23-го декабря нового стиля 1921 года по мрачной лестнице Большого театра устало спускался большеголовый, коренастый человек в потертом пиджачке. Сразу было видно, что человек не придает и никогда не предавал никакого значения своей одежде, – застегнутый пиджачок был маловат, вытерт, с оттопыренными карманами и даже как бы протестовал пиджачок, он хоть и пропитался за многолетие совместной жизни безмерной энергией хозяина, однако же и подустал. Подустал и Сам. Да нет – устал страшно, устал невозможно, иссякать стала безмерная энергия... Да, великий и Легендарный, Непобедимый и Ненавидимый чувствовал себя в последнее время очень скверно; изможденное, бледное лицо его было обращено вниз, к плывущим навстречу мраморным ступеням. Шел, терзая мрамор измученными глазами, и мрамор цепенел, холодел под чутким взглядом и торопился быстрей промелькать, кончиться входом. Он знал и чувствовал свой взгляд, знал, что несет он в себе. И никогда не умягчил его, никогда не разбавлял добреньким туманцем, даже когда эти, (наконец-то пускать перестали), ходоки притаскивались, также придавливающе и взыскующе глядел на них – все-е, батеньки, контрики скрытые; все к себе тянут, все рабы "своего": Только те не контрики, кто своего никогда не имел, вот как сам он. Потому только на себя и надеялся, потому и верил только себе, потому на остальных прочих (на соратников более всего) так и смотрел. Во времени, когда головы надо рвать, нет места ни делам, ни взглядам добреньким. Свои же портреты – и газетные и малеванные, плакатно размноженные терпеть не мог. Некий разжижено-усредненный с невнятным выражением неясных глаз. Однако же затесался, промелькнул один портрет. И где его таким подцепил шустрый репортеришка? Когда же это он так смотрел? И на кого? Что ли на Чернова в Таврическом, когда учредиловку прихлопали. Лежал тогда на полу демонстративно, терзал буйными радостными глазами всех этих кадетишек-эсеришек и прочее интеллигентствующее говно. Союзников, ишь ты, призвать надумали...
Однако отчего такой портрет волчий получился? Ведь то настроение действительно радостным было, помнил ведь он.
А портрет потом даже на Сухаревке продавали, пока не пресекли. Один буржуйчик, даже, говорят, письмо в Секретариат прислал, эмигрирую, пишет из этой страны к этой самой матери. Ваш портретик увидав. Де-ельный буржуйчик, с понятием... А какое чудное словце "бур-жуй-чик", прямо какое-то даже смачное, вкусное: жуй-чик... "чик" его, а жуй... Пусть порезвятся на нэповской отдушине. А там додушим. Усмехнулся созвучно. В какой уже раз в минуту расслабленности рифмой думается. Что-то там еще про Шую было... Да! – а капиталисты эти (жуй-чики, чик, и жуй) все-таки очаровашки, как беззащитны все-таки, они против него с их муравьиным инстинктом чего-то строить, производить, продавать менять. Чудненькое открытие (практическое! космическое! сделал для себя: собственник-муравейчик (мур-чик, и жуй, ха-ха-ха) никогда не способен защищать свое имущество с тем же остервенением, с каким отнимает его пролетарий. Ярость отнимающего всегда перехлестнет гнев обираемого. Тем паче, когда отнимается не корысти ради (чего им надо, пролетариям-то, кроме водки, да винтовки), а ради принципа, чтоб – не у себя больше, а у тебя, гада, меньше. А уж объединяться-то... Да пока собственник думать только об этом соберется, громилы пролетарии уже в банды собраны. То бишь в полки, ха-ха-ха... А поначалу сам боялся, когда выталкивал их на всяческие штурмы, когда орал, ногами топал на соратников, – интеллигентишки узковзглядные! – да можно в одной стране! Можно меньшинством большинство куда хочешь штыками затолкать!.. Начитались Марксов-Гегелей, ...ох уж эти Гегели, сколько сам на них ума и времени извел, нынче к невеждам соратникам даже зависть гложет. Вон Коба-прищуристый, отродясь ничего не читал, скажи ему – Кампанелла, а он прищурится – все вина знаю, а такого не слыхал,.. – а какая хватка! какое чутье, и в рот смотрит (приятно) каждое слово ловит, вопросов не задает... Какие там Канты-Кампанеллы, когда так все просто – ввяжемся в бой, а там посмотрим. И в этой фразе великого коротышки-корсиканца – ВСЕ! Ничего больше не нужно. Четыре года только этим правилом руководствовался, только им и – всегда вывозило. Большо-о-ой человечище капрал-император, мате-ерый. За одно то, что в Успенском соборе конюшню устроил, ему б в Москве памятник стоит устроить. Хоть даже на месте того же Успенского собора, когда снесем. Хоро-оши-и были морды у святош на досках! Поню-ю-хали лошадиного говнеца. Что ли гараж пока там устроить? Пастька теперь выхлоп бензиновый понюхают. Всегда морды на досках воспринимал как живые. И с Ним воевал, как с живым. И должен победить!.. А победа в том, чтобы все доски со святошами – пожечь, чтоб ни одной не осталось, всех попов, – в яму под пулеметы, во всех башках память о Нем – стереть, все дома кресто-несущие – разломать и в землю втоптать, в первую очередь – в Москве. Архигаденький таки городишко эта Москва, куда ни глянешь – на крест наткнешься, после припадка, от этого, свой вдруг стал вспоминаться, нательный, который сорок один год назад в землю яростно затоптал. Жаль, что не в лошадиное говно. Сейчас прямо начинать кресты сдирать! И великан-корсиканец отмечал, поражался – зачем такая прорва церквей. И вывод делал – значит народ отсталый. Умница таки выскочка, морда корсиканская, не смог, недотепа, уничтожить отсталых, да даже не отсталые они, они хуже, они рыхлые, никчемные, бессмысленные, воры и пропойцы, поперся, дурак, с войском, а с войском на них нельзя, на них надо приказом номер один, их надо изнутри, чтоб они сами своим багратионам кишки повы-пускали!.. О, как убийственно, как больно, как рвуще болит голова, о Господи... Боднул воздух, скрежетнул зубами, обозвал себя – опять прилетело в мысль это "о Господи". Кончились ступеньки. Обернулся на двери, за которыми еще шумели-гремели-рукоплескания от его доклада, хотя говорил он мало веселого для рукоплещущих, мало того, разнес все и вся. Всем выволочку дал, всех отхлестал кроме Большого Соратника, да и того пару раз щипанул для профилактики – спесь сбить. Пусть аплодируют. Все теперь аплодирующие проглотят, чего им не навороти. А уж сочувствующие – те в-а-аще... Со-чув-ству-ю-щие! Ха-ха-ха, все теперь в анкетках сочувствующие, все хвосты поджали, никто не напишет – а я – против, так и объявил им все: нету никакой инфляции, нету ничего такого бесконтрольного, он контролирует – ВСЕ, он отменяет, все инфляции, девальвации, одну "цию" оставляет, есть – де-но-ми-на-ция. да-с ха-ха-ха... пусть в Брокгазуе пороются; чего там идет после миллиарда? Эти... ну, неважно, вот этих самых жуткую прорву навыпускали оказывается в этом году дензнаков... Какое все-таки чудненькое словотворчество у революции: дензнак, будто от пилы звук, когда по железу... А в казну вернулось всего 200 миллионов этих самых денов-знаков. Кретинский, конечно, болван, ну да тут и гений никакой не вывезет, с деньгами воевать, это вам не то что с беляками, когда стреляют – не работают, когда не работают – жрать нечего; доносят – на Каланчевке тротуары завалены трупами голодающих. И добрались ведь до Москвы. Чем там заградотряды заняты? Надо б этому сказать, кто там после Загородского? Ну да – Каменеву, что б убрали с мостовых да с тротуаров-то... А, впрочем, – пусть валяются. А дензнаки пусть еще печатают. Зарплату – ленточками неразрезанными отдавать, отовариться захотел – от ленточки отрезал. Говорят, в Москве, чтоб пару калош за мильон купить, надо трое суток в очереди на морозе отстоять. Эт-то праавильно. С детьми грудными стоят? А к очереди надо с младенчества привыкать. Канто-Гегеле начитанные соратники до сих пор скулят, голодных бунтов боятся. Невозможные таки недоумки, да некого больше бояться, все и вся в этой стране у ног распростерто!.. Да что это с головой-то, неужто опять ударит... Когда уверенность пришла, что – вывезло, что неотвратима победа? Когда Деникина от Орла отогнали? – не-ет, раньше, батеньки, раньше, всех этих Корниловых-Дутовых и прочих Деникино-Врангелей силой серьезной никогда не считал. Им бы монархистский лозунг поднять, за Царя-де батюшку, да все равно какого, а они все до одного – за учредиловку. Архиболваны. Де-мо-кра-ты, ха-ха-ха. Упившемуся пролетарию и лопатобородатому селянину прям ну очень нужна учредиловка. Зимний дворец два года отдраить не могли после крестьянского съезда, как уехали, сам по залам прошелся с наркомпросом этим чаролунным, тот все ехал, да за голову хватался, а ему смешно и радостно было до истерики, неделю хохотал, особенно смеялся у фигуры Афродиты, как его... Фидий, что ль, слепил ее тыщи три лет назад, Афродита с грустной гадливостью созерцала лужу блевотины, среди которой стояла, а все интересные места ее были истыканы торчащими окурками. Оч-чаровательно. И этим очаровашкам на своих белогвардейских штыках освободители учредиловку несут, ха-ха-ха.
Только две власти, две плетки возможны в этой стране – царская, царство ей небесное, ха-ха-ха, да его, большевистская. И – третьего не дано! Для того только и нужны Канты-Гегели, чтоб вот это понять. А еще для того, чтоб винтовки раздать, да вытолкать – этих.. 25-го вытолкать, ни раньше и не позже... Пора, кстати, обратно заталкивать и винтовки отнимать. В июне вытолкал, почуялось, шепнул великий корсиканец – ввязывайся, – не вышло, не доварилось. Доварилось через четыре месяца, кости от мяса сами отвалились как у курицы уваренной, да и кости стали что мясо мягкими.
Так когда же осозналось, что – все! Есть полная безнаказанность, чего не натвори? Может, когда свита Колонтаихи попа Скипетрова шлепнула (а может она сама?) Когда Александро-Невскую лавру занимали? Не разорвала убийцу толпа православных (а их кучка малая), а разбежалась. Не-ет, раньше, батеньки, раньше, – тогда, когда из вагона, ныне знаменитого, вылез, когда с броневика слез, когда в апреле всю эту шушеру интеллигентную, кадетствующую, одним взглядом смерил, понял и оценил: эти не соперники, эти не властители, они – вечные неисправимые болтуны, они могут только врать с трибуны, да под трон подкапывать и только время нужно, чтоб созрело варево чудненькое из разбоя, развала и безвластия, в котором начала уже вариться ненавистная эта, обезглавленная (и еще радуется дура, ха-ха-ха), бесхребетная страна... Эти... в этих опасность... всегда-а так думал и не ошибался! – в лопато-бородатых, селяне-россияне, мать их..! нет, боязни к ним нет, ничего к ним нет, кроме ненависти (о, чудное чувство, источник – питатель революции!) Но вот стоит образ-гадюка в болящей голове лопато-бродатый, чавоськала-небоськала, угрюмый, задумчивый, ска-а-тина...). Как жаль, что продразверстка исчерпала себя. Соратники, опять тоже, – мол, пережимать их нельзя, лопато-бородатых, да не нельзя их пережимать, а – нужно, только пережимать, все человеческое отнять, чтоб только мычать мог и глазами лупать от страха, за-ду-у-м-чивые, мать их... Ой, ну как же архисволочно ломит голову... Тогда помогло, тогда с воплем и боль выкинулась. Соратники, правда, перепугались, просто даже остолбенели соратники, уж больно страшен и неожиданен был рев его среди заседания (хорошо, что свои только, самые близкие были), навалились, скрутили, отвезли куда-то, напоили какой-то гадостью, укололи чем-то... Боль-то ушла, худшее явилось – портрет вдруг царский, Николашкин, встал перед глазами, весь мир собой заслонил. Известный фотопортрет во весь рост, в пол-оборота, стоит и смотрит жилы из души тянет, взгляд выматывающий, хочется на глаза эти накинуться (и кидался) и вырвать их зубами, будто через Николашкины глаза тот на него смотрит, с Кем воюет всю жизнь и Кого победить должен. Взгляд-то не страшен (что ему нынче страшно), но противен, взыскующ и мучителен... Даже Керенского называл хвастунишкой, Николая же Романова всегда только идиотом. Это ж надо от власти добровольно отрекся! Ради России, ха-ха-ха. Ну не идиот?! Вообще-то когда в портрет вглядывался (не вырывались давящие глаза зубами сколько не кидался) видел и чувствовал – не с идиотом игра в переглядки идет. Вообще-то конечно, отречение – эт-то, батеньки, посту-упок! Однако для чего жить, если не ради власти? Ради России? Да ради власти, да всю эту поганую Россию,.. да всю ее передавить, переломать, перестрелять, пораздавать, пораздавить! – если ради власти-то! Не-ет, оно хоть и поступок, однако гадостен и ненавистен поступок, ибо непонятен. Как таки замечательно все-таки отсутствие этих идиотических моральных пут. Что к власти приближает то и морально – вот вам и все Гегели с Платонами. Кто от власти отказывается (да хоть ради чего) тот таки идиот, будь в нем хоть сто семь пядей во лбу, да взгляд вот такой святошествующий, как у этих христосиков на досках, в огонь бы их скорей, бла-а-же-ньненьких, ишь ты, чистые сердцем, ха-ха-ха-, Боженьку увидят... Да вижу я Его, и так вижу! Прет Он вон из Николашкиных глаз, деваться от него некуда без всякого чистенького сердца, понатыкали портретов... Хорошо тогда Большой Соратник выручил-вылечил подошел, за плечи встряхнул и, в упор глядя, произнес заклинательно: "Все! Я распорядился снять портреты, виновные расстреляны." И – отпустило. Пропали ненавистные глаза. Не-ет, пусть уж лучше болит, не стоит криком боль выгонять... Никак не привыкнется к этому автомобилю, вообще всегда к любимому , нет ничего отвратительнее в чужой власти находиться, весь мир у ног распростерт, сотнями миллионов жизней одним движением пальца, одним росчерком пера повелеваешь, а твоя собственная, повелевающая, от исправности этой жестянки зависит, да от этого пролетария – лупанария за баранкой, препротивное, архигаденькое состояние, а мутно-преданные глаза и жесты шофера еще больше растравляют... Тэ-эк, чего там, в газетке-то? Тэ-эк, из Костромы... Чего там в Костроме? Постановили снять колокола и перелить на электрическую проволоку. Эт-то правильно, хоть из колоколов никакой проволоки не выйдет, ясное дело, да не будет никто это делать, да и не надо, а колокола сбросить, – эт-то хорошо... Тэ-эк, новый почтовый тариф, телеграммки городские – 100 рублей за слово, а в другой город – пятьсот, заказное письмецо – тысяча, гм, а не мало? Нечего писать, нечего телеграфничать... Тэ-эк, лекция Поссе о Боге "Посильные ответы на проклятые вопросы"... А кто такой Поссе, не путанник ли какой? Да не лекциями надо Боженьку выколачивать из людишек, а штыками, да не ротозейничать, а то вон как в прошлом году (аж боль в голове прошла от бешенства как вспомнилось!), в прошлом году! Среди разгула революционных побед храм новый ухитрился отгрохать какой-то шустрый попик, да не где-нибудь в лесах, а тут, на Миусской площади, сам Патриарх служил при освящении. Пуля и штык, а не лекции!.. Наверняка попы взятку советским сунули, над же так проморгать... Правильно он решил, что за взятку 10 лет давать, а то и – к стенке... Порядочная таки дрянь эти соратники, чтоб сразу чего ухватить – ни мозгов, ни чутья не хватает, ну что, например, непонятного в такой телеграмме: "В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Напрячь все силы, навести ТОТЧАС массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п." Ну? Проституток приплел так, из интересу, для куража, можно было уже куражиться. Так этот тугодум окающий, предисполкомовец Нижегородский тут же ответ-вопрос выстукивает: "А кто такие "и т.п." и что с ними делать?" Уж эти окающие! Розалия Землячка такого б не спросила. Очаровашки таки для революции эти бабы-неврастенички, когда "фас" им скомандуешь, так мужики-то пожиже будут... Итэпэшки – это все остальные, их туда же, куда и проституток! Итэпэшки, пешки... Тэ-эк... Пятый съезд советов усыновил дивизию Буденного... Поперхнулся, глаза вылупил, рассмеялся. Небось хохмача Радека штучки. Интересно, а мать кто, отматерил кто? Бесхитростная благодарственная речь тов. Буденного... Он еще и говорить умеет... Октябрины – новый обряд вместо старорежимных крестин... Вот это таки молодцы, очаровательная придумка, крестить, конечно, подлецы, все равно будут, интересно-таки как же они там обрядничают, ну, молодцы... что ли над ухом младенца стреляют, будто из "Авторы"? А вместо попа, пьяный матрос, пулеметными лентами обвешанный, ха-ха-ха, да пусть хоть "Лебединое озеро" под там-там пляшут, только б отменились ненавистные крестины. Груз своего крещения до сих пор чуял-чувствовал, хоть еще в детстве с нательным крестом расправился. Не-ет, таки не просто пустословничают попы, не просто выкрутасничают жестами, не просто в воду купают при обряде сем мерзком, не-ет, тут батеньки, что-то гаденькое таки происходит, что-т-то таки оседает в наше нутро от этого действа, иначе ничем не объяснить (перед собой никогда не врал) то бешеное сердцебиение (аж по груди стучал...а как материл свое нутро!..) что началось, когда вытолкал декретами и телефонограммами матершинными мощи святош вскрывать, да еще телеграммы местных окающих пентюхов довешивают – мол вскрыли (забыл, вот, где, что ли, где-то в Хохляндии?..), а он, гад, действительно нетленен, лежит старик на каменном топчане, спит: будто глаза прикрыл, ну вот тронь его, и проснется... да выкиньте, болваны, старика, разрубите и сожгите (да сколько раз так уже делали), тряпок жженых-драных натолкайте (все это ночью, естественно), а днем эти тряпки всенародно и вскройте, ...Ух!!. недотепы!.. А сердце таки оч-чень не так в груди тукало... А когда Романовский портрет мир заслонял? Ведь смотрит, смотрит!.. И как смотрит! Ух..! А в нутре своем, именно в нутре, во всем нутре! Не только в ушах – голос его (или чей там?..) Ну, чей там голос нутро мучает от взгляда последнего Романова?! Давно ведь перешлепали ритуально и его и всю его семейку, одни куски да тряпки где-то на дне шахты валяются; откуда тогда этот голос в нутре рождался, будто глаза Николашкины будили там, воскрешали чего-то давно умершее, с тех детских лет умершее, когда крест растоптал, даже диалог нелепый ведь звучал (вслух звучал, к ужасу врачей и соратников) межу ним и голосом тем, в нутре рожденным Николашкиными глазами, орал на портрет, именем дьявола велел исчезнуть и, наконец, вырвалось – Уйди, ради Христа! – "Именем Его я здесь", – был ответ и дальше чего-то про кающегося на кресте разбойника бормотать начал... – Да не желаю я каяться миллионы я уничтожил, уничтожу еще столько же!.. Почему ты? Я ведь тебя расстрелял, я тебя в шахту кинул, я гранатами закидал! И не жалею, радуюсь... – "Знаю, что радуешься, – затерзал голос, – я прошу за тебя... Это было совсем уже непереносимо, зарычал, на портрет бросился. Вот тут-то и вылечил Большой Соратник.
...Тэ-эк, чего там еще? Ага – спирт – 30 мильончиков бутылка, молоко – миллион кружка. Эт-то ничего, водичку пейте, да накормят, напоят скоро нэпманы,.. тэ-эк, его статейка – призыв идти трудоустраиваться не к нэпманам, а в госсектор. А что? И подумают, коли сочувстующие, ха-ха.
За храмом Пятницы-Параскевы увидал живописную картину: буржуйского вида человек столковывался с извозчиком, да так видно и не столковались, извозчик уехал, а буржуйчик, плюнув, потащился пешком... Иди-иди, морда буржуйская, разминай ноги, со-чув-ству-ющий! Ха-ха-ха... Вспомнилось, вдруг, как с Большим Соратником в начале 18-го листовки сочиняли о красной звездочке, которая отныне должна быть пришпилена ко лбам красноармейцев, вместо ленты из царского флага в сиянии лучей. Повеселились, помнится, сочиняя... Царская армия избивала крестьян и рабочих, помогала царю угнетать народ, (ха-ха-ха)... А что же означает красная звезда?.. Дока таки Большой Соратник, всю дальнейшую байку он сочинил, оч-чень творчески идею его текстом отматериализовал... "Слушай, товарищ!.." Ха-ха-ха... Жила, оказывается, красна-девица Правда и во лбу у нее звезда горела вот эта самая, и все было архизверски хорошо и справедливо от этого, ха-ха-ха, а еще жила черная стерва Кривда, она и стибрила у Правды звезду со лба и все стало во мраке и темные людишки стали в темноте свои темные делишки обделывать, слабых сближать, и Кривда воцарилась на земле, а Правда вопить начала, чтоб ей, значит, звезду вернули. Нашелся-таки молодец и в кровавой драке отнял у Кривды Правдину звезду, на лоб себе ее прикрепил и Правде понес, а по пути Кривдина орда напела на него, но он всю ее разгромил и донес-таки звезду к Правде и всем стало архизверски хорошо... "Слыхал ли ты эту сказку, товарищ?".. На вычитке-редакции, когда до этого вопроса дошел, расхохотался в голос, волнение возникло – не перегнули ли? Проглотят ли столь наглое оглупление?.. "Все под красную звезду, товарищи! Она есть освобождение всех трудящихся от голода, труда (ха-ха-ха...), войны, нищеты и рабства. Она есть звезда счастья, а носители ее есть те самые добры молодцы, борцы со стервой Кривдой и ее ордой...
На четверть, в общем, газетной полосы листовочка. Прочтя, посерьезнел, приблизил лицо к лицу Большого Соратника и сказал тихо: – Ну вот, что бы вы сделали на месте лопато-бородатого, на Еваноелки воспитанного; – каждое воскресенье к обедне ходите, пост блюдите, по вечерам семейке Пролог читаете, верность Царю-батюшке в голову с детства втемяшена... и вот вам это вот попадается, листовочка эта?
– Подтереться бы побрезговал.
– А если таки проглотят и пойдут за нами?
Отчеканил, отрезал Большой Соратник:
– Тогда с ними можно делать ВСЕ!
Полтора миллиона экземпляров листовки (лично следил) были развезены по всей стране. И чтоб в самом глухом углу хоть по экземпляру, а – было!.. Проглотили!!. И уже без страха и сомнения (о жалости и мысли не могло возникнуть) директивничал, приказывал о расстрелах крестных ходов и заложников. Но отчего же так сердце вдруг заукало, когда мощи вскрывали? До сих пор туканье помнится, хотя все закончилось полной победой – вытряхнули российских святош, все вытряхнем-вытрясем до дна из ненавистной этой страны!..
Ну-с, чего там еще?.. Но газетки не было. На ее месте, все собой заслоняя, стоял в воздухе Царский портрет. Замер выжидательно, спружинился, сосредоточился. Кидаться сразу не стал, было уже, бесполезно, помнил он. Проговорил выхрипом, тихо, с ненавистью: – Ну, что опять тебе? И из нутра его, как в тот раз, гулко ответило: – Мне все тоже; весь мир, что ты к ногам своим положил, хотят у тебя отнять, а душу – вернуть... – Я не прошу у вас ничего, подавитель вы моей душей... – Те, кому ты ее отдал, те не подавятся, а просто съедят. – Приятного им аппетита. Сгинь, уйди! – Нет, не сгину я. Благая воля Пославшего меня хочет тебя спасти. Даже тебя. Осознай и увидь сколь жалок ты в своем всевластии... Вот тут заорал, боль из головы выталкивая. – не желаю никакого спасения от Пославшего тебя!.. А тебя снова в шахту! Гранатами!.. И бросился с рычанием на портрет. Шофер, вдавленный от нападения сзади животом в руль, а лбом в стекло, истошно завопил и дал по тормозам. Машину развернуло, она встала, шофер выбрался на карачках наружу и, продолжая хрипло кричать, пытался если не скинуть, то хоть разжать на своей шее душащие пальцы. Тут-то и навалились на них ехавшие следом охранники...
Усилием воли (наконец-то ожила она, – воля) сделал проклятый портрет полупрозрачным. В раскрытое окно несло теплом и цветочными запахами. А где снег? Почему не снег? Снег?! Взыграло радостное нутро, даже сказать что-то попытался... Вернулось!.. Снег! – это белые хлопья такие, с неба падают. А это, это... Чер-нильни-ца! Теперь он не просто сидит страшное и непонятное вокруг себя, теперь он видит – предметы! И некоторые из них даже назвать может! Отчетливо вспомнилось (судорогой прошило тело от отчетливости страшной), как уходили, таяли зримо и ощутимо воля и разум. Архигадское, невозможно страшное состояние, боль не в теле, а в сознании, кто не испытал, не поймет (душа болит – как это теперь понятно!), человеческий язык не имеет слов и понятий, чтоб объяснить – описать все это... Когда от тела куски отрезают – больно? Не испытал, – но ведь точно, что больно, и вот отваливаются, отрезаются кем-то извне целые пласты сознания, ножом по живому отрезаются, только что сказал – дайте газету, дают, а ты глядишь и уже не понимаешь – что это, что дали тебе, видишь и не понимаешь что это. И названия не знаешь... Что-то белое кружилось за окном... снег? Почему снег, а не пробка? Почему так названы эти белые хлопья? Как? Как?!. Ушло. Видишь и назвать не можешь... И вот понятие "белое" отразилось, какие они – хлопья эти?.. Что вообще такое – цвет?.. Взрывающимися лампочками гасли понятия,.. хлопья? нету хлопьев,.. не понимаю! не знаю!.. падают? что это – "падают"?.. Все погасло, все отрезалось в сознании, что мир анализировало. Глаза только работают, наполняют изображениями какой-то оставшийся в нутре не отрезанный накопитель... Сейчас пот ужаса прошиб от видения того страшного мира, что через глаза лез в накопитель. Бессмысленное, бездумное нагроможденье химер, которым нет названия. Вон кот на диване валяется... кот? кот! – вернулось!.., морду-то отъел, так вот, кот поди понимает, в предметах окружающих разбирается, а тут... опять разом ударило как состояние то увиделось-представилось – ниже животного, и не предполагалось, что такое состояние существует... Что за хохот гаденький вдруг стал слышаться? Откуда?.. Обвел взглядом комнату. Соратники сострадательно пялятся.., откуда? Что ли из нутра Кобы-прищуристого дурным хохотом скрежещет, даром что семинарист... и портрет этот опять... хрен с ним, пусть торчит, мало сил еще прозрачить его, мало воли... собирать надо! В себя приходить..., а предметы не все еще вспомнились, ... поднял глаза, спросил вопросительно глазами, язык тяжел еще, не ворочается, а и заворочается – толку мало, неясно еще, как его ворочать,... да – учиться, учиться и учиться! С нуля начинать! А то небось расчувствовались без него, глупостей небось сколько понаделали, ... так что же это торчит-то перед глазами?
– Это вино, – Кобин голос, – выздоравливающему вождю от кавказского народа. Кахетинское... Вино? Вино, вино, вино... ну да, жиденькое, кислое, гадость, в общем, нет, да не вино же это, это... ну, да в этой вот самой, да я же про это... это... ну, да в этой вот самой, да я же про это... про нее (а – женского она рода!) и спрашиваю! Да! – бутылка. Ха-ха-ха... опять ушло... А, – бу-тыл-ка! так, повторить – бутылка, бутылка, бутылка... запомнилось. Адам, интересно, также названия зверям давал? Как это оказывается, архисложно, да ведь невозможно просто! Тут Коба подсказал, забытое напомнил, а вот что бы НОВОЕ слово, понятие чтоб новое, а? Чтоб не вспомнить, а сотворить? Ой, пожалеть надо голову, закружилось; ну его, бред этот философский; все-таки точно, что все эти философы, Гегели-Аристотели – все ненормальные, всех бы их в Сибирь в одно поселение, пусть меж собой, друг другу мозги засирают...
Адам, опять же, какого рожна на ум приплелся?.. Тут без Адама делов – лопатой грести, необыкновенной важности ведь дела-то, итальяшек вот надо на место поставить, а то и вообще из коминтерна выпереть, опять же перед коминтерном за НЭП оправдаться, ничего не сделаешь – политика-с. Важнейшие дела, в общем, а тут опять голова от боли раскалывается еще в себя не приходя. Однако все-таки чудненько процесс пошел, возвращаются в сознание отрезанные пласты, вот только буковки рядами бессмысленными перед глазами мельтешат, буковкам заново учиться надо... Кто же это и где так противно смеется? Говорите, говорите... вы и про портреты так говорили; надул Большой Соратник, опять вон понатыканы... И болит голова, и портрет этот, и соратников понукать и – телеграммы, телеграммы..., и обо всем надо знать и только самому принимать решение, ясно, что совнаркомовские рычаги слабы, только партийные нужны, пусть хоть Коба-прищуристый их двигает, все одно – он их будет двигать, эх, выздороветь бы только, ...как однако же больно... и пожалеть некому... Инесса, друг единственный, ... звала недавно во сне, отвечал ей что-то, опять врачей переполошил... Какая, однако, тоска схватывает, когда о могиле дорогой вдруг вспомнится... Вот как сейчас... А зачем все это? Все эти коминтерны, рабкрины,.. если вот сейчас умирать? Туда – к Инессе... Хохот мерзкий не оттуда ли? Да что ж это с головой? Что за вопросы поперли? Так зачем все-таки? Что бы властью тешиться? Нет... Кто это сказал "нет"?.. Счастье всемирное строить? Смешно. Мировая революция? Да будь она неладна, когда опять с головой неладно, опять вон от буковок глаза рябит... Что же тогда заставило такую жизнь прожить? Тайна... Чем же хохот – то заглушить? Хуже портрета...
Что за чушь?! Откуда?! Откуда мысли эти гаденькие, вопросы подленькие, слюньтявые?! Да ведь это же прямая поповщина! У него?! И не улетает! Будто руки последнего Романова ее там держат... Да где ж воля-то, где ты, воля?!! Всем нутром, всей силищей! Всей матерой человеченщиной -на эту поповщину!.. Вон!!..
Да не вам это, Лев Давидович...
Итальяшек таки пришлось выпереть из коминтерна. Два часа по-французски говорил, устал зверски, однако – удовольствие, вообще б с удовольствием по-русски ни слова не говорил, старая орфография – новая орфография, да тьфу – на обе, но, увы, приходится даже патриота корчить... Суд над эсеришками подтолкнуть, надо же, на два месяца почти затянули, совсем ополоумели, будто при Царском режиме... Изъятие церковных ценностей начали. Вот тут молодцы, оч-чень резво начали, однако и еще и пришпорить бы можно... И к портрету привык. Да тьфу бы на него вообще, как на обе орфографии, если б еще во сне не донимал, когда и воля спит, нечем взыгрывающее от Николашкиного взгляда нутро приглушить-придавить...
...Странное, однако, пробуждение, можно даже сказать, небывалое, уж, больно, чересчур спокойное, и портрет, – вот он, однако не беспокоит портрет, можно даже сказать, чуть ли не наоборот... Взгляд не давящий, а, можно даже сказать,.. мать, помнится, смотрела так... и вокруг и в нутре что-то ожидающее что ли, чуть ли не ласкающее... не понять,.. однако, надо понять! сказать надо!! ...Что за ерунда?! Опять, что ли, какая поповщина?! Однако ясность в голове какая чудная!.. И не болит...
– Это пробуждение твое – последнее.
Кто это сказал? Нутро молчит вроде?, губы последнего Романова также сжаты... Это как это последнее? Еще столько архиважного не сделано, из церквей-монастырей вот только-только выгребать по-настоящему начали... последнее... увидался опять тот распад сознания... Только не это!
Так делать-то что? Во мысль идиотская, ну дожил – к попу бежать. Испо-ве-даться! Ха-ха-ха... Однако странно спокойное отношение к мысли сей. Можно представить себе физиономию Большого Соратника, скажи он ему сейчас – попа давай. А Коба небось трубку свою проглотит. А если удрать потихоньку? Невозможно. Обложили... Д-да что же это такое, д-да откуда ж прет-то такое?! А положим-таки удрать? Казанский собор-то ведь рядом. Не прикрыли его еще? Попа кондратиц не хватит, когда увидит его и поймет, зачем пришел?.. Что-то поменялось в Николашкином взгляде. Да и растворяться вроде и воздухе портрет начал. Одни глаза вон остались. Прощаются вроде глаза. Уходит... Однако – и вроде неохота, чтоб уходил!.. Д-да что же эт-то такое! Д-да... Головой боднул, вскочил. Ну, поповщина сволочная, ну, охмуряла подлая!.. Вон!!...
Да не вам это, Лев Давидович, не вам... Склянского сюда, гадюку! С-сколько можно?! Что там с изъятием?! Сейчас, сюда, немедленно все материалы мне на стол!.. Что? Губсъезд советов? Телеграмма? Да что их, уродов, так на съезды тянет... Тэ-эк, по пятидесяти губерниям, ну чего там... золота, и пуд всего? Да в одной Москве в окладах больше! Бездельники... Серебра? Ага – 18 тысяч пудов. Хм, ну ладно... Бриллиантов – 33 тысячи штук. Себе небось, половину натырили. За каждый несданный камешек – к стенке! Все участники изъятий пусть перед сдачей друг друга обыскивают. А впрочем, все равно заныкают; пусть...
Интересно бы глянуть, как они глядятся – 33 тысячи бриллиантов в одной куче. Ну, страна; ну, люди, такое богатство по церквям впустую, пропадало... Что т-такое, опять этот хохот мерзкий... И голова опять... Туман и боль, рычать хочется... Да, надо рычать, рычать! Рычание боль успокаивает. Опять Николашкины глаза преступают... нет! Не хочу!.. Вон!!...
Да-да, это и вам, Лев Давидыч. Все уйдите. Никогда не надо, един всегда был, един и сейчас. Что вдруг так тело заколотило? Да кто ж это так ржет-хохочет?.. Весь мир у ног. Где он?.. Что там, за окном? Стена чего-то белого стоит-падает. Чего – белого? Опять гаснет...
Не – е – е – т!!!...
Ну и ну, бери меня, морда рогатая, сволочь хохочущая, все бери, только это отдай, ну как же его... Инесса, ну сделай что-нибудь, ведь так больно! Гаснущий навсегда мир вертелся, корчился химерами, не имеющими названия и содрогался, рассыпаясь, от гадкого, все заполняющего хохота.
За окном тихо падал снег.