Мы идем с тобой по ночному городу.
Ты попросила провести тебя «туда», а я согласился.
По дороге ты рассказываешь о себе, о сыне и о муже, стуча каблучками хрустальных туфелек по битым стеклам и торчащим там-сям осколкам кирпичей.
Откровенная такая.
Я лишь изредка перебиваю твою нескончаемую исповедь.
«А сейчас — налево».
Ты сворачиваешь за мной в еще один темный переулок, спотыкаешься, хватаешь меня за рукав
— это не столичная мостовая, фонари к тому же не горят.
Заборы, заборы, а за ними собаки лаяньем провожают нас дальше, в ночь
— видимо, сейчас тебе без разницы, как далеко придется идти,
просто такое время наступило в твоей жизни, когда уже не пугают расстояния
— что ж, в гости к Богу не бывает опозданий.
Откровенность буквально означает «открыться»
— это уязвимость, это бумажная мишень на стене. А трудно стать бумажкой.
Добропорядочные граждане позволяют себе откровенность только там, где чувствуют над собою защиту строгого проводника.
Исповедь следует совершать в вагоне — я сам, вообще-то, не езжу никуда, но знаю это, потому, что люблю смотреть на поезда,
смотреть на вагоны исповедей — каждый день и каждую ночь они, бесконечно постукивая своими стальными колесами, проплывают через мой маленький городок. Это закупоренная вечность проезжает мимо в своих железных клетках — и невозможно этой вечности свернуть, и прибытие на конечную — как правило, без опозданий.
А тебе об этом знать не следует,
ты — недобропорядочная:
ты слушаешь Высоцкого,
не носишь золотого крестика,
любишь апельсиновый сок, сына, мужа.
Говори, говори, я тебя внимательно слушаю.
Я позволяю тебе выговориться.
И ты этим счастлива,
ты так сейчас счастлива, будто на меня «это» ляжет непосильным бременем.
Ты жила, не уверенная почти ни в чем, но с уверенностью, что твоя откровенность может испугать окружающих.
Я, оказывается, один из этих «окружающих»,
твой случайный встречный.
Спасибо тебе за это.
Откровенность — это умение, которое открывает сердце для принятия любви:
о, нет! — инстинкты здесь ни при чем, иногда безрассудство хоронит под собою даже их, животинок, и душа отправляется в свой отчаянный полет.
Вот ты уехала от сына и от мужа — села в поезд и ехала молча, и сошла там, где кончились деньги на билет. Сошла в ночь, и пошла прочь от вокзала неизвестного города, и повстречала меня. И хочешь, чтобы тебе поверили. Отчаянно хочешь.
Я верю тебе. Почему я не могу тебе верить, ведь вот она ты,
ты — здесь и сейчас. Открывая свою боль и одиночество, ты запускаешь навсегда в движение силу, которая преобразит твою личность, жизнь.
Знаешь ли ты об том?
— …наверняка, знаешь.
А все потому, что ты хочешь любви.
А как же сын? И почему муж для тебя не является Богом?..
Нет, я не буду тебя спрашивать.
…Есть один такой японский фильм. Или не японский. Я вообще его не видел. Просто откуда-то узнал, что он есть: в этом фильме люди умирают и как вышедшие из строя поезда попадают в бункер, где им предлагается создать документальный фильм про их жизнь. Время фильма — пять минут, поэтому они должны включить в него только самое-самое дорогое, что помнят из своей прожитой жизни. Только этот фильм они и смогут взять с собой дальше, «туда», а все остальное забудут. Забудут навсегда… Такой вот сюжет… И что вспомнит человек из своей прожитой жизни?.. Что сможет вспомнить, бережно положить туда, в эти свои пять минут? Оказывается — совсем не то, на что потратил основное время, когда жил, совсем не то, в чем сокрушенно каялся год в год и час в час…
Скажи мне что-нибудь хорошее.
Я слушаю тебя, и мы идем уже долго, но я не знаю, что взяла «туда» ты?
— Ведь дорога наша и лежит в этот бункер.
Нет, я не буду спрашивать.
Я ни о чем не буду тебя спрашивать…