Варнинг: если Вам неприятна гей-тематика, пожалуйста, не читайте. Остальным: добро пожаловать в ЛЕТО!
Лето по имени Дэн.
Он ещё не знал слова боль. Но уже знал, что такое больно. Человеческий детёныш, как и любой другой, получает представление о ней сразу, как только яркий луч света рождает его зрачок. И он плачет. Никогда не смеётся. Плач разворачивает лёгкие. Чем сильнее плачешь, тем больше в тебе жизни, малыш...
25 июня.
Я сказал ему, что мне наплевать. Подумаешь, я и один прекрасно справлюсь. Но всё равно было ужасно горько. До колотья в лёгких. И обидно, до щипанья в носу. Он улыбнулся чуть отстранённой улыбкой человека, осознающего, что совершает предательство, но не имеющего сил поступить иначе. И ушёл. От меня. Навсегда.
Конечно, он мог говорить, что это всего лишь на пару месяцев. И: "пойми, парень, не каждый день предлагают лететь в Штаты на халяву". Конечно, я всё понял. Ещё тогда, когда Он представил мне своего американского друга. "Знакомьтесь, это Рональд. (Кого-то из их президентов звали так же.) Рон, это Дмитрий. Митя." И в чужих зрачках прочёл смертный приговор нашему будущему. Я угадал. О, этот дурацкий дар предвиденья!
Весь остальной день - как во сне. Забрать в деканате зачётку. Сдать книги в библиотеку. Что же дальше? Каникулы.... Пустота.... Много-много пустых дней.... Пойти в кино? И тут же укололо: там наши места. Двадцатый ряд, запах попкорна, шорохи в темноте и его горячие пальцы.... Нет! Этого мне сегодня не выдержать, пожалуй.
Мобильник зазвонил "маминым" Моцартом. Не забыть купить хлеба. Да, мам, я понял. Как всегда - половинку бородинского и батон. Не забуду. Да, я скоро....
Сжал зубы, чтобы не разреветься, как девчонка. Рванул по университетскому коридору. И тут же угодил в объятья профессора.
- Что это вы один, Дмитрий? А, сдавали учебники? Похвально. Не все вспоминают о том, что надо отчитаться и перед библиотекой. Вы аккуратный студент, я полагаю. Уже запланировали, как проведёте лето?
Я что-то мямлил в ответ. Профессор косился на меня из-под стёкол круглых нелепых очков. И от его взгляда почему-то становилось теплее.
- А не хотите поехать с нами в экспедицию? Вы на втором курсе, потому вам ещё не предлагали. Но я приглашаю вас лично. А? Что скажете?
Он объяснил всё, что от меня потребуется. Я обещал подумать. Энтузиазма в моём голосе он не услышал, но почему-то попросил номер моего телефона.
И я ушёл, снова погружаясь в сладостную горечь моих страданий. Представлял себе, как Он собирает сейчас свои вещички. Запихивает в рюкзак подаренную мной чёрную футболку с фотографией нашего обожаемого Родни Малина... Предательство больно бьёт обоих. Я не знаю, каково тому, кто предал. Но каково тому, кого предали ощущаю сполна.
Продавщица в магазе покосилась на меня, когда я растерянно сгрёб в карман непересчитанную мелочь и чеки и закричала вдогонку:
- Эй, молодой человек! А хлеб?
Чёрный день сегодня...Чёрный...
После была снова темнота. После - это вслед за яркой слепой вспышкой, соединённой с болью, как дитя с матерью пуповиной. Почему-то он сумел пережить их. И погрузился в ласкающую, наполненную необъятным нечто чёрную пустоту. И забыл обо всём...
27 июня.
- Эй, хватит уже валяться. Тебя. - Мать с укоризной протянула мне трубку телефона. Прямо из дверей. Не переступая негласную черту, отделяющую от всех Мой мир. Я знал, что заставляет её смотреть на меня так. Да я и сам был себе противен. Комната повторяла бардак, царивший у меня в душе. Потому-то было бы лучше никому сюда не заглядывать.
Голос в трубке показался незнакомым. Через пару фраз я узнал: профессор. Да, я помню наш разговор. Что? Уже завтра? Д-да, наверное...скорее всего. Хорошо.
Дошедший вдруг смысл моего разговора с пластиком трубки внезапно встряхнул меня, как лёгкий электрический разряд. Я, кажется, согласился на поездку? Чёрт, что же я должен теперь сделать?
Прежде всего, разодрать этот кокон рефлексивной жалости к самому себе и обиды на целый свет. И вырваться, наконец, наружу. Я - человек! Мужчина!
Хватит уже скручивать себя в тугой жгут половой тряпки!
Он не мог бы вспомнить о том, кто он такой. Потому что просто ещё не знал этого. Когда -то кто-то говорил ему, что он мальчик. Что он - сын. Сынок. Ласковые мягкие губы шептали ему даже его имя. Он забыл. Он не помнил, как ощущается тело. Какова тяжесть рук и как ноги ступают на твердь земли. Он забыл, что такое земля. Он не помнил ничего, кроме зияющей черноты, выжимавшей насухо его глаза, вдавленной в уши, втиснутой в грудную клетку, туго спеленав тоненькие прутики рёбер...
28 июня.
Ветер - сухой и горячий хлещет меня по щекам, стараясь вылепить из моего лица нечто, ведомое лишь самомУ буйному скульптору-невидимке. Колёса гулко выстукивают дикий монотонный регги. А я с восторгом понимаю, что уезжаю. И самое странное, что уже могу радоваться! Что теперь в моей власти придумать для Него любую судьбу. И я с наслаждением придумываю. Он сидит дома один, безутешный. Его американский дружок бросил его и укатил в свою Америку в - одиночку. А я - я уже далеко. Уносимый в неведомую даль тёмно-зелёным драконом электрички.
Профессор - какой-то совсем непривычно- домашний - в мягком джемпере и спортивных брюках и кроссовках, интересуется, хорошо ли я устроился. Смеюсь в ответ, что отлично. А профессору-то, пожалуй, лет чуть за сорок. Странно, что я не замечал этого раньше. Он симпатичный. И у него такая детская улыбка! Я всё-таки люблю жизнь. Обожаю дорогу. Рад неизвестности. Что это - исцеление?
Это ещё не был страх. Потому что он не представлял себе, чего именно надо бояться. Тени - он мог бы назвать их так, если б знал нужное слово - выплывали из темноты, рождая причудливые колебания поверх сетчатки. Новое ощущение - как бы лёгкое колыхание ветерка. Так, наверное, чувствует себя пламя свечки, когда его отклонят в сторону от правильной зыбкой вертикали...
01 июля. Полдень.
Песок, пахнущий горечью, сладковатой гнилью и рыбой. Он скрипит на зубах. Он набивается в нос. Он заставляет моргать и дерёт глаза. Но я всё равно люблю этот запах. Это странное ощущение прикосновения к прошлому. К тому, что давно отошло в небытие смутной тенью. А ты - вот этими нехитрыми инструментами - как и сотню лет назад! - и этими руками приоткрываешь плотную завесу. Достаёшь засушенный, сморщенный, потерявший свой настоящий облик кусочек того, что без тебя не вернулось бы никогда. Да, археологи немножко волшебники. Пропахшие потом и сигаретным дымом, пивом и сальными шуточками, тушёнкой и костром, романтикой и чёрной неблагодарной работой.
А совсем вдали где-то - море. Я отсюда слышу его шорох, его смутное трудное дыхание. Оно плавит под горячим солнцем свои маслянистые тягучие воды и омывает усталые тела ленивых отдыхающих. Там, на берегу - другая жизнь. И я рад, что я - весь в поту, с облупившимся носом, с пылающей от ожога спиной - часть совсем иного мира. Где-то даже героического. Не бездельного. А идущего к нам одним вЕдомой цели.
Те - на пляже - часть предательского мира. Клон калифорнийского побережья, отнявшего у меня Его. Я отбрасываю в сторону обглоданную и полинявшую от работы кисть и хватаюсь за карандаш. Профессор - уже в третьей своей ипостаси - неопределённого цвета майка в потных потёках, линялые шорты, смешные голые пальцы сквозь прорези стоптанных сандалий, трёхдневная щетина и соломенная шляпа с рваными полями - одобрительно смотрит на меня:
- Это правильно, что вы делаете наброски от руки. Я до сих пор считаю, что глаз способен увидеть, а рука передать то, что не под силу бездушной технике.
Но он всё-таки кладёт на песок снаряжённую непочатой плёнкой камерой. Намёк понят, профессор, я улыбаюсь. И тут же губа трескается. Солоноватый привкус резанувшей болью ранки зализываю шершавым от жажды языком.
- Вот, возьми.
Руки - загорелые, пальцы худенькие, пацанские, с грязными - как у всех нас - и обгрызенными - как у некоторых из нас - ногтями. Широкая белозубая улыбка. Белоснежные кудри в контраст с загорелой мордахой. Серые глаза в ореоле чуть выгоревших, но тёмных ресниц.
Пью прохладную воду из странного глиняного кувшина. Сладкая влага. Обычная вода может быть стократ слаще колы. Всё зависит от обстоятельств и от степени жажды.
- Спасибо. Ты кто?
Отдаю кувшин в крепкие уверенные руки. Странный кувшин всё-таки. Не из раскопа ли? И мальчишка странный. На какой-то миг мне кажется, что я провалился во времени. Даже в голове зашумело. Я забыл, какой сейчас век. Кто я. И что было вчера. На загорелом худеньком мальчике - полотняные голубые шорты. Больше ничего. Но моё воображение рисует набедренную повязку. И песок палестры. И зовут его...
- Я - Денис. Можно Дэн.
У меня взрыв ассоциаций. Александр, Миеза, палестра. И тут же - Его голос: "Это Дмитрий...можно Митя..." Можно... Можно? Гул в ушах. И уже не смеющееся, а озабоченное лицо незнакомого - или уже
знакомого? - мальчика, принесшего напиться.
- Эй, ты в порядке? Тебе бы пойти в тень.
- Плесни-ка мне на руки.
Вода обжигает ладони. И отрезвляет, попав прохладой, подогретой моими пальцами, на виски. Уффф. Я, кажется, и впрямь, перегрелся.
- Жарко сегодня.
Пытаюсь отшутиться от тёмных пятен и мушек в глазах. Они смеются мне в ответ противным ультразвуковым звоном в ушах и нехотя отступают,
приоткрывая вновь лицо моего маленького спасителя.
- Ты откуда тут, Дэн?
- Я помогаю дяде Жене.
Едва выплывшим из полуобморока мозгом пытаюсь сообразить, кто же такой этот "дядя Женя" и осознаю, что это профессор.
- Он твой дядя?
Мальчик смущается глупости моего вопроса и делает попытку уйти.
- Прости, - спохватываюсь, - я имел в виду, ты ...здешний?
- Из детдома. Я каждое лето работаю тут. Мне разрешают.
Дэн разговаривает со мной чуть снисходительно, словно это он тут старший. А может быть, так и есть. Я уже не знаю, после того, как я заглянул в маленькие точки зрачков его светло-серых прозрачных глаз.
- Ну ладно, я пойду. А ты всё-таки не торчи на солнце. Сейчас оно самое горячее.
Я слежу за его удаляющееся фигуркой. И снова не могу отделаться от ассоциаций с давним: такими упругими и уверенными шагами с такой гордой посадкой головы и царственным разворотом плеч мог удаляться сам Александр. Когда ему было лет четырнадцать-пятнадцать...
Страх всё-таки подступил. Раньше это был бы холод. Ледяной, полный маленьких колючек и боли. Но теперь он был тягучий и мертвящий. Мертвящий? Здесь? В этой пустоте? От непонятности и невозможности объяснить происходящее он тихо заплакал. Лицо его исказилось гримасой, губы задрожали, грудь начала привычно судорожно вздёргиваться. Но - ничего не произошло. Чувства словно засели внутри, застряли и никак не могли выплыть из него наружу. И от этого стало ещё страшнее. Волосы встали дыбом на его маленькой голове. Но он не чувствовал их шевеления. Он не чувствовал ничего. Совсем ничего....
01 июля. Вечер.
Цвет костра был ярко-апельсиновый с лимонно-жёлтым. Такой вот "цитрусовый" костёр разрывал коричневую южную тьму и наполнял пространство вокруг себя магическим уютом. Пламя, красуясь перед обступившими его людьми, выгибало спину, вздрагивало и плясало. Но вдруг начинало болеть и терять резвость. И тогда кто-нибудь подбрасывал в костёр поленьев. И оно оживало вновь. И благодарно льнуло к руке, бросившей спасительную пищу. Но рука опасливо отдёргивалась, не принимая горячей ласки. И пламя, обиженно отшатнувшись, шипело и вновь принималось плясать, зазывая и завораживая непонятное племя собравшихся вокруг.
Кто-то устало перебирал струны. И они сонно отзывались на грубоватые щипки. Кружка уже не жгла руки. А язык ещё был шершавым и чуть онемевшим после первых - безвкусных от кипятка - глотков походного чая.
Ночью было прохладно. И странным казалась дикая дневная жара. Прохлада спускалась с гор, окутанных ночными испарениями в виде то ли дымки, то ли тумана. И нереальное звёздное небо казалось, жило и дышало, а не проплывали по нему ночные невидимки -облака.
Если бы только Он мог сейчас тоже увидеть эту первобытную красотищу!
Он должен был - должен! - сейчас сидеть рядом со мною. Обхватив меня за плечи и ощущать под задницей жёсткость земли, впитавшей дневной жар. От его волос пахло бы костром. И он мог бы втягивать носом этот солоноватый морской воздух и смеяться счастливым низким смехом, от которого у меня переворачивается всё внутри. Но Его рядом нет! В который уже раз больно? В сотый? В тысячный? Сердце уже почти не чувствует - онемело. Я сам вписал Его в этот ночной интерьер у костра. Моя память - предатель, с Его душою. Моё воображение - Его слуга. И моё сердце - тоже предатель, которому я не могу отомстить. Потому что оно страдает со мною вместе. Я, должно быть, схожу с ума...
Мою горькую и не предназначенную для чужих глаз усмешку поймали два внимательных зрачка. Ночной мальчишка. Дэн, притихший, сгорбленный над полуприкрытыми джинсовой курткой профессора коленками. Прижавшийся к "дяде Жене", чьи круглые стёклышки очков никак не вяжутся с первобытной торжественностью дикой стоянки, а скорее напоминают о встрече в университетском коридоре.
Как давно это было! Пожалуй, в прошлой жизни. Так почему же боль проникла оттуда сюда?
В свете костра лицо мальчишки, слушающего рассказ археолога о древней скифской культуре, которую мы сейчас раскапываем, кажется постоянно меняющимся.
Моя память тут же подсовывает выловленный из истории образ:
Миеза. Аристотель вывел учеников в ночной поход. И вот - у костра, прежде, чем притихшие ученики отправятся на ночлег в сооружённые ими самими походные палатки, рассказывает очередную философскую сказку.
Александр внимательно слушает. Так, словно рассказ предназначен ему одному в целом мире. И где-то недалеко Гефестион...
Страшнее всего находиться здесь одному. Не за что зацепиться. И он даже не осознаёт, что его ручка - маленькая детская ладошка с мягкой и нежной кожей - так было когда-то, но не теперь! - сжимает лапку игрушечного медведя, по страшной прихоти оказавшегося здесь с ним. Вместо матери? Единственное родное существо, сумевшее проникнуть с ним в этот жуткий и непонятный мрак. Или всего лишь призрак?
03 июля. Днём.
Аккуратно обмести артефакт. Сделать снимок, маркировать, сложить в коробку. Просеять песок ладонями и снова - крупные частицы маркировать, мелочь ссыпать в кулёк... Солнце печёт. Я уже без отвращения пью кисловатую тёплую воду. Потому что идти за холодной лень. Я - простой муравей-чернорабочий. И нет конца-краю нудным дням моей никому не нужной работы.
Уголком глаза улавливаю нестандартное шевеление справа. Поворачиваю гудящую от жары голову.
Игорь - высокий и похожий на чеченского террориста из-за отросшей бороды и повязанной вместо банданы когда-то белой майки - тащит за шкирку упирающегося мальчишку. Тот, не в силах справиться с превосходящим его противником, борется тем не менее изо всех сил, старательно зарываясь босыми ступнями во взрывающийся песок и отчаянно пытаясь вывернуться и нанести кулаками удар в накачанный игорев пресс. Дэн? Спешу на помощь.
Недобрый взгляд чёрных нерусских глаз, злобное, с хрипотцой: "Отойди, студент, не твоё дело".
Но я всё же перегораживаю путь. Не могу же я дать пропасть мальчишке, поднесшему мне воды, когда я нуждался.
- Отпусти его.
- Он испоганил раскоп. Моя синопская амфора по его милости рассыпалась. Уйди, не мешай. Отведу подальше этого помощничка.
- Отпусти, - повторяю тупо и упрямо. Решительно не двигаясь с места. И не представляя, что будет, если Игорь не послушает и разозлится уже на меня. Я, конечно, занимался пять лет каратэ ещё в школе. Только вряд ли сейчас мне это пригодится против парня в сто килограмм весом против моих семидесяти.
Но Игорь сплёвывает в сердцах и отпускает парня. Мальчишка падает на песок. Из глаз его катятся злые досадливые слёзы.
- Вот идиоты чёртовы. - Игорь качает головой, видя, как я кидаюсь поднимать мальчишку, нехорошо ухмыляется, закуривает и спрыгивает обратно в яму своего раскопа.
- Эй, ты как?
Отряхиваю от налипшего песка голые жесткие коленки парня. Вытряхиваю песок их его светлых кудрей. Но это бесполезная затея. Волос так много, что не представляю, как он с ними вообще управляется.
- В порядке, - бурчит Дэн. И обиженно сопит носом. Нос у него длинноватый, прямой от самой переносицы. Греческий такой носик. И пухловатые губы со впадинками ямок...
- Я не знаю, чего он взъелся. Я хотел только чуть-чуть поддеть, а она... всё равно бы разбилась...
Дэн виновато опускает сокрушённую голову. Слёзы оставили бороздки на его грязных щеках. Захотелось дотронуться. Каждый волосок на щеке - как у запылённого персика - в миниатюрной бахроме пыли. Он забавный. Денис. Дэн. Милый мальчишка.
- Пойдём, умоешься. - Предлагаю. Он неохотно плетётся следом.
Заметив возле умывальника профессора, Дэн останавливается и говорит:
- А пойдём лучше на море, искупаемся? Я знаю недалеко отличное место. Там никого.
Я сам не понимааю, почему соглашаюсь. Возможно, потому что глаза у него сейчас - такие же чистые как сегодняшнее небо. Или оттого, что от их взгляда что-то невидимое тает внутри меня, как будто долго носимый внутри айсберг.
Они скользят вокруг. Огромные и безмолвно-безразличные. Некоторые даже проплываю как бы сквозь него, но он не чувствует этого, пока странная мгла не начинает вдруг сгущаться прямо перед глазами и - отплыв - приобретает очертания очередной тени. Тени? Да, наверное, так это должно называться. Теперь он будет знать...
03 июля. Ночью.
Мы только что разбрелись по палаткам. Хрупкая пелена ткани создаёт теперь преграду между мной и остальным пространством. Здесь - в мыльном пузыре безопасности - мой вотсейчасный мир. И я могу строить какие угодно замки и даже проживать в них любые жизни, покуда сон не смоет всё благодатным и неощутимым забвением. А пока я мечтаю.
Вспоминаю самое яркое из уходящего сегодня. И улыбаюсь. Потому что сегодня называется "Дэн". Я назвал его именем задорного мальчишки, голым лягушонком впрыгивающего в солёную волну с большого, обмотанного водорослями камня.
Выныривая из страшноватых глубин он зовёт меня: "Эй, ну ты где? Давай же!"
И смеётся над моей попыткой быть острожным. Я тут же поскальзываюсь, срываюсь с камня, обдирая бок, но не обращаю внимания на ожог боли. Потому что смех Дэна для меня сейчас лучшая анестезия. Я бы не заметил и если бы мне акула отцапала полноги.
В неге полусна рисую себе Денискины коленки, плюхающиеся в горячий песок. Раскинутые тонкими плетями руки. Волосы - едва отмытые и снова утопающие в песке. И... его спину с бугорками положенных мышц. И бесстыдный голый зад. Два упругих полушария, покрытых ровным нудистским загаром. Мне немного неловко от ослепительной яркости своей собственной задницы. Впрочем, мне ещё некогда было загорать, а потому и ноги у меня того же бледного северного цвета. Но Дэн, кажется, не обращает на это внимания. Он рассказывает, как ныряли с мальчишкам вон у того камня. И как со дна доставали монеты.
- Я свою хотел отдать дядь Жене, но у меня старшие пацаны отняли....
Он смолкает. И я неожиданно вижу в его потемневших глазах отражение той, другой жизни, незнакомой мне. В которой нет этого пляжа, нет "дяди Жени", а есть непонятное и гнетущее нечто, которое заставляет мальчишку вдруг резко вскочить с песка и молча смыв с себя остатки нашей внезапной прогулки, отправиться обратно в археологический лагерь.
По дороге я пытался выспросить у него про детдом. Но Дэн отвечал нехотя и односложно. И я отступился. Потом Дэн пошёл к профессору. Что-то рассказывал ему, а тот внимательно слушал. Скорее всего, объяснял, что случилось в раскопе. Профессор лишь покачал головой и потрепал мальчика по волосам. А вечером Дэн снова был у костра и смотрел горящими глазёнками и слушал археологические байки. Но я теперь уже не думал ни о ком из моей прошлой жизни. Потому что она вдруг отступила, словно смытая морской водой и выкаленная пляжным солнцем. Последнее, что я видел, проваливаясь в благостное небытие сна - дразнящую улыбку Дэна и его голую попку, подставленную лучам солнца. И я улыбался...
Испуганный одинокий мальчик, очутившийся в неизвестной мире. Брошенный, потерявшийся, забытый вне времени и в чуждом пространстве. Никогда уже не забыть этого чувства- потерянности и потери. Всего: прошлого и настоящего, мамы, отца, родных, самого себя. Неосознанное, не облечённое ни в какие слова. Необъяснимое. И оттого лишь более страшное. Взрослые называют это ужасом. Они называют это кошмаром. И от того, что у этого состояния есть имя, оно может быть преодолено ими. Но не мной. Не мной...
05 июля. Днём.
Его ладонь доверчиво ложится на моё плечо. И цвет моего загорелого плеча почти равен цвету его кожи. Мне это приятно.
- Что ты рисуешь?
Он заглядывает в мой блокнот и уважительно смотрит на рисунок глазами под сосредоточенно сведёнными бровями. Я уже окрестил этот его взгляд "взглядом Александра". Мне хочется поделиться с ним этим и я говорю:
- Знаешь, на кого ты похож?
- Что?
От удивления его лицо становится лицом обыкновенного современного мальчишки и Александр исчезает. Я улыбаюсь: Глупо!
- Ничего. Так, ерунда. Ты спросил, что я рисую? Я пытаюсь воссоздать контекст раскопа. Иначе говоря, стратиграфически расположить артефакт из вот этого комплекса.
Я понял, что несу полнейшую чушь - так, по крайней мере, ему должно казаться. Он, наверное, сейчас рассмеётся. Потому что незнакомые фразы, вырывающиеся из моих губ достойны только этого.
Но Дэн не смеётся. Он восхищённо смотрит на меня. Его зрачки сначала становятся совсем точечными. А потом расширяются. Потому что он приближает ко мне лицо. Я могу чувствовать лёгкий ветерок его дыхания. И видеть совсем отчётливо крошки пор на носу. И белёсые кончики длиннющих загнутых ресниц. Это происходит быстро. Потому что уже в следующий миг он переводит взгляд на мой рисунок. И наклоняет голову совсем по-собачьи. И взгляд у него такой же -понимающий. Хочется потрепать его по макушке, как достойного похвалы щенка. Что я и делаю тут же. Впитывая шершавой огрубевшей кожей пальцев странную мягкость его непослушных волос. И, сам едва осознавая, как во сне, прижимаю его податливый тёплый затылок к своему плечу. И мы сидим с ним так какое-то время. Замерли оба. Прислушиваемся к своим ощущениям. И одновременно бросаемся в разные стороны, боясь после встретиться взглядами, понимающими что именно вдруг произошло.
Я помню это облегчение, когда рука протянулась мне навстречу. Я не сумел поймать её сразу, с первой попытки. Бросил мешавшуюся лапку игрушечного медведя. Всплеснул - сквозь трудную тягучую пелену бесчувствия - обеими руками. Взмах оказался слишком силён. И я вновь промахнулся. Но подавший мне руку был терпелив. Он не убирал своей большой надёжной ладони. Ждал...
05 июля. Ночью.
Дэн следил за мной. Как я, запрокинув голову, долго, нарочно, потому что специально для него, пью обжигающий свежий чай из своей мятой жестяной кружки. Как отламываю по кусочку колбасу и
чёрный хлеб. И отправляю их неспешно в рот. Сам Дэн ел как птичка - немного. Он был незаметным в лагере. И если бы не профессор, вряд ли удержался бы здесь надолго. Его присутствие, видимо, не устраивало не одного Игоря. Девчонки, уже уставшие заигрывать со мной, поняв, что это бесполезно, косились на странную пару, которую неизменно образовывали возле костра мальчишка и обнимающий его солидный бородатый профессор, Но вслух высказываться не решались. Я вдруг отметил, что все в этом лагере делились на особей - с бородами и без. И только Дэн был как бы между.
Я поднёс к глазам отполированное лезвие ножа. Щетина - редковатая и какими-то дурацкими клочкам - покрывала моё небритое с момента приезда лицо. Интересно, что сказал бы Он. Он? Я вдруг вспомнил, что не думал о Нём довольно продолжительное время. И даже теперь это воспоминание не причиняло былой боли. "Анестезия" Дэновых глаз продолжала действовать? Да, наверное. Я счастливо улыбнулся и подмигнул мальчишке. Тот, забыв, зачем развернул конфетку, уставился на меня. И тоже улыбнулся в ответ.
А мне пришла в голову совершенно безумная мысль: если бы я жил в палатке не с Игорем, а один, то Дэн мог бы... Я даже не позволил себе додумать. Мысль была совершенно дикой. Но такой приятной. И такой навязчивой, что засыпал я сегодня, зажав паха. И уже не улыбаясь.
Наконец, я сумел за неё ухватиться. Я отчётливо, словно это происходит со мной вот прямо сейчас, помню это ощущение облегчения и счастья, что охватило меня, когда я коснулся этой руки. Вернее, нет. Я не коснулся, потому что физических ощущений там не было. Просто соединились две некие субстанции. Сцепились, слились, перетекли моментально одна в другую. И стало светло. Мир - то пространство, что стало моим миром тогда - стал наполняться светом, как шар воздухом. Свет оплывал меня. Согревал, успокаивал, баюкал, нежил, лелеял... Я позволил увлечь себя этим потоком. Наверное, именно тогда я и умер. В тот самый миг, когда свет вдруг потянул меня - ускоряясь - по бесконечному неведомому туннелю. Я превратился в нечто высасываемое, тягучее, без начала и конца, без тревоги и страха, без воли и радости, без боли, без жизни... Я сам неотвратимо становился потоком....
07 июля. Днём.
Он старательно копировал мою манеру рисования. Высунул кончик розового языка меж губ и свёл на переносице "брови Александра". Я представил, что он рисует план своего первого сражения. Тщательно обдумывает, где будет располагаться правый фланг, где левый, откуда двинется его конница. А персы - жалкие глупцы! - ещё не знают, с кем собираются воевать. Мальчишка? Да, но что за мальчишка! И с какой настойчивостью он будет преследовать их Великого царя. С тем, чтобы на пустынной дороге, почтительно укрыть собственным плащом мёртвое тело врага. Он благороден. И сам не осознаёт этого. Потому что ещё слишком юн.
Я очнулся и понял, что Дэн видит мою блаженную улыбку. А работа за последний час не сдвинулась с места. А завтра здесь уже всё должно быть закончено. И... и я... мне нравится смотреть на Дэна и мечтать.
- Ты назвал меня Александром. - Дэн подозрительно прищуривается и наклоняет голову.
- Правда? - стараюсь скрыть неловкость смешком. Но мои вспыхнувшие щёки выдают меня.
- Расскажи, - требует Дэн.
- Это долго. Лучше я дам тебе книгу.
- У тебя здесь? - Когда он удивляется, его глаза становятся совсем большими и похожими на два озера светлой воды на терракотовом песке загорелой кожи.
- Да, моя любимая "Сын Зевса".
Я почему-то всегда вожу её с собой. Ещё с детских лет, когда она помогала мне преодолеть одиночество жизни.
- Но ты всё-таки расскажи, а?
Я не могу ему отказать. И начинаю пересказывать текст почти дословно. Он слушает, затаив дыхание. А я одновременно с рассказом умудряюсь делать дела. Иначе профессор расстроится.
А в конце работы он протягивает мне листок со своим рисунком. На листке - конечно не профессионально, но очень даже узнаваемо - нарисованы двое. Один - темноволосый и небритый - моя копия, но в странной одежде, похожей на девичье платье - так Дэн представил себе по моим рассказам хитон. Другой - мальчишка светловолосый и кудрявый, похожий на самого автора. Он обнимает одной рукой своего друга за плечо. А другую положил ему на талию. Слишком интимным жестом, чтобы я не смутился от откровенности рисунка. Под рисунком подпись корявым мальчишечьим почерком: "Александр и Гифестион".
- Нравится? - Дэн пытливо заглядывает в моё пылающее лицо. От волнения он покусывает губы. Я тяну с ответом. И он уже хочет убежать, когда я выдавливаю из себя:
- Гефестион пишется через два е.
- А? Да? Я не знал.
Он схватил лист и прежде, чем я успел предотвратить непоправимое, порвал его на мелкие кусочки. И выскочил вон из ямы раскопа. Я потёр горло: до того мне стало вдруг душно. Подобрал кусочки рисунка. С одного клочка на меня глянул жалобно одинокий глаз меня-Гефестиона.
Я окатил свою пылающую голову из нагретого кувшина. И немного пришёл в себя. Стал собирать инструменты. Я очень старался не замечать гулко бухающего в груди молотка сердца и отгонял дурацкую счастливую улыбку. Но в голове всё равно пульсировало колокольно: Дэн... Дэн... Дэн....
Я видел Его глаза. Наверное,мужчины - со светлым и отечески добрым лицом. Это было первое, что выплыло из сияющего потока, уносившего меня в неизвестность. Его внимательные и печальные глаза переливались голубоватым свечением драгоценного камня. И не хотелось отрываться от них. Хотелось парить бесконечно в этом взгляде. Дарившем покой, долгий и совершенный. А потом я внезапно понял, что знаю многие имена. Знаю всё, что было и что ещё будет. И знаю, где начинается и кончается всё. И от этого мне было всё равно покойно и безмятежно.... Я купался в Любви....
07 июля. Ночью.
Профессор рассказывал про Герострата.
- В Эфесе был построен храм из мрамора и известняка. Храм в честь богини Артемиды. А она, как известно, мало того, что охотница, ещё и покровительница рожениц. Вот это-то и погубило всё дело. Потому что как раз в тот самый день, когда Герострат, почерневший от дум о славе, которая всё никак не шла к нему, задумал своё дело, в Пелле, за много стадий от Эфеса, рожала царица Олимпиада....
Рассказ этот был затеян, конечно, ради Дэна. Кто из нас, взрослых, был не знаком с этой историей? Игорь шушукался с медсестрой. Я был уверен, что ночевать мне сегодня одному в палатке, судя по их развесёлым лицам.
Денис воробышком забился под руку профессора и жадно впитывал каждое слово. А тот голосом сказителя продолжал:
- Так вот, Артемида, отвлекшись на важные роды, не заметила, как под её храм были снесены вязанки хвороста и солома. И как быстро вспыхнул огонь. И как занялись драгоценные драпировки и потекла позолота с великолепной статуи, к которой приходили прикоснуться со всех окрестностей Эфеса, да что там - со всей Эллады.
Герострат не пытался бежать и сам честно в своём деянии признался. Сказал, что столь долго мечтал о славе, что ему всё равно, какова она - добрая или вот такая. Лишь бы не забыли его имя в веках.
- И не забыли, - вздохнула одна из девушек-археологов. А Игорь, симпатизировавший всем девушкам в лагере, отвлёкся от медсестры и с видом знатока добавил:
- Да и сам Македонский недалеко от Герострата отошёл. Спалил ведь храм в Персеполе. Чем же он лучше? Тот же Герострат.
- Он не ради славы жёг Персепольский дворец.
Я не выдержал и вмешался в спор, в который вовсе не желал вступать, тем более с Игорем, с которым мы после того случая с Денисом не очень-то ладили, хоть и жили в одной палатке.
- Ну, дворец, какая разница? - пожал плечами Игорь и снова принялся флиртовать со своей подружкой.
- Александр разрешил поджечь дворец Ксеркса потому что тем самым мстил персам за поруганную Элладу. Конечно, не очень хорошо, что красоту разрушил. А дворец Ксеркса в Персеполе, кстати, тоже к чудесам Света причисляли, было время. Но деяния эти несопоставимы. Как и личности, их совершившие, - я перевёл дух.
- Я с вами согласен, коллега, - профессор одобрительно кивнул мне и улыбнулся. И предложил всем идти спать.
А я, заползая под свой одинокий мешок в пустой палатке всё не мог отделаться от благодарного взгляда Дэна. Как будто сам Александр из тьмы посылал мне своё одобрение и радовался поддержке. Чуть более, чем обычно, взволнованный, я уже начал проваливаться в сон, когда услышал шорох. А уже через пару мгновений - я не успел ни понять, ни испугаться - две острые коленки боднули меня в рёбра,
устраиваясь под моим одеялом из спальника.
- Дэн? Ты? Но...
- Игорь ушёл ночевать к медсестре. Я видел. Ты не волнуйся.
От его шёпота у меня прервалось дыхание. И тут же сердце быстро-быстро погналось вскачь. От нахлынувшей волны восторга я смог лишь молча стиснуть худенькое но крепкое тело Дэна и зарыться носом в его пропахшие дымом кудри. Он прижался ко мне тоже. И тоже замер. Потом его руки - жесткие и пацански- грубоватые - скользнули на мой живот, обжигая ледышками, потому что он, видимо, продрог.
- Ты чего это такой холодный? Замёрз? - шепнул я. И тут же наткнулся на его губы.
Замирая от полуреальности этого нового сна, я принял его требовательный поцелуй. Вся внезапность происходившего лишь заставила меня отбросить всякие думы и поддаться тому, что будет.
А Дэн уже скользнул к моему паху, в поисках нужной ему игрушки. И, найдя, действовал уверенно, не оставляя сомнений в том, что игра ему хорошо знакома.
Я не знаю, когда он успел раздеться - возможно, ещё до того, как нырнул ко мне. Но я мог - и знал, что теперь имею право - коснуться его ягодиц, не дававших мне спокойно спать уж которую ночь. И что ему это так же необходимо, как мне. И что я... наверное, уже люблю его.
- Дэн.... - мой стон вплёлся в гармонию наших с ним звуков. И он не ответил, а только улыбнувшись, покрепче ко мне прижался и стиснул до боли мои пальцы...
Ну, всё позади. Теперь он будет жить. Будет. Жить. Что означают эти слова, я тогда не понял. Мне было четыре года. Палата реанимации была белой. Я это помню. Почему-то именно белой, несмотря на чётко впечатавшееся в мой мозг воспоминание о салатовых стенах и тёмно-синее в ещё более темно-синюю клетку одеяло. Я боялся, что мама встанет и уйдёт надолго. Я не знал слова навсегда. Но она улыбалась. И из глаз её всё время текли слёзы. Сегодня я понимаю, что глаза её были обведены чёрными кругами страшной бессонницы у моей постели. Но теперь я выжил и всё будет хорошо. Вот только жаль мишку, которому оторвали лапу не в стихотворении, а взаправду...
25 августа.
Я и не думал, что придётся прощаться. Потому оказался совершенно не готов к словам профессора о том, что послезавтра мы уезжаем. Это было сказано позавчера. А наступившее сегодня с неумолимой неизбежностью подпалило красным рассветом наши невидимые, но от того не менее реальные мосты. Билет домой жжёт мне руку. Но ещё больнее жжёт ладонь маленькое ожерелье из местных ракушек. Подарок Дэна.
Его заплаканные глаза разъедают мой мозг тупой и безжалостной болью. Как ни храбрился - он не выдержал и разревелся. И в один миг пронеслись перед нами обоими наши украденные ночи в одном спальнике, пока Игоря нет в палатке, а профессор храпит в своей. И ночные купания у нашего камня, когда моя палатка занята. Я привык к косым взглядам и подначиваниям, что мне придётся усыновить мальчишку. Если бы я только мог это сделать! Если бы мог забрать Дэна с собой. Но я не мог даже позволить ему прийти проводить меня на вокзал. И, как безумный, искал всё же в толпе его худенькую ладную фигурку. И в каждой светлой вихрастой голове пытался опознать "своего Александра". Я уже и привык называть его почти не в шутку Александром. Но когда мы были совсем вместе, неизменно из моих губ вырывалось: Дэн.
Поезд трогался медленно, словно не желал увозить меня, продляя муку сомнений и отрезвляющего "невозможно". И наконец, пошёл всё быстрее отсчитывать столбы, повторяя каждым перестуком: "Дэн...Дэн...Дэн..."
Что было мучительнее? Путь сюда? Или возвращение? Как смешны мне были теперь муки из-за потери моего "калифорнийца". Что он такое в сравнении с мальчишкой, который осветил счастьем целое моё лето. Внезапным, загорелым подарком спрыгнув в мой раскоп, осыпав меня тучей песка...
- Вы хорошо себя чувствуете, Дмитрий?
Я снова не узнавал профессора в этом гладковыбритом и полуофициальном человеке в безупречных спортивных брюках и цивильном джемпере. И это лишь начало превращения! Я понял, что выгляжу совершенно дурацки в своей нечищеной одежде и с отросшими патлами нечесаных волос. Я забыл сегодня побриться. Да что я мог помнить, кроме огромных серых глаз Дэна? О чём я мог вообще думать? Только о нём. О нас. И о том, что будущего снова нет. Оно снова ускользнуло и растворилось в аморфной немой боли, сминающей, словно мягкий воск моё сердце.
- Как Вы думаете. Профессор, я мог бы перевестись в местный университет? Или это совсем безнадёжно?
Профессор глянул на меня понимающе. Хмыкнув и отводя взгляд, сказал:
- Ну почему невозможно? Здесь тоже есть исторический факультет. И ... я думаю, что даже смог бы вам помочь. Потому что ректор - мой давний приятель. Да я и сам подумывал как-то перебраться сюда. Я люблю море. И вообще - здешний климат мне по душе. Так что...
Я перевёл дух. Отдаляющее меня от Дэна расстояние словно бы начало сокращаться. Я уже знал, что сделаю, когда вернусь домой. Надо только как-нибудь поаккуратней уговорить маму. Ей будет трудно смириться с тем, что она не сможет меня видеть каждый день. Но это как раз меня уже не пугало. Главное - сделать всё быстрее. И вернуться назад. Туда, где меня ждало моё лето. Лето по имени Дэн.