Счастливый мертвец

Першин Максим
Гале

Проснулся я в конце марта. За окном валил крупный снег. Он шамкал по мокрому подоконнику, как дряхлая старуха беззубой челюстью пережёвывает мякиш хлеба. Вот сука! Где же эта обещанная ****ская весна?! Я открыл форточку и вытащил нос. Последнее время дышится что-то херово. Меня начинает трясти, я закрываюсь в сортире и дрожу лёгкими. У вас дрожали лёгкие? Сначала болит живот и грудь, как при пневмонии, потом начинаешь задыхаться. Я не знаю от чего это. Я не курю, и в астматиках замечен не был. Наверное, мне просто не здоровится.

Я отломил кусок стекла от окна и стал медленно пережевывать. Жевать стекло очень утомительно, к тому же можно порезаться. У меня рот и так вечно в крови. Но я думаю, это когда-нибудь кончится. Мы будем сидеть в огне, и разглядывать синие наконечники пламени. Мы и будем пламенем. Я верю, что когда-нибудь мы станем пламенем. И мне не придётся жевать стекло….

В моей комнате лежит труп. Он лежит так давно, что я и забыл, когда он помер. Может, он всегда был мёртвым? Ведь трупы и не могут быть живыми? Вы видели когда-нибудь живых трупов? Впрочем….

Бывает, я подхожу к нему, опускаю руку в его гнилые потроха и начинаю жрать. Если вы думаете, что жрать гнилые потроха забавное занятие, вы жестоко ошибаетесь. Нет ничего хуже этого трупа. А он всё лежит и лыбится! Кто-то насмешил его перед смертью. Может, ему сказали что-то забавное? Ему говорят: - Ходи сюда, родной! – и показывают кое-что…. Он радуется, а они его, херак, и он мертвец! А может, он всегда был счастливым мертвецом?

А по ночам я пью его кровь, его обесцвеченную жёлтую кровь. Она похожа на лимфу. Она не лучше, на вкус, стекла.

Мартовский снег похож на потроха трупа, который лежит в моей комнате. Как меня утомил этот снег, вы бы только знали, как он утомил меня….
 
В моей квартире 8 телефонов. В моей квартире 8 рабочих телефонов и все 8 телефонов молчат. Все телефоны молчат, как трупы. Буд-то их тоже кто-то насмешил и убил. Я не убивал их. Я слежу за ними, но они молчат. Они так мертвецки молчат, что я, бывает, начинаю бить их. Я разбил уже несколько мобильников. Но у меня есть ещё 8 телефонов. У меня есть ещё твой звонок, чёрт бы его побрал!

Я наврал, телефон звонил несколько дней назад. Мне звонил мистер Муджо Райзн. Меня пригласили на телевидение. Я подумал, вдруг они оценили моё творчество. Я подумал, вдруг, эти мудаки не заметили, что никакого творчества у меня нет. Вдруг им захотелось заснять меня? Я постирал свою чёрную пидорку, я даже прикупил новый бронежилет. Но это мне не помогло….

Мистер Муджо Райзн, как я и думал, оказался последним мудаком. Его лысая жёлтая голова, как надутый гондон, раскачивалась из стороны в сторону, когда он произносил слова. Лучше бы он молчал. Есть такие люди, которым лучше молчать, а они говорят. Они говорят, пока слюни не начнут вытекать у тебя из ушей, пока ты заживо не начнёшь гореть, пока твои глаза не выпадут на одних ниточках нервов. Мистер Муджо Райзн потрепал меня за щёку и сказал, что я ещё тот супчик. Я всё ещё надеялся на-лучшее. Чувствую, даже в могиле, я буду надеяться на-лучшее.

Я думал, меня будут спрашивать о музыке. 932 года назад я был музыкантом. Я думал, меня посадят в кресло и будут с уважением спрашивать о всяких там тональностях и свинговании. Ни черта! Я был им нужен, как насекомое. На телевидении устраивали еженедельные тараканьи бега. Я должен был стать тараканом пятой дорожки….

Меня вытолкали в стеклянный коридор. Ледяной кафельный пол был вымазан белой слизью. Я оглянулся. Мне так неприятны эти коридоры. Сколько же было их в этой жизни. А ещё какая-то сука, говорит, что жизнь закончится коридором. Мне такой финал ни к чему!

За стеклянной стеной, на соседней дорожке, слепо мыкался из стороны в сторону молоденький парнишка. Он, как и я был с голым торсом, в одних джинсах. Верно, он впервые попал на тараканьи бега. Верно, он родился вчера. Вон и пуповина ещё не втянулась, торчит розовый бантик из живота. Парень испуганно озирался, вертя лысой головой, и водил усами.

Ударил гонг о старте. Жгучий удар раскалёнными прутьями пришёлся мне по заду. У меня лопнули джинсы, и боль тупой дрелью вонзилась в мозг. Я побежал. Жирные, огромные рожи прижались к стеклянному куполу. Сплющили волосатые носы, заскрипели жёлтыми зубами. Кто-то ставил на меня. Я бежал слишком медленно, прут прошёлся под коленками. Я было не упал, но удержался. Мне нельзя падать. Я даже не знаю, когда это понял. Я просто знаю, мне нельзя падать…. И я бежал, пока сердце не забилось в судорогах, как бешеная собака в клетке, пока легкие не стали выблёвываться изо рта. Я бежал. Бежал….

Пока не оглянулся…. Никаких прутьев не было. Никакого металла! И ничего не было. Сзади никогда ничего не было. Мы бежали просто от страха. Я посмотрел на штаны, они были целы. Я понимаю это каждый раз, но, вдруг, тупая дрель боли? Вдруг? Чёрт…

А мокрые жёлтые зубы скрипят и ревут, бежать быстрее. На меня кто-то поставил.

Мистер Муджо Райзн в конце времени подошёл ко мне, потрепал за щёку и сказал, что я хоть и дохлик, но парень ловкой. Что этот мудак имел ввиду? Он сказал, что совершит звонок, когда посчитает нужным, что я ещё пригожусь. Какая честь!

До моего дома нужно ехать на трамвае. Трамвай участь стариков. Значит и я старик. Начальник трамвая застыл перед вагоном, как хищник перед нападением. Его выпуклые, хамелеоньи глаза медленно крутились по орбитам. Он заметил меня, даже не поворачиваясь. Его выпученный зелёный взгляд надменно оценил меня, мою финансовую состоятельность. Я откланялся. Начальник трамвая сосредоточился на вагоне. Длинным, полуметровым языком, он стал слизывать грязь с железа.

Я вошёл в вагон. Дряхлые, полуживые тени в хрупких пыльных пальто, как жуки ползали по полу и грызлись. Серая, морщинистая бабка впилась в мою ногу беззубой слюнявой челюстью и стала сосать. Она хрипела мне, что я сученое вымя, не уважаю старость. Она достала огромные ржавые ножницы и воткнула мне в ногу. Я запел песню. Когда мне больно я всегда пою песни. И плевать, что нет голоса. Меня это мало волнует. Бабка налилась моей кровью, потемнела и отвалилась на дно трамвая. Я медленно прислонился к окну. Начальник трамвая плохо вылизал стёкла. Остались жёлтые разводы в форме буквы «S». Они давили на глаза.

Трамвай медленно катил по праздничному городу. Пьяные дети валялись в оврагах, припудренные мартовским снежком. Люди в синих повязках на мокрых головах рыскали по улицам в поисках дешевизны. Весёлая музыка глухо стучала из пустых громкоговорителей. Жуки на полу заверещали змеиными голосами. Их раздражали современные нравы, микрофоны и ритмы. Я прихлопнул одного старикашку, только ботинок испачкал.

Трамвай выкатил на кладбище. Праздничные могилы были завалены всякой снедью, яблоками, яйцами и водкой. Но я не пью, мне от водки становится очень печально. И горло, горло болит….

Трамвай остановился на четвёртой линии шестого участка. Старики вывалили из вагона, скрепя и дрыгаясь. Я вышел следом. Мне не хотелось выходить на кладбище, но трамвай дальше не шёл. Начальник трамвая сказал, что кончился ток. Он хитро улыбнулся и облизал свои выпученные глаза мокрым языком.
- Как дела? – спросил он.
Но у меня не было даже ножа, я не смог застрелить его.

На кладбище шумно. Мертвецы поют караоке, могильщики считают прибыль. Я спешу домой. Когда-то у меня было весло, с которым я ходил по кладбищу, а облезлые, сонные шавки бежали за мной, надеясь, что я упаду, что будет им лакомый кусочек на завтрак. Я до сих пор не упал. Но весла у меня больше нет. У меня нет больше рек, которые нужно переходить….

В 19.06. я был на пересечении улицы Тихой и Седова бич. По проспекту, захлёбываясь, как слепые щенки в ванной, тащились пухлые мусоровозы и самосвалы. Мокрые толстые шины с чавканьем раздавливали, неуспевших перебежать дорогу первоклассников в белых рубашонках и облезлых кладбищенских собак. Они взвизгивали и медленно превращались в розовую кашицу на чёрном асфальте. Мусоровозы квакали под весенним дождём. Я тоже полез под колёса. Я всегда лезу под колёса, как начинается дождь. Ноги сами скользят по твёрдой шерсти асфальта. И всё вокруг скручивается и скачет.

Её я встретил в сердце весны. Она голая, полулёжа на чёрном камне, в центре дождливой площади, курила. Сигарета в белых-белых пальцах с рубиновыми ногтями. Дождь, как бессердечные слёзы стекал по её мраморному лицу, подбородку, груди, влажным розовым соскам. Её глаза, серые, как степь, молча смотрели на меня. Я не выдержал, мне хотелось коснуться её. Мне захотелось умереть в серой весенней степи, умереть под бессердечными слезами, бьющимися о мою хилую грудь.

Я взял её в руки, поднял, как волны поднимают хрупкие, такие беззащитные кораблики, в небо на короткий миг, и крушат о смертельные зубья рифов. Только в этот раз погибала волна….

Я взял её на руки. Бёдра её были холодны, как бессердечный дождь, а грудь горяча. Так, что мне стало невозможно дышать. Я захрипел. Мои лёгкие задрожали. Она молча смотрела, как меня скручивает на твёрдой шерсти асфальта. Я лежал у её ног, носом в лужу и пытался спеть песню. Я всегда пою песни, когда грудь мою начинает рвать.


Лифтёр в парадной моего дома, низкий, мясистый гном с приплюснутым лицом и плоским, ноздрястым носом, вертел в руках огромные пластмассовые ключи и надменно ухмылялся. Ледяным, фосфоресцирующим взглядом он оценил Мою Спутницу и просипел, что у меня есть 12 минут. Он потрепал меня за щёку и засмеялся. Я хотел было пройти в лифт, но он сломан с 86 года. Я не знаю, зачем стоит Этот Мудак здесь!?

Мой дом похож на сад Эдема. Когда ты здесь, мой дом и есть Эдем. И низкий закопченный потолок с угольными крючками спичек и чёрными ореолами – наше небо. И рваные стены с бессмысленными словами – луга, которым нет конца. И пустое окно, дыра в сером пространстве с битыми стёклышками – звёздный дождь нашей вселенной. Пусть такой короткой и обрывистой…. Ты здесь, и мне больше ничего не нужно. Плевать на Муджо Райзна, пусть сам бежит! Я больше никогда не встану, я больше никогда не буду дышать.


Рванул ливень, ледяной мартовский дождь. Забились в истерике ломаные рамы окна. Захрипел злой весенний ветер со следами гари на прозрачных губах. Завыли волки во дворе. Они каждую весну забредают в мой двор и устраивают свои кобелиные стенания, будто им нечем заняться, будто им некого сожрать. Заскрипел зубами лифтёр в парадной. Он давно не был дома. Лифт сломан с 86 года. Я думаю, это когда-нибудь кончится. Мы будем сидеть в огне, и разглядывать синие наконечники пламени. Мы и будем пламенем. Я верю, что когда-нибудь мы станем пламенем.

В моей комнате лежит труп. Он лежит так давно, что я и забыл, когда он помер. Может, он всегда был мёртвым? Ведь трупы и не могут быть живыми….

Я лежал на голом полу, чувствуя лопатками дрожь земли. Дом раскачивало в стороны, будто качели «лодочка», будто подо мной Ленинакан, будто разорвало нутро земли с похмелуги. Покатились головы и я….

Она склонилась надо мной, странно улыбаясь. Я всматривался в её улыбку, будто пытался найти последний ответ. Но ответ не был нужен мне. Я и так уже всё знал. Она наклонилась ближе, я улыбнулся в последний раз, и глубоко вонзила в мою хилую грудь белые-белые пальцы с рубиновыми ногтями.

Март 2006