутылку пробкой, берет деревянную шкатулку, подносит ее к глазам.
—Первым делом, они учат учеников о точках, воздействую на которые, можно убить…
Человек открывает шкатулочку — там лежат тонкие серебряные иглы, поднимает с пола плакат, внимательно его изучает, потом переводит взгляд на свою расчерченную грудь, долго сверяется со схемой, достает одну иглу из шкатулки и медленно вкручивает ее себе в грудь.
—С этими точками особых проблем нет, — продолжает он свой рассказ собаке, — практически все они в области сердца.
Рядом с первой иглой человек вкручивает вторую.
— Монахам понадобились тысячелетия, — тихо продолжает человек, — чтобы найти эти точки и понять, как все работает…
Третья игла ввинчивается в тело рядом с двумя первыми.
—Очень долго они считали, что остановить энергию, циркулирующую в теле, и умереть — одно и тоже. Но оказалось, что это не совсем так… Смерть — всего лишь мост между жизнью и… жизнью…
Человек откидывается на спинку дивана, поворачивает голову влево и смотрит на карандашный рисунок монаха. Глаза монаха и человека встречаются.
—Европейский разум способен найти в смерти героизм, мученичество и даже величие, — продолжил человек еле слышно, не отрывая взгляда от рисунка, — и думать, что в этом и есть потрясающий смысл, но найти в смерти путь… ему не по силам…
Человек отворачивается от рисунка монаха и смотрит на собаку.
Одну за другой он вкручивает себе в грудь еще три иглы, закрывает шкатулку и возвращает на журнальный столик. Его пальцы едва заметно дрожат. Пес поднимается на все четыре лапы и с тревогой смотрит на хозяина.
Человек плотно закрывает глаза, говорит совсем тихо и медленно:
—Не скучай… Ты же знаешь… я… скоро… Следи… чтобы…
Мягко, без боли замирает сердце. Пес опускается на пол и кладет морду на передние лапы.

Узкое арочное окно пропускает косой луч заходящего солнца. Плотный, теплый и желтый. В комнате тихо и сумрачно. Справа у стены стоит бамбуковый подсвечник. Свеча не горит. Давно остывший воск застыл пузырями у основания, сполз на бамбуковый стержень.
Дальше вдоль стены невысокий столик светло-желтого дерева. В высоту он всего по колено, шириной и длиной в два локтя. На нем три листа бледно-желтой бумаги, поверх карандашный набросок молодого мужчины с острыми и худыми чертами лица, короткой стрижкой темных волос. Очень детально прорисованы глаза, взгляд внимателен и немного печален. Рядом с рисунком две баночки с тушью — красной и черной, три кисти.
За столиком еще один подсвечник на бамбуковом основании.
Стену напротив украшает полуметровый прямоугольник шелка. На нем идеальными четкими линиями красной тушью написан иероглиф. Он означает смерть.
В центре дальней стены невысокая деревянная дверь, полукруглая сверху. Дверь закрыта.
Посреди комнаты на грубой циновке сидит старый монах. Он совершенно лысый, морщины на лбу и щеках едва обозначены, длинная седая борода и усы. Он голый по пояс.
Монах медленно открывает глаза. Тот самый взгляд, что у европейца на рисунке.
Старик неподвижно смотрит перед собой. Он сидит так целый час, и луч заходящего солнца ползет по стене и упирается в дверь, становится параллельно полу.
Монах шевелит фалангами пальцев, потом кистями, сгибает руки в суставах. Медленно выкручивает из груди шесть серебряных игл и аккуратно складывает их в бамбуковый пенал, плотно закрывает крышкой. Делает несколько ровных глубоких вдохов, поднимается неторопливо, подбирает с пола кимоно, одевает, завязывает пояс.
Старик подходит к двери, отворяет настежь. Под открытым навесом семь молодых монахов сидят на полу и бормочут сутру. Никто не подымает на монаха глаза, только шепотом, словно ветер по палой листве, между ними проносится: «роси!.. роси!..»
Время чтения сутры подходит к концу, последнее слово тает, становится тихо.
—Унсуи Омото, — говорит старик.
Шесть юных монахов молча поднимаются, кланяются учителю, спешно уходят. Один остается.
—Вот тебе коан, унсуи Омото, — говорит старый монах, глядя сквозь ученика. Тот внимательно слушает, не поднимая на роси глаза. — Человека приговорили к казни за убийство, но судят за то, что его взгляды на жизнь и смерть не совпадают с взглядами общества, в котором он живет. Человек знает, что скоро умрет, и воспринимает смерть, как награду всей жизни и избавление. Когда будешь готов рассказать, что по этому поводу думаешь, приходи.
Юный монах поднимается, сгибает перед учителем голову, удаляется.
Старик ведет взглядам по крышам монастыря, и дальше по зигзагу гор, за который лениво садится солнце.
«Смерть — это мост, между жизнью и… жизнью», — думает старый монах.


--------------------------
*Алберт Камю «Посторонний», завершающие строки романа.
** Алберт Камю «Посторонний», суть романа.