Durдом, или Как директор "Запорожец" выбирал…
Кисляков уже два часа мёрз на улице, выбирая себе машину. Или нет, не так: он выбирал свою машину. Это непременно должен был быть "ЗАпор", и не новый. Цвет желательно красный, ну, можно и синий, но только не жёлтый! Кисляков терпеть не мог жёлтого цвета. А Танька, жена-баба, последнее время прямо помешалась на нём: если Леонтьеву на сцене не стыдно появляться в лимонном пиджаке, то почему, собственно, должно быть неловко её Кислякову? То, что мужу пятьдесят, и пост его зовётся "генеральный", да ростом он всё больше "в корень", Татьяну вовсе не смущало. Не пиджак, так рубашка, не рубашка, значит, галстук. А ничего из этого – поспишь на жёлтой простыне! И Кисляков дремал на кислотных простынях, во сне убегая от огромных одуванчиков, которые опутывали ему ноги, руки, всё тело, не давали шевельнуться, а он всё равно бежал, и бежал, и бежал…
Поэтому теперь, когда он один и без сопровождения выбирал свою машину, всё будет только так, как хочется ему. Итак, "Запорожец". Красный. Это решено. Год выпуска? До девяностого. Не обсуждается. Ещё пожелания? Хозяин авто. Разумеется, мужчина, естественно – не молод. А лучше – лет на пять постарше. Такие более устойчиво стоят на ногах, оставшись без автомобиля. А то, что тачку водиле придётся продать, это однозначно. Не будет же он кретином, в самом деле! Это только шурин, или нет, как его там – деверь! – таким дураком оказался, что после покойника салон отмыть надумал. Ну, у Таньки вся родня – как у Прутковской. Да и сам он – чем не хмырь из сериала? Весь последний год жена учила его плясать под свою дудку, чтоб был не хуже Шаталина, который вытанцовывал под афоризмы няньки. Вот интересно, много мужиков может похвастать троекратным просмотром "мыла", от которого изо рта пузыри идут жёлтого цвета? Тьфу ты, чёрт, что за дебилизм в голове прижился?!
Кисляков поёжился. Он окончательно продрог. Небо до самой земли затянулось в тряпку, похожую на половую. Дождя не было. И не надо! "Запорожцев", как собак нерезаных, но все почему-то либо зелёные, либо… Навыпускали! Накрасили!!! Попугаи дорожные! "ЗАпор" должен вообще чёрным быть, или серым, чтоб в глаза не бросался, чтоб перед людьми не стыдно было! Раньше как говорили? "Что общего у "Запорожца" и беременной восьмиклассницы!" Ответ: "И то, и другое – позор для семьи!" А сейчас гордятся: какая-никакая, а машина! И что самое интересное – она ему нужна!
На светофоре одиноко встала маршрутка, пятьдесят восьмая, тёмно-оранжевая, битком набитая. А шофёр кивает "садись!" Или знакомый? Ну, конечно! Сычёв! Тот ещё козёл. Странно, что приглашает. Хотя… Точно ведь знает, что Кисляков откажется, не сядет, а и захочет, так не влезет. Сычёв раньше в свинарнике работал, агрономом. Не над чушками, само собой, селекцию разводил, а с фуражом махинации проворачивал. За что и слетел с высокого поста. Но до этого успел многим, и Кислякову в том числе, подставу соорудить, да такую, что чуть за хищение не притянули. А в ответ на болезненное: "Человечность твоя где, сыч ты хренов?!" – цинично ответствовал: "Человечность? В сказках Пушкина осталась". Вот с того момента и пошла жизнь Кислякова по синусоиде. То вниз, то вверх. Горки американские. Сделать бы его сейчас, козла! Отмазаться, поди, сумеет, но в грязи не хуже свиньи изваляется. Скажи, людей жалко, так что везёт сукину сыну!
"Катился бы ты, Сычёв, со своим частным извозом!" – процедил сквозь зубы Кисляков и дал активную отмашку головой и руками: нет, мол, спасибо, езжай, собачий сын, и будь счастлив. Собачий сын ухмыльнулся и рывком взял с места на зелёный. "Правила соблюдает, дерьмо!" – сплюнул под ноги Кисляков и всмотрелся в далёкую красную точку, вывернувшую из-за поворота метров за двести до него. Красный "Запорожец"? Да разве бывают такие? У Кислякова неожиданно задёргался глаз. Утомительное ожидание подходило к концу.
У большинства людей в голове находятся мысли, а у Брукова там был дом. Причём, с детства Он его сам построил. По досочке, по щепочке, по ровному кирпичику. Когда дом разрушался, Бруков его ремонтировал. Устранял протечки, переклеивал обои, подкрашивал подоконники. В доме у Брукова всегда было чисто, пол он подметал тщательно, мусор собирал в совок и выбрасывал наружу. Вон из избы! А зачем сор дома? За это Брукова и не любили. Водили к профессору. Потом к другому. Потом ко многим… докторам. Все, как один разводили руками и говорили, что так не бывает! В голове у Брукова должно быть что-то и кроме дома! Если мальчик всё время думает о чистоте, порядке, протирает пыль с книжных полок, если цветы всегда живые на столе и скатерть новая… Ненормально это!
- А за окнами сегодня что? – ехидно спрашивал профессор.
- А за окнами всегда – май! – радостно отвечал ребёнок.
И на Брукова махнули рукой. Больше не спрашивали, что он читает, какие фильмы смотрит, о чём думает, и какие в его доме изменения. Так и вырос он – на книгах о маньяках и убийцах, на фильмах про Крюгера, а в доме его всегда был порядок, и за окнами по-прежнему – май.
Профессор Отмороков Брукова "наблюдал". Лечить его смысла не было; у таких, считал профессор, не то, что дома – царя в голове нету, поэтому вся эта ересь на тему цветов в стеклянных вазах и чая на плите, сплошная е-рун-да! На одном из обязательных сеансов терапии Отмороков так Брукову и сказал: "Врёшь, - сказал, - ты, Пёт Ильич! Не бывает, говорю, так! Уж кому как не мне знать!" Но Бруков свернул свой дом набок и закрыл окна ставнями. И профессор его отпустил. Жаль, не знал, что не надо было… с ним так. Возле его дорогой ярко-красной машины Бруков казался совсем инородным, и профессор запомнил, как нелепо выглядел нож, который Пёт Ильич, улыбаясь, воткнул ему под рёбра.
- До свиданья, Михал Саныч! Я домой к себе – спать, - сказал по-простому и усадил профессора за руль.
И вот теперь Отмороков не соблюдал правил, не видел светофоров, он вообще не смотрел на дорогу. У него случилась большая потеря крови, так что всё остальное имело для него ничтожно малое значение. В его голове странным образом тоже возник дом, но пол в нём был грязен, шторки на окнах стары, чайник сгорел на плите, и было отчего-то очень людно.
- Оставьте меня… в покое… Оставь-те… меня… в покое! – кричал Отмороков, но голос не слушался его и вышёптывал кусочки слов.
Он не представлял, куда едет, не знал даже, почему едет. Разве возможно убитому человеку управлять машиной?! А ведь он убит. Человек с такой раной в боку не может быть живым. Как не может и в голове у маньяка существовать дом. Но Отмороков всё ещё жил, а значит, и у Брукова в голове действительно – дом!
Кисляков поднял воротник дубленой куртки, вынул из кармана пачку сигарет. Закурить – не закурить? Пока "ЗАпор" подъедет, успеет затянуться… А если не успеет? Обидно. Хоть и говорят: перед смертью не надышишься, но всё же! Последняя затяжка положена каждому.
И тут Кисляков увидел, что зигзагом идущая машина никакой не "Запорожец", а самая что ни на есть спортивная тачка, - уж не этого ли года выпуска?! Такой паники Кисляков не испытывал никогда. Даже, когда жена-баба застукала его с Машкой в кабинете (Машка – стерва! "Ну, как вам не стыдно, Игорь Николаевич! Мне через две недели замуж, а вы мою верность испытываете!") Не та марка автомобиля грозила обернуться ещё парой-тройкой часов изматывающего ожидания в сгущающемся сумраке дня. А в темноте и вовсе не понять будет, какого цвета гроб на колёсах ему подан. Раз уж решил под эту броситься, так и сделает. Потому что терпеть своё дальнейшее существование Кисляков уже не мог. Да, он "генеральный", да, у него зарплата стопудовая, и штат вертихвосток достаточный, и дела идут в гору, но всё это по сравнению с неотвязной мыслью: "У тебя всё есть, что дальше?!" – казалось чем-то вроде безобидного комариного писка. Хотелось неизвестно чего, неизвестно когда и сколько. Хотелось не жить, а быть. Или не быть, но жить. Кислякову было плевать на свои желания, потому что у него не было желаний. Именно поэтому он и выбирал столь тщательно машину, под которой ему суждено погибнуть. Это даже не ирония, это будет оскал судьбы-фортуны: миллионер закончит жизнь под старым "Запорожцем"! Но "ЗАпора" нужного не нашлось, приехала вот эта бабская машина! "Хорошо, пусть будет эта", - подумал Кисляков и шагнул с бордюра на дорогу.
Профессор Отмороков неожиданно увидел прямо перед собой лицо человека и сделал нечто настолько невероятное, что очень долго потом доказывал реальность произошедшего в длинных и запутанных научных трактатах. Он никому ничего не доказал, но всё же и в самом деле вывернул руль на пятьсот сорок градусов и поехал назад. А Кисляков остался стоять посреди дороги, так и не закурив свою сигарету. И стоял до самой ночи, пока прибывший наряд милиции не забрал его в "мыльник". От чудного пьяного не пахло, но трезвым он быть никак не мог: если только спятил?
И если Отморокову не хотелось быть мёртвым, Кислякову – живым, а гаишнику – крайним, то Брукову понравилось быть маньяком. И он стал им. И гораздо позже, когда профессор всё-таки выздоровел, а Кисляков всё-таки умер (и не важно – как: раз вступивши в голову, эта мысль уже не отпускает человека), Пёт Ильич Бруков пришёл к профессору с повинной и подарил ему стихи.
Отмороков по сей день, читая их, крестится, и что-то всё пишет, пишет, пишет…
У маньяка в голове – дом.
Он построил его сам.
Сам ремонт он произвёл в нём
И живёт теперь всегда там.
Чисто-чисто подметён пол,
Тюль на окнах, на плите – чай.
Полки с книгами, накрыт стол,
А за окнами всегда май…
Но профессор говорит: "Врёшь!"
Мне-то лучше, говорит, знать.
А маньяк в него воткнул нож
И пошёл к себе домой – спать…*
*Стихи Веры Просянниковой (если правильно помню её фамилию)