Каждый раз, когда я выплываю из подъезда с огромными сумками в руках, я становлюсь похожа на одну мою покойную коллегу. Та ходила на работу с тремя сумками, и там у нее были библиотечные книжки — а читала она много, чтобы от горя отвлечься — а еще там были мешки с травой, которую она заваривала порознь и пила отвары, целлофаны с хлебом, кашей, молоком, а отдельно — рабочие папочки с таблицами, которые она могла дома посчитать. Я тоже на работу с двумя сумками и в обеих папочки...
На днях, торопясь сунуть в духовку противень с солеными сухариками, я сильно обожглась и теперь мне обе сумки приходится перекладывать в одну руку. Вижу, что неподъемно, придется разбирать. Вздыхаю и начинаю изучать залежи.
Так-с, ребята поэты. Не вам ли надо сказать спасибо, что вы так много и хорошо пишете? Посмотрим, это что. Это наш философический летчик. Никогда не забуду, как он бабахнул нам про Шопенгауэра. Все просто отключились. Кажется, недавно сделали ему книжку стихов, где вся идея и конструкция - мои... Что кстати, не оправдалось общенчески, и он исчез, ходить на занятия перестал... Сложный человек. Стихи у него пронзительные есть -” я в сны уйду, из коих нет возврата...” Эссе писал про большого поэта, а на самом деле это вышло про себя. Говорят, литературная мистификация, жанр такой.
А это он стостраничную повесть сочинил. Нет сюжета, хотя это неглавное. Но когда социальный гротеск затемняет и забивает живого человека? Когда главный герой, будучи выше и мудрее всех, вдруг начинает маршировать, как манекен? Жизнь-то с ее солеными волнами, радостью объятий и абрикосами все равно выдвигается из рукописи по обочине. Я читала целый месяц, злилась, теперь готова дать хоть какую-то рецензию.. Вдруг сегодня прикатит на своей командирской машине, он же просит ему Кальвина найти... Надо рукопись взять с собой. Он такой пристальный, все поймет... Если не поругаемся. Мы все время ругаемся. Потому что даже великие люди у него потливы и похотливы, не говоря о простых... Потому что у него весь мир бардак, все люди б..., как дедушка говорил... А может, он не потому злой, что злой, а потому, что ухо сильно болит?
Вторая необъятная папка - учитель. Это только черновики, а чистовик макета я ему уже отдала, он с ним в типографию рванул, зачем же черновики носить? Это не надо, долой... Наверно, он обиделся за такую жестокую правку, но в конце концов, меня тоже правят, и его грамматика — его забота. А так идея книжки полностью моя, и обложку ему подобрала — ах! “Вторая молодость” - заголовок, а на фото два старых засохших дерева переплелись. Вообще слабая книжка, чего там. Один рассказ и есть, тот, что про стариков, воспылавших друг к другу. Все единодушно потряслись. Остальное так слабо, так спорно, что под ложечкой сосет. Представьте: работать и знать, что на выброс пойдет! Но он явно не увидел бы себя на расстоянии без этой книжки, вот эта степень отстраненности, откуда она еще возникает?.. Только когда увидишь страницу в стольких экземплярах, и закрутит тебя, задонимает: что ж я, что ж я... Нельзя его терять — других хорошо слышит, внимательный чуткий к другим, резонатор лучше некуда. да и сам еще кое-что может.
Целый ворох неотвеченных писем... Так это старая подружка, художникова жена - еще времен колонии — это она оттуда стихи посылала. А теперь вот говорят, вышла, да мне и не показалась. Надо ей книжку, не надо?.. Никак руки не доходят.
А это милейшая внучкина бабушка, и черновая, и чистовая, и наброски ручкой, и распечатки разнокалиберные, батюшки, да тут и фотографии остались! Надо отдать скорее, придет на работу — все с собой... Я не жалею, что возилась с ней, по крайней мере, у нее праздник получился, она еще не знает, какой это все кошмар. Как и многие другие, нажимая на курок, не хотят знать, что они надежду свою простреливают. Так бы еще тайна была, туманная мгла, а так — все ясно...
Ну вот! Очередные документы на вступление. Что это я их ношу две недели, давно надо отправить — в другую кучку их, на почту, на почту немедленно! Волнуется человек! Кстати, эту папку я тоже ему приготовила, тут мое первое действие, а второе еще в черновике. Пусть скажет мнение, а то сам небось уж две одноактные пьесы набарабанил... А вот это не просто документы. Тут уж, считай, высший суд над собой человек произвел. Одно заявление уже — крик души, исповедь... Все бы так подходили к себе, с высшей меркой. Скажем, я сама на подобное не способна.
Ежедневник так распух, что все выпадает. Азиатский мальчик, солдатик из района, вот те раз. Я же его потеряла и написала ему, так он и убивается, наверно. Как позорно вышло, боже мой. Немедленно ему написать сегодня, пока он еще не демобилизовался... Все-таки изумительны его строчки об измене милой, за которую он же у нее же и прощения просит. Как это он, такой молодой и так уж постиг это мудрое, молитвенное — к женщине! Откуда это в нем, с его толстыми щеками и кирпичным румянцем? И деревенская поэтесса другого совсем уезда тут, уже начато письмо. Все с собой. Допишу сегодня... Письмо подруги из Челябинска, в котором впервые за два года радостная весть — она нашла свой очередной роман у шланга стиральной машины, на полу. Долой депрессию, дорогая. Пиши, начинай же скорее свой новый роман, а я уже про тебя статью написала довольно просторную, вроде обзора. В ней мало ума, много чувства. Это практически не статья, а величальная песнь... В твой “Урал” и отправлю. Не падай духом, видишь, я готова хранить все твои бесценные рукописи, если уж не могу все издать... Издавать-то надо бы там, где ты живешь, а не там, где я. Но может быть, попробую хотя бы заложить в память... Текст сохранится. Твои пальцы, которые настукивают гениальные страницы романа, связали мне фантастический шарф, берет — сиреневый фиолет тихой радугой светится теперь вкруг моего лица... Выше моего разумения такие вещи.
Владимирская писательница, которая была на семинаре с дочкой, письмо прислала. Считаю, что я первая в стране ее напечатала, горжусь этим. Вязь стариннейших фраз, изящество, преклонение перед Набоковым. Когда-нибудь, верю, увижу ее в толстом журнале. А пока она просит изложить ей технологию выпуска моего альманаха, и я пытаюсь одновременно и одобрить, и отговорить. Ее талант не в этом.
Наша молодая поэтесса, которая удачно снялась в телепрограмме - фотография: она среди белого фарофора и новых книг, у ног солнечный ребенок и черная мудрая собачища... А фото на членский билет полгода сделать не может. Такова данность. Кстати, вот ее резонанс на Гальского: “вернуться в Россию дождем”! Вообще ее отзвук на кого бы то ни было - это редчайшее прикосновение, она понимает изнутри... Только как ее заставить, уму непостижимо. Взять презентацию финна - доклад написала, но забыла его дома. Пришлось на ходу вспоминать, и ей ее же тезисы строчить. Стихи-то на вторую ее книжку я коплю, но это процесс, кажется, долгий. С прозой этой поэтессы - вот сейчас тут в сумке ее рассказы - вообще разговор особый. Многое проступило из милицейской работы мужа, интересная фактология, да, но одухотворяющая аура самой поэтессы не согрела еще эти факты. Я говорила - женские образы удались, давай дальше... Она перестала даже черновики мне показывать... Неужели я так давлю на людей?.. К другой поэтессе даже на километр не подходила, в статье посмела похвалить - и то целая трагедия: “вы ходите по трупам”. Эх, нежный народ поэты...
Это Шекспир, сонеты, которые перевел местный автор, доктор, кстати, а я его так и зову - “Шекспир”. Тоже сто листов, ну размахнулся, доктор лор. Кое-что выше Маршака, в общем, я не специалист по переводам, а отзыв прекрасный... Ну что с ним делать, не знаю, хоть убейте. На люди выходить не может, заикается, голодает, с кровью, говорит, неладно, значит, надо торопиться при жизни издать, так? Доктор безработный, худой, “дай на сигареты”, а я что, дочь миллионера? Сама без часов, без бутербродов, без туфель... Нет, это прессинг, невольный, может быть. Возьму с собой, может, придет опять, вот тут надо бы поправить. Хотя он так плохо идет на поправки... “Шекспир” мне дан во испытание. Я ради него бросила на три месяца всех остальных. Хотя может и поняла что-нибудь именно через него - то, чего другие не хотели понимать. Поссорилась с ним. Зачем он всем диагнозы ставит?
Еще вот психиатр. Его романея про Савинкова, глава третья. Кстати, почему ко мне в последние годы пошли сплошь врачи? Может, я больная? Может, мы все больные и кто-то косвенно жалеет нас ? Впрочем, мы никому зла не причиняем. А что приходится порой терпеть выкрутасы друг друга, так это даже хорошо, это нужно, это развивает терпение... Каков искус для психиатра разложить Савинкова как психбольного, поставить диагноз профессионала. Тем боле и архивы богатые, и савинковские тексты. Мы спорили не один день и кажется, теперь он стал даже любить своего героя. И говорит о нем не как врач. Как друг. Сила, сила понять и принять - невероятная, даже сам писатель преображен ею и стал другой.
Молодые инакие стихи. Девочка золотая, сумасшедшая. “Не меряйте логикой речь пьяных влюбленных...” Значит, никаких рамок. Я сама ее нашла в редакции по адресу, философ гонял командирский газик с запиской. Я ее все ругала, а теперь не могу, очарована до комка в горле, если зайдет — схвачу за руку мертвой хваткой, не выпущу. Сколько можно ругать? Иногда ругать нет сил, но ей будет хуже, как захвалят. Может, попытаться спросить о ней московскую знаменитость? Отнимется язык, как в случае с Петрушевской... Когда я спросила ее мнение обо мне, она меня отхлестала. Так что неизвестно, чем это может кончиться.
“Боже мой, ну где вы были, где вы прятали галчонка?..”- читаю, шевеля губами. А знаете, вот так в себе и прятала. И лишь теперь вижу — незачем. И лишь теперь понимаю — я редкое существо, только боялась так думать. Она натолкнула меня на это. Она дебютировала в престижной газете, о ней заговорили, гори-гори ясно, чтобы не погасла. Хотела я ее учить, но чему? Читать вслух— побелела, сорвалась вон. Только не она у меня, это я у нее учиться должна. Новой системе мышления, существования, новой, прерывистой от любви, речи... “Зацелованный и заласканный/ куролеся смеша играя/ этот рот не хотел быть сказкою/ он себе позволял быть явью...” Она себе позволяет быть явью!..
Да все равно она не слушает никого, даже авангардиста. Вот у Короленко слепой Петрик понимал дудку конюха, а не материно пианино... Ну и кто у нее конюх? Авангардиста пригласили в элитарный писательский союз в столице. А я, патологически рвущаяся исправить всех и вся, в случае с авангардистом пасую. Не могу узреть, где правильные фразы, где нет. Однажды он прочел эротику, потом просто лирику, но в любом случае это какой-то фейерверк страсти — то ли Азия, то ли Титаник. Кое-кто пишет друг другу мадригалы. Такой праздник понимания. Тут серый человек молчи.
Корреспондентка зафиксировала на рваном конверте похабные частушки мэтра. Все так хохотали тогда, а она взяла и записала, теперь будет юбилейный выпуск листовки, а я туда и влеплю, ой, не потерять бы только. У нас все печальные, мрачные рожи сидят, а смешинки эти - самоцветы, камешки драгоценные. А вот сложенный, затрепанный текст— “ Я завидую ей молодой /И худой как рабы на галере / Горячей чем рабыни в гареме / Возжигала зрачок золотой /И глядела как молча горели две зари по над невской водой...” Это Ахмадуллина, я пела, когда мы поехали выступать в район.
Стихи худого чужака. Он сто лет не ходил, тут явился, трезвый абсолютно, стал читать их для нас, и так вдруг стало грустно, так горько, что жизнь кончена и ничего больше не будет. Только уход. И никакой в истерики, просто смирение, смирение до пустоты ветра... Он стал читать и тут вдруг пенсионерка, год молчала - вдруг встрепенулась, осмелилась и стала читать свои стихи, и не просто так, а в тон - редкое совпадение. А они ведь разные по возрасту, по мироощущению. Так случился второй, кажется, за мою бытность, праздник понимания... Не обсуждение, не разборки, а совпадение безошибочное, радостное.
Однажды молодая поэтесса сказала худому: “Давай заканчивай вторую книгу, издадим, примем в союз, да и начнешь, наконец-то, стихи писать.” Все были в шоке.
Кассета с музыкой, и что там? Ах, это Паша Кашин. Была встреча с молодежной рок-группой, они оставили. Он слишком дурашлив, чтобы быть моим. Написал на обложке альбома благодарность звукооператорам, Пушкину, папе и маме. То ли ради рекламы себя, то ли правда пьет живую воду вечного стиха. Его кидает от цинизма к почитанию, от слез к дразнилке “Я лежал ненужной рожей во ржи... Расскажи моей любезной, что я еще жив...” - и тут же про чайку — “выносите белую”... Нет, обезоруживает, правда. Каждая песня ассоциативно связана с какой-то книгой, будь то Селинджер или Бах. Ну, не могут эти молодые, поперечные, выражаться иначе, а высокая романтика на самом деле им не чужда, просто она в экзотическом новом облике.
А кто будет нашим Кашиным? Кто отчаянно и грустно споет наши рукописи?..
Нет, снова в сумке тяжело... Это что опять несвойственное? Слушай, милый, “Менеджмент и маркетинг” — это я не тебе брала? Возьми полистай, а то ведь месяц уже ношу. Да ерунда, мне девочки подсунули “Степного волка”, год не могу прочесть. Стейнбека и то только после больницы одолела... А вот киреевких женщин в “Роман-газете” прочла. Да жалко отдавать... Эмигрантов тоже надо срочно отдать — из книгохранения резервный экземпляр утащила, все ради Гальского.
Зачем дискеты? Тут же все мое. Если будет после отчета время, или после того, как мы про Бродского сочиним, мои рассказы повычитываем. Надо же их, в конце концов, до ума доводить... Валяются год уже.
Вот оно что! На дне сумки килограмм моркови и два пакета кефира. Ну и ну. Да ты не пугайся, я сегодня купила, вот как раз оладьи пойду и сделаю. А остальное все обратно, обратно. Все надо.