Кулики поехали к фермерам первым автобусом. Им нечего было есть, а у фермера можно на копке картошки заработать один к десяти. Конечно, это не даром, но и выбора особого не было. Кулик был молодой, лысый и с бородкой. Стальная проволочка оправы и старомодные штиблеты выдавали в нем интеллигента. А Куличка, та быстрей походила на горничную, чем на супругу его — простая, веснушчатая, как подсолнушек. Звали ее Лиля, но это имя только муж произносил, остальные - просто Куличка и все.
Видно, на нее-то и среагировала фермерова жена Арина Езоновна, почувствовав родное. Она отвела Куликов на дальнюю делянку за лесом, где у фермеров простиралось поле с немецкой “элитой”. Может, фермер так не сделал бы, но он как раз в тот день отбыл на мясокомбинат сдавать бычков, и фермерша правила сама. Дала мешки, лопаты-вилы-ведра и убежала гонять овец и коров, устремившихся в огороды.
- Арина Езоновна, а куда мешки? — крикнул ей вслед честный Кулик.
- Стерегите... — донеслось от Арины Езоновны, — сам свезет телегой.
Копалось сначала просто: немецкий сорт оказался богат, по двадцать клубней в кусту и все большие, с два кулака, длинные и ровные, как точеные из свежего дерева. Кулик вилами поддевал, Куличка шустро собирала картофелины, пуляла очередями в ведра, ведра набирали и в мешок. А как дошли до десятого мешка, стали тормозить. Сьели по хлебу с огурцом, отпили холодного чая. Высокое осеннее небо посвистывало ветрами, умывало разгоряченные лица Куликов.
-Э, — сказала вдруг Куличка, - там еще кто-то копает...
Пригляделись и похолодели Кулики: женская фигура рыла картошку не с краю, как они, а посередине. Ведер у нее не блестело, она, пригибаясь и перебегая, даже рыла непонятно чем.
- Ворует, — пробормотал честный Кулик и побежал разбираться.
Куличка со страхом смотрела. Воровка далеко убежать не могла, ноша держала. Кулик без труда ее догнал, отобрал чужое добро и пошел обратно, махая рукой и ругаясь... Но баба пошла, спотыкаясь за ним. И он через несколько минут швырнул ей оклунок... Куличка даже закричала:
- Э, ты что делаешь?
Воровка побежала к лесу, а Кулик даже не посмотрел в ее сторону. Он пришел расстроенный.
- Ничего не заработаем, — объявил он. — Тут раскрадут.
- А зачем отдал? Принес бы.
Кулик молчал. Он бы закурил, да не было.
- Знаешь, чем она подкапывала? Детским совком. Безработная, говорит. Такая же голодная, как мы. И ребенок есть.
Она стали работать молча, как бы сговорясь, что восполнят эти два ведра. Но теперь Кулик начал сносить мешки в кустарник и закладывать ветками. Носить было далеко, Куличка морщилась, переживала, что он повредит руку. Вора опять увидела первой, и тут же, схватив вилы, побежала к нему.
- Держи-и! — завопила она, увязая в ухоженной пашне. — Держи гада!
Кулик побежал за ней, крича: “Стой, руки.” Бомжеватый мужичок испугался психической атаки с вилами и бросил свой рваный мешок. Ведро-полтора они вернули.
- Да и он вернется, — зло сказал Кулик, — Когда стемнеет.
- Так что ж делать? — загнанно спросила Куличка. — Тут и копать некогда.
- Некогда! — заорал вдруг Кулик. — И шут с ней, с элитой. И с хозяйкой тоже. Рабы не мы, мы не рабы...
- Зачем орешь-то? — испугалась Куличка.
- И ты ори. Будут слышать, не сунутся.
Они переговаривались, как глухие. Стало и смешно, и страшно.
- Лиля.... Мы как шефская помощь дурдома.
- Попадешь с ними...
Солнышко стало быстро склоняться. Руки-ноги уже не ворочались, а хозяйка не шла с телегой.
- Как ее по батюшке? Позвать пойти? — спросила Куличка.
- Ее Арина Езоновна. Аризона. Пойди, я покараулю. Скажи — все покрадут. Уже почти шестнадцать мешков.
- А тебя не убьют тут?
Кулик засмеялся.
- Ты что это, Лиля? Любишь, что-ли?
- Люблю, — скорбно сказала Куличка и неуклюже зашагала к усадьбе.
Фермерша была дома и Куличка все ей изложила. Та стала запрягать лошадь, а в это время мимо усадьбы пошли грибники:
-Теть! Где бор-то, в каком краю?
Аризона показала, рассказала.
- Надо дощечку прибить, — сказала она. — указатель. А то весь язык уже отмотала. Ты сиди картошку чисть, свезу мешки, есть будем. Там уже чугун кипит, положишь сама.
И покултыхала на телеге через лес.
Куличка стала чистить картошку и удивляться, какая она огромная, на килограмм штук пять! Не картошки, а глыбы счастья. Только их возить через лес, болото — не по себе...
- Арина Зона! — закричал через забор мужской бас. — Не то опять твои овцы у меня в капусте?
- Ее нету, она в лесу, на делянку поехала, — откликнулась Куличка.
- Передай, значить, что етит ее так. Сам погоню.
Картошка закипела быстро, а как сливать огромный чугун, Куличка не знала. Овцы пронеслись где-то за огородом, дико блея, потом обошли усадьбу кругом и пришли толкаться в ворота. Тут было вязко и болотно. Овцы подняли ор до тошноты. Психическая атака. Хорошо, что притащилась Аризона с телегой. Причем мешки лежали, а Кулик и Аризона шли рядом, жалея тяжко дышащую лошадь. У Кулика по лысине тек пот, очки в росе.
- Ребят! Где бор-то с рыжиками? Не туда? — пристали опять грибники.
- Туда! — махнула Аризона. — Давай, сынок, сюда, в сарайку... Эти два я вам отложу, сам-то завезет.
- У нас ведь не двадцать, только восемнадцать, — уточнил честный Кулик.
- Ништо. Ведь наломались, да стерегли тоже...
- Один я на коляске увезу, — успокоил Кулик. — Второй потом. Спасибо.
Сели есть. Развалы картошки были желтые, сахаристые, в тонком дыму, с каплями постного масла, а тут еще чеснок с солью, сало, хлеб черный... Кулики, бедные, так и накинулись. На них нашел такой покой, такое тепло и довольство, что они готовы были забыть непосильную работу и даже полюбить ее. Тело наполнялось радостью, головы туманились, руки - ноги не чувствовались вообще.
Аризона осторожно ткнула растрескавшимся пальцем в старый магнитофон, на котором стояли бобины величиной с тележные колеса. Клавиша хлопнула выстрелом. Потом послышался разбитый звук фортепьяно и дрожащий нервными вибрациями голосок. “Дай бог чтоб поняли тебя/ Чтоб шире распахнулись двери/ И чтобы с раннего утра/ Все птицы у тебя запели/ Ты людям свет свой понесешь/ И пусть не все его воспримут/Но чью-то память ты спасешь/ И чье-то сердце не остынет...”
- Дочка, - шопотом пояснила Аризона, - говорят - самородок, снимали за покосом на стогах. Уехала теперь, вон пианино ее пылится, вон, батька рамами тепличными заставил.
“Я всей душою как сестра на путь тебя благословляю/ С тобой навек твоя земля, она детей не оставляет/ С тобою вера верная твоя/ Твои весенние рассветы/ Как зов мятежный журавля/ И песни что еще не спеты...” Кулики переглянулись, угадав в Аризоне скрываемую, больную печаль.
В этом голоске цвели отчаяние и блаженство, мольба и прощение одновременно. “Неправильно поет, - подумал грамотный Кулик. - Не училась, наверно.” - “ Увидеть бы, - поразилась впечатлительная Лиля. - Верит, наверно.”
- Картошка не горе, — вздыхала о своем Аризона. — Хлеба вот нет в деревне, не возят. Тот раз как поедете — везите три-четыре булки, деньги я сразу.
Заблеяли резко овцы.
- Сосед вас звал, — сказала сонно Куличка, — ругался, что в капусте овцы.
- Пойду сейчас, — отмахнулась Аризона, — дай дух набрать. Напою овец, загоню. Не растаял, коли шуганул разок... Нынче зашлась я мотаться без мужика... Скоро ли сам прибудет, бычков ладно ли сдаст... Поди обманут опять нашего брата. Продержат на приемке, те исхудают, а платить, так по живому весу...
Она одернула пестрое платье, затянула на старой завивке полинялый крепдешинчик. Лицо ее, полосатое от неровного загара, с белым под челкой лбом было почти веселым, удивленным, глаза в прищуре - как чашки в трещинках.
- Эй, помещик! Где тут бор-то? Где-е? — опять пристали из-за ворот грибники.
- В п-де! — крикнула задорно Аризона. — Надоели шастать.
За воротами замолчали. Овцы продолжали жутко мекать. Властно смаривал сон, а честный Кулик тяжело встал и пошел увязывать коляску. Через минуту вернулся и срывающимся голосом позвал:
- Аризона, там грибники стоят, не уходят, говорят, с овцой неладно, и на бревнах что-то валяется. Пока не позовешь хозяйку — не уйдем, говорят.
Аризона побежала без сапог, Куличка за ней. За вот этим месивом перед воротами была полоска твердой земли, но по месиву грязи Аризона точно побежала в вязаных носках. Около бревен что-то чернело, как оказалось — крохотный черный ягненок, который и пищал.
- Обьягнилась дурочка моя! Жаль какая! — Аризона нагнулась над ягненком.—Ты-то живой, а мать где? Я трех брюхатых заперла, а этой же рано было, чего она...
Грибники увидели, что народ повыбежал и пошли дальше. Виновницу нашли за сараями далеко, она тыкалась в жерди мордой, нервно мекала, волочила за собой что-то красное. Аризона ее ловить — та хуже забегала.
— Иди, иди, глупенька. Иди к мамке, что ты рвешься-то? Приберу тебя, иди...
Ничего не выходило, обе были в трансе.
- Стой, — собралась Аризона. — Не так надо. Иди, дочка, со мной. Я открою загон нижний. Ты войди сюда, вон угол там приготовлен. Теперь иди - дам в руки младенца. Ты будешь перед Чомкой, перед овцой, значит, его держать и сюда в уголок зайдешь. А я буду Чомку направлять. А ты, сынок, захлопни сразу за нами...
Куличка взяла в руки скользкое, дрожливое существо. Оно тонко мемекало и судорожно вертелось, вытекая из горстей. А сильно сжимать было страшно, казалось сердечко тукает поверх шкурки. Куличка знала, как бьет пульс, когда нарывает рана. Этот кусочек живого был такой же раной. У Кулички не было детей, внутри все кричало и хотело, а тело не могло и не срабатывало. В руках у Кулички бился чужой пульс, чужое счастье. Надо тихо, тихонечко нести, пусть потом порадуется, тоже ведь мать...
Овца, потерявшая было детеныша, сразу кинулась на его голос, чуть не сбила Куличку с ног. За ней, облепленный сором, волокся послед. Аризона и Кулик подхватили овцу с боков и стали толкать к загону... Куличка ослепла от слез и от страха, но пятилась, пятилась, держа ягненка перед носом овцы. Овца рвалась в к нему, кричала. Наконец удалось войти и дверь хлопнула. Через две минуты Аризона прибежала с ведром воды и велела Куличке уйти, чтоб овца перестала бояться.
- Молодая она, первородка. Дурочка совсем, всполохалась как коза... — бормотала любовно Аризона, обихаживая Чомку. Куличка сама задрожала от потрясения.
- Ну чего, чего, — утешал ее Кулик. — Сейчас пойдем к дому, через полчаса автобус, картошку мы заработали, все хорошо.
- Он жидкий весь, — содрогнулась жалобно Куличка. — В руках сердце бьется голое, страшно. Тоже ведь рожала, бедняжка, не дай бог умрет ее черненький. Человечьего брось, так уж давно умер бы.
- Ничего не умрет, Аризона знает, устроит по-людски. Успокойся. Она тут банку молока нам еще дала.
- И как она успела надоить? У нее и овцы, и коровы. И элита в лесу... Я не представляю. Один день тут побудешь, и жить неохота. Они-то как?
Куличка сожмурила усталые веки, помотала головой.
- Да как? Как вся страна. — Кулик в потемках пытался разглядеть часы.
- Слушай, миленький, а вдруг все уедут? Сейчас, к примеру, сюда едут картошки побрать, а потом, когда тут все рухнет и некуда будет. Может, давай потом еще приедем, поможем им, а? Не из-за картошки, так — вообще.
- Не дергайся, сегодня не поднятая целина. Подумай, как нам с тобой пока выжить, не спеши сама в атаку. Сейчас у всех моральный эквивалент войны. А у Аризоны все обыденно, такие события у нее каждый день.
Кулики заторопились к остановке через поле, срезая дорогу. Они приехали сюда чужие, хотели заработать, урвать, забыть. Но сначала было поле, которое пришлось хранить как свое, потом уехавшая дочка-певица, от которой остался лишь голос, а потом глупая овца, обьягнившаяся не так и не там. Чужими быть не получалось, они ловились на страдание, откликались на него и присыхали к гиблому месту. Кулик сцепил челюсти, пытаясь убедить себя, что ему не тяжело, что все хорошо, хотя черное небо и непроглядная дорога гудели обратное. Через этот глухой гул пробивался дрожащий голосок певицы-дочки. “Их провожало небушко и поле/ Березок белых нежная чета/ Не ошибалась верность русской доле/ России верность вечна и чиста...”
Куличка старательно месила пашню, поднимая повыше сетку с молоком. Она беззвучно вытирала бегущее с лица горе, изредка оглядываясь на черную, без огонька, оставшуюся позади усадьбу.