Санитарка – уборщица в нашей кардиологической больнице любила петь на работе. И голос у нее был очень красивый. Пела она, когда убирала, мыла, - коридор. И пела не громко. Для себя пела. А так как сердечники – больные в основном тихие, ее пение многим было слышно. Песни чаще всего были старинные, русские. И, как правило, печальные. Никто не возмущался, пусть поет. Только некоторые, из бывших больших начальников люди, ворчали – «не порядок это».
Когда Петровна (так эту женщину звали все в больнице) стала прибираться в нашей палате, я порасспросил ее о некоторых песнях из нашей молодости. Мы с ней оказались примерно ровесники. Многое она помнила, меня это порадовало. И то, что она помнит, и сами песни порадовали. Мы поговорили даже о БЕСАМЕ в русском переводе. Не знаю вот только, правильно ли я обозначил знаменитую песню русскими буквами. «…Бесаме, как я сумела слезы сдержать и печали не выдать своей…» - две строки любимой моей песни. Но только не поют, не передают сейчас ее в русском переводе.
Говорила Петровна, что раньше пела она в хоре художественной самодеятельности. И еще в Церкви. И сейчас бы ездила она туда. В заводской хор. Да уж транспорт очень дорогой.
Быстро между Петровной и лечащимися в нашей палате установились дружеские отношения. И мы многое узнали про ее жизнь.
-А почему мне и не петь! Пенсию, хоть и не большую, тысячу шестьсот рублей, но получаю. Да вот подрабатываю еще тысячу. Мне хватает, я не тужу, - рассуждая, Петровна аккуратно передвигала наши тумбочки.
-Сынок вот только меня подводит. Пьяница он. Живем-то мы с ним вдвоем. Внучка моя только иногда приходит к нам, его дочка.
Не сразу она нам обо всем этом рассказала. Но чувствовалось, на душе у нее эта тяжесть была всегда.
-Так он хоть работает? – поинтересовались мы.
-Да какой-то богатый русский нанял их строить дом или коттедж, не знаю. Вдвоем они строят. Он, сынок, подсобником работает, да еще каменщик, главный. Но оба пьяницы.
Петровна тут задумалась, словно загрустила. А потом продолжила.
-Каждый вечер хозяин дает им деньги за работу, поденщину, так раньше называли. И работники, сынок мой, сразу в магазин, и берут водки. И пьянствуют всю ночь. И какие они к утру работники! Хозяин, наверно, не очень умный, держит таких.
А однажды вдруг Петровна сказала.
-Думаю иногда, сыночка своего в люльке надо было бы еще задушить. Ну, какая у него жизнь, какое счастье. Одно мученье. Был женат, и жена хорошая, мне нравилась. Но ушла от него, кто будет жить с пьяницей. Дочка у них, уже в шестом классе. Ко мне часто приходит, я рада всегда ей. А отца вроде не любит. У отца какая жизнь. Работа тяжелая, потом каждодневная пьянка, потом несколько часиков сна, и опять работа.
-Да разве можно своего сыночка, как вы сказали, задушить. Ведь он свой, родной, - стали мы возражать Петровне.
-Да я так, сгоряча говорю. А так сердце кровью за него обливается. Жалко ведь мне его. Все бы отдала, и жизнь свою бы отдала, не пил бы он только. И жил бы, как все люди. Женился бы, или сошелся с первой женой. Ребеночка бы еще родили. И дочка их, моя внучка, счастливей бы была.
Петровна тяжело повздыхала.
-Приходит сынок домой. А в кармане у него всегда бутылка. Хоть не полная, но водка осталась. Я иногда отбавляю из бутылки. А он утром спрашивает: «Вроде бы в бутылке водка оставалась?». Я помалкиваю, он не ругается. Так-то он у меня добрый. Иногда спрашивает: «Мамка, я болею, не найдется у тебя чем-нибудь полечиться?» Конечно, даю ему опохмелиться. Жалко сыночка!
Чего вот тут скажешь. Мы молчали, каждый что-то думал про себя.
Узнали мы и про прошлую жизнь Петровны, рассказала она нам вот что.
-В деревне Александровка мы жили. Да отца убило на войне. Остались мы с матерью вдвоем сиротами. Любила она мужа, моего отца. Не знаю, я мала была, может быть, не все понимала. Но, мне кажется, любила. Это я потом уже так решила. Только в деревне без мужика жить как!? И появился у меня отчим. Может быть и не плохой. Да не помню я, мала была.
-Мать у меня красавица была. Вся в меня, - Петровна тут улыбнулась. – Поэтому и замуж вышла быстро. Детей они быстро нарожали, моих сестер. Аборты тогда были запрещены. А если нелегальный аборт, деньги большие нужны были.
-Сколько же у вас сестер-братьев появилось? – поинтересовались мы.
-Да две девочки. Семья большая стала. Война уже кончилась. А в деревне жизнь лучше не стала. В городе дома строили пленные немцы. Вот улица Крымская, это они всю ее построили. А потом их отправили домой, в Германию. Строить стало некому. И родители, отчим, решили завербоваться на стройку. Бывшие немецкие казармы, каждую, разделили на несколько частей. Мы их, эти части, называли площадками. И туда разместили завербованных. На каждой площадке разместилось по четыре – пять семей. Так вот и жили.
-И удобства все во дворе, наверно, были? – поинтересовался кто-то из нас.
-Ну а где же еще. Жизнь веселая была, ничего тут не скажешь. Мать родила еще ребеночка, опять девочку. А отчиму надоела такая жизнь. И он нас бросил. Подождал бы еще немного, скоро нам комнату дали, коммуналку. А потом и в садик - ясли детей определили. Но матери трудно было, четверо маленьких на руках. И обидно, что отчим нас бросил. И стала она попивать. Все это водка!
-С сестрами-то дружно живете? – спросили мы.
-Да нет никого уже, ни матери, ни сестер. Всех водка сгубила. А может, война. С нее все началось. И отец бы жив был. И мать была бы счастливая. Да что теперь говорить.
Мне показалось, в последующие дни Петровна стала с нами более молчаливой. Может быть, ей показалось, что рассказала она что-то лишнее. Но нам, больным, тем более, сердечникам, можно все рассказывать. Потому что больница, как вокзал. Сегодня мы здесь, а завтра… Нельзя же нас держать здесь долго.
Счастья тебе, Петровна! И пой, пой, почаще!