Часть первая.
1.
На танцах в пионерлагере Динку никто не приглашал.
И ведь нельзя сказать, что она была дурнушкой. Когда, например, Динку готовили к роли маркизы де ля Круля в пьесе ее собственного сочинения и акварельными красками разрисовали лицо: веки - лазурь небесная, щеки - кадмий красный, губы - краплак алый, и раскрутили эти бумажки с тряпочками - самодельные бигуди и причесали. А из простыней соорудили платье: одна простыня - поперек - это лиф (открытые плечи и руки), три другие - пышная юбка, (по подолу пришили обруч, чтоб еще пышнее), да по всему наряду - серебряные звезды из фольги, такая вдруг получилась красавица!
Мальчишки прибегали поглазеть и с вытянутыми физиономиями толпились у раскрытых окон, а девчонки отгоняли их полотенцами, как мух. А этот Лебедев, тот самый, который занимался бальными танцами, исполнитель роли маркиза де ля Круля, он ведь все слова забыл, стоял на сцене, вылупившись (надо было заранее его подготовить - показать маркизу до начала спектакля, но кто мог предвидеть...). Весь драмкружок, а потом и зрители сначала шептали, а потом почти кричали текст, первую реплику: "Мужайтесь, родная, маркиза, но дочь наша из-за каприза влюбилась, и не в господина, а в нищего простолюдина"! В общем, спектакль, прошел на "бис", а после спектакля -танцы. В тот вечер Динку бы приглашали, это точно. Возможно, даже Лебедев пригласил бы. Жалко, что танцевать-то она не могла. Сползал лиф, того гляди - обнажится грудь, одна - побольше, другая - поменьше (почему-то у нее по очереди тогда росли груди), и еще этот обруч волочился по полу с железным грохотом, и всяк норовил наступить нечаянно, и жарко было. Лазурь небесная смешалась с кадмием красным, образуя фиолетовые пятна, ну настоящие синяки. Пришлось идти умываться и сидеть потом в темной палате, прислушиваясь к страдающему издалека голосу Ободзинского: «Эти глаза напротив – калейдоскоп огней»…
Как ей тогда хотелось вернуться на эти прощальные танцы, но нельзя было, нельзя! Уже умытой, без роскошных простынь, все равно, что Золушке появиться на балу в стоптанных башмаках.
2
Приехала из пионерского лагеря и не пошла первого сентября в музыкальную школу и не появилась в художественной, а записалась в дом культуры в школу бальных танцев.
Обманывала родителей, будто каждый день, по-прежнему спешит в свои постылые спецшколы, а сама туда, где вальс и фокстрот, "Сударушка" и "Ча-ча-ча". "Ничего, - думала Динка, - ничего. Вот увидят ее по телевизору, в гладком - повыше, в пышном - пониже, роскошное одетую, или, вернее, роскошно раздетую, и все простят. Поймут, как были неправы, когда заставляли играть этюды Черни, сонатины Клементи".
И попала бы, попала бы она да хоть в Австрию, на международный конкурс исполнителей бальных танцев, если бы нашелся подходящий партнер!
Но сначала она танцевала с Василием Петровичем, слесарем-инструментальщиком с врожденной аритмией, и с животом, как дирижабль. Но в Дом культуры явилась жена и забрала Василия Петровича со скандалом. Динка стала танцевать с Люсей - студенткой медучилища, но Люся уехала в райцентр по распределению, и некоторое время Динке пришлось танцевать одной, двигаться по залу, раскрыв руки, как объятия... Но потом повезло. Ее партнером стал Гия. Красивый, как витязь в тигровой шкуре, и грациозный, как тигр, но только очень маленький, гораздо ниже Дины.
Какое уж тут телевидение!
И когда выяснилось, что из-за дурацких! танцулек! брошены обе спецшколы!..
"Ты как будто специально родилась, чтобы подводить меня!" - кричала мама.
Ну почему подводить и почему маму? Если уж кого-то Динка подвела, то ведь только себя, это же ее "гарантированный кусок хлеба", который она выбросила. И знала она всегда, что не получится из нее ни выдающейся пианистки, ни гениального художника.
- Буду поступать в педагогический, - заявила Динка. – Там ни мое музыкальное, ни художественное полуобразование значения не имееют.
- Не поступишь ты никуда! Падежей до сих пор не знаешь! – кричала мама. – Ты школу-то не закончишь!
3.
Школу-то как раз Динка окончила. И вполне с приличными отметками. Правда, в институт экзамен провалила. И ведь билет достался простой. Повесть Гоголя "Тарас Бульба". Динка ответила, что в повести ей больше всего понравилась любовь Андрия к полячке. А коллективизм, насилие и патриотизм она просто не выносит.
Экзаменаторша взяла и обвинила Динку в непатриотичности и в том, что у нее шаткий идеологический стержень, и добавила, что с такими взглядами будущий преподаватель литературы нанесет школе огромный вред..." Знания есть, - признала экзаменаторша, выводя двойку в экзаменационном листке, но допустить, чтобы вы стали студенткой пединститута, я не могу".
- Как ты смела выпендриваться, - кричала потом мама. - Нашла место, где выпендриваться! Может, хватит уже выпендриваться!?
Динке хотелось ее успокоить, пообещать исправиться. Поступить на работу, например, в садик воспитательницей. Разве 85 рублей в месяц им помешают? А на будущий год опять попытаться поступить в ВУЗ. Ведь ни в армию, ни в замуж ее, слава богу, не забирают. И поэтому все у нее, у Динки, впереди: и учеба, и диплом, и престижная работа. Получше, чем учитель в школе. Подумаешь, трагедия.
Но Динка молчала, как всегда, когда на нее кричали. Руки, ноги, тудовище - все становилось деревянным, застывшим. И только губы иногда чуть-чуть шевелились, как у кукольного Петрушки, если его дергать невидимой ниточкой-леской за подбородок.
Вот это ее движение, это ее перебирание губами, кого угодно доведет до бешенства, - кричала мама. Маме казалось, что Динка специально отвлекается, не хочет ее слушать, оправдывается про себя. Или стихи что ли сочиняет, черт ее знает, что за идиотское шевеление губами!
Самое, удивительное, что мама была права. Одеревеневшая Динка пыталась рифмовать. "И верится ей и не верится, что хватит уже выпендриваться... Но это вам только кажется, что я способна. куражиться". А что делать? Ведь если таким образом не отвлекаться, то можно и разреветься.
4.
В детском садике Дину называли по имени-отчеству, расспрашивали:
- А правда, бывают такие тараканы, которые могут двойку в дневнике съесть?
- Вполне возможно, что и есть такая порода, но проблема в том, как различить тараканов. А вдруг он не двойкоед, а, наоборот, пятеркоед? Запустишь такого гурмана в дневник, еще хуже получится. Гурман, дети, это тот, кто любит только вкусненькое.
- А правда, что плохих детей бабайка в мешке уносит?
- Нет, не правда.
- А почему?
- А потому что плохих детей не бывает.
- А зачем взрослым дети?
- А чтобы их любить.
Раньше Динка думала, что красивых детей любят больше, чем некрасивых. Так уж ведется. И вещи красивые любят больше, и женщин. Но ведь родители даже в самом своем плохеньком видят самого прекрасного, и поэтому некрасивые должны быть ничуть не несчастнее красивых, пока они маленькие, по крайней мере. И все же, понаблюдав за мамашами, забирающими детей, Динка заметила, что с красивыми и разговаривают ласковее, и целуют их чаще, и одевают заботливо, интересуясь - жмет, не жмет. А мамаши некрасивых сердятся, торопят своих, грубо запихивают их ножки в сапоги, чуть ли не душат шарфами. И Дина догадалась. Дело не в красоте. Любимый ребенок - он и рассудительный, и чистый, и спокойный. А нелюбимый - нервный, агрессивный,неопрятный, и от всего этого - некрасивый. Некрасивость - следствие нелюбви. Вот что она поняла. Это же надо, - думала Дина, глядя на своих некрасивых воспитанников, - мало того, что их не очень любят родители, они же еще не нравятся воспитателям, а потом учителям и дальше, дальше - начальникам, сослуживцам, женам. Какая-то эстафета нелюбви.
А может, ей удастся прервать эту эстафету, может у нее получится сделать их чуть красивее к тому времени, когда они пойдут в школу?
Кажется, у китайцев приветствие при встрече переводится буквально так: "Ты хороший". Вот это приветствие Дина и поставила во главу угла всей педагогики.
Ты хороший, красивый, умный, смелый, веселый, добрый.
Ты хороший, потому что я люблю тебя. А не наоборот, люблю тебя, потому что ты хороший.
5.
Целый час простояла Дина на остановке под противным дождем, а трамвай все не шел и не шел. Наконец, явился, переполненный.
И сразу же на Динку навалились, заторопили, впихивая в узкую трамвайную дверь... А в трамвае?! Вонь от мокрой одежды, ругань то там, то сям. Но самое ужасное - зонты, портфели с корявыми замками, остроугольные пирамиды с молоком, торчащие из авосек. А на Динке новые немецкие колготки!
Вот почему она и напирала спиной, и отталкивала острым локтем стоящего сзади пассажира, не сводя глаз с его ободранного тубуса!
- Девушка, чего ты дерешься? - не выдержал пассажир.
- Таких, как вы, вообще в транспорт пускать нельзя! - с готовностью ответила Дина.
- Я что ли пьяный?
- Хуже пьяного.
- Чем же я хуже пьяного? - и футляр в его руке недоуменно дернулся, прикоснувшись жесткими лохмотьями кожи к драгоценным динкиным колготкам.
Динка напружинилась и развернулась на сто восемьдесят
градусов, с высоко вздернутым из-за сползшей на лоб шапочки, подбородком, с презрительно изогнутыми, губами... и обмерла.
Канатоходец Тибул, нет, капитан Грей, нет, Жюльен Сорель стоял перед ней и смотрел на нее удивленным и веселым взглядом.
Динка еле сдержалась, чтоб не пробормотать:
- Вы ко мне? А я вас все жду и жду....
- Ну, все - пока! Мне выходить! - сказал Жюльен Сорель.
"И мне! И мне! - Опомнилась Динка через минуту. - Господи, да разрешите же выйти, да пропустите, пожалуйста"…
Не пропустили. Не разрешили. Захлопнули перед самым носом дверную гармошку. "Раньше надо было думать, девушка"... И прижавшись вязаной шапочкой к продолговатому, трамвайному стеклу, Динка смотрела, как в потертых джинсах, в замшевой курточке, помахивая тубусом, удалялась ее мечта, ее случай, который она ждала всю свою семнадцатилетнюю жизнь.
6.
Все крутит, и прокручивает назад Дина ту трамвайную пленку. Что было бы, если бы... Если бы с самого начала стояла к нему лицом? Или если бы ему не выходить? Или если бы сумела выбраться за ним?
По улице ходит – высматривает. В магазин зайдет - все очереди глазами обежит. Вдруг Жюльену Сорелю захотелось печенья польского, а ведь оно только в их магазине продается, со всего города люди едут. "Вы меня не помните? - спросит Дина робким голосом. - Я вас в трамвае обхамила, помните, четырнадцатого сентября, в минут двадцать восьмого? " "И что теперь? - удивится Жюльен Сорель. - Хотите превратить это в традицию"? "Ну что вы, что вы! - засмеется Динка. - Просто хочу объясниться... Ведь я обычно в трамваях не хамлю. Я вообще очень сдержанная. Но тогда, 14 сентября, я еще не вышла из образа бабы-яги".... "Так вы артистка? " - заинтересуется Жюльен Сорель. "Ну не совсем, - замнется Дина.- Просто я воспитательница детского сада"... Тут Жюльен Сорель купит печенья, и они пойдут. Жюльен что-нибудь начнет рассказывать, а Дина внимательно слушать. Потом он скажет: "Знаете, Дина, в этой, жизни иногда так не хватает внимания"...
- Берете что-нибудь, девушка, или так пришли постоять. Ну,
чего вам?
- Внимания триста грамм, пожалуйста...
- А не многовато ли будет? - усмехнулась продавщица.
7.
Прошляпила! Прозевала! Проворонила! "Раньше надо было думать, девушка"!
- Колготки хоть целы? - Интересуется Лариска.
Да пропади они пропадом, эти колготки, да гори они едким, синтетическим пламенем!
...Подружки сидят в кафе "Елочка". Народу еще мало, музыка не играет, можно обо всем спокойно переговорить.
- А какой он хоть из себя? Симпатичный?
- Он прекрасный! И даже не догадывается об этом.
- Откуда ты знаешь, что не догадывается? Сам сказал?
- Ну, Ларис! Ну, как он может сказать? "Я не догадываюсь,
что я прекрасен", так что ли?
- Тогда не путай меня! Скажи лучше на кого похож?
- На Жюльена Сореля.
- Это еще кто такой?
- Или на декабриста... Такие мучаются за идею, или из-за
творчества, или из-за женщины...
- Сейчас! Станет красивый мучиться из-за женщины. Наоборот, девчонки из-за таких мучаются!
- Нет, Ларис, нет... Он странный, необычный, не из этого
мира... Он - однолюб. Это видно... Такие влюбляются один раз и на всю жизнь.
- Однолюбов... - задумчиво произносит Лариска и добавляет. - А ведь это твой первый, Динка. Первый - живой, в которого ты втюрилась.
Динка кивает. Лариска всегда считала Динку немного с приветом. Она искренне не понимала, ну, как можно плакать по умирающему Болконскому, посвящать стихи Онегину? "Его Татьяна-то достала своими стихами, да ты еще тут"... По мнению Лариски, влюбиться в литературного героя все равно, что наестся яблок с натюрморта.
У самой Ларисы - что ни день, то новое увлечение. И каждый раз она уверена, что никогда! никого! так не любила, как этого. "Ну, как же? - напоминают ей. - А тот, который футболист? Как ты сохла по нему! А еще раньше? Помнишь того, который учил тебя двигать ушами? А художника, который рисовал твой портрет на речном песке, неужели забыла"?
"Все были дураки! - заявляла Лариска. - Все, кроме этого".
... Сейчас она была влюблена в своего репетитора по химии.
Ларискины родители мечтали, чтобы дочка поступила в медицинский институт и на затраты не скупились. Но сама Лариска мечтала совсем о другом.
- Я для него источник дохода, - жалуется Лариска. - Купюра в гипюре. Он абсолютно не видит во мне женщину! Долбит и долбит про какие-то ионы, хоть бы раз слово человеческое произнес.
Динка представляет себе круглые гипнотизирующие ларискины коленки, выглядывающие из-под кружевного халатика, томные ее вздохи... И аспиранта, долбящего про ионы, тоскливо поглядывающего то на часы, то на ларискины коленки... Да если бы Динке так повезло, если бы она была на ларискином месте, а на месте аспиранта - Жюльен Сорель, она бы вызубрила весь учебник, прочла бы все про Менделеева с его таблицей, и про супругов Кюри. Она бы сочиняла стихи, что-нибудь типа: "...Способна подвергаться целлюлоза гидролизу с образованием глюкозы, но только, чтоб в присутствии кислот"! Да что стихи! Свою комнату Динка превратила бы в лабораторию. Дни и ночи - с колбочками, пробирками, спиртовками! Может, даже какое-нибудь открытие сделала, чтобы развлечь его, не отвлекаясь от занятий. А уж какие бы пекла торты! И угощала бы, комментируя ингредиенты угощения: в состав белков входят углерод, водород, кислород и азот...
- Ну что мне делать, я так несчастна...
- Испеки ему торт "Наполеон", - посоветовала Дина.
- Я так несчастна, - не слышала Лариска, - а хочется
быть счастливой всегда, всегда, всю оставшуюся жизнь...
- Это невозможно. Счастья в настоящем не бывает. Оно либо в прошлом, либо в будущем. А если в настоящем, то очень редко. И всего одну секунду.
- Почему?
- Потому что если есть счастье, то сразу появляется
страх его потерять. Секунда - это то время, когда счастье
уже ощущается, а страх еще не пришел.
- Кто это сказал?
- Это я так думаю.
- Но я не согласна, - закричала Лариска, потому что грянула музыка, и теперь надо было кричать, чтобы услышать друг друга.
... Почти все столики уже заняты. Несколько пар топчутся в центре зала. Одна девица сложила голову на грудь партнера, а руками гладит, сжимает, растирает его плечи, будто массажирует.
- Страсти какие! - кричит Лариска в динкино ухо.
Дина кивает. Она тоже так хочет с Жюльеном Сорелем. Закрывает глаза и представляет, как он войдет сейчас и подойдет сразу к их столику, ведь только за их столиком остались свободные места, и как она скажет: "Я так и знала, что вы придете"...
Лариску пригласили танцевать, и она ушла. Дину тоже кто-то пригласил, но она отказала, даже и не взглянув на приглашающего. Не Жюльен, и все.
Нет, не здесь нужно искать Жюльена Сореля. Что он здесь
позабыл? А где? В филармонии? В библиотеке? Динка представила, как она сидит в читальном зале, обложившись книгами, а вдруг он! Тихонько присаживается рядом. Что нибудь, допустим, конспектируют - каждый свое. И тут Динка обращается шепотом "Извините", и просит объяснить значение какого-то слова. Что такое силлогизм, например. И он начинает с увлечением объяснять. Но на них оглядываются, шикают, и они вынуждены выйти в вестибюль.
- Как фамилия?
Молодой человек, темноволосый, высокий, в черной водолазке, со строгим, требовательным лицом, присел рядом с Диной.
Динка растерялась. Танец уже кончился, а Лариски что-то не видно.
- А что случилось?
- Как фамилия? - переспросил в водолазке.
- Абашева.
- Почему не в армии?
- Дурак!
- Согласен, - ответил в водолазке. - Но ты-то чего такая печальная, Абашева? Прямо как пустыня Каракум, ария Сольвейг и первое сентября, вместе взятые.
Динка отвернулась. Не желает она общаться со всякими!
- Ну, давай, расскажи все по-порядку. И вместе пойдем
бить этому гаду морду. Да как он посмел не разделить твою любовь?!
Динка не выдержала:
- Слушай.
- Слушаю!
- Пошел бы ты, а?
- Почему?
- Потому что ты мне не нравишься.
- А какие тебе нравятся?
Динка молчала. Ну почему к ней всегда липнут какие-то
придурки, хоть из дома не выходи.
-Привет! - сказала Лариска, присаживаясь, и с интересом
взглянув на динкиного соседа. - А я покурить выходила с одним
мальчиком.
- Как фамилия? - строго спросил в водолазке.
- Чья? Мальчика?
- Как ваша фамилия, я спрашиваю.
Лариску напутать непросто.
- Григорьева, а что? - и весело взглянула на сердитую Динку, на строгого в водолазке, помахала кому-то ручкой в стороне...
- Почему не в армии?
- А почему я должна быть в армии?
- Действительно, - подумав, кивнул в водолазке.
- А как твоя фамилия? - полюбопытствовала Лариска.
- Ларис! - позвала. Дина. Пойдем, а?
- Только пришли, ты чего?
- Я ей не нравлюсь, Абашевой, - скорбно произнес в водолазке, - и не хочет сознаваться, какие ей нравятся.
- Она любит необыкновенных, странных, не от мира сего, -
задумчиво ответила Лариска.
Неожиданно непрошенный сосед встал и вышел. И вообще ушел из кафе.
- Симпатичный юноша, - сказала Лариска, провожая его взглядом. - А ты-то чего, как неродная?
- Терпеть не могу пьяных.
- Да он не пьяный, просто веселый. О! Мой мальчик идет!
Ларискин новый знакомый, подтянутый, розовощекий, в синем костюме с золотыми пуговицами, похожий на стюарда с рекламы аэрофлота принес девочкам по железной вазочке с мороженым.
- Почему Марика обидели? - спросил он, присаживаясь.
- Хочешь быть обиженным, будь им, - ответила Динка, перефразировав Козьму Пруткова.
Грянула веселая музыка. Лариска со своим мальчиком побежала прыгать.
Замигали разноцветные огни: красные, зеленые, белые. Прыгают мальчики, прыгают девочки, улыбаются друг другу, машут сидящим за столиками. Ну что же вы, идите к нам, здесь весело!
Нет, нет, Динка не хочет, ей там не будет весело. Ей лучше посидеть одной - помечтать...
...Допустим, какой-нибудь праздник, какие-нибудь народные гуляния. Музыка, полно народу, берег реки или лес, неважно. И вдруг, гроза! Ливень! Все с хохотом врассыпную. И Динка тоже бежит по мокрой гальке, молнии вонзаются то впереди от нее, то позади. Ужас! Кошмар! И вдруг сарайчик, запах сена! Динка вбегает в него, задыхаясь. А там он, Жюльен Сорель, тоже мокрый. И больше - ни души. А платье прилипло к Динке, и все видно. И он отводит глаза...
- Господи, что это?
Тот тип в водолазке. Как его? Марик. В ластах на босу
ногу, в мотоциклетных очках, в подвенечной фате направляется в ее, динкину сторону.
Все перестали танцевать, засмеялись, захлопали в ладоши.
- Ну, как я? Странный хоть немножко, а?
Динка вскочила и бросилась к выходу. Сунула свой номерок гардеробщику. Уже на улице, на ходу оделась... Ну, нет, не позволит она делать из себя посмешище!
Прохожий в потертых джинсах! В коричневой замшевой куртке! Жюльен Сорель?
Догнала, обежала, заглянула в лицо. Нет, обозналась!
- Потерялась, девочка? - спросил прохожий.
Да как сказать…
8.
Сегодня пятница, и почти всех детей уже разобрали. Один Петя остался, за ним всегда приходят позже других.
- Все холодильники мурлыкают, - рассказывает он, - а у
нас старенький, больной, вздрагивает каждый раз, пугается и дрожит... Пришел врач по холодильникам - послушал, посмотрел и сказал, что надо новый покупать, а этого можно на дачу отвезти.
- Ну что ж, - соглашается Дина, - может, и поправится на свежем воздухе.
Петя - рыжий, большеголовый, драчливый, вечно обидит кого-нибудь и ревет. То ли переживает, что так случилось, то ли боится наказания. Особенно злится на кличку "рыжий".
- Рыжий! - тихо позвала Динка. - Хочешь сказку?
Петя кормил рыб. Быстро обернулся, в глазах - недоумение: "Как? И воспитательница тоже"?!
Динка была уверена: рыжего надо звать иногда рыжим, заику - заикой, толстого - толстячком. Но только очень ласково, доброжелательно, а пока не привык - осторожно...
Чтобы он знал, малыш, это ерунда, не стоит обращать внимания. Главное, что он не хуже других, даже своеобразнее... Чтобы ему даже в голову не пришло обижаться, когда он вдруг услышит: "Рыжий! Толстый! Заика"! Привычные ведь слова-то и совсем не обидные.
- Какую сказку, Дина Руслановна?
- Знаешь, почему я назвала тебя рыжим? Потому что сейчас расскажу тебе сказку именно про рыжих друзей.
И Динка начала импровизировать:
Жил-был мальчик Петя, и было у него три друга: солнце, золотая рыбка и лев. Все они называли друг друга Рыжими. А у колдуньи Ночи была своя компания: бледный туман - обманщик из обманщиков, хитрый месяц, который носил в кармане ножик и мрачная туча по кличке Чернила... И вот однажды сговорились они похитить солнце и запрятать его в большую печку, а все заслонки задвинуть... Мальчик Петя со своими рыжими друзьями конечно же пошел выручать солнце из плена. И пусть туман пытался их обмануть: то в лес заводил, то в болото. И пусть месяц пугал своим ножиком. И пусть туча метала в них огненные стрелы - молнии... Друзья все равно прошли через все испытания. Сами обманули туман, убедив в том, что на дне колодца ночь, месяц и туча делят между собой драгоценности: ожерелья из звезд, блестящие дождевые сабли, брошки, украшенные алмазной росой. Нырнул туман в колодец, а рыжие - хлоп! и закрыли колодец крышкой... А когда месяц начал вынимать ножик из кармана, лев как зарычит, Петя как закричит! А золотая рыбка как напугает, что превратит сейчас хулигана в кусочек сыра! Он и спрятался быстрей за тучу Чернилу.
А от тучиных стрел рыжие друзья прикрывались резиновыми щитами. Туча так побледнела от расстройства, так похудела, что превратилось в легкое, розовое облачко... И добрались в конце концов, друзья до большой печки, выдвинули заслонки и вылетело солнце в трубу. Протянуло своим освободителям золотые лучи, поблагодарило за спасение...
- Понравилась сказка?
Петя кивнул.
- А я знала одного льва, который работал в цирке. Настоящего, не сказочного. Его Цезарь звали. Так дрессировщик тоже называл его Рыжим. И лев не обижался, наоборот, ему его кличка очень нравилось. Позовет его кто-нибудь: Цезарь, а Цезарь! он и не оборачивался. А если Рыжим назовут, то сразу подбегал и мурлыкал.
- Впозаправдашнему? - недоверчиво спрашивает Петя.
- Конечно! А что такого? Ну рыжий, ну и что? Не всем же быть брюнетами или лысыми? Кто-то должен быть поярче других.
- Я теперь, как обзовут: "Эй, рыжий", подойду и спрошу: "Чего тебе"?
- Ну и правильно, - улыбнулась Дина.
9.
Забрали и Петю. Динка закрыла все шкафчики в раздевалке, выключила там свет. Теперь нужно написать план занятий на понедельник, и можно идти домой.
Но домой не хочется. Скучно Динке дома, неуютно. Отец все зевает перед телевизором. Мама все деньги чужие считает. Ей доверили черную кассу на работе в техникуме связи, а она не справляется, тратит оттуда нечаянно, потом концы с концам не может свести. Мебель у них старая. Обои в пятнах. Обшарпанный, дощатый пол гуляет. И все разговоры о том, что надо бы сделать ремонт, а денег нет, надо бы купить плафон на кухню, но нет денег, надо бы отцу новый костюм справить, но опять-таки - где взять деньги?
И постоянные скандалы. Вот вчера, например, ну пришла Дина из "Елочки" поздно (да где поздно-то? Десяти часов еще не было). Нет, начали пилить, кричать, пугать: "Хочешь нас опозорить, как Нэлька своих"!? "По нэлькиной дорожке покатилась"?! "Если с тобой случится то же, что с дочкой Гилязовых, отец не тебя - меня до смерти замучает, что я так тебя воспитала", - это уже мама, свистящим шепотом, когда папа ушел курить в туалет.
Маленьких бабайками пугают, а Динку - Нэлькой Гилязовой, дальней родственницей, которая в подоле принесла.
...Нужно все-таки написать план занятий. До чего Динка эту писанину не любит, сплошное вранье получается. Ведь не даст она им тему по программе: "Москва. Красная площадь". Кто из них в Москве-то был? А срисовывать с бездарной картинки - с таблицы №7, ну куда это годится? Нет, лучше пусть нарисуют иллюстрации к сказкам Андерсена. Сегодня как раз дочитала им "Снежную королеву". "О чем эта сказка, дети"? "О том, какая плохая королева". "Еще кто как думает"? "О дружбе", "О вороне", "О взаимовыручке", "О маленькой разбойнице"."Еще, еще! Ну, дружба, помощь... А что же в ней самое главное"? "Я знаю, Дина Руслановна, только стесняюсь сказать, можно на ушко спросить: Это любовь"?
...Что-то с грохотом упало в раздевалке. Динка вздрогнула: "Кто там"? Выбежала, стала шарить по стене, отыскивая выключатель: "А за кем вы пришли"? Наконец, нашла, вспыхнул свет.
В раздевалке стоял Марик:
- Я пришел за тобой...
Марик был взволнован, говорил бессвязно, хватал Динку за руку, будто боялся, что она опять убежит:
- Ты ушла тогда, а потом явилась милиция. Свистки, шум, вопли. Окружили здание, велели выходить по одному... Я не смог убежать в ластах. И меня поймали, обвинили в спекуляции, будто я тебе предлагал ботинки за двести рэ. Ну, скажи, я предлагал тебе ботинки или не предлагал?
- Какие.ботинки?
- Ну, свои, ведь я был в ластах...
- Ничего не понимаю, - мотала головой Динка, - а Лариска где была?
- Лариска твоя смылась с моим приятелем, только ее и видели. А я не смог убежать. Мне было трудно бежать, в ластах, понимаешь? Потом меня все-таки отпустили под расписку. Но сегодня опять началось. Сделали обыск, все искали чего-то, склад ботинок, наверное... Но не нашли. Сидят там теперь... Один в штатском, другой - в форме... У них заявление от твоего имени, будто я спекулянт и неоднократно
предлагал тебе обувь по десятикратной цене. Я сначала не поверил, но подпись: Абашева. Своими глазами видел!
- Чушь какая-то...
- Абашева! Выручай! Последний курс. Иняз. Сравнительная лингвистика. Хотя какая теперь к черту лингвистика! - Марик сел на скамейку и обхватил голову руками. - А ведь как прыгал! Брал один языковой барьер за другим! Допрыгался...
- Бред какой-то.
- Бред! Бред! - Марик вскочил. - Я сам чувствую – бред какой-то! Но подпись твоя! А они обязаны реагировать. Что я могу поделать?
- Ну а от меня-то что нужно?
- Ты писала заявление? Только честно.
- Нет, конечно!
- Тогда пойдем, и скажешь им, что это не твое заявление. Подчерк ведь знаешь свой? Таксист ждет внизу, Абашева! Родители дома с ума сходят! Пойдем, а?
Динка выключила везде свет, оделась, закрыла группу, сдала ключи сторожу.
- Быстрей, быстрей, - торопил Марик.
Таксист действительно ждал, на счетчике было уже два двадцать.
Марик ужасно волновался:
- Только, ты поспокойнее, Абашева. Взглянула. Нет, не я писала, и до свидания. Понятно? Ну, в крайнем случае – образец своей подписи. Хорошо?
Черт его знает, может он и в самом деле спекулянт, - подумала Динка, - влипнешь с ним еще в историю... Но с другой стороны - не писала ведь она никакого заявления! Не писала и все.
10.
В марикиной квартире сидели Лариска и ее вчерашний мальчик, о чем-то оживленно беседовали.
- Проиграла! - ахнула Лариска, увидев Дину. - Ой, Динка, я поспорила, что ты с этим типом никуда не пойдешь. Теперь я должна целоваться с Володькой.
- Здорово! - сказала Динка, взглянув на Марина. - Я очень
рада за Володю, поздравляю с выигрышем! И за вас, Марик, я
очень рада, что не нужно выручать вас из беды! До свидания.
Всего доброго.
- Простишь ли ты меня когда-нибудь, Абашева?
Динка возилась с замком, а Марик стоял рядом.
- Послушай, как я играю на скрипке, Абашева, и ты сразу поймешь, что я не тот человек, за которого себя выдаю. Клянусь! - закричал Марик, не давая Динке произнести ни слова. - Как только сыграю "Кампанеллу" Паганини, сразу же бегу, игнорирую аплодисменты, и открываю замок! Да ты сама не захочешь уйти, знаю я вас, вам только сыграй, потом не вытолкаешь... Но раз я обещал, то собственноручно...
- Так! - сказала Динка.
- Не то, не то я говорю, Абашева! Понимешь, когда я долго не играю на скрипке, я становлюсь как будто ненормальный. Ты чувствуешь, что я как будто ненормальный? Как больной какой-то, правда?
- Да уж... - сказала Динка.
- Это все из-за скрипки. Говорил мне папа: не покупай скрипки, сынок...
- Ну, так играй себе на здоровье, я-то здесь причем?
- Но мне нужны зрители! Как ты не понимаешь, Абашева?
- У тебя там сидят двое - одна в штатском, другой в форме.
- Позволь мне выбирать самому своих зрителей, - обиженно сказал Марик.
- Хорошо, - согласилась Динка, - Но только одну "Компанеллу".
- Одну-одну, ты не представляешь, какая это вещь, сейчас ты будешь плакать, Абашева, всех соседей зальешь...
"Разбежалась", - подумала Динка. Но, в общем-то, прослушвание Паганини, кажется, ничем ей не грозит. И, конечно, неловко вести себя, как обиженная зануда. Ведь все это шутка, ну, разыграли ее, ну и что? И Лариска может обидеться...
А Лариска с Володей уже собрались уходить, у них,
оказывается, билеты, в кино!
- Ну, тогда я тоже пойду, - неуверенно сказала Динка.
- Да ты боишься меня что ли, Абашева? - удивился Марик. - Да ты не бойся! Хочешь, я тебе оружие дам? Ну! Какое? Выбирай! Кольт? Вальтер? Скольтэр? У меня полно оружия - целый чемодан. Я же коллекционер, я не говорил? Будешь сидеть с оружием, а я на скрипке буду играть. Шаг вперед, шаг назад, стреляй без предупреждения. Договорились?
Динка не выдержала, улыбнулась. Хорошо. Она остается. Села прямо в пальто на диван. Сколько там эта "Компанелла" длится, минут десять, не больше? Огляделась по сторонам, пока Марик провожал гостей.
Повсюду книги: на полу, на телевизоре, на подоконнике. Над диваном странная картина - полуголая яркая женщина на фоне природы, надпись «Испуганная узбечка». На другой стене, противоположной, с плечиков, подвешенных, как на выставке-продаже мужской одежды, свисали костюм, рубашки и куртка. Перед диваном - две табуретки, покрытые одной газетой. Банка с зеленым горошком, чайник, два стакана с остатками чая, пачка печенья.
- Можешь еще мою куртку сверху надеть,- предложил Марик, когда вернулся. - Нет, правда! Хочешь? У меня еще где-то шинель валялась, не видела мою шинель? Да что за черт, стоит выйти на минутку, шинели пропадают...
Динка опять не смогла сдержаться - засмеялась и стала
расстегивать пальто.
Марик помог его снять. И сразу же положил руки на ее
плечи. Не успела Динка открыть рот, убрал руки и строго сказал:
- Вот о чем я тебя прошу, так только об одном, чтоб ты не приставала ко мне.
- Но я... - начала было Динка.
- Нет, нет, не обижайся. Я просто предупреждаю. Иначе
я встаю и ухожу, хорошо?
- Хорошо, - сказала Динка. А что еще она могла ответить?
Динка опять села на диван, а Марик уселся напротив, под своим небогатым гардеробом. Сел и стал смотреть на нее, как на экран телевизора - с нескрываемым интересом...
- А где же скрипка? - спросила Динка.
- Ой, да, чуть не забыл, сейчас, сейчас... - засуетился Марик и начал хлопать себя по карманам, выворачивать их, складывать на стол носовой платок, бумажник, сигареты, потом все это аккуратно опять засунул в карманы. - Сейчас, сейчас.
Встал, подошел к подоконнику, приподнял стопку книг...
- Так, - сказала Дина.
- Абашева, это не так. Тебе кажется, что я раздумал? Это не так. Просто я волнуюсь за тебя. Ведь я за тебя отвечаю, раз ты осталась здесь. Отвечаю или нет?
- Причем тут скрипка?
- Как причем? Еще как причем! Знаешь, только между нами,
когда я играю, женщины начинают сразу медленно раздеваться. А я отвечаю за твое здоровье! Простудишься ведь, Абашева!
- Но показать-то ты можешь свою скрипку? Где она у тебя, где?
- По-моему, сосед попросил на время, сейчас схожу, посиди минут пять.
Вот в чем Динка уже не сомневалась, так в том, что этот Марик притащит откуда-нибудь скрипку, да он и рояль:притащит, если появится необходимость...
- Ладно... - кивнула Динка. - Ну, а где твои родители?
- Это долгая история... Если хочешь - расскажу все по порядку.
Динка взглянула на часы.
- Постараюсь короче, Абашева, только не нервируй меня...
Я родился в богатой аристократической семье, - заметив, что
Динка усмехнулась, предупредил. - Учти, у меня на каждый факт приготовлен железный аргумент.
И понес, и понес… Что дедушка по отцу - прямой потомок Чингиз-хана, собственноручно разбил Игорево войско. Что бабушка - дочь баронессы и князя, сподвижника Петра. Отец - крупный военный начальник, уж очень крупный, под метр девяносто. Крупный инженер, отец автомата Калашникова. («Чей-чей»? - хотела переспросить Динка, но раздумала, пусть врет дальше).
Со стороны матери засверкали фамилии. Сумароковы - Кутузовы, Голенищевы - Юсуповы, Эйнштейны- Эйзейнштейны ("Как-то странно он их скрещивает", - отметила про себя Динка).
В результате этих скрещиваний появилась, наконец, мамаша - известная, оперная певица.
- Вот она, кстати, в труппе Большого театра, - Марик протянул Динке журнал.
На фотографии - сцена из Лебединого озера.
- Вот она, третья во втором ряду.
- Так ты говорил - певица! - не выдержала Динка.
- Ой, она и танцует, и поет, и в президиуме заседает, - не моргнув глазом, ответил Марик.
И понесся дальше. Оказывается, в роддоме его перепутали. Вместо него подсунули этой аристократической семейке болезненного вида девочку с огромной головой. "Представляешь, сама весила два кило, а голова, если отдельно, кило двести. К тому же с хвостиком и с копытцами, и, кажется, не хватало ножек: двух там или трех"? И тут же перебил себя: "Я, конечно, несколько утрирую".
И Марик в результате трагической ошибки и ротозейства, попал, оказывается, к прекрасному мужику. Этот сам всего в жизни добился! И клад-то нашел в шесть лет и по всем странам путешествовал на самокате. И чуть было не женился на английской королеве. Да что-то не понравилось в ней в последний момент. Вилку, что ли, не тем концом держала. Или, может, просто испугался трудностей. Короче, остался холостяком.
Когда ему вручили Марика вместо большеголовой дочки, приемный отец лежал, разбитый горем и параличом. И к тому же недержанием всего. Марика, например, так и не смог удержать в течение первых пятнадцати лет. "Это я утрирую, конечно", - сказал Марик. Но последнее падение он не выдержал, выполз из-под скамейки в парке имени культуры, под которой они ютились и уполз в люди. Какая-то сердобольная дама умилилась марикиному агуканью, и что он головку до сих пор не держит, сжалилась, напоила пивом, привела к себе, поселила с двумя собачками - московской сторожевой Фунтиком и спаниэлькой Элькой в ванной комнате. И стал Марик расти наподобие Маугли, через месяц научился подавать лапу, и прочим таким премудростям. "Я, конечно, несколько утрирую", - опять заметил Марик. По вокресенъям хозяйка водила его на родину - в парк культуры и отдыха. И однажды в комнате смеха, на Марика, разодетого в пух и в прах, в новенькую телогреечку, в пифагоровы штаны, загляделись два старичка, как потом выяснилось, его настоящие бабушка и дедушка. Оказывается, они обратили внимание на его запонку. Ведь Марик родился в рубашке с запонками, и они опознали в витиеватом узоре свой фамильный герб.
Слезам и поцелуям не было конца! Наняли ему репетиторов из числа академиков, а также выпускников высшей партийной школы и благодаря им, Марик окончил школу с золотой медалью.
- Выставки собаководства! - уточнила Динка.
- Не веришь, да? Ага! - торжествующе сказал Марик и продолжал.
Опять случилось несчастье. Какие-то дальние родственники заметили незначительное несоответствие между запонкой и гербом. Вызвали экспертов, те подтвердили: Загогуленъка на правой запонке принадлежит совсем другому знатному роду, где-то в Лихтенштейне. И он был выкинут из родного дома с проклятиями, но медаль отсудил в свою пользу, дав крупную взятку адвокату.
С этими словами Марик бросился под диван, порылся в какой-то сумке и вытащил-таки медаль.
- Я же говорил, что у меня на каждый факт есть золотой аргумент? А ты: Собаководство. Запомни, Абашева, я никогда не вру!
- Ну теперь твоя очередь рассказывать биографию, - предложил Марик.
- Ну я так не смогу, - улыбнулась Динка.
- У тебя кто-то есть? - Марик вытащил из кармана сигареты.
- Да, - неуверенно ответила Динка.
- Все хорошо?
Динка пожала плечами.
Помолчали. Марик курил себе спокойно, но Динке почему-то неудобно было молчать, и она предложила:
- Хочешь, я почитаю стихотворение, которое посвятила ему?
- Я так и знал, что ты пишешь стихи, - ответил Марик. -Валяй!
Динка встала, подошла к окну и глядя куда-то мимо Марика, стала читать:
- Не ходи к нему. Быть беде, - говорят, - и другое, разное.
Но дороги ведут к тебе, даже если в сугробах вязну.
Я природу молю об одном - пусть пурга, не видать не зги, заблужусь, обойду твой дом, не услышу. Зови - не зови...
Но белее самой пурги, я в окошко стучу устало.
Я пришла к тебе, отвори. Я не очень к тебе опоздала?
Марик кивнул:
- А много ты пишешь?
- Много, - ответила Динка, - я даже на занятиях детям читаю свои стихи.
- Эти?
- Ну, нет, конечно, - засмеялась Динка, - но похожие.
И она прочитала Марику про "картинку в книжке".
- Черный маленький пингвин среди льдин стоял один.
Мне пингвина жалко стало, рядом я пририсовала
папу с мамой пингвиненку, и братишку, и сестренку.
А еще в сторонке мячик, и мороженого ящик.
- Здорово! - Похвалил Марик и добавил. - А ведь я тоже
черный маленький пингвин... Но нет, конечно, нет, кое-что у
меня все-таки есть.
И Марик достал из кармана бумажник. Динка заранее улыбалась, ожидая, что он опять начнет хохмить - рубли считать, мелочь какую-нибудь по стопочкам раскладывать. Но Марик вытащил из бумажника фотографию маленькой девочки.
- Кто это?- спросила Динка, рассматривая снимок.
- Это моя дочь Снежана.
Дочь?! Динка даже не знала, как реагировать. Так что же это получается? Марик женат, что ли? Спросить или неудобно?
- Я женат, - опередил ее Марик, - и у меня растет дочь. Мы живем в Москве, а здесь я заканчиваю ваш университет.
Вот это да! Динка даже вспотела. Нет, все-таки она не понимает - женатый, а ходит в кафе. Девушек в гости приглашает, причем обманным путем...
- Ты что, расстроилась что ли? - заметил Марик.
- Вот еще! - повела плечами Динка. - Мне-то что? Я, кажется, предупреждала, что люблю другого?
- А я люблю эту девочку, - сказал Марик. - И давай договоримся вот о чем...
О чем еще с ним договариваться?
- Если тебе захочется поцеловать меня...
- Чего-чего?! - У Динки просто глаза на лоб полезли.
- Нет, ну просто, на всякий случай... Если вдруг тебе
захочется, то я разрешу.
- Что? - Динка просто терялась от такой наглости.
- Разрешу, но при одном условии.
- Да не надо никаких условий, - усмехнулась Динка. - Я сама, между прочим, скоро выйду замуж. Ну и при каком же условии - просто любопытно?
- При условии, что ты не разрушишь мою семью.
- Ты сам ее разрушишь! - сказала Динка. – Ты ее уже сейчас разрушаешь. Мне жалко твою жену, и я бы никогда не хотела
бы, чтобы у меня был такой муж! Еще в ласты обулся...
- Ты дура, Абашева, - спокойно сказал Марик. - Ласты я купил, потому что это моя давнишняя мечта. Каждый день я по две копейки откладывал, стреляя у автомата... И купил! Честно заработанным трудом.
- А фату зачем купил?
- А фату я попросил напрокат у молодоженов, в ресторане напротив "Елочки" и вернул, между прочим, в тот же вечер...
Абашева, слышь, Абашева... - Марик подсел к ней. - Динка! Ты мне очень нравишься. Говорю об этом в первый и в последний, раз, и никогда больше не напомню. Я не знаю, что делать? Но просто я от тебя не отстану, не смогу...
- Хочешь переспать со мной? - и Динка почувствовала, как
кровь прилила к лицу, и гулко-гулко забилось сердце.
Никогда в жизни она еще не высказывала таких предположений. Даже слов таких не произносила вслух.
- Хочу, конечно, - сказал Марик и пересел на свое место, - Хочу, но не буду. Даже если ты начнешь резать меня на кусочки!
- Почему? - прошептала Динка одними губами.
- Потому что ты мне нравишься. И хватит об этом. Что за разговоры? Как не стыдно? Скромнее надо вести себя, девушка!
Марик проводил Динку до подъезда. По дороге они говорили
о поэзии. Оказалось, что многих поэтов Динка просто не знает, даже не слышала о них. Марик обещал, что достанет ей стихи и Гумилева, и Ходасевича. Про Ахматову с Цветаевой Динка слышала, но читала очень мало. И этих поэтов он достанет.
- Я займусь твоим образованием, Абашева, - пообещал Марик.
"Нет, нет, - думала Динка, - надо подальше держаться от этого Марика, нельзя с ним встречаться, ничего хорошего из этого не выйдет. Бог с ними, с поэтами, сама пойду в библиотеку, в читальный зал, и, может быть, чем черт не шутит, встречу там Жюльена Сореля"?
11.
На работе Динку постоянно начали вызывать к телефону.
- Алло, Дин Руслановна? - вопрошал неприятный гнусавый голос.- У нас тоже пудель, шикарная родословная...
- О чем вы, я не понимаю?
- Ну, как же, у вас кобель, у нас сучка, по всем законам одного щенка вам...
- Но я... но у меня нет собаки, - удивлялась Динка.
- А почему на всех столбах висят объявления?
- Это недоразумение, извините.
"Кто это мог повесить такое объявление"? – недоумевала Динка.
- Алло, здравствуйте, Диночка, - хриплый мужской бас, - так значит это вы - стройная, без вредных привычек, с небольшим дефектом?
- С каким таким дефектом? - поинтересовалась Динка.
- Ну, как же? Но меня это не волнует, честное слово! Главное для меня - синие глаза. Обожаю синеглазок!
- Что за дефект-то?
- Ну, знаете, в моем возрасте придираться к дефектам, это уже какая-то наглость получается, Диночка.
- На каком столбе вы прочли объявление?
- Диночка, я не по объявлению, я по мановению души...
- Извините, кто-то ввел вас в заблуждение, всего доброго...
"Кто же это ее так разыгрывает"? – ломала голову Динка.
- Алло, товарищ Абашева? - женский, вкрадчивый до щекотки голос.
- Я слушаю...
- Товарищ Абашева. Это из обкома КПСС вас беспокоят. По
чему вы до сих пор не в партии?
- Но...
- Что?! Вы сказали - но? Вы понимаете, что вы сейчас сказали? Никаких но! Ведущая воспитательница, красивая женщина, прекрасный поэт... и до сих пор не в партии!
- Марик! – наконец-то догадалась Динка.
- А?
- На каких столбах ты развесил объявления?
- Ни на каких. .
- Но мне звонят...
- Это я, Дин. Я тебе очень мешаю?
- Нет, не очень... Что там, насчет моего дефекта?
- У вас нет никаких дефектов, товарищ Абашева, - опять
вкрадчивый голос. - Удивляюсь, почему вы до сих пор не в партии? Но вы плохо знаете стихи Цветаевой. Посылаем вам нашего инструктора, он будет ждать вас сегодня у дома учителя. Вечер поэзии. Читает Эмма Подосинова.
- Во сколько?
- Пожалуйста, не опаздывайте, в 19°°.
12.
А потом Динка ходила болеть за Марика, когда он играл в баскетбол со сборной мединститута. "Я загадал. Если ты как следует будешь болеть за нас, мы победим"! - предупредил Марик перед игрой. И Динка старалась. Охала, когда мяч забрасывали соперники, радовалась, если наоборот. Но как ни странно, выиграли медики. А Марик нисколько не расстроился.
- Из-за меня проиграли! - радостно сообщил он Динке. - Я вместо того, чтобы следить за мячом, следил за тобой - по-настоящему ты болеешь или симулируешь?
13.
Потом они ездили в лес на электричке. Там, в глуши марийских лесов есть такая трава. Если ее заварить и заставить выпить, то можно приворожить кого угодно. А у Марика - проблема, хвост по научному коммунизму и совершенно необходимо приворожить доцента Петрову, потому что Марик все знает, но вот несчастье - Петрова невзлюбила его! Но он продиктует ей условия Антанты (только надо найти эту траву), сама будет бегать за ним, как призрак коммунизма за Европой: "Дайте вашу зачетку, умоляю"! Но Марик ей скажет: "Коммунизм не может быть научным. Наука сначала все проверяет на животных". Вот что он ей скажет.
А Динке то зачем эта трава? Да как она не понимает? Да ей, Динке, этот чай постоянно надо таскать с собой в маленьком термосе, мало ли кто может встретиться на жизненном пути. Может, обеспеченный лихтейнштейнец, а, может, наоборот, хулиганец. "И от расстройства желудка, кстати, помогает, и от сглаза. И ноги начинают расти, как ненормальные, в день по пять сантиметров". Тут Динка делает высокомерное выражение на лице. И Марик моментально начинает оправдываться, да разве он про нее подумал, ей как раз надо другую траву, которая укорачивает, и руки, и ноги... "А язык"? - спрашивает Динка. "Нет, про язык не слышал, врать не буду".
Динка все сомневалась, сомневалась, так и поехала, сомневаясь. (Просто родители отправились в свою деревню на выходные, и Динка подумала - не пропадать же свободе).
Доехали до леса на электричке, рвали траву охапками.
Душистую, ни на что не похожую - лисьи облезлые хвосты с седыми кипарисными шишечками. А потом пошел дождь. Влезли в какой-то дачный домик через окно на веранде.
Динка вся тряслась:
- Домой, домой! Ну и пусть под дождем, чем здесь, как воры.
- Да какие мы воры? В зеркало на себя посмотри! У тебя мания величия. Ты и на клептоманку-то не потянешь.
Динка немного успокоилась и даже разрешила вскипятить
чай:
- Только без этой твоей привораживающей травы, пожалуйста!
- Ну что ты, зачем нам привораживающая. Нам развораживающая была бы в самый раз!
И тут хозяева! Муж и жена. Приехали, чтобы забрать картошку из погреба. Но никакого скандала не случилось. Марик сразу же прояснил ситуацию.
- Ну, нет, без поллитра здесь не разобраться, - подмигнул Анатолий жене, и Айвика, ни слова не говоря, вытащила из кухонного ящика бутылку домашнего вина.
- Во Вьетнаме однако льется кровь! - сказал Анатолий после первой рюмки.
Поговорили о политике, потом про урожай, потом незаметно перешли на странные случаи в жизни.
- Бермудский треугольник может оказаться в любой квартире, - убеждал Марик. - Потому что это магнитная аномалия. Вот у меня, к примеру, недавно шинель пропала. Я даже полы разобрал, не завалилась ли в щель, но нет! Нет, как не было!
- А не заходил ли кто из посторонних? - Поинтересовалась Айвика. - Знаете ведь, как бывает.
- Да была одна, из общества любителей классической музыки... - Марик сделал паузу, посмотрел Дине в глаза, и Динка тоже не отрывала от него взгляда, прикрыв ладонью рот, чтоб нечаянно не прыснуть, неудобно ведь, хозяева слушают так внимательно.
- Но нет, не думаю, что это она позарилась, размер не ее, - продолжал Марик. - Да я нашел ее потом, шинель-то. В шкатулке из-под драгоценностей. Свернута аккуратно, лежит, как ни в чем не бывало...
- Да что ж это за шкатулка, уж больно большая... - удивлялась Айвика.
- Нет, не очень. Просто шинель хорошо свернули, плотно...
А вот еще бывают неопознанные явления... Я сам не видел, но одна знакомая заведующая ларьком рассказывала, как грузчики утром пришли, а от арбузов одни корки остались. Да как раз неразрезанные, Абашева! Арбузы абсолютно целые, а внутри пустые, наподобие глобусов, и ни одной царапины, представьте себе.
…НЛО? Вот это Марик сам видел. Это он запомнит на всю жизнь. Конус света. Такой весь белый, блестящий, мечется по небу, а внутри конуса как будто тоже кто-то мечется... И вот присел конус на крышу, ну совсем, как малыш на горшок, и тут же умчался в небеса, и пропал. Да, Марик сам видел, и одна его знакомая воспитательница видела. Кто еще? Три бухгалтера, два из госстраха, из общества утопающих человек восемь... В общем, почти весь город видел... Но самое главное было потом, когда зеваки разошлись. Марик подошел к тому дому, на который присел конус света и видит, как по водосточной трубе спускается женщина. В годах уже и в строгом костюме. И слышит вдруг, но не ушами, а как будто в своей голове: "Стоять! Молчать. Руки за спину. Кругом. Шагом марш".
- Кстати, - сказал Марик, обращаясь к Динке, - на доцента Петрову была похожа. Я даже думаю иногда, черт его знает, может, у нее такое задание - испытывать человеческое терпение?
- Куда ж вы, на ночь, глядя? - сказали потом хозяева. - Вы в своем уме, пилить четыре километра? Да и электрички, небось, уже не ходят. Да оставайтесь, конечно. А ключи утром под крыльцо бросите. Спокойной ночи вам!
14.
Легко сказать - спокойной ночи...
- Дин, ты спишь?
- Нет.
- А почему?
- Не знаю, так...
- Иди ко мне.
- Разбежалась.
- Я ж обещал, что ничего не будет, даже если ты начнешь резать меня на кусочки... А ты прям, как испуганная узбечка.
- Ну, уж – испуганная.
- Тогда я к тебе.
- Попробуй только...
- Да? Ты так думаешь? Попытаться? Пытка ведь! Не попытка!
Прилез таки Марик со своим одеялом в динкину девичью постель. Динка вскочила, села на кровати, и тут комар. Убила его на собственной руке.
- Вот так будет с каждым, кто посмеет до меня дотронуться!
- Понял, Дин... Ложись, спи.
Но Динка все сидела и сидела. А Марик лежал рядом, посапывая, уговаривал сонно: "Ложись уж, Абашева, не бойся, я ведь не человек-торпеда, смотри, завернулся в одеяло, как куколка. Да мне ни в жисть теперь не развернуться"...
Динка и сама не заметила, как заснула. И ничего не было.
И не могло ничего быть, - подумала Динка в электричке. Марик спал на ее плече. Не выспался что ли ночью? За окном мелькали деревья, полянки, станции... Динка вдруг взяла и коснулась губами марикиного виска. Марик открыл один глаз - зеленый с желтым ободком вокруг зрачка, спросил хрипло: "Как фамилия"?
- Спи, спи, - сказала Динка. - Еще долго ехать.
15.
... Динка сидела дома и подбирала на пианино романс, который услышала недавно по радио. "Ско-оро де-ень счастливый минет, ско-о-оро пла-акать стану я"... Ей очень понравился этот романс, и она старалась петь, чтобы голос звучал, как у цыганки. И тут раздался стук в окно. Динка вздрогнула, обернулась. За окном стоял Марик, строил рожи и радостно тряс какой-то голубой бумажкой. Динка вскочила, и тут вошла мама.
- Я говорю, швы не разошлись? - закричал Марик. - Не надо вам швы замазать?
- Нет, спасибо, - замахала руками мама, - у нас все в порядке.
Марик кивнул кому-то там внизу и поплыл выше в люльке. И Динка услышала, как он спрашивал у соседей, на четвертом этаже - не надо ли и им швы замазать?
Она выбежала из дома и хохотала внизу с Мариком. И молодой шофер, водитель машины с люлькой, хохотал вместе с ними. Никто, главное, из жильцов не поинтересовался, что за швы такие в кирпичном доме?
А Марик, оказывается, достал два билета в кино, на "Зеркало" Тарковского и не знал, как сообщить, ведь Динка не велела появляться у нее в квартире.
Динке фильм понравился, но она в нем почти ничего не поняла. А Марику очень понравился, и он сказал, что знает, почему она ничего не поняла. И они долго гуляли по городу, и Марик был каким-то незнакомым, серьезным, и рассказывал странные, страшные вещи про историю их страны.
Динка удивлялась: "Как же так, но ведь и в учебниках, и в газетах, и везде - все по-другому объясняется".
А Марик сказал, что ей богу, жалко нарушать ее, динкину целомудренность. (Динка тут насторожилась). Но что поделаешь, долг гражданина обязывает. Он и почитать бы дал ей кое-что, но боится, что даже труп в холодильнике, даже крокодил под кроватью напугает ее родителей меньше, чем это кое-что в руках у их дочки.
Да, да, Динка понимает его опасения, и ее родители, действительно, придерживаются официальных взглядов, тем более папа - парторг в вагонном депо. Но ведь можно прятать это кое-что в подушку. Зашивать, например, а когда родители уснут, распарывать и читать.
- А вдруг, - делал предположение Марик, - твоя мама заглянет в момент рукоделия и поинтересуется: "А ну-ка, покажи, чего это там у тебя, никак опять золота наворовала". А потом как увидит, как вздрогнет! "Лучше б ты золота наворовала, дочка, или шла б уж на панель маршировать, чем с этакой опасностью путаться".
- А может, - попросила Динка, - мне у тебя читать?
- Но только в свободное от меня время, - предупредил Марик. - А то она читает, видите ли, а я что должен? Щекотать ее что ли, чтобы обратить на себя внимание. Нет! Только в мое отсутствие. Полы заодно помоешь, постирушку затеешь, консоме с профитролями сготовишь, котлеты из синей птицы, или там, мозги, фаршированные телячьей нежностью...
15.
Ну, мозги, не мозги, а кое-что Динка умела. Времени у нее было достаточно, особенно когда она работала в первую смену, так что до марикиного прихода она успевала и почитать и прибраться, и приготовить. Блинчики с мясом, или треску под майонезом, или лапшу с грибами.
- Подожди, Абашева, я должен галстук найти. Это хамство
садиться за такой стол без галстука. Кстати, а ты почему без
галстука?
Они ужинали, пили чай, и Динка покатывалась над марикиными институтскими происшествиями. А, наевшись, Марик снимал галстук и начинал ругаться:
- В последний раз предупреждаю, Абашева, я у тебя отберу ключи, если будешь устраивать такой разврат. Я же на диете, пойми, Абашева! Два килограмма плавленных сырков и кусочек хлеба, густо намазанный мазью Вишневского и все! И никаких больше излишеств!
16.
Динка, ползая на коленках по полу, рисовала огромную "Аврору" для октябрьского утренника. А дети, за которыми еще не пришли родители, ей помогали - раскрашивали крейсер в черный цвет.
- Дин Руслана, а правда есть трехглавый дракон?
- Конечно, есть.
- А он огнеопасный?
- Уж-жасно!
- А он человека может сжечь?
- Сжечь? Нет, по-моему, он по-другому действует. Он обычно налетает исподтишка и начинает на человека дышать разными своими головами. Дохнет первой - становится человек лживым, дохнет второй – становится человек завистливым, дохнет в третьей - становится человек трусливым...
- А он живой остается, Дин Руслана, ну человек этот, на которого дракон надышал?
- Да он и не человек больше. Это уже змея со страшным ядовитым жалом... Ни полюбить, ни пожалеть никого не может. Досмотришь на него - вроде человек, как человек... А на самом деле - змея. Обманет - и ужалит, позавидует - и ужалит, испугается - и ужалит.
- Дин Руслана, а если дракон прилетит, то куда нам прятаться?
- Не надо прятаться, надо встать прямо и твердым голосом сказать волшебные слова: Дряк, дрюк, дрек! Я человек! Не буду врать, не буду завидовать, не буду бояться!
- Дряк, дрюк, дрек! Я человек, - на всякий случаи повторяли дети.
Дина выпрямилась, прогнула усталую спину, потирая поясницу, и вдруг увидела в дверях Марика. Стоит, главное, и улыбается. Динка даже смутилась.
- Я дозвониться не смог, - сказал Марик, - а у меня к
тебе дело чрезвычайной важности. Ты скоро освободишься?
17.
Делом чрезвычайной важности оказалось поздравление марикиного приятеля с именинами сердца. Марик придумал для Игоря царский подарок. Он хочет подарить ему жизнь во второй раз, ну и теннисную ракетку в придачу. Но ему нужна динкина помощь.
- Необходимо ввести Игоря в панику, в кошмар, в ужас, - сказал Марик, - чтобы он смог ощутить, разобравшись, вкус жизни. Понять, наконец, как она прекрасна.
Динка смущалась, отказывалась, доказывала, что у нее ничего не получится, что она только испортит представление, но, в конце концов, почему-то согласилась.
Репетировали в марикиной квартире, учились внезапно вбегать в комнату с криками: "Всем оставаться на местах"!
- Ну кто так вбегает! - сердился Марик. - Ты вбегаешь, как караван верблюдов, Абашева. Как раздавленная сороконожка. Как пролитая сметана, ей-богу. А надо вбегать внезапно. Ничего путного из тебя не получится в этой жизни! Не вбежать внезапно не можешь, не выбежать... Неужели танец с саблями никогда не танцевала?
Потом в игоревом подъезде переодевались (где только Марик раздобыл эту немыслимые одежды?), ставили друг другу синяки под глазами. (Сначала густо-густо заштриховать простым карандашом клочок газеты, а потом приложить его к глазу и потереть), носы лепили грандиозные из замазки, рисовали небритость.
Позвонили, встали по краям двери, готовясь к внезапному нападению... А дверь открыл Игорев папа, (который должен, был сидеть в театре). И на ходу пришлось переделать сценарий.
- Хозяин, стаканы давай! - сиплым голосом потребовал Марик.
- Третьим будешь? - так же сипло предложила испуганная Динка.
- Аня, это, кажется, к тебе, - позвал на помощь Игорев папа Игореву маму.
Но тут, к счастью, из своей комнаты выглянул Игорь и начал сползать по стенке от хохота.
Как он их узнал?!
18.
А однажды Динка проснулась почему-то раньше обычного, и
ее сразу потянуло к окну. Она выглянула и увидела, что на пустыре, на чистом новеньком снегу огромными трехметровыми буквами написано: Дина. И, главное, никаких следов ни к букве Д, ни от буквы А. Написано, будто на чистом тетрадном листе.
Ну, как это возможно?
- Слушай, как ты это сделал? - сразу же спросила Дина, когда Марик позвонил ей на работу часов в девять утра.
- Чего? - спросил Марик, будто бы не поняв.
- Ну, мое имя, на снегу.
- Какое имя, Абашева? Я всю ночь ловил контролеров, только сейчас освободился.
- Каких контролеров, где?
- В общественном транспорте, где еще? Ну и на остановке, конечно. Они нас ловят, а мы их...
И как Динка не допытывалась, так он и не ответил на ее вопрос. Не писал и все.
19.
На октябрьские праздники Марик уехал к себе в Москву, и Динка не знала, чем заняться. Слонялась по дому, стряпала пирожки с клюквой, ругалась с родителями... С Лариской вдруг стало совсем неинтересно. Все разговоры о том, что макси опят в моде, а это очень некрасиво. Что модную кофточку-лапшу можно и самой связать. Что очень трудно достать сапоги-чулки.
Лариска послушала динкины новые стихи:
"Люблю, когда осенний вечер ознобом обнимает плечи,
когда доверчиво навстречу качнется ветерок в окно...
Люблю мгновение покоя и понимание такое:
как будто нас всего лишь двое. На всей земле. И мы - одно... Люблю вечерними часами смотреть с закрытыми глазами
и прозревать, что станет с нами. Через года... И я не сплю. Люблю молчание и нежность, когда я верю бесконечно,
что вечны мы, как этот вечер, когда я так тебя люблю".
И оченьудивилась:
- Неужели опять тому, трамвайному?
Динка кивала.
- Кому же еще?
- Ну, ты даешь. Прямо как Петрарка Лауре. А если и он окажется женатиком?
- Тогда это будет трагедией моей жизни, - подумав, отвечала Динка.
- Жалко, что Марик женат, - вздыхала Лариска, - такой парень классный, помереть с ним можно.
- Можно, - кивала Динка.
- Дайте чаю, дайте чаю, чаю кипяченого. Чем женатого любить, лучше заключенного, - спела Лариска, подбоченись.
И Динка хохотала до слез. До слез хохотала...
20.
К родителям приходили гости. Ели пельмени и динкины пирожки, судачили о каких-то Караваевых, что они разводятся, думая только о себе, а на детей им наплевать. "Вот мы его по партийной линии! " - ругался папа. Потом перешли на Гизатуллиных. Откуда, интересно, у них объявились деньги на "Жигули". Не зря, видать, Гизатуллина каждое лето в приемной комиссии околачивается, особенно где конкурс побольше.
И, разумеется, в который раз, перемыли косточки Гилязовым. Вот что, значит, ездить по турпоездкам, вместо того, чтобы заниматься единственной дочерью. Теперь крест на нэлькиной жизни, большой крест! Кто ее теперь с ребенком-то возьмет?
Скучно Динке, скучно. "Нет, ты слушай, что тебе взрослые говорят, мотай на ус, куда пошла"?
Да не пойдет она по нэлькиной дорожке, честное комсомольское. Но сколько же можно об одном и том же?
21.
- Три вороны было, две улетели, сколько осталось? Правильно, одна... Но, кажется, не все поняли. Иди сюда, Петя, идите сюда, Ильсия и Олежка. Сядьте все трое на скамеечку. Вот три вороны, всем видно? Считаем громко: один, два, три... Петенька, полетишь в умывалку, Олежка, ты - в раздевалку, а тебе, Ильсия, придется остаться на месте. Три вороны было. Шу-у-у! Две улетели. Сколько осталось? Правильно, одна.
Молодцы. Извини, Ильсия, в следующий раз тоже полетишь.
О чем ты хочешь спросить, Гуля? Почему одна ворона осталась? Потому что было три, две улетели, одна осталась... А! Почему она тоже не улетела? Давайте думать. Почему, Ильсия?
- Потому что Дин Руслана не велела.
- Хорошо. Еще.
- Потому что у нее был кусочек сыра, и она не захотела в ним расставаться.
- Молодец.
- Потому что она независимая ворона, хочет - летает, хочет - так сидит.
- Умница!
- Потому что у нее в гнезде скоро будут детки, и она не может их бросить.
- Молодец!
- Потому что она ждет своего ворона.
- Дин Руслана, музыка!
- Какая музыка? Да... В самом деле, кто-то играет на скрипке...
Дина подошла к окну, и дети за ней. Прямо под их окнами, внизу, стоял Марик и играл на скрипке. "Кампанеллу" Паганини.
"Дин Руслана, это артист?" "Дин Руслана, это праздник? "Это кино такое, что ли?" "Дин Руслана, это цыганин?" "Ему надо денежку бросать?" "Тихо! Дин Руслана слушает, не мешайте!"
Сыграл, поклонился, не глядя на окна, сунул скрипку в чехол и ушел. И все, оказывается, видели, и все слышали: и повара, и воспитательницы, и нянечки. Гадали - кто такой, к кому приходил, почему сразу ушел? Сошлись на том, что музыкальной руководительницы, должно быть, кавалер.
Музыкальная руководительница загадочно улыбалась. Не подтверждала, но и не отвергала предположения.
22.
Марик позвонил через час.
- Привет, Абашева! Я не поставил тебя в интересное положение в глазах коллектива?
- Нет, что ты, все очень довольны. Здравствуй, Марик.
- Понимаешь, захотелось устроить концерт. Договорился
было с духовым ансамблем суворовского училища, но они там отражают ядерную атаку. Побежал в похоронное бюро, был замечательно принят, угощали кутьей, обговорил с оркестром репертуар, но тут их вызвали в суворовское училище. Куча работы в связи с последствиями отражения ядерной атаки. Пришлось отнять у соседа скрипку и работать одному. Я так соскучился, Динка! Только не говори, что ты тоже, это уже явный перебор.
- Хорошо, Марик...
- Что ж хорошего? На демонстрацию, конечно, не ходила.
- Нет.
- Ну вот, видишь. А по телевизору меня видела?
- Тебя?
- Эх, ты! А я так старался, махал руками, как буревестник, изображал то китайца, то лихтейнштейнца, глотал воздушные шары, пилил транспаранты... Хотел создать тебе повышенное настроение, а ты даже не взглянула на меня! Взглянешь сегодня?
- А куда пойдем?
- Знаешь, я всерьез решил заняться кулинарией. Хочу
сколотить скромный, праздничный стол. Доски уже достал...
- В похоронном бюро?
- Молодец, Абашева, моя школа! В общем, как освободишься, дуй прямо ко мне.
23.
На праздничном столе (действительно столе, а не на двух табуретках, как раньше), стояли тарелки с сыром, ветчиной, шпротами, зефиром, апельсинами и бутылка шампанского.
- Ой, я не буду, - сразу же отказалась Динка.
- Как это не буду? Я тут готовил целый день, зефиры лепил, сыр сбивал...
- Зефиры, буду, а шампанское мне нельзя. Ты же знаешь, какие у меня родители.
- Моя мама вообще депутат, между прочим. Но если сын провозглашает тост за Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, она плачет от радости. Скажешь своим, что за февральскую не пила, и они останутся тобой довольны.
- Даже не знаю, что они со мной сделают. Скорее всего
посадят на санки и отвезут в темный лес...
- Так ведь еще не холодно, ты что, Абашева? Даже врать-то не придется. Скажешь деду Морозу: Тепло мне, и пошел вон!
Короче. У меня есть мускатный орех. Будешь закусывать им, и никто не заподозрит тебя в дурных наклонностях.
Выпив шампанского, Динка вдруг осмелела и задала Марику тот вопрос, который давным-давно вертелся на ее языке. Она попросила рассказать, как он женился.
- А, ерунда, - ответил Марик, жуя бутерброд. - Изнасилование. В особо крупных размерах. Пришлось жениться, чтоб не изолировали.
Заметив динкино недоверчиво-недоуменное выражение, рассмеялся:
- Да ты что, Абашева! Поверила? Да я и мухи-то не способен изнасиловать! Нет, все было гораздо проще. Я продался.
И Марик стал рассказывать в своей обычной манере, как однажды сдавал вступительный экзамен и вытащил плохой билет. А впереди сидела какая-то абитуриентка и чем-то там шуршала у себя под юбкой. И Марик взмолился, чтобы она и для него пошуршала. На что девушка, не оборачиваясь, поинтересовалась, чем он ей отплатит за риск. Марик был в таком отчаянии, что пообещал ей золотые горы, Курильские острова и шариковую ручку. Оказалось, что ей не надо, у нее это все есть. И она потребовала, чтобы он женился на ней! Ну, на такую-то чепуху он был тогда способен! Слово офицера? - спросила абитуриентка. И Марик поклялся.
- И ты знаешь, что самое трагичное в этой истории? По окончанию медового месяца, я вспомнил на занятиях по военной подготовке, что я не офицер! И получается, что его слово не имело ко мне никакого отношения!
- Я тебя серьезно спрашивала, между прочим, - сказала
Динка, когда Марик закончил свой рассказ.
- Будем серьезными... - кивнул Марик. - Ведь если честно,
то я женат уже в пятый раз...
- Ну, Марик, - перебила Динка.
- Не нравится мне твое нездоровое любопытство. Ладно
уж. История самая банальная. Даже скучно рассказывать. Ну, первый курс колхоза. Ну, не вышел в поле, с похмелья, кажется. Очень тогда веселились, почувствовав себя взрослыми. Она тоже не вышла. Решила посидеть со мной из чувства сострадания. Посидеть... полежать… Через месяц явились ее родители и требовательно сообщили, что ожидают внука и что я, как советский офицер, просто обязан. Я подумал - распишусь, а потом разведусь. Черт с ними, с алиментами. В конце концов, нет худа без добра. Придется всю жизнь учиться. Двадцать пять процентов со стипендии не бог весть какие потери, правильно? Но учиться как-то расхотелось. И меня чуть было не выгнали из университета. Но родственники похлопотали, перевели сюда, в ваш прославленный вуз, подальше от тлетворного влияния вновь образованной ячейки общества, и поближе к папе. Я тебе не говорил? У меня ведь здесь папа живет. С новой фавориткой короля. Он мне и квартиру эту снимает, чтоб я не путался у него под ногами. Я тебе говорил, что он очень крупный военный начальник?
Ну, а мама осталась в Москве, живет в Колонном зале Дома Союзов. Она депутат, я тебе, кажется, говорил. Ее нельзя расстраивать, а то она там такие законы примет, что нам с тобой, Абашева, придется отвечать перед всем советским народом. Но, в общем-то, она ведь права - у ребенка должен быть какой-никакой отец, пусть даже такой никудышный, как я.
- А ты никудышный? - спросила Динка.
- Да кто тебе об этом сказал? Я даже в мавзолее недавно
был с дочкой. Чуть в милицию из-за этого не попал...
- Как это?
- Как, как... На Ленина топал... Она его испугалась, и
я начал топать.
Динка рассмеялась.
- А имя дочке ты придумал?
- Ты что, Абашева, свихнулась? Как я мог дать своему ребенку такое имя? Нет, я хотел, назвать ее Сашкой, Александрой. Фу, - сказала теща. И дочку назвали Снежаной. Дескать, Ритка - беленькая, и Снежана пойдет вся в нее. Черта с два! Мои крокодиловы гены победили.
- А у тебя есть фотография твоей жены?
- Представляешь, украли! Совсем недавно. Таскал ее фотографию в трехлитровой банке, ну, чтобы не помялась и не промокла, не дай бог, и там же, кстати, хранил деньги - шестьтысяч сорок два пенса. Ты представляешь, деньги целы, а фотографии нет. Это я немного утрирую, конечно ...
- Лучше бы деньги украли, да? - усмехнулась Динка.
- Нет, Абашева, ты не права, ты просто ревнуешь и вместо того, чтобы рассуждать о преимуществах социализма и петь внутренним голосом гимн Советского Союза, устраиваешь мне перекрестный вопрос.
Марик все отшучивался, отказываясь разговаривать серьезно, и Динка чувствовала, что ему почему-то не очень хочется отвечать на ее вопросы, и пора бы ей в самом деле прекратить допрос, но никак не могла остановиться.
- А вы ссоритесь? - спросила она.
- А ты как думаешь?!
- Неужели ты способен ругаться, кричать?
- Абашева, ты меня идеализируешь, а это опасный симптом!
Если меня что-то раздражает - чихнул кто-то, или унитаз зажурчал некультурно, или когда Полад бюль-бюль Оглы поет, я хватаю все, что попадется под руку и швыряю в ближних. Фрукты, овощи, соки, воды, радиоаппаратуру, мягкую мебель, стройматериалы. Плинтуса с корнем вырываю. Лампочки срываю, как плоды воображения! Сосед зайдет заступаться - соседу башку откручиваю и в мусоропровод! Наряд милиции врывается - жуткую перестрелку устраиваю. Я ведь коллекционирую оружие, я тебе, кажется, уже говорил об этом?
Марик достал сигарету, отошел к форточке, закурил.
- Динка! Знаешь что? Нам, наверное, не стоит больше встречаться.
Дина напряглась.
- Я жуткий эгоист, - продолжал Марик, - и жуткий трепач... Со скрипкой этой, например, ну зачем? Ведь знал, как это на тебя подействует...
- Да при чем тут... - начала было Динка.
- Притом, притом! Но ведь я думал, пусть будет праздник! А с другой стороны, как-то не получается, чтобы не делать больно... Ты сейчас так болезненно начала расспрашивать.
- Марик! - Перебила Динка. - Я хочу быть тебе сестрой.
У тебя есть сестра?
- Да, - ответил Марик, - я рассказывал, с копытцами.
- Ну пусть будет еще одна, без копытц…
- Динка, я тоже так думал. Я думал - она будет мне другом! Но не получится, Дин. Я даже жалею иногда, что ты не парень. Понимаешь, рано или поздно нас все равно кинет друг к другу... и тогда... Наверное, я не смогу бросить Риту со Снежаной. Они такие беззащитные. Ритка все не может простить мне, или скорее себе, что, якобы, поймала меня в капкан, комплексует из-за этого. Я тоже псих, и тоже могу по два дня не разговаривать. Мы такие одинаковые, что не приведи господь! Но если расстанемся, она просто пропадет, и до середины Днепра не долетит, хоть и редкая птица...
Динка хотела сказать, что Марик много о себе воображает, если думает, что она способна потерять из-за него голову. Что голову-то она потеряла еще до встречи с ним. И она не ящерица, чтобы по десять раз отращивать себе, новые части тела. И что на скрипке он играет неплохо, но хуже, чем она на виолончели (почему на виолончели? Ну ладно - на пианино). Что дети даже хотели бросить ему монетку - два пенса, и что любопытство у нее не болезненное, а очень даже здоровое. Почему, собственно, Марик наложил табу на тему своей семьи. И что она надеется, он рассказал о ее существовании Рите? Динка, например, не собирается ни от кого ничего скрывать.
А уж насчет "кинет друг к другу" - это он загнул. Он просто не знает ее, Динку. Да она скорее из окна выбросится, чем что-нибудь позволит себе. И у нее все будет нормально - муж, дети. И мама предупреждала - до свадьбы - ни-ни. Но дело не в этом, - хотела сказать Динка, - а дело в том, что она никогда не дружила с мальчиком, и на танцах ее никто не приглашал. И появление Марина в ее жизни - совершенно необходимая для нее вещь. Потому что с ним она меняется, он красивыми своими словами, красивыми своими поступками делает из Динки красивую женщину. Потому что красота - следствие любви, а не наоборот. И ей очень жалко его терять, потому что она привязалась к нему, как дворняжка. Потому что дома скучно, неуютно,
и быстрей бы замуж, чтобы убежать оттуда, но неизвестно
когда еще получится, а жить интереснее и радостнее хочется уже сейчас.
Но вместо всего этого Динка сказала:
- Ну, что ж, раз ты считаешь, что нам лучше не встречаться, то можно и не встречаться! Только не будь таким нудным, хотя бы в последний вечер!
- Постараюсь. - Улыбнулся Марик. - Давай выпьем за тебя.
- Давай! - кивнула Динка.
- Ты очень красивая, Абашева, - торжественно произнес Марик. - Сейчас твоя красота не заметна никому. Но со временем ее увидят даже слепые. Она флюидного типа. Мужчины будут вставать задолго до твоего появления.
- И когда это произойдет со мной? – полюбопытствовала Динка.
- Годам к сорока пяти, я думаю, ну плюс-минус десять
лет...
- Обо мне еще никто так обнадеживающе не говорил, - засмеялась Динка.
... Они попрощались у динкиного дома, не договариваясь о встрече. "Я буду стараться держать свою узду в ежовых рукавицах", - непонятно пообещал Марик.
24.
Проходили дни. Марик не звонил.
И как нарочно, чуть ли не каждый день снегопад. И невозможно усидеть дома в такую погоду. И Динка бродит по городу, как потерянная, ловит губами снежинки, бормочет под нос свои новые стихи:
"Нынче вечер слеп и глух от густого снегопада.
Падает лебяжий пух и кружится до упаду.
Ничего не слышно... Тишь. Ни жилья, ни человека.
Ничего не видно, лишь головокруженье снега.
Снегопад - сплошной стеной. Я иду со снегопадом.
Оглянусь - а он за мной. Отвернусь - он снова рядом.
Мы с тобой - накоротке, мой постылый провожатый.
На коротком поводке ты ведешь меня куда-то.
Отвяжись, моя беда! Я забыть тебя стараюсь.
Ты ведешь меня куда? И одна не потеряюсь! "
А на Динке новая искусственная шубка под неведомого зверька. И она связала себе мохеровую шапочку - чепчик, очень модную, с вывязанными крючком цветочками, и в середине каждого цветка жемчужная бусинка... Но Марик не видит. "Абашева, - сказал бы он, - я ошибся в своих математических расчетах на тридцать три года, плюс - минус десять лет"...
...А Жюльена Сореля Динка давным-давно не высматривает. Уже и лицо его забылось. Одна замшевая куртка в памяти, да потертые джинсы, но кто же будет ходить в этом зимой? И тубус, футляр для бумаг, редкий предмет, почти такой же редкий, как подзорная труба, теперь не волнует, а как раньше сердце екало!
Взять и прямо сейчас да зайти к Марику? Румяной, во всем белом. Снегурочку вызывали? Как фамилия?
Но чем ближе к его дому, тем медленнее динкины шаги. Нет, не надо, не стоит, ни к чему... Не звонит ведь ей Марик, держит свою узду в ежовых рукавицах. Боится ее, Динку. Или себя боится. Не все ли равно... Но Динке-то почему так страшно, во рту сухо, в коленках - дрожь? "Я знаю, Дин Руслана, только стесняюсь сказать, можно на ушко спросить: это любовь? "
25.
На елочном базаре Динка встретила марикиного приятеля Игоря с симпатичной рыженькой девушкой.
- Познакомься, Дина, это моя невеста Валя. Валя, помнишь, я рассказывал про ангела-хранителя Марика?
- Да, конечно, я все помню. Марик - замечательный! А вы, значит, его ангел-хранитель?
- Почему? - удивилась Динка.
- Потому что ты ангел, Динка, и охраняешь его от пагубного влияния однокурсников и однокурсниц, - объяснил Игорь.
- А у нас завтра - свадьба! - радостно сообщила Валя. Мы вас приглашаем. Да, Игорь?
- Конечно!
- Ой, я бы с удовольствием, но как-то неудобно, и Марика я давно не видела...
- Удобно-удобно! - сказал Игорь, - Если мы приглашаем, то неудобно как раз отказываться. А вы что поссорились, что ли с Мариком?
- Ну, зачем, ты спрашиваешь, Игорь? - перебила Валя. - Если и поссорились, то у нас помирятся. Дай лучше ручку, я запишу адрес и план, как добраться...
Нет ручки. "Товарищи, у кого-нибудь есть ручка? " Нет, ни у кого нет.
- Давай так, Дина! - сказал Игорь. - Марик знает, где мы живем. Зайди за ним завтра часов в восемь вечера и вместе приезжайте к нам. А я его сейчас предупрежу, чтоб дождался тебя... Мы как раз бежим в университет - на вечер. Может, и ты с нами?
Динке, конечно, очень хочется на вечер, но неудобно как-то, и неодета она. Да и дома ее ждут с елкой, нет, как-нибудь в следующий раз...
- А разве Марик не уехал на Новый год в Москву? - вспомнила Динка.
- Нет, он уедет только послезавтра, первого января и на целый месяц... Уверяет, что задерживается из-за нашей свадьбы, но если быть откровенным до конца - просто не смог достать билет на пораньше.
По дороге домой Динка ломала голову - как обмануть родителей? Ведь если сказать правду, то они ни за что не отпустят, заставят ехать с ними в их деревню... Что же придумать?
26.
Динка читала в одной книжке, что в Швеции нет телефонов только у самых бедных. Там, когда хотят сказать о человеке, до чего он опустился, говорят: "У него нет даже телефона".
По шведским меркам во всем их микрорайоне живут одни нищие. Ни у кого нет телефона, потому что никак не достроят АТС.
Ведь если б были телефоны и у Динки, и у Марика, они бы созвонились. И Динка сказала бы ему, что мама не выпускает ее из дома, и пусть он не ждет ее, а бежит быстрей на свадьбу.
Но нет телефона. И Марик ждет ее, один-одинешенек. Наверное, без шампанского и голодный, ведь он собирался на свадьбу. Но не уйдет, ни за что не выйдет из дома, будет ждать ее до утра.
Из-за нее, из-за ее мамы человек остается без праздника.
Динкин папа уехал вчера в деревню, а мама должна была уехать сегодня. Динка договорилась с ней, что новый год встретит у Лариски. Но уже к вечеру, когда мама стояла почти на пороге и давала последние указания, вдруг явилась эта сплетница, эта старая грымза тетя Тамара и сообщила, что Лариска с родителями улетела в Ригу. Но как про Марика все разузналось!?
"Ну и пусть женатый! Женатый - прокаженный что ли? " Не поедет Динка ни в какую деревню. Не хочет она никакого нового года. Не откроет она ванную. Останется здесь на всю ночь. На всю жизнь!
Динка лежит в ванне и ревет под звуки падающей воды. Ну вот, и вода горячая кончилась. Все против нее!
Вышла, а мамы дома нет. Скоро девять. На столе - записка. "Ушла к тете Тамаре - за луком. Смотри у меня! " На вешалке идеальный порядок - ни одной пары обуви, ни одной самой захудалой кофтенки. Вся одежда, даже грязная - из стиральной машины, вся заперта в трехстворчатый гардероб.
Потому что замок на входных дверях - английский, его с той стороны не запрешь, вот мама и догадалась все спрятать, чтобы дочке не в чем было сбежать.
На Динке - один халат на голое тело, полотенце на голове и домашние тапки.
Бежать-то тут - полторы остановки всего... А в подъездах можно греться. Погреться... и бежать, погреться и опять бежать...
27.
Динка так замерзла, что не смогла произнести ни слова. И волосы стали, как из стекла. Марик сорвал с нее одеревеневший халат, и все растирал, растирал руки, ноги, грудь... Но она все дрожала и как-то нечаянно обняла Марика и притянула к себе...
...Потом Динка плохо помнит. Ей даже показалось, что она потеряла сознание...
"Динка"... - шептал Марик.
"Марик, Марик, Марик"... -отвечала Динка.
...А потом она почувствовала, что уже не дрожит, что,
наоборот, очень жарко. То ли от стыда в жар бросило, то ли от чего-то другого.
- Тебе было больно, - сказал потом Марик, и на лице его
отразилась боль.
- Недолго... - ответила Динка, хотя ей все еще было больно.
Марик попросил разрешения покурить и хотел встать, чтобы уйти к открытой форточке, как делал всегда, но Динка удержала его.
- Кури здесь. Не уходи. .
- Но дым... Тебе неприятно...
- Мне приятно все, - ответила Динка.
Марик закурил. Он молча смотрел на нее.
Знать бы, о чем он сейчас думает.
Динка отвела глаза и спросила, затаив дыхание:
- Ты как теперь ко мне относишься?
- Как к кислороду, - ответил Марик и затушил сигарету о пепельницу. Склонился к лежащей Динкой и, целуя ее в маленькую родинку на виске, в нос, в глаза, в ухо, зашептал. - Как же я отношусь к тебе? Наверное, как утопающий к соломинке? Как рыба к воде... Как своя рубашка к телу... Как раб к Клеопатре... Я люблю тебя, Динка...
Динка слушала, прикрыв глаза, смущенно улыбаясь и чуть-чуть кивая его словам, и чувствовала, что ей уже почти не стыдно. Даже наоборот, совсем не стыдно. Как-будто она в самом деле Клеопатра и всегда была такой - сильной, прекрасной, желанной...
Потом они решили одеться, чтобы встретить Новый год.
- Учти, рубашка чистая, как голос Робертино Лоретти, - сказал Марик и настаивал, чтобы Динка натянула поверх рубашки еще его свитер. Очень беспокоился, что она может не на шутку заболеть после такого кросса на длинную дистанцию.
- Не простужусъ, - улыбалась Динка, - ты меня уже согрел.
- Наверное, тебе здорово попадет за побег? - сочувствовал Марик.
- Ерунда, - отмахивалась Динка. - Семь бед - один ответ.
Она старалась не думать о своем возвращении домой. Пусть эта ночь будет ее. Вся - до самого утра. Вряд ли когда еще придется встретить новый год вот так - при свечах, с наспех наделанными бутербродами, с банкой компота, с двумя бутылками пива. "Фу - горькое! Я не смогу это выпить. Я лучше компотом чокнусь, ладно? " "С новым годом, любимая... " "С новым годом, любимый... "
- Я влюбился в тебя с первого взгляда, - рассказывал Марик, - нет, раньше. Ведь я сидел к тебе спиной, тогда в "Елочке". И вдруг почувствовал толчок под левую лопатку, будто кто-то кинул в меня маленьким валеночком. Обернулся - никого. Потом опять толчок. Осмотрел пол - никаких валеночек! Потом внимательно осмотрел зал. И тут увидел тебя. И сразу же почувствовал целую серию толчков, но уже в грудь. Лицо твое каждую минуту меняло цвет - то белело, то краснело, то зеленело. Я почему-то растерялся, даже не сразу сообразил, что это светомузыка, настолько ты показалась мне вне всего на свете. Потом подумал: "С чего теряться-то, обыкновенная девчонка, ничего особенного". Отвернулся. Нет, тянет к тебе изо всех сил! Как будто я - падающее тело, а ты - поверхность Земли. "Держись за стул, - приказал я себе, - держись крепче, а то разобьешься". Но потянуло со стулом. Подумал - довольно глупо лететь на стуле через весь зал. Пришлось подойти ногами и пригласить тебя на танец.
- Так это был ты!? - вспомнила Динка. - Надо же! А я отказала.
- Я нисколько не расстроился. Просто навязчивая идея втемяшилась в мои мозги: как ее зовут? Необходимы и имя и фамилия....
- А почему это было так необходимо?
- Я и сам не сразу понял тогда - почему. То ли мне казалось, что я смогу схватить тебя за имя, как Иван-царевич жар-птицу за хвост, то ли твое имя казалось мне чем-то вроде батуда. "Имя, вроде, должно спружинить удар тела о поверхность земли", - как в бреду повторял я. И только потом понял, что просто боялся потерять тебя. Опять подошел и без экивоков попросил назвать фамилию. Но чтобы как-то завуалировать свою истинную цель, начал изображать из себя шутника, начал нагромождать вокруг имени армию, интерес к твоему настроению. У Лариски зачем-то спросил фамилию... Начал маскировать, якобы, ловушку сучьями, опилками и хвоей, не понимая, в сущности, ловлю я, или сам хочу спрятаться? Нагромоздил и ласты, и фату... Ты убежала, и я подумал: "Ну, слава богу, кажется, избавился... " Но не тут-то было. Не спал ночью, ворочался. Не выходила ты из его головы и все. Хотя чему там не выходить? Лицо твое я тут же забыл. Разговоров особо содержательных между нами не происходило. Чему не выходить-то? Абашева. Вот, что втемяшилось. И все! Ни одной больше мысли, ни одного образа, ни воротничка, ни завитушечки... "Ну почему? – мучился я. - Абашева, ведь это не мысль... " Потом понял - по этому имени я тебя найду. И спокойно заснул. Проснулся к обеду и побежал в горсправку, взял адрес, сел на трамвай, но дома у тебя никого не оказалось. Пришлось идти пока на лекции. А там Володька. Оказывается, он уже знает - где живет Лариска, и у них намечался культпоход в кино. Зашли вместе к Лариске, и я уговорил их переметнуться ко мне, а сам поехал в твой детсадик. В споре между Лариской и Володькой не участвовал.
"Пойдет не пойдет, какая разница"? - думал я, и уже в такси - такая мысль: "Дурь! Абсурд! Жуткая целеустремленность! И никакой цели"! Впервые в такой ситуации. Остановил такси, вышел. Постоял немного, и опять стал голосовать. Тянет! И ничего не могу с собой поделать. Понятия не имел - что скажу, как заманю к себе, зачем главное? Про заявление в милицию - это я уже на ходу придумал, в детсадовской раздевалке. Когда ты поехала со мной, думал в такси: "Хорошая девушка, едет выручать совершенно незнакомого человека, доверчивая такая... Надо бы отвязаться от нее... " И тут же противоречил сам себе: "Ничего плохого я ей не сделаю". И вдруг резкая такая мысль, как удар в солнечное сплетение: "Если бы был свободен"! И понял, о какое "бы" я разобьюсь на тысячу осколков. "Зато будешь красиво падать, - успокаивал я себя. - Подумаешь, разобьюсь, не велика персона нон грата. А если завтра война, если попаду под асфальтный каток или эпидемия дизентерии с летальным исходом? " И я решил, что лучше разбиться, чем негигиенично умирать от дизентерии...
- Разбиться, это, значит, быть несчастным, да? - спросила
Динка.
- Я не боюсь быть несчастным... И я очень скучаю по тебе,
Динка, можно даже сказать - мучаюсь... Но когда я уехал домой в октябрьские, я вдруг понял там, что был не прав, когда
начал втягивать в это притяжение тебя... Что несправедливо
стремиться к тому, чтобы и ты начала мучаться... А если решать как-то по-другому, то придется устраивать разруху дома... И я задумал прощальную гастроль со скрипкой и прощальный ужин в честь октябрьской революции. И когда потом набирал номер твоей работы, и у меня хватало сил бросить трубку в последний момент, то очень гордился собой...
- Я не дам тебе ничего разрушать...
- Я знаю, Абашева, но...
- Не принимай никаких решений, вот и все. Иначе будут страдать все - и я, и ты, и они. А если все будет без изменений, то... ты ведь не боишься быть несчастным. И я, вообще-то тоже сильная...
- Чего это мы начали измерять мучения? - улыбнулся Марик.- Нет ведь такой таблицы мер.
- Одни сутки мучения обратно пропорциональны одной лошадиной силе, - задумчиво сформулировала Динка. - Марик! А почему ты полюбил меня, за что?
- Просто ты единственная. Я понял это сразу – сначала спиной, а потом всеми остальными органами, включая мозги. Иногда мне казалось, что ты создана для меня, как птица для полета, а иногда наоборот, что я создан для тебя, как полет для птицы...
- А когда ты понял, что и я люблю тебя?
- Я и сейчас об этом не знаю. Да и ты не знаешь...
- Нет! Я тебя тоже сразу полюбила. Ведь если ты ощутил
тогда толчки, значит, это я тебя толкала... Я очень давно тебя любила, еще со школы. И тогда в "Елочке", я думала о тебе. Неважно, что перед глазами был кто-то другой, придуманный... Я думала о любви. И ты откликнулся на мои мысли. Спиной почувствовал, что я жду тебя. Если бы мы не встретились тогда, я бы ждала тебя всю жизнь... И если бы не дождалась в этой жизни, ждала бы в другой...
- Динка, - зашептал Марик. - Не внушай себе этого. Я хочу, чтоб ты была счастливой.
- Да, - кивнула Динка, - я тоже всегда хотела быть счастливой. Поэтому как будто защищалась все это время, уходила от этой веры, что ты - мой единственный. Но знаешь что? А почему я должна быть счастливой всегда? Ведь так не бывает. И если на одну человеческую жизнь приходится одна счастливая ночь, то, наверное, это везение, да?
Они разговаривали всю ночь, а когда рассвело, Динка поинтересовалась - во сколько у Марика поезд. Он ответил, что не поедет. Но Динка уговорила его уехать. Ведь главное, он не должен принимать решений. Если у него каникулы, значит надо провести каникулы дома. Если билет на сегодня, значит надо уезжать по этому билету. И если до начала занятий целый месяц, значит надо вернуться через месяц. Тем более Динке предстоит пережить грандиозный скандал и вероятно ее долго будут пасти, как козу, ни на минуту не оставляя без надзора. Возможно даже станут провожать и встречать после работы... Так что во всех отношениях Марику лучше уехать.
28.
...Марик поймал такси и довез ее до подъезда. Динка в марикином спортивном костюме, в кедах, в лыжной, шапочке не произвела особого впечатления ни на таксиста, ни на соседа, вышедшего покурить на лестничную клетку. Мало ли кто как отдыхает утром, первого января нового года.
Мама била Динку марикиной спортивной шапочкой, кричала
в ритм ударов: .
- Я! Всю ночь! От окна! Не отходила! А она! С дружками! Веселилась! Дрянь! Эгоистка!
А Динка, слегка прикрываясь от ударов, думала, что жалко маму, что все эти крики уже не имеют теперь значения, что все это теперь бессмысленная трата нервов.
И впервые в жизни она вдруг попросила у мамы прощения и пообещала, что больше ни за что, никогда, и пусть мама не думает ничего плохого. Просто Динка очень замерзла, пока добиралась, чтобы предупредить, что ее не пускают. А когда согрелась - взяла и уснула нечаянно. "Только бы не заплакать, - думала Динка. - Если сейчас еще и разреветься, то мама сразу догадается, сразу все поймет"…
- Отцу - ни слова, мы встречали Новый год здесь, вдвоем, - сказала мама, - есть хочешь?
Да, да! Как она, оказывается, хочет есть! Поесть и спать. Спать, спать, спать, чтобы только не думать ни о чем...
29.
Через месяц Динка узнала от Ларисы (а к Ларисе заходил Володя), что Марик прислал телеграмму в институт: "Задерживаюсь неопределенное время семейным обстоятельствам".
- Наверное, дочка заболела, - предположила Лариска.
- Наверное... – почти безразлично откликнулась Динка.
30.
"Ты как будто только для того родилась, чтобы подводить меня!"
"Покатишься по нэлькиной дорожке!"
"Отец ни тебя, меня замучает, если с тобой случится то же, что с дочкой Гилязовых".
Нет, нет, можно продать вещи, влезть в долги и дать взятку! Пусть Динке все сделают в один день, чтобы утром пришла, а вечером ушла. Чтобы никто не узнал, не догадался, не заметил!
31.
Динка уже как-то посещала это заведение. Как она тогда нарочно громко спрашивала у всех: "Медосмотр в каком кабинете? В третьем? Я воспитательницей устраиваюсь. Мне только анализы для справок сдать, и все". Чтобы, не дай бог, не подумали про нее, что она здесь по какой-то другой, сомнительной причине. Получила эти справки и положила их в кошелек, а деньги, пятнадцать рублей что ли? переложила в паспорт, будто чувствовала, что кошелек у нее в этот день украдут.
- Представляешь, - покатывалась тогда Лариска, - вор открывает твой кошелек, а там... даже гонококков паршивых, и тех... не обнаружено. Ой, не могу... Все отрицательно, даже реакция Вассермана...
Динка тоже хохотала, но потом вздохнула, отсмеявшись.
- Лучше бы деньги украли, до чего же не хочется тащиться туда еще раз.
...И вот она опять здесь, но уже по тем самым, сомнительным делам. Подошла к регистратуре, назвала свою фамилию.
- Громче, - крикнула дежурная.
- Дина Абашева. :
- Говорите громче! .
- Абашева, - опять тихо сказала Динка и почувствовала, что глаза наполняются слезами. Но если стоять здесь и реветь, то всем все сразу станет ясно, ни в коем случае нельзя плакать. Но почему, почему дежурная разговаривает с ней таким тоном, почему кричит на нее?
- Абашева! Ты что ли?
Кровь застучала в висках отбойным молотком. Одноклассница! Комсорг Липатова. Только ее Динке не хватало.
- Привет, Светка! А я на медосмотр, надоели эти медосмотры, каждый месяц медосмотры, хоть с работы увольняйся, - быстро-быстро затараторила Динка. - Ты, наверное, тоже на медосмотр?
- Неа, - Липатова широко улыбнулась, - я на аборт справки собираю.
- Как на аборт?
- Так. Ни черта нигде противозачаточных средств не продают, а сами ругаются. И когда направление в стационар выписывают ругаются. И когда скоблят без укола.
- Наверное, это очень больно? - спросила Динка, изо всех сил придавая своему голосу сочувствующий оттенок.
- А ты не пробовала? Ну, так попробуй, мать родную забудешь!
- Но ведь это, наверное, вредно?
- А ты как думаешь! Но им наплевать. Весь Запад с таблетками живет, а у нас? Презервативы эти гнилые? – Липатова наклонилась к динкиному уху и зашептала доверительно. - Не могу я с ними. Это как в плаще-болонье плавать. Не то, понимаешь?
Динка кивнула.
- Генка, это парень мой, рожай, говорит, распишемся в случае чего, - продолжала шептать Липатова, - но у меня пока все дома. Ему вон в армию весной... У тебя никого еще нет?
Динка покачала головой.
- Будет еще, не переживай.
Липатова скинула большие черные шлепанцы, натянула сапоги, дубленку и убежала, помахав на прощание рукой.
...На стене, напротив очереди, висели плакаты. Один - о вреде алкоголя с фотографиями уродцев. Второй - о вреде абортов: на скамейке - пожилая чета, в скорбной позе уткнув лицо в ладони, а по аллее, взявшись за руки, навстречу нарисованному солнцу идут счастливые мама, ребенок и папа. И большая страшная надпись внизу: Первый аборт чреват бездетностью.
Очередь - вся из беременных женщин, вела беседу об отечностях и о том, кто сколько весил до, и еще о том, что ни в коем случае под веревкой проходить нельзя, иначе у ребеночка будет обвитие пуповины.
Женщина с коричневыми пятнами над губой сложила руки на груди и уставилась на свой громадный, туго обтянутый платьем, живот. Живот двигался. То там, то сям появлялись большие шишки и тут же пропадали.
- Видал? Видал, что выделывает? - тихонько смеялась жещина. - Ну, футболист!
- Может, футболистка? - пожала плечами молоденькая, в джинсах и в широкой шелковой блузке.
- Пацан! - Уверенно сказала та, что с живым животом. С девчонкой меня на сладкое тянуло!
- А я ужасно захотела соленых грибов, - стала рассказывать третья, в просторном клетчатом платье с белым кружевным воротничком. Послала мужа на базар, и он принес. И представьте, все червивые, ну просто все до одного. Знаете, что я сделала? Выключила свет и все съела.
- Подумаешь, грибы с червями. - Усмехнулась девушка в
джинсах. - Я столько мела пожираю, ну просто пачками. Свекровь пугается, родишь, говорит, кирпич!
Динка слушала этих беременных и, почти не отрываясь, смотрела на плакат. На тот, что о вреде абортов. И когда подошла ее очередь, встала и ушла.
32.
Три дня она сочиняла письмо: "Дорогие мама и папа. Я вас очень люблю, но жить так больше не могу. Я уже достаточно взрослый человек и хочу распоряжаться своей судьбой самостоятельно. Ваша мелочная опека, чуть ли не ежедневные скандалы и упреки отравляют не только мою, но и вашу жизнь. Чтобы мы окончательно не разругались, я решила уйти от вас. И ничего ужасного в этом нет. Уверяю, что со мной ничего плохого не случится. Вы меня слишком хорошо воспитали, чтобы беспокоиться за мою нравственность. Я обещаю вам, что не буду ни пить, ни курить, ну и тому подобное. Я хочу увидеть страну, людей, я хочу поработать на гигантских комсомольских стройках, своими руками что-то делать для страны, для будущего. Чем я хуже тысяч своих сверстников? В конце концов, я пишу стихи. О чем мне писать? Хватит уже о слезинке дождя! Есть ведь и другие темы.
А родственникам и знакомым скажите, что я поступила на подготовительные курсы какого-нибудь университета, московского, например. И это не будет враньем. Потому что я, на самом деле собираюсь работать и учиться. Я никогда об этом не забываю. И вы еще будете гордиться, когда увидите в "Комсомольской правде" мой портрет с вымпелом или когда в журнале "Юность" прочтете мои стихи, о КАМАЗе, например. (Не знаю еще куда, пошлют нашу комсомольскую бригаду, в которую меня приняли). Я буду писать вам. Живите спокойно и, главное, не ругайтесь из-за меня. Со мной все будет в порядке, я не пропаду. Простите меня и постарайтесь понять. Любящая и уважающая вас дочь Дина".
В эти же три дня Динка уволилась с работы, расторгла страховой договор, получив по нему сто двадцать три рубля, снялась с прописки.
Она долго изучала карту Советского Союза. Любимый город Москва не годился. В Москве может встретиться Марик. "Познакомься, Снежана, это - Абашева, мой ангел-хранитель. А в животе у нее твоя сестренка... "
Не плачь, Снежана, не пугайся, ангел-хранитель сохранит
для тебя твоего папу. Не поедет она в Москву.
И Динка, закрыв глаза, ткнула в карту пальцем наугад. Попала в маленький областной городок в центре России. Ну что ж, хорошо еще не в Северо-Ледовитый океан...
33.
Спортивный, костюм, кеды и шапочку Динка занесла марикиным соседям по лестничной клетке. "Пожалуйста, передайте вашему соседу, как только он вернется. И, пожалуйста, передайте, что девушка, которая принесла этот сверток, вышла замуж и уехала в Лихтенштейн".
"Лихтенштейн. - Повторила вежливая старушка. - Ой, я ведь забуду. Сейчас запишу, подождите-ка".