Хроника одной жизни

Роман Цивин

ХРОНИКА ОДНОЙ ЖИЗНИ
 




 Когда мы в памяти своей
 Проходим прежнюю дорогу,
 В душе все чувства прежних дней
 Вновь оживает понемногу.
 ( И.Огарёв)



ЧАСТЬ I



ДЕТСТВО



БУМАЖНЫЙ ГОЛУБЬ
 

1933-1936 гг. Вольск.




Потревоженные галки нехотя вспархивают с дерева. Мы проворачиваем в земле выломанные из кустов палочки и швыряем налипшую грязь на церковную стену. Кирпичной щекой она подпирает детсадовский двор. Достать бы комочком до слепого оконца.
- Поп, поп, поп!

В тот день дядя Петя взял меня с собой на Волгу. На пляже он, как обычно, играл в волейбол. А я потихоньку сошёл к воде. И утонул. Выпрыгивая из глубины, кричал, не слыша себя. Силёнки быстро истощились. Зелёная масса воды придавила ко дну.
- Тьфу, чёрт!
Тут же по колено. Здоровенный мужчина держал меня на весу. С трудом разлепил веки. Надвигался на берег пароход. Бежал с открытым ртом Петя. Затошнило. Жизнь была подарена.

Дядю Петю я любил. Крестьянский сын, он закончил Вольское авиаучилище. Женился на моей тётке Ане, сбежавшей к нам из городка Сураж. Её брат, мой отец, к тому времени носил на петлицах шпалу.
Старший лейтенант Пётр Маркин погиб в июне 41-го года на разбомблённом аэродроме близ Дрогобыча, оставив Ане двоих детей, Бориса и Люду.

Рыбий жир заедаем хлебом,- громко говорит воспитательница.
Во рту противный привкус скользкой алюминиевой ложки. Есть не хочется. Разламываю нарезанную порцию. А если б этот кусочек достался голодающему рабочему заграницей.
 – Цивин, не зевай!

Но пасаран! Но пасаран! Они не пройдут.
Под дробь барабана маршируем по игровой комнате. На голове испанка, пилотка с кисточкой. Дети из младшей группы завидуют.

Политика, политика. Неужели ничего другого не помнится из детсадовской поры? Впрочем, отчётлива картинка: сидим на горшках долго, упорно. Разговариваем. Наслаждаемся свободой.

Провалился с треском на утреннике в ДК.
– Пашни- это поля вспаханные. А вы их дети.
– Как это?
– Есть у нас в группе Паша. Ножик Пашин.
– Говори стих громко, с выражением. Не спеши.

 Мы дети заводов и пашен.
 Нам наша дорога ясна.

Успел подумать про Пашу. И забыл продолжение. Стоял наливаясь страхом и краской. Обернулся. Мама с воспитательницей загребали руками воздух.

 За детство счастливое наше…

Надрывался зал. Ничто не помогало. Шедевр я так и не досказал.

Каждый год ездили в Москву к папиным родителям. Они перебрались в столицу к сыну Науму из Суража. Он служит в Наркомфине, вечно в командировках. Холостой – разведённый. Дедушка Мендель молится в белом с полосами покрывале. «Буржуй», - беззлобно думаю про него. Он кушает из отдельной посуды.
– Трефное ему нельзя, - посмеивается бабушка.
По происхождению она родственница дедушки. Прямее, как говорится, не бывает. Какой была разница в летах братьев, что предшествовало сговору и женитьбе, - не знаю. Отчётлив в памяти её облик: заботливая с юморком, и распевными еврейскими интонациями.
 
Мне шесть лет. Все дома. Бабушка купает меня в корыте. Вытирает полотенцем и переносит на табуретку с подстеленной простынкой. Тру об неё ноги и вдруг опрокидываюсь назад, ударяясь головой о край шкафа. Из рассечения на макушке хлынула кровь. Хорошо, что у меня их две. Среди всеобщего смятения бабушка выхватывает из шкафа чистое накрахмаленное полотенце и стягивает облитую йодом голову. Кровь ещё сочится. Отец побежал вызывать скорую. Бабушка мнёт из чёрного хлеба мякиш, прижимает его к ране. Кровь застыла. Меня везут в больницу. Там накладывают на рану шесть скобок. Шрам. Теперь я меченый.

Я в восторге от движущихся лестниц метро. В центр родители берут не часто. Вдоль Третьей Останкинской улицы, где мы живём вытянулись двухэтажки с чередой подъездов. Такие же точно на первой, второй, четвёртой Останкинских улицах, легко заблудиться. Туалет тёплый, в квартире. Под деревянным сиденьем яма, откуда постоянно веет холодком. Бегаю к мороженнику. Облизываю нежный тающий кружочек, покрытый вафельными крышечками с обеих сторон-благодать.

В эвакуации бабушка умерла от недоедания. Дедушка возвратился в 44-м году в Москву. По дороге из синагоги упал, сломал ногу. Умер в больнице, похоронившей его неизвестно где. Сын Наум был в армии.

Другой дедушка Соломон жил в местечке Бобр под Борисовым. Утром, проснувшись в гостях у маминого брата в Орше, вижу чудного старика с белой бородой и чёрной квадратной шапочкой на круглой голове. Познакомились, он говорит: Будешь Героем Советского Союза.

В октябре 1941 года Соломона Певзнера расстреляли гитлеровцы. Он плохо видел, и в песчаный ров его за руку свёл переводчик. Этот человек и рассказал о последнем часе дедушки.

1 мая. Ледоход на Волге. Взрыхлённая огромная поверхность реки медленно движется вдоль берегов. Взрослые покачивают головами.

К нам перебралась мамина сестра Ревекка. Одинокая, она скиталась по Белоруссии. Ревекку взяли на работу учительницей младших классов, и она сняла угол у хозяйки. Аня устроилась на заводе. Оттуда приносила бутылки с пивом, в получку угощала грецкими орехами.

Июнь. Летняя сцена. Выступает отец. На лавках сидят курсанты. Дети тоже пристроились.
 – Перестало биться сердце великого пролетарского писателя Максима Горького. Прошу почтить его память вставанием.

Шорох выпрямленных коленей. Мы утонули среди стриженных голов.

 


 






1937-1938 гг. Сызрань.



Отец получил новое назначение. Я в старшей группе. По дороге иэ детсада застрял у столба с радиорупором. Снеговая жижа залезает в незастёгнутые боты. Иголками колет щиколотки. Говорит Сталин. Гортанная с паузами речь .
– «Ны богу свэчка, ны чорту качырга.»
Не понял. Ветер с Волги пробивает одежду. Ухожу домой крайне недовольный собой. А воспитательница хвалила за отменный политический кругозор.

Хотя на улице жарко, растопили печку. Папа вырывает из книг отчёркнутые страницы и бросает их в огонь. Делаю бумажного голубя. Его тут же с криком отбирают
– Не понимаешь что ли!
Каменев, Зиновьев, левая – правая оппозиции и т.п. были на слуху, а я оплошал, чуть не выпустил на волю листок с вредительскими фамилиями. Окончательно дозрел я со всей страной через три года. Выменял в классе новый учебник по истории СССР на старый, потрёпанный. Зато имел удовольствие казнить пером партийных вождей и маршалов, агентов империалистических разведок.


Ночные кошмары. Догоняет пьяный мужик. Не вырваться. Задыхаюсь.
– А – аа!
 Мать гладит по голове.
– Чего ты их боишься. Кто тебя тронет.
На следующий день снова встречаю орущего, шатающегося человека. Перебегаю на другую сторону улицы.

В нижнем этаже нашего дома жила семья старшины Петрова. Когда они варили холодец, их дети звали меня. Добывали вместе бабки, объедая клейкие чашечки. Зимой играли на вымытом полу прямо на кухне.

Улица Советская. Прилипаю к толпе. Гармонист растягивает меха: «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный пошёл по улице гулять. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать. А он заплакал, в штаны накакал, цыплёнок тоже хочет жить. - Я не советский, я не кадетский, а я народный комиссар».
– Враги народа, - говорю дома
– Замолчи,- обрывает мать.

Мама и папа. Я прожил с ними до сам ого их конца. И теперь поздние образы заслоняют ранние. Наяву детали. Наказания за провинности. Отец, обнаружив подделку в дневнике, вытащил меня из общего коридора за ухо.

Портупея с ремнём. Я надевал, когда он засыпал в обеденный перерыв. Решаем задачи по арифметике, в которой оба не сильны. Отец кипятится, досадливо машет рукой. Вечерами он сидит над конспектами политзанятий. Прежде чем начать писать, разгоняет ручку в сжатых пальцах, и на бумагу ложатся аккуратные без помарок строчки. Мне не досталась эта манера. Совсем наоборот, буквы неровные, слова не прописанные, зачёркивания частые. Мамин почерк. Мама любила поговорить. Склад ума иронический. «Аваде»,- прорывалось из идиш. Засиживалась на коммунальной кухне.
– Ася Семёновна, вас зовут.
Замуж она вышла за папу, познакомившись с ним в Сураже, куда он приезжал в отпуск. И естественно, потом жила гарнизонными интересами.

Папу призвали на действительную службу в 1923 г. Через два года перед демобилизацией комиссар штаба 7-ой кавдивизии Григорий Михайлович Штерн сказал:
–Чем будешь заниматься? В лавочке сидеть. Работу искать.
Дал направление в Ташкентское политучилище. С тех пор пошёл Давид Цивин по комиссарской части. У нас дома хранилась фотография, пропавшая в эвакуации: партактив дивизии с будущим прославленным военноначальником, репрессированным Сталиным в 1941 году. Родители верили в социализм. Когда отцу, давно вышедшему в отставку, не могли наладить зубной протез ни в военной ни в гражданской поликлиниках, я предложил ему пойти к частнику. Он возмутился:
– Как это?! Знаю я их!

Поспели яблоки, и ранним августовским утром часть выехала в совхоз. Запах суши стягивает ноздри. Бойцы работают споро, оттирая рукавом пот с лица. Я кромсаю с жадностью сладкую плоть. Остановиться нет мочи. Заныли натруженные челюсти. А в ящиках уже поскрипывают наливными боками отборные яблоки. Не объять.





КАМЕШКИ ЧЕРЕЗ ЗАБОР



1938-1940 гг. Полтава.



Очередной перевод отца. Перемены в армии. Передислокация войск в связи с разоблачением шпионов. Готовимся к войне. Отец - преподаватель Полтавского автотракторного (через два года танкового) училища. До революции в его здании был кадетский корпус. Отсюда название соседнего Корпусного сада. В Полтаве всё говорит о победе Петра над шведами. В саду высоченная колонна с орлом. В клюве его венок. Наш пионерлагерь окружают холмистые поля с каменными памятными знаками на месте сражения. Ребята уверяют, что тут находят мушкетоны. Нам, увы, не попадаются. Парадный вход украшен бюстами вождей. На тёмнокрасном бархате золотятся цитаты. Клятва Сталина: «Уходя, товарищ Ленин завещал».
 
Торжественное собрание в годовщину Октября. Почётный президиум – политбюро ЦК ВКП(б) во главе с великим Сталиным. Рабочий президиум - начальник училища полковник Баданов, начальник политотдела, орденоносец, участник боёв на озере Хасан курсант Шляхов…
В 1943 году за прорыв под Сталинградом командующий танковым корпусом генерал-лейтенант В.М.Баданов награждён орденом Суворова 2-ой степени за номером один.

Служил в училище комендантом интендант Потирко. Все его знали. Будённовские усы, щегольское галифе. Лёшка, его сын, показывал тайком отцовскую награду за Гражданскую войну. Шашка с серебряной инкрустированной ручкой. Однажды дома я услышал шёпот:
– Потирко ночью взяли.
С тех пор о Лёшке никто из ребят не вспоминал.

Мама общественница, её фотография на Доске почёта боевых подруг. Закончила курсы медсестёр при училище. Ей доверили выступить 8 марта с приветствием. Говорила наизусть, всю ночь учила текст. В конце на самом важном месте здравицы сорвала голос. Убежала. Её снова вытолкнули на сцену, и она истерически в два слога выпалила священное имя. Я пригнул голову.

Конец мая. Окончил второй класс. Добрейшая Мария Ивановна выписала мне похвальную грамоту. Прибежал домой. Мама расцеловала. Схватил хлеб с подсоленым маслом и на улицу. Слепой тёплый дождик не помеха. Как хорошо! Впереди три месяца отдыха. Закричал от восторга. Разве знать, что миг такого безмятежного счастья больше никогда не повторится.

Наша школа номер 10 на ремонте. Временно переводят на Окружную улицу. Высыпаем во двор, метаем через забор камешки. Оттуда получаем такие же подарки.
– Это евреи,- разъясняют ребята,- у них своя школа.

Кинотеатр «Колизей». Иногда успеваем попасть на сеанс сразу после уроков. Деньги на билет коплю за счёт завтрака. Дома ругают за поздний приход. Кино очень любил. Оно без промаха било в цель.
– Ура! Наши! Красные опрокинули беляков.
В Сызрани на «Пугачёва» кинотеатр штурмовали. Толпа стиснула и понесла по узкому проходу, едва не оторвав от пола. Затем все юрко разбежались по рядам, места не нумеровались. Совсем недавно свершился великий поворот от титров к звуку. Демонстрация ленты шла по частям. Перерывы тягостны. К тому же плёнка часто рвлась.
– Сапожники!
 Топот, свист, иные зрители порываются бежать в будку, хватать киномеханика за грудки.
Самой популярной была историко-революционная тема. Шедевры - «Броненосец Потёмкин» (не очень понравился), «Чапаев». «Мы из Кронштадта» смотрел много раз. В характерной роли «мадмуазель» снималась мамина двоюродная сестра Раиса Есипова. «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году» воспринимал как реальную историю.
Кинокомедия «Искатели счастья».
– Пиня ехал, Пиня шёл...


У каждой национальности свои чудики. Еврейское происхождение не заботило. Идиш не знал, традиций тоже. Выйдя из местечек, родители смолоду окунулись в новую идеологию, жили постоянно в русской, тем более воинской среде. Дружба народов, их равноправие принимались как данность. Со словом “жид” вплотную познакомился в харьковском дворе. Унижение, которое оно несло, выдержать было не по силам. Сколько б впоследствии я не слышал от современников, что они не испытывали комплекса, не верю. В поезде по дороге в пионерлагерь я сказал ребятам, – У меня мама русская (соседи удивлялись, не похожа на свою нацию). Чёрт меня побери, был такой случай.

Позволю себе забежать на пятнадцать лет вперёд. Западно-украинский городок Козлив. 13 января, сыплет мокрый снег. Выхожу из чайной. На пустынной сельской площади, образовавшейся на месте снесённых войной хат, разоряется радио. Сообщение ТАСС. Арест группы врачей – вредителей. Старались подорвать здоровье советских руководящих военных кадров. Были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией Джойнт, созданной американской разведкой. Патетика диктора не знает пощады. Следствие будет закончено в ближайшее время.

Стою раздавленный. На втором курсе пережил обвинение в космополитизме, сказал, что не только Пушкин по материнской линии иноземного происхождения, но и Лермонтов упоминает предка, барда из Шотландии. Кафедра рекомендовала в аспирантуру, партбюро не утвердило характеристику. Учился отлично, а получил одно из худших направлений - в глубинку Тернопольщины. Ректор Львовского университета Лазаренко откровенно ухмылялся в ответ на мои возражения. И всё же букву закона я чтил. Что-то же совершили врачи. Как преступно долго вышибалась из башки идеологическая дурь, внушённая с пелёнок системой.

Дядя Иосиф, мамин брат, рассказывал. Он служил в то время в Минске. Полковник, личный врач командующего Белорусским военным округом маршала Тимошенко. Шеф ему сказал.
- Я тебя в обиду не дам.
Выпивоха, любитель ядрёных шуток, он мог себе позволить схватить доктора сзади и ощериться.
- Ах ты мой жидок.
То есть относился к Иосифу Певзнеру положительно.
Когда в январе у маршала брали желудочный сок, пробирки в лабораторию доктор нёс уже с охраной, не подменил бы. Вскоре Тимошенко вызвал его к себе.
- Сделать ничего не могу. Жмут из Москвы.
Дядя был уволен из армии. Правда, обещанную квартиру на Ленинском проспекте всё же получил.

Магазин на Октябрьской улице. В витрине макеты бутылок шампанского. Китайское – приземистое, французское – побольше, советское – высокое, гордое.


Встреча в школе с папанинцем. Сумел пробиться к нему вплотную. Слушаю полярника, думаю: это же не из книжки, вот он с повязанным вокруг шеи пионерским галстуком. Фёдоров похлопал меня по плечу.

Летом курсанты вытряхивали из матрасов слежалую солому. Возле кирпичного забора навалена целая её гора. Ребята придумали отличную забаву. Бросаться с высоты на неё солдатиком, как в воду. Кто дальше прыгнет. Проваливаешься в скрипучую массу, коленки достают аж до ушей. Моя очередь. Раз – что-то сдвинулось под ногой. Падаю очень близко. И тут же страшный удар по затылку. Кирпич обвалился.
- Если б не тюбетейка - убило, - говорит доктор.
В медсанчасти наложили восемь скобок.
Я не тихоня и не рисковый хлопец – а голове доставалось. Наверное, так надо было. Чтоб поумнел.

Из ворот выкатываются пушки на конной тяге. Охранный батальон штаба 25-ой чапаевской дивизии, расположенный рядом с училищем, снимается с места. Освободительный поход на Западную Украину. По возвращении части в быту замелькали новые вещи. Инкрустированные соломкой письменные приборы, велюровые шляпы, клетчатые кепки. Хвастали, что вместо денег расплачивались облигациями.

В военторг завезли хамсу. Жирные пересыпанные шариками перца, солёные рыбки. 8 копеек за килограмм. В один присест с друзьями прикончили целый кулёк.

Финская компания. Исчезло сливочное масло. Затяжной штурм линии Маннергейма. В училище прибыл курсант, участник боёв, Герой Советского Союза. Мы бегаем за ним. Переворот на турнике. Золотая медаль раскачивается. Вдруг оторвётся, упадёт незаметно в песок…

«Эх, хорошо в стране советской жить!». На автомобилях не ездили – катались. Плотно сидим в кузове «ЗИС 210», поём. Мчимся на Ворсклу купаться. Белые хаты, сады, поля убегают назад. Вдруг выхлопы, чихание. Мотор барахлит. Шофёр задирает капот. Крутит заводную ручку. Стремглав бежит в кабину. Поехали!

Чёрный лимузин М-1, в Полтаве единственный, у начальника училища.

Пионерлагеря подарили мне реки. Спокойную светлозелёную Ворсклу, голубоватый Псёл с поворотами у краснопесочных круч, быстрый сильный Северный Донец. Потом жил в «безводных городах». Стучали колёса, ревели самолёты: к морю, к морю. Впервые увидел его студентом через вагонное окошко. Задохнулся от радости. И всё же реки ближе сердцу, они человечней.

Пакт о ненападении с Германией. Пакт - новое слово, можно произнести почти одними губами. Ненападение - вопреки смыслу звучит тревожно. Отец достал новую карту. Смотрим с гордостью. СССР расширяется.





СТАЛИН НАЧЕКУ



1940-1941 гг. Харьков.



Снова перевод по службе. Отец – старший преподаватель военно-политического училища. К одной шпале на петлицах прибавляется вторая. В июньское воскресенье переезжаем на полуторке со всем скарбом из Полтавы в Харьков. Прибываем под вечер. Огромный город поражает шумными играми ребят во дворах.

Нам дали комнату в только что построенном семиэтажном здании военведа, напротив арки Госпрома. Две другие комнаты в квартире заняли преподаватели училища Николайчук и Костров. У каждого по ребёнку.

Коммуналка. Других квартир мы не знали. Зато эта новенькая, высокий стандарт. Большая кухня, туалет, ванная комната. Прежде купались в ванне только в заказных номерах. Вообще походы в баню – поэма. Уходили с отцом на целый день. Занимали очередь. В моечных залах стоял сизый дым, фырчали огромные краны с деревянными ручками, грохала вода из шаек. Непременно парная, где я задыхался от обжигающего нёбо воздуха. Потом отдых в фойе с фикусом. Ситро, морс. Возвращались домой разморенные и довольные.

Антифашистские фильмы «Болотные солдаты», «Профессор Мамлок», «Семья Оппенгейм» сняты с экрана. Их сюжеты, потрясающие драмы еврейских семей, помню до сих пор. А в зиму 40-го/ 41-го года, хотя «Александр Невский» тоже не шёл, ребята в харьковских дворах со щитами из фанеры и выструганными мечами сражались с псами-рыцарями. Докричаться до заигравшихся чад матерям было не под силу.

Трамвай мчит как оглашённый, визжа на поворотах. Возвращаюсь из центра по Клочковской улице. Загляделся в развёрнутую соседом газету. Немцы взяли Париж. Здорово шагают. Расколотили Францию, палят по Англии. Интриганы Чемберлен, Даладье получают своё.

Театр русской драмы им. Пушкина. «Анна Каренина». Спектакль утомительно долгий.
– Ты всё понял?
– Конечно.
Анну затравил помещичье-капиталистический строй. Ближе мне герои Горького. В третьем классе запойно читал «Детство» и «В людях». Проникся жизнеописанием Шевченко. Заучиваем на украинском языке Рыльского. «Мы збыралы з сыном на земли каштаны… и про слово Сталина я казав сынови».

Дома выписывают «Правду». Я первым её просматриваю. Молотов в Берлине. Фотография: нарком беседует с Гитлером и Риббентропом.

В нашем доме открыли большой продуктовый магазин. Во двор завезли бочки. Пацаны выбивали затычки и, свернув лепестком ладони, вытаскивали из нутра кислые огурцы. Хрустели ими смачно. Пару раз мне показывали вхожего во двор пахана, здоровенного детину с фиксой.

Учение по химзащите. На огромной площади Дзержинского пускают дымы. Хватают прохожих, кладут на носилки, уносят на санобработку. В класс принесли противогазы. Учат надевать маски. Мне заткнули пальцем входное отверстие, рву с себя резину едва ли не с волосами. Крик, смех… «Если завтра война, будь сегодня к походу готов». А в Европе война полыхает. Настроение оптимистическое. Мудрый Сталин, правительство начеку.

Плакаты зовут к бдительности. Рот на замок. Не болтай! Ловят шпионов. У памятника Шевченко, говорят, была их явка.

Выпускная фотография четвёртого класса «Б», наклеенная на серый гофрированный картон. Пионерская комната, видны стенды о Ленине и Сталине. Узнаю почти всех одноклассников, фамилии в памяти поистёрлись. Много еврейских лиц. Геллера точно не забыл. Высокий, рыжеватый, щурился по близорукости. В военных городках я был научен драться. Надо бить первым. В случае отпора изобразить психованного, хвататься за камень, обломок трубы, что попадётся под руку. Почему-то именно с Геллером выяснялось моё место в силовой классификации. Подскочил и ударил ребром ладони по лицу. Очки слетели, глаза растерянно заморгали. Победа.

Дома меня мучил сын Николайчука. Он был на год старше. Истязания начинал после обеда. Валил и побивал. Издевался с наслаждением. А в кухне при всех красивый блондинчик Толик держался пай-мальчиком. Жидом он не обзывал. Но я догадывался, что у себя их семья не избегала этого слова. Начальником учебно-политического цикла в училище был старший батальонный комиссар лезгин Пашаев. Папа про него говорил: хороший человек, интернационалист. Николайчуки дружили с ним семьями.

В предвоенные годы пели: «Перед нами все двери открыты». Правда, за иными людьми они захлопывались навсегда. Но об этом нельзя было говорить, даже думать.

Записался в городской Дворец пионеров. Красивое трёхэтажное здание. У парадной лестницы детей встречает гармонист. Из автобиографической книги Людмилы Гурченко узнал, что это был её отец.

Послали за керосином для примуса. Вереница людей. Встал за какой-то бабкой. Через проход между корпусами видна красочная киноафиша «Большого вальса». С какой любовью смотрят в глаза друг другу франтоватый мужчина с короткими усиками и прекрасная женщина с пышной причёской. Замечтался. Очередь прозевал.

Новый кинотеатр. Фильм «Истребители». «Любимый город может спать спокойно».

В воскресенье 22 июня собрались в театр. Взяли с собой приехавшего погостить моего двоюродного брата Фиму. В Окружном доме Красной армии гастролирует Государственный еврейский театр. Премьера «Блуждающие звёзды» по Шолом-Алейхему. Начало в двенадцать часов. Ждём. Заминка. Рабочие выносят лестницу и закрепляют на торце сцены репродуктор. Шумок в зале прорезает усиленный до гудения голос Молотова. Сегодня в 4 утра Германия напала на нашу страну… подвергнув бомбёжке города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас… В зале вскрики. Загримированные актёры вышли из-за занавеса. Уходят срочно командиры. Представление задержалось. Фима переводит мне с идиш, но вслушиваться не хочется. Домой возвращаемся без отца.

Фиму спешно отправили домой. Как будто Сураж был убежищем. Фима не застал своего отца. 50-летнего типографского рабочего Давида Рахлина призвали в ополчение. Пропал без вести.

Первые дни войны. Жадно слушаем радио. О «могучем ударе» по вражеской земле никто не говорит. В сводках Главного командования называются географические направления фронтов. Подробности только о боях отдельных частей, где бойцы и командиры успешно противостоят превосходящим силам противника. Об оставленных городах догадываемся по новым направлениям.

Меня, как и в прошлом году, отправляют в лагерь Фигуровку. 3-го июля всех ребят собирают слушать речь Сталина. Вынесли громадную радиолу. Вождь говорит медленнее, чем обычно. Пьёт воду из стакана. «Враг будет разбит, победа будет за нами».

Ночами ухают разрывы. Немцы бомбят военный аэродром под Чугуевым.

Отца направили комиссаром в формирующийся полк под Купянском. Мать мобилизована на работу медсестрой в эвакогоспиталь. Меня оставляют в лагере на второй срок. А куда девать.

Конец августа. Немецкие самолёты прилетают каждый вечер в один и тот же час. Взвывают сирены, и жильцы сходят со своих этажей в бомбоубежища. На крышу выставляют дежурных, чтобы сбрасывать зажигательные бомбы. Ребят туда не пускают, но иногда всё же удаётся постоять наверху. Вижу в перекрестье лучей серебряный крестик вражеского самолёта. Зенитки до него не достают. По утрам на улицах валяются осколки от их снарядов. Пару штук я взял с собой в эвакуацию.

Посмотреть на первое разбитое прямым попаданием здание кинотеатра люди приезжали специально. Теперь от любопытства не осталось следа. Я езжу к маме на работу. После одного из ночных налётов бомбами было перепахано всё кладбище близ городка институтских общежитий «Гигант», где с лета разместились госпиталя.

На площади Дзержинского выставлен сбитый фашистский самолёт. Его охраняет красноармеец с винтовкой. Я незаметно отломал кусочек жести от крыла. Это же сделано в Германии.

В начале сентября к нам зашёл капитан Аксёнов. Он на фронте, вырвался на пару дней к семье.
– Никому не верьте. Немцы уже за Киевом.
А в «Правде» заявление Будённого: «Киев был, есть и останется советским!».

Золотая осень. Дома пусто. Из окна нашего шестого этажа широкий проспект «Правды» виденl, как на ладони. Потянулись люди с тележками. Что будет с нами? Почему отступает Красная армия? Для меня она всегда была реальной силой. Прошлым летом ребят из лагеря возили на парад после манёвров. Юркие танкетки пыхтели голубоватым дымком, чинно ехали броневики, и завершали смотр тяжёлые гаубицы на тягачах. Почему же отступают? Разгром? Наползает страх.

Школа работает. Пятый класс. Новые предметы. Урок немецкого языка. – Анна унд Марта баден. Их бин, ду бист, эр, зи, эс – ист. – А мы есть? Учеников в классе всё меньше. Никто не прощается.

Последние дни сентября. Наконец и мы собираем чемоданы. Укладываю в три спичечных коробка свои марки. Уезжаем вместе с госпиталем. Пригородная станция Лосево. Эшелон стоит за перроном. Из товарного вагона нам выбрасывают деревянную лестничку на верёвке. Помогают взобраться. Внутри двухэтажные нары. Залез. Темень. Стукнулся головой о верхний настил. Очень душно. Застучали на стыках вагоны. Детство оборвалось


ПЕРЕВЁРНУТЫЙ РАЗОРВАННЫЙ МИР ДОСТАЛСЯ МОЕМУ ПОКОЛЕНИЮ.





 

ЧАСТЬ II



ВОЕННОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ



ПОЕЗД ИДЁТ НА ВОСТОК


1941-1942 гг. Кемерово.



Завагонное пространство рукой достать. Отваливают в опасной близости утрамбованные откосы, проплывают поля, струятся кромки дальних лесов. Необычное путешествие в моём возрасте могло быть завлекательным, если б не постоянное чувство неизвестности, дыхание войны. Эшелон не бомбили, хотя тревоги не раз останавливали в пути.

Наши доктора учат, что оправляться на земле нужно спокойно, без натуги. Это природная поза человека. Однако когда паровоз ни с того ни с сего дёрнул состав, быстро набирая скорость, бежать за ним мешали не застывшие коленки, а спадающие штаны. Объявленное время стоянок не выдерживалось. Отстать от эшелона казалось смерти подобно. Я прыгал через рельсы, был впереди всех. Вот они родные красные вагоны. Люди за барьерными досками машут нам руками. На весь состав три вагона с тамбурами. Вскочить на подножку никто не сумел. Я откровенно реву. Что будет с мамой! Отставшие собрались в кучу. Капитан медслужбы повёл на станцию. Дежурный матерился. Через пять часов с двумя подсадками догнали своих.

Опасности и лишения стирали возрастные границы. Всем было одинаково тяжко.

Белгород, Орёл. Стоим двое суток на запасных путях. Уполномоченные набирают сухие пайки. Женщины ухитряются сделать в тазиках постирушку. Подошёл странный состав. Его охраняют. Из зарешёченных окошек под крышей высовываются руки, видны истощённые лица.
- Кто это?
- Пересылка из Бессарабии.
Картинка врезалась в память. Через много лет узнал правду. Советская власть вычерпывала из новых союзных республик эксплоататорские элементы. Евреям, а кто-то успел на станции перекинуться на идиш, таким образом спасли жизнь.

В Москву прибыли через неделю. Станция Сортировочная. Хмурое холодное утро. Гудки маневровых паровозов. Вблизи хоботообразной водяной колонки раскидистая яма от бомбового разрыва. Сколько будем стоять неизвестно. Некоторые рискуют добраться до телефонных автоматов. Мы с мамой сидим тихо. Где Наум, старики - не знаем.

Совсем не помню сверстников. В вагоне общаться невозможно. Каждый прижат в своём уголке. На путях не порезвишься. Вихрем проносятся встречные воинские эшелоны.

Не всё было мрачно в длинном путешествии. Менялись природные краски. Радовали базарчики со снедью. Бесхитростные сочувствовавшие хозяйки выносили тёплую картошку в чугунках, варенец, яйца, даже холодец. В глубине России война ещё не обескровила личные хозяйства.

Мы пообвыкли к дорожному быту. Дежурные топили углём буржуйку. Заметил, что молоденькая медсестра встречается с мужчиной из соседнего вагона.

Волга. Переезжаем ночью. Грохот бесконечного моста под Батраками разбудил. На ум пришло название военного округа – ПРИВО, где служил отец. Тут из Вольска плавали мы на пароходе к маминому брату Якову в Саратов. Как и все Певзнеры, он смолоду ушёл из дома, дедушка рано овдовел. Яков закончил рабфак, а потом университет. Складно сложеный, головастый, он был любимцем всех поколений своих учеников. В войну серьёзно контужен и с тех пор чуть заикался. Родственные узы в еврейских семьях были ещё очень крепки. В 1948 году из Львова я поехал с мамой в Саратов. Дядя Яша подрабатывал летом воспитателем в пионерлагере. Поселились в фанерном домике на 15-й станции, куда из города шёл скоростной трамвай. Я учил плавать его сына Женю, а с восьмилетней Леной забавлялся от души. Ныне с большинством двоюродных братьев и сестёр нет связи. Израиль оборвал последние контакты. Кто-то ищет еврейские корни, кому-то они не нужны.

Урал. Развалы крупных глыб в окружении белоствольных деревьев. Каменные реки спускающиеся с хребтов. Дикая открытая взору красота. Свердловск. Застряли. Выходим на пристанционную площадь. Снуют люди. С узлами, котелками, мешками. Попадаем в переплёт. Из переулка раздались выстрелы. Толпа шарахнулась. Нас прижало к киоску. Ещё выстрел. Очень близкий.
- Человека убили!
В образовавшейся пустоте лежал парень в шинели и гражданских брюках. Набежал патруль. Кто-то сказал:
Дезертир!юю

Тайга, тайга. Новосибирск. Скоро месяц в пути. Кусочек жизни. Ночь провели почему-то на знаменитом вокзале. На одной из его розовых плит прикорнул. Полированный гранит холодит щёку.











КРАШЕНЫЙ СНЕГ




Наконец станция назначения - Кемерово. Под госпиталь подготовлена школа на высоком берегу реки Томь. Разочаровало название города, словно деревня. Но чем больше знакомился, тем интереснее в нём становилось. Крутая сибирская зима. Сугробы в полтора метра. Едем на санях в свою квартиру. Домишко невзрачный, на полторы комнаты. Разместились в горенке, а уплотнённый одинокий дед перешёл в спаленку. Утром он вызвал меня расчищать дорожку к воротам. Затопили печку, сварили картошку, открыли консервы. И зажили.

Снег, оказывается, бывает крашеным. Жёлтый, красный, зелёный. Художник – мощный азотно-туковый комбинат, пускающий разноцветные дымы. Всё в городе неожиданно. Бесчисленные дома со ставнями, бревенчатая двухэтажная школа, есть даже дощатые тротуары. Высокие корпуса новостроек.

Пристрастился к местному цирку. Он тоже деревянный. В Харькове видел КИО. Здесь на арене, согласно афишам, чемпионат мира по французской борьбе. Если не доставал билет или не хватало денег, крутился возле круглого здания цирка пока не проскочу. Познавал приёмы борьбы: двойной нельсон, захват, бросок. Юпитеры высвечивали могучие торсы именитых спортсменов, выходивших на але-парад в лентах с наградами. Азарт схваток перехватывал дыхание болельщиков.

Вместе с дружком Серёжей открыли для себя магазин золотодобытчиков. На полках кружки копчёной колбасы, сливочное масло, шпроты. Висят соболя, одежда. Всё это можно приобретать за содержимое мешочка, величиной с полкисета. Заходит покупатель. Обычный с виду мужик. Старатель. Как загипнотизированные, смотрим на товарообмен. Горстка тускло-жёлтых крупинок на чутких весах. Золото! Нас не выгоняют, заприметили. Эвакуированные.

В школе это звание привилегий не даёт. Наоборот, обнаружилось противостояние с местными ребятами. Меня скоро вычислили. На перерыве пацаны зажали в туалете.
 - Скажи кукуруза.
 Молчу. Получил по уху.
- Кукууза.
Заржали.
- На горе Арарат каркает ворона. - ... какает вообей.
Смех оборвался. Я успел выскочить и добежать до класса. Дрались ватагами, они и мы. Однажды в темноте, занятия шли во вторую смену, меня ткнули в бок коровьим рогом. На миг задохнулся, упал. Обидчики разбежались.

В доме огромная радость. Тётя Ревекка соединила нас с папой. Он написал в Вольск, мы тоже. Догадываемся, что отец где-то на юго-западном фронте.

Разгром немцев под Москвой. Наконец-то наши пошли в наступление. Газет в обиходе нет. Слушаем радио. Сводки Совинформбюро принимаем из Москвы поздно из-за разницы часовых поясов.

С дедом – хозяином сложные отношения. Он вроде рад нам, скрасили быт. Угощает чёрной редькой, заправленной мутным и вкусным постным маслом. Особенно добрел, когда мама приносила в мензурке медицинский спирт. Я заметил, что он втихаря прикладывется к нашему хлебу, крупе.
 - Скажи ему, если уверен.
 А вот этого сделать не могу. Зелёная наледь конусом выпирает из очка. Уборная во дворе, рассуждаю на корточках. Мне будет гораздо неприятнее, чем ему. И как начать разговор. Само образуется, он почувствует, что знаем.
Фитиль теплится, не горит.

От папы письмо. Он лежал в госпитале – язва желудка. После выписки попал в резерв ГлавПУРа, оттуда его как кадрового преподавателя направили в своё училище. Теперь оно в Ташкенте.

Апрель. Получаем от отца вызов. Заказываем билеты. Расставаться с Кемерово жалко. Наш маршрут пролегает по легендарному Турксибу. В купе с нами два польских офицера из армии Андерса. Направляются в Иран. Конфедератки, стоячие воротники. На кителях наборы цветных планок. - Что это? Объясняют сухо: символы боевых наград. На станции Уштобе поезд остановился аж на десять дней. Паводок реки Каратал повредил мост. Ходим в посёлок. Корейцы продают тянучки, соевые конфеты. Сладко, хочется ещё, но у мамы денег в обрез.

С тех пор, когда дело с места не двигалось, дома говорили – уштобе.





МОЛОХ, КОТОРЫЙ ЧАДИТ



1942-1945 гг. Ташкент.



Серый разбитый асфальт привокзальной площади. Папа сильно похудел. Длинная гимнастёрка обтягивает острые коленки. Училище в десяти километрах от города , в посёлке Луначарское. Опять квартира в полторы комнаты. Длинный барак. Мама вновь работает в госпитале. Школа далеко. Ударила немыслимая жара. Все спят во дворе, куда вынесли кровати. На день постели забирают. Невдалеке маршируют курсанты с песней - «Украина золотая, Белоруссия родная, наше счастье молодое». А республики не наши, под немцами.

Под сенью деревьев выкопан хаус, хранилище воды. Вынутую глину не убрали. Осторожно спускаюсь, пересекаю зеленоватую гладь от угла к углу. Так окончательно выучился плавать. Подхожу к учебному корпусу. На нём машинописный листок с новостями: «Тяжёлые бои в районе Сталинграда». Верчу головой. Вокруг звенящая тишина.

Курсантам сократили срок обучения до четырёх месяцев. Занятия в две смены. Отца почти не вижу.

Поджимает жратва. В школе выдавали по кусочку хлеба и леденцу. Лафа кончилась. Пишем на обёрточной бумаге. Вообще учёба разладилась. Пропускаю уроки себе в удовольствие. В ту осень это выглядело так. Мама целый день на работе. В школу на два часа. Ключ оставляем в окне между рамами. Отец, если заскакивает, берёт его снаружи. В этом случае прячусь под кровать. А там мешок с сухофруктами. Откуда мы их взяли – особый рассказ. Я достаю пару горстей, жую как конфеты и читаю книгу. В семь часов как ни в чём не бывало достаю ключ, отпираю дверь. За два месяца мешок похудел на две трети. Пора варить компот. Мать в недоумении. Отец вспылил. Отпираюсь до последнего.
– Посмотри на себя. Рак варёный.
Второй и последний раз в жизни он крепко схватил меня за ухо.

Сталинград. Героическая оборона. Прорыв, окружение немецкой армии. Все мы живём этими событиями. Я нарисовал на двух скленных листах картину. Улица Сталинграда. Руины зданий. Бойцы ведут пленных немцев.

Март 43-го года. Отца отправляют на фронт. К нам подселяют Эсфирь Ткаченко, жену преподавателя. Он отличился в Сталинграде. Мы видели его в боевой кинохронике: комиссар бригады Ткаченко бежит с бойцами по снежному полю на воссоединение с частями Степного фронта. С Асей (так её звали в быту) я подружился. Отзывчивая, интеллигентная, детей у неё не было.

Дом наш сплошные женщины. Командиры проявляют к ним интерес. Всё на виду. Из «любови» случилась трагедия. Высокая скромная Наташа, работавшая в райкоме партии, вдруг умерла. Подпольный аборт. Истекла кровью. В другой квартире частые гулянки. Играет патефон, взвизги, топают курсанты. Две подруги вылетают из комнаты и садятся на горшки. Стою , как вкопанный, ни туда ни сюда.

Мария Ивановна, тётя Маша. Сын и муж на фронте. Работает посменно на снарядном заводе. И подкармливает иногда меня. Однажды угостила гречневой кашей с молоком. Села напротив, качает головой. Русская женщина, она за словом в карман не лезла.
– Чем твоя мать занимается, там же еда остаётся от раненых, приноси.

Хожу с судками в столовую. Половник затирухи и полполовника каши-размазни. Возвращаюсь со взрослыми. Две москвички говорят о постановках МХАТа. Моё синее пальто за зиму от разводов супа стало бесцветным. Есть хочется постоянно.

Самое лучшее время весна. В конце марта на макушках деревьев подрумяниваются первые плоды. Они мои. Училище разместилось в «Соцземе», учебном сельскохозяйственном заведении. В низине сад. В войну он стал бесхозным. Тащу полузелёные яблоки, их в основном мы и насушили на крыше. Забираюсь на урючину возле зарослей одичавшей ежевики. Плоды мелкие, кислые, нарываю полную пазуху. Затем пиршество. Ссыпаю добычу на траву, выгрызаю мякоть, косточки выкладываю на траву в линию. 36, 37, 38 – веду подсчёт. До полусотни не дошёл, оскомина бьёт током. Для курсантской столовой высадили капусту. Каюсь, поздними вечерами ломал кочаны. Заквасили небольшой бочонок. Мама пересолила. Приходилось отмывать, съели.

После отъезда отца воду из колонки таскаю я. Оцинкованное ведро большое, тяжёлое. Однажды сварили суп на дождевой воде. И сделали приятное открытие. Суп отдавал ветчиной благодаря продымленной крыше.

Асю забрал к себе в штаб корпуса муж. Мне он подарил чудо-ножик, немецкий, складной с двадцатью выдвижными добавками.

У нас новые жильцы. Юлия Резник жена капитана и его сестра Дуся, студентка мединститута. Женщины полные противоположности. Дуся разбитная, неуходящие прыщи на лице, что не мешало ей искать танцульки. Юлия еврейская красавица. Чёрные косы, огромные глаза. Сидела дома, тосковала. Летом 43-го года оборвалась переписка с мужем. Каждое утро она выходила встречать почтальона. Сердце вещало беду. И она пришла в виде стандартной повестки: пал смертью храбрых. О Науме Исааковиче Резнике говорили как о блестящем преподавателе. Юля непрерывно стонала, приговаривала.
 - Ой лыхо мое, Нюма, Нюма, Нюмочка! Не хочу жить.
 Ночами за домом она кричала в полный голос. Юля уехала через три месяца в Маргелан, куда эвакуировалась её мать с братом. Дусе дали койку в общежитии. Весной она зашла к нам и сообщила: Юля умерла от скоротечной чахотки.

Трагикомедия. В длинной курсантской уборной у свежеиспеченного лейтенанта соскочила с расстёгнутого ремня кобура с пистолетом. Прямо в очко. Бултых и не осталось следа. Вскрывали доски. Искали баграми – безрезультатно. Лейтенант не отходил от туалета. Одни смеялись, другие жалели его. За потерю личного оружия в военное время положен штрафбат.

Недоедание подсекало растущий организм. От отца получали по аттестату 1000 рублей в месяц. Их хватало на 4-5 дней полноценного питания. По карточкам отпускали 400 г хлеба на меня и 600 на маму. К вечеру ни кусочка. Если доставался жмых из отдавленных семян хлопчатника, крошил зубами с превеликим аппетитом. А на базаре были замечательные вещи. Например, маслянистые лепёшки с молотым мясом у узбека. От получки мама давала десятку, ровно на одну лепёшку. Откусывал её медленно, вкуснятина. Месяц глотал слюнки. С татарином одноклассником Исой стреляли из рогаток птиц. От воробьёв толку никакого, у дроздов косточки сладкие.

Училище перевели в Туркмению, город Мары, преобразовав по профилю в пулемётное. На его место пришёл пехотный полк. Нам дали двенадцатиметровую комнату в домике на госпитальной территории. Две кровати, печурка, столик у зарешёченного окна, выходящего во внешний тупик.

Мама работает в нервном отделении.
– Если б ты знал, какие концерты устраивает ночью вот этот паренёк. Плачет, истерически кричит. У него тяжёлая контузия. Сейчас он дремлет на террасе в плетёном кресле.
Прихожу сюда играть в шахматы. Напугал один из партнёров. Внезапно сполз со стула, опрокинулся на пол и забился в конвульсиях. Изо рта пошла пена. Ему приподнимают голову.
 Ранбольные обычно не рассказывают о боях.

От отца долго нет писем. Нас разыскал его сослуживец, политрук, попавший по ранению в один из ташкентских госпиталей. Он сказал о тяжёлых боях на Сандомирском плацдарме в Польше.

В госпитальном дворе на скамьях ночевала женщина. Её гнали, задерживали на проходной. Она появлялась так часто, что свыклись. Маячила возле столовой. Худющая, остриженная наголо. Если не было начальства, её давали помыть бачки. Подкармливалась. Потом взяли в санпропускник на уборку. Пару раз Соня оставалась у нас, стелили на полу ватное одеяло. О себе говорила очень мало. Эвакуированная, одна. Уж на что мама общительная, узнать что-либо существенного не могла. Из каких она, где семья? Даже я чувствовал, что она непростая, почему же так опустилась.

Голова закурчавилась, Соня сняла угол. Я потерял её из вида. Прошло полтора года. Возвращаюсь домой, а у нас праздник. На белой скатерти еда, которую сто лет не видел, бутылка вина. У стола незнакомая стройная женщина в шевиотовой гимнастёрке, хромовых сапожках, курит.
– Не узнаёшь, это же Соня. Вишь, угощает.
Долго мы сидели за столом, и исповеди не было конца. Соня устроилась провожатой, ездила в дальние рейсы, доставляла в семьи выписанных из госпиталя немощных инвалидов.
– Натерпелась, насмотрелась. И приспособилась. Голова-то ещё соображает. С юга везла сухофрукты, сдавала базарным торговкам. С севера солёную рыбу. Спекулянтка.
Впервые увидел её смеющейся.

Плакала она в тот вечер много. В Ленинграде умер от дистрофии ребёнок, муж погиб в первые дни войны под Пулковым. Её вывезли по Ладоге. Долго болела. В Ташкенте обокрали до ниточки, взяли документы и карточки. Шаталась бесприютной и подхватила брюшной тиф. Родители и вся мишпуха остались в местечке под Минском. Жить не было сил. И стала доходягой.
– А мне ведь 28 лет, собиралась в аспирантуру. Ну ещё по одной, Ася! Сладкий вермут. Когда-то мне давали его по ложке перед обедом от малокровия.
Целую вечность тому назад, до войны.

Страдания, болезни, голод, повестки о смерти и самое её обличье густо сопровождали бытие в тылу. Молох сжигал людей на фронте, у нас он чадил, пожирая свои жертвы. Насмотрелся, восчувствовал я в свои годы сполна. Выносили из палат закрытых простынёй скончавшихся бойцов. Падали на улицах от истощения старики. На местное кладбище на горе, туда мы бегали ловить ужей, свозили на телеге невостребованные трупы и сбрасывали их в свежую яму. Обовшивевший безвозрастной мужик с парализованной ногой с утра занимал своё место под деревом невдалеке от проходной. Он даже не просил, глаза оловяные, равнодушные от безнадёги. Редко что-то бросали в шапку. Исчез, как тысячи и тысячи других людей. Навсегда. Без укора и памяти.




УЧЕНИК ТУПОЙ




Школа на другом конце посёлка. Три одноэтажных здания, большой двор. Эвакуированных детей гораздо больше, чем в кемеровских классах. И вольницы тоже. Списываю алгебру у товарища Володи Игнатьева. Он превосходный математик. Домой идём вместе, судим-рядим о войне, учителях, книжках, фантазируем, спорим.
 С тех пор так и повелось: лучший собеседник мой – спутник по дороге с учёбы, работы.

Приключений в школе хватало. Сидим за партами, слушаем что-то заунывное по ботанике. Ба – бах... Ухнуло с раскатом совсем рядом. Высыпали во двор. Окна в маленьком корпусе выбиты, крик детей. Что случилось? Мальчик принёс в класс запал от противотанковой гранаты. И осторожно ковырялся в нём пёрышком. Взрывом ему искарёжило руку, девочке опалило косы. Из саманного потолка упали на головы куски штукатурки. Вообще взрывчатки, точнее тола, вокруг полным полно. Жёлтые конусообразные его головки приносили со снарядного завода. Мы их бросали в костёр, и они долго горели.

На перерывах ребята курили. Крутили козью ножку даже из листьев, передавая её изо рта в рот. Подбирали чинарики (бычки). Главное было, как говорится, участие, а не результат. Но то, что выделывал Иса, не мог никто. Он заглатывал дым, как воду. А на уроке отрыгал его.
– Кто курит?!
Учительница бежала к задним партам. Иса сидел тихо с задумчивыми глазами. В седьмом классе появился ещё один фокусник. Он перегибал кромку уха пополам и образовавшийся уголок всовывал в ушную раковину так, что он там держался. Представьте эту сюрреалистическую картинку, человек без ушей. Не оглядываться на него невозможно.

«Банковать» научился как следует. Вместо школы отправлялся на речку Карасу. Играли там в лянду (подбитие стопой кусочка кожи с мехом и свинцовой прокладкой), метали перочинные ножи. Однажды заявился второгодник Кудряшов. Он был местный, лупил эвакуированных, плюха непременно мне.
– Дай посмотреть ножик.
Я затравленно отнекивался. Замечательный подарок асиного мужа, сволочь, отобрал.
– Был твой, стал мой. Ещё ревёт, сука.
Ближе к лету Кудряшов досадил всем. Собрались наши из разных классов и окружили верзилу. Он рванул гигантскими шагами и пропал во дворе. Обыскивали каждый угол. Я залез в груду старых поломанных парт и столкнулся с его волчьим взглядом.
– Здесь он!
Били его сколько могли. После этого обходил стороной его дом.

Невзлюбила меня учительница русского языка. Пять двоек подряд по грамматике.
– Причастным оборотом называется причастие с зависящими от него словами.
– А причастием?
 - Причастием называется отглагольное причастие...
– Что? Опять! Причастием называется причастие. Тупее ученика не видела. Что с тобой творится.
Этого я не понимал сам. Из-за учительницы еле закончил шестой класс. В седьмом пришёл новый учитель, москвич Николай Иванович. Он был тяжело ранен, припадал сильно на свой протез. Наступил праздник. Во-первых, о чём бы он не рассказывал, было интересно. Во-вторых, он неожиданно выделил меня. Писали изложение, что-то про войну, про подвиг солдата. Я сразу схватил сюжет и добавил кое-что от себя. На другой день на большой перемене прибежали ребята из 7-го «б».
– Николай читал твоё изложение, расхваливал.
Никогда не забуду урок на будущее, который он дал мне в восьмом классе.
– Кто тебе нравится больше, Тургенев или Горький?
Я догадывался, что он имеет в виду язык, художество, но покуситься на имя пролетарского писателя не осмелился. И ответил
– Горький. Николай Иванович промолчал. Вскоре он возвратился в Москву.

Хожу в райпарткабинет читать подшивку «Правды». Увлёкся «Жан Кристофом» Ромен Ролана. Заведующая дала книгу на несколько дней домой.

В старших классах, с седьмого по десятый, учебный год начинался со второй половины октября. Школьники убирали хлопок в окрестных полях. Чтобы выполнить норму, надо родиться под здешним солнцем. Кололись стебли – гузпая, мы отрывали коробочки, вынимали из них ватки и бросали в мешок. Брали не умением, а количеством рук. Через год послали на виноград. Обрадовались, наедимся вдоволь. Жили в больших сараях, спали на тюфячках. Перед сном травили байки, разбивались на группки-кто с кем сошёлся. Неплохо, если б не голодно. Ужин не положен, кусочек хлеба и ... виноград. От него за день рот обкислен до невозможности, живот вспучен. Поначалу кидался к крупным гроздьям, чуть обтерев, выедал прямо на кусте. На уборке не хватало ножниц. Отворачиваешь шершавые листья, отламываешь упрямую ветку и в корзину. В совхозе виноград шёл на вино. Через неделю меня отправили на давильню. Ягоды ссыпали на решётчатую площадку, и мы ходили по ней босыми ногами. Не помню, чтоб ноги мыли, сок всё равно перебродит. Домой возвратился загорелый с облупленным носом и мешочком винограда.

Ребят 28-го года рождения ставят на учёт в военкомат. Мне осталось пару лет.









БУДНИ




В наших бедных квартирках стены голые. Впрочем, не висели картины и в довоенных. Житьё переменное, мебель казённая. Кушетка или дерматиновый диван с высокой спинкой, прикроватный нитяной ковёр, абажур над столом. В эвакуации интерьером служил плакат. Мать прикнопывала его к двери. Прямо напротив моей кровати «Воин Красной армии, спаси!» В. Корецкого. Отчаявшаяся женщина с ребёнком на руках, в грудь которого направлен кровавый фашистский штык. Некуда деться от её обжигающих ненавистью и горем глаз. На выставке сокровищ Дрезденской галереи в Москве при виде счастливой в своём материнстве Сикстинской мадонны Рафаэля пришёл на ум образ той руссской женщины. Сопоставлять плакат с гениальной живописью?! Но и с пустой душой не понять шедевра.

Когда выпадала оказия с транспортом (очень редко) , бывал в Ташкенте. Автобусы почти не ходят. Если задержался в городе, лучше улечься на трамвайном круге, чем в ночь идти домой. Бандиты грабили и убивали. По слухам, они обитали в полуразрушенном доме на середине пути.
 Ташкент манил своей громадой. Экзотичен его Старый город. Узкие улочки среди глухих дувалов - глиняных с вкраплением камней заборов, заслоняющих по макушку дома собственников. Не минуешь Алайский базар с лучшими в мире дынями.
– Паапробуй!
Пахучий серпик на кончике ножа, на тоненькой шкурке обвисают сладчайшие кусочки. Похожие на точильный станок железные мангалы. Искусник жмёт на педаль, разгораются угли в удобной топке. Ветер разносит аппетитный дымок, скварчат на огне шашлыки. - Беери! Сколько-то у нас денег. Центр города. Широкие проспекты, площади с фонтанами, вдоль тротуаров густые деревья-карагачи. А Луначарское – это длиннейшая пыльная улица, проезжая часть которой замощена булыжником. На ней мы устраивали рискованные игры. Заворачивали кирпич, а то и два в бумагу. «Посылку» клали посреди мостовой. Редкий шофёр не останавливался перед случайной находкой. Но выбежавший из подворотни пацан забирал её под носом, и наутёк. Раздосадованный дядька за ним. Посылка ронялась. Схватив её, шофёр зверел от обиды. Кто-то всё же смеялся, матерились все. А иной гнался за лихим пацаном. Не дай бог, поймает.

Возвращаюсь из клуба домой. Санпропускник работает допоздна. Открываю дверь, включаю свет. В решётчатом окне огромная волосатая рука. Одновременно вскричал я и человек за окном. Он спрыгнул на землю. Я продолжаю кричать, угрожать, преодолевая свой страх. Побежал за матерью, забыв погасить свет, закрыть комнату. Наши убытки: скатерть со стола, ножницы, какая-то мелочь. Приобретение: толстая загнутая крючком проволока, обронённая вором.

Весной нам выделили пять соток. Землю отрезали у хозяйки Надежды Фёдоровны. Муж её пропал без вести, сыну Ване, 27-го года рождения остался год до призыва. Люди они дружелюбные. 14 лет, а я тшедушный, на военке предпоследний в строю. Вскапываю огород лопатой, выбиваясь из сил. Ваня помог. Сделали грядки. Вечером он кетменём отгрёб запруду, и прибывшая по разводке вода пошла на полив. Посадил я кукурузу, лук, потом помидорную рассаду. Всё всходило, цвело, созревало, не верил своим глазам. Спелые початки подсушили во дворе у наших благодетелей и ободрали на зерно. Ишак, запряжённый в двуколку, повёз мешок на водяную мельницу. Два каменных жернова истёрли зерно. Ползимы ели мамалыгу, на большее не хватило.

А Ваня исчез. Смешливый, мускулистый, загорелый до черноты, он и характером был схож с Цыганком из фильма «Детство» по Горькому. Забрался с корешами в совхозный сад к узбекам. Их накрыли, ребята убежали, Ваня не вернулся. Искали его долго. Преступление раскрыли только через год. Ваню схватили, зверски избили и оставили умирать в сарайчике. Потом перегородили арык, закопали труп глубоко в русле и снова пустили воду.

Мама вступила в партию, теперь она заведующая санпропускником. По частоте прибытия раненых узнаём о наступлении. Обмундирование - в вошебойку. Кто может, принимает душ. Некоторым тут же делают уколы. Как-то мать пришла поздно ночью, хотя не было срочного дежурства. Разбудила. Вся взъерошенная, щёки горят.
 - Я должна поговорить с тобой. Ты уже большой. Вызвали в райисполком. В кабинет вошёл уполномоченный НКВД. Долго расспрашивал о семье, работе, о подругах и знакомых, говорил, что заслуживаю поощрения. Наконец, предложил сотрудничать с ним. Я отказалась.
– Это ваш долг как патриотки.
Улещал, а потом угрожал. Я плакала. Продержал до двух часов. Заставил подписать бумагу о неразглашении разговора.
– А папу они не достанут?
– Представляешь, он назвал Рахель, Ирочку, мол, они работают с ним.
– Никому ни слова, сынок. Мы сидели на кровати, обнявшись до утра.

В клубе через день кино. Фильмы в основном довоенные. Из новых - «Свинарка
и пастух», «Секретарь райкома», «Она защищает Родину», из американских - «Серенада Солнечной долины», «Полярная звезда» (советская жизнь в приукрашенном виде).

 «Два бойца» снимали в нашем городе. Кто-то громко засмеялся, когда в окопе под маскировачной сетью, похожей на рыболовную, Бернес запел.
– Тёмная ночь, только пули свистят по степи.
– В Ташкенте воюет.
– Заткнись, - оборвали в зале.

Конечно, редкие здоровые мужчины, оставшиеся в тылу, кололи глаза. Был в госпитале такой человек Ефим Гардашник. Начальник госпиталя Нина Ивановна Терентьева говорила: «Без его хозяйственных способностей госпиталь завалится». Майор Негрей служил в училище нач.строевого отдела. Затем перешёл на ту же должность в полку и Победу встретил в Луначарском. Его украинская фамилия вошла в поговорку: не надо быть евреем, а надо быть Негреем.
 
Санитар Исаак Бинер не взят в армию из-за плохого зрения. Жил-был себе с женой в городке Злочев под Львовом. Сумел за золотое колечко подсесть в последний эшелон на восток. Вся его родня - 57 человек погибли от рук немцев. Толстенные стёкла в чёрной оправе, церемонные манеры, маму мою он тихонько звал « пани Ася». Однажды пригласил в гости. Белая скатерть, свечи, облачился в талес. Читает молитву на древнееврейском, повествует об исходе из Египта.
 -Извините, вместо мацы, саморобные вафли.
 Так я впервые познакомился с празднованием Пасхи. Подали кислосладкое жаркое. Среди всеобщей голодухи он достал мясо. Выходцы из Польши и Бессарабии, как правило, оборотистей других беженцев.

 Второй фронт. Целых три года ждали его. Союзники высадились в Нормандии. 44-й год. Обычный июльский день. Покушение на Гитлера. Немедля представляю, Гитлер мёртв. Война закончилась. Сбегал в клуб. Закрыт. Что за индеферентность? С информацией в СССР всегда было туго. Только через несколько дней узнали, что бесноватый жив.

Бегут будни. Помнятся несчастья или удачи. Работница из санпропускника пригласила на своё сорокалетие. В посёлке у неё дом, корова. Подали отварное мясо, сметану, большой пирог. В пузатых графинах брага. Тосты за победу, за именинницу. Гостей человек пятнадцать, дочки хозяйки - погодки. Я расхрабрился и пил со всеми. Стало удивительно хорошо. Таня, одна из дочек, вывела на крыльцо. Она мне нравилась и знала об этом.
– Ну что, дурачок, пьян.
– Да ты что!
Двор слегка покачивался, а настроение прибывало. Увидел открытую дверь сарая, рядом порубочный пень с воткнутым в него топором. Вырвал его.
– Знаешь, сколько дров могу наколоть.
Таня смеялась. Размахнулся, раз, два, и свалился. Вставать не хотелось и не нужно... Очнулся на чужой кровати посреди ночи. Далее были банальные страдания.
– Больше никогда не будешь пить.
Если бы...

 Из узбекского языка надолго сохранились в обиходе расхожие словечки типа: «якши», «хоп майли» (порядок, хорошо). В первый год по наущению пацанов увлекался глупостями. Задаёшь охальный вопрос узбечке
– Ам бар?
В ответ недоуменная бровь, отмашка рукой. Вообще, узбеки миролюбивы. Антисемитизма они просто не знали. В винсовхозе меня пожалел бригадир Усман, переведя на завод. Узбеки – советские люди, получали похоронки, трудились в поте лица, приняли на своей земле потоки беженцев, хотя никто у них разрешения не спрашивал. А вот национальную их музыку не переносил. Час за часом однотонная, она пилила душу.

В декабре 44-го года взяли меня в ташкентский кинотеатр. Не помню, какой фильм смотрели. Все впечатления стёр анонс. На втором этаже по большому зеркалу наискосок было написано: «В шесть часов вечера после войны». Сердце захолонуло. Где-то точно знают, что война закончится. Скоро четыре года как мы слышим - враг будет разбит, победа будет за нами. Будет - а тут жизнь после неё.

К нравам тылового быта приспосабливались животные, чтоб раньше срока не зарезали. В посёлке бегал по улицам старый козёл. Такой вонючий, что запах от него стоял в воздухе. Главное его оружие - нападение. Бодал любого, кто нарушал вычисленное им оборонительное расстояние. Коровы вероломны, того и гляди подденут. Залез я на яблоню. Вдруг вижу: рубашку мою на нижней ветке корова жуёт. Барабанил её недозрелыми яблоками, гнал палкой, она огрызалась, проклятая, и только в конце сада выпустила добычу. Изжёванная рубашка была, как дуршлаг.
 
Случай с лошадью обязал к милосердию. Она провалилась в заброшенный канализационный колодец. Госпитальные рабочие попытались вытащить несчастную. Спустились по скобам с верёвками, продеть их под круп не удалось. И тогда не нашли ничего лучшего, чем положить на яму несколько досок и вбить пару кольев вокруг для предосторожности. Люди разошлись, зрелище закончилось. Лошадь храпела, шумно выдыхая воздух. Я убежал. Неведомая сила тянула обратно. На юге темнеет быстро. Роковое место нашёл по звуку.
– Иия, иия, - выпевала лошадь.
Смерть не шла. В «Холстомере» Л. Толстого старый мерин задрёмывал под мелодию точения драчом ножа. Ему легче. Ночью я почти не спал. Рано утром был на месте. Чуть поддувал ветерок. Чернели щели между досками. Тишина. Показалось, лошадь почуяла меня,
– Иия.
 
Вспоминаю Ташкент военной поры, и вздох этот бесконечный при мне.




1945


 
Последняя ташкентская зима выдалась особенно трудной. С фронтов шли отличные вести. Приказы Верховного Главнокомандующего отмечали победы войск в Прибалтике, Польше, на юго-западе. Впереди Германия. Папа награждён орденом Красного знамени. Прислал фотокарточку. А у нас иссякли все запасы еды. Сосёт под ложечкой, стучат зубы, что же кинуть в рот. Хлопаю дверцей кухонного шкафчика. Пусто. Перебои с хлебом по карточкам.

Гардашник добыл вагон картошки из Сибири. Выдали по 5 кг. Картофель оказался подмороженным. Иногда доходил американский яичный порошок. Не хватало терпения разбавить его водой и сделать яичницу. Слизывал порошок с ложечки. Если появлялась крупа, готовил на электроплитке кашу, от продавленной кастрюльки било током. Когда-то предавался мечте стать Героем Советского Союза. Было хорошо от упоения собою. Ныне вызывал другое видение: узбек на двухколёсной арбе потерял мешок картошки. И не заметил пропажи. Вытягиваюсь на кровати, закрываю глаза. Блаженство растекается по телу. Годы недоедания выдали свой долгосрочный кредит для погашения. Когда кончилась война, отец забрал нас в город Сарны Ровенской области, где была расквартирована возвратившаяся из Германии орденов Суворова и Отечественной войны, Краснознамённая, гвардейская Бердичевско-Тернопольская дивизия. И смех и грех, я выпивал за вечер по восемь чашек сладкого чая с таким же числом кусков белого хлеба с салом. Родители подкупали на базаре доппаёк.

Форсирован Одер, фашистов выбивают из Прибалтики, гонят в Словакии, Румынии, Венгрии. В клубе люблю читать статьи Эренбурга. Не принял, как и многие, официозную публикацию: «Товарищ Эренбург упрощает». Знаменитого публициста одёрнули, у армии нет права на месть. А на возмездие? Отец рассказывал, ворвавшись в Силезию, заставали в брошенных домах едва ли не тёплую еду. Всех поразили фольварки, крепкие крестьянские хозяйства с дворовыми постройками, полными добра. А своя земля была разорена дотла. Ожесточение бойцов проявлялось в самых необычных формах. Солдат в богатой квартире запустил трёхлитровой банкой консервированного компота, добытого тут же из подвала, в хрустальную люстру. Облил резной потолок, расписные стены, ногами вдавливал осколки в наборный паркет.
– Сволочи! Фашисты!

О сплошном уничтожении евреев на оккупированных территориях знали мы очень мало. Официальная печать не выделяла наши жертвы. Правда о геноциде народа раскручивалась после войны. И не один год. В Сарнах гетто было уничтожено вместе с людьми и домами еврейского предместья. Остались бугры на пустыре. Весной на них зеленели саблевидные листья хрена.
– Это жиды разводили, - услышал от нашей хозяйки, престарелой польки.
Она показала «схрон» невдалеке, подвал пекарни, где два года прятались несчастные.
– Кто-то выдал их.
А перед отъездом из Сарн местный пацан сказал мне: «Она же их и выдала». Сучья карга, со своей верой в бога, маткой ченстоховской, святой водой в пузырьке, в который я плюнул.

 От отца пришла посылка. Командующий 13-й армии генерал – полковник Пухов распорядился выдать офицерам часть захваченного на немецких складах имущества. Позже маршал Жуков запретил это делать. Что в посылке? 12 метров голубой вискозы на платье (6 метров отослали Ане и Ревекке в Вольск), кусок парашютного шёлка, туалетное мыло, галеты, и, главное, наручные часы - мне! До войны у нас были подаренные отцу за службу карманные кировские часы. 20 камней, заводились ключиком. Мои - с ремешком. Мать говорила: не бери с собой. Одевал, снимал, носился с ними по госпитальному двору. Через три недели остановились.
– Доигрался.
Я нашёл часовщика-еврея, дедушку одного ученика. Он открыл их, прицелился своим моноклем, запустил.
– Штамповка. Всё равно встанут.
– Но это же немецкие.
Старик не удостоил меня взгляда. Вскоре тихо скончавшиеся часы я спрятал.

1, 2-е мая. Пал Берлин. Знамя Победы над рейхстагом. Частит дыхание. А война всё идёт. Санпропускник забивают партии ранбольных.
 
9-ое мая. Победа! Европа уже более полутора суток ликует. И сейчас жаль потерянного в неведении дня. Как бы то ни было, потрясение наше от победной вести было первозданным. С утра в госпитале снарядили машину в Ташкент за вином, и мне досталось в ней ехать всю дорогу. Мы кричали из кузова направо и налево:
– Война кончилась! Война кончилась! - и люди на улицах взрывались радостными криками.
Градус ликования разорвал бы термометр.

Загрузились мы на базе бутылками, а посредине кузова полуторки поставили огромную бутыль с вином. Поскольку она ёрзала в деревянной раме, мне поручили её поддерживать. Я делал это как мог, а потом осенила мысль вставить в угол для крепости ещё поллитровку. Но тут грузовичок тряхнуло на ухабе, и эта малышка вместе со мной вонзилась в стеклянную боковину бутыли. Вино бурно хлынуло через пробоину. Закричали женщины. Я испуганно пальцами старался сдержать красный поток.

– Отпусти руку, - скомандовал выздоравливающий матрос, второй мужик, включая шофёра, на всю нашу команду.
– Пейте, лакайте, купайтесь! Не столько потеряли. Залейся, душа.
Я всё же переживал, но когда добрались до госпиталя, там уже все были на подъёме, навеселе. От медицинского спирта остался только НЗ. А вообще-то пьяны в этот день были и без вина. Веселились и плакали. Плакали и веселились. Страшные потери были в каждой семье. На фронте, наверное, легче привыкнуть к смертям и лишениям. Да и некогда было переживать. В тылу всё обстояло иначе...

Итак, начальная и заключительная точки моего военного детства - а между ними четыре года нешуточных тягот: удушающая давка на нарах в эшелоне, спасавшем нас от немцев, три шага до голода, госпитальная собака, бегущая прочь от магазина, куда - в который раз - не завезли хлеб на карточки, очереди в столовой за затирухой, драки «вакуированных» с местными огольцами, учителя, сплошь женщины, чуть разбавленные ранеными, контуженными, списанными вчистую с учёта мужчинами, и среди них незабвенный преподаватель литературы, москвич, с отменным вкусом. Без ноги.

Связь времён. Мой дедушка Соломон, расстрелянный гитлеровцами в октябре 41-го года в местечке Бобр под Борисовым, приходится моим внукам-студентам Вике и Гере прапрадедушкой. Какая даль. И какая близь, если всё пропущено через твоё сердце.

10-го июня получаю телеграмму от отца.
– Заболел, нахожусь в госпитале.
Вечная его язва. Спрятал телеграмму за подфарник, висевший на стене в качестве украшения. В июле письмо.
– Выписался, часть собирается на родину. Мать поражена.
– Утаил, а теперь радость вдвойне. С 18-го по 26-е сентября мама с любой оказией ездила на вокзал встречать отца. Узнала его на перроне со спины: ступни разнонаправлены (почти по - чаплински), колени выбрасывают ноги вперёд.

Прощай Ташкент. Стучат колёса на стыках.



ДЕТСТВО - ОТРОЧЕСТВО ПОКОЛЕНИЯ, СМЯТОЕ ВОЙНОЙ.
 СТРОКА В ИСТОРИИ СТРАНЫ.

 

ЧАСТЬ III



НА ПЕРЕКЛАДНЫХ
 
 

САРНЫ


1945-1946 гг. Сарны.

 
Закончилась война. Валом покатились людские потоки с запада на восток, с востока на запад. Возвращались армии из заграничных походов. Миллионы демобилизованных бойцов, эвакуированных семей поспешали домой. Потянулись товарняки с лесом, цементом, оборудованием в разбитые города.

Узловая станция Сарны на трассе Луцк-Ковель-Ровно сотрясалась от напряжения. На ней мы выгрузились осенью 45-го года. Штаб отцовой дивизии обосновался в самом городке, полки разметались по западно-украинскому Полесью. Вокзал сожжён, пристанционные строения – времянки. Сарнам крепко досталось. Немецкая авиация бомбила узел в первые дни войны и после отступления. Город брали с боем. В целости осталось треть зданий. На улицах проплёшины, к которым, впрочем, быстро привыкаешь. Поредевшее население пополняют военные и присланный служивый люд. Восстановлено депо. На огромном круге медленно и важно меняют направление паровозы. Так и жизнь поворачивает в нужную сторону, оставляя позади смерть и тлен. Мне 16 лет, приливают силы.

Хожу в кинотеатр. Здание наполовину разрушено, зал без фойе. Вперемежку с сеансами проходят собрания, партактивы. Подъехал Бегма, секретарь Ровенского обкома партии, недавний командир партизанского соединения. Его сопровождают автоматчики в кубанках и ладных полушубках.

Школа. Десятого класса нет, восьмой и девятый в смежных комнатах. Учителя приезжие, кроме преподавательницы литературы обрусевшей польки Пилатовской. - «Тоустой», «Иермонтов» - выговаривает она. Ничем больше не примечательна. Зато её дочка Яна – событие. Подведённые бровки, укороченная юбочка, кокетливый поджигающий взгляд. Она просто купалась в наших глазах. Яна влюбилась в отличника Вадима Гаранина. А он в неё ещё сильнее. Одноклассники из местных были постарше нас. Война, оккупация подукрала у них учёбу. Нахлынувшая любовь смела возрастное различие, сбила игру со стороны Яны. На уроках парочка держалась за руки. Домой шли вместе. Гаранин приходил рано и дожидался Яну у входа.

Роман неоправданно быстро дошёл до апогея. Отца Вадима, дивизионного инженера, переводят в Москву, и он забирает с собой семью. Вадим, хорошо развитый физически, сгруппировался, набычился. В последние дни общался только с Яной. Говорили, что дома схватился с отцом, хотел остаться в Сарнах, закончить школу. Рассказываю об этой давней истории, потому что знаю её продолжение. Через два года во Львовском университете встретил Яну. Заикнулся было о Гаранине, она повелительно свела свои бровки, буркнула: «писал». Жилось ей трудно, после занятий подрабатывала на кафедре лаборанткой. Долго была одна. Вышла замуж за инвалида войны, костыли, протез. Тянула его с учёбой. Двое детей. Всегда собранна, непроницаема. Неужели это она была заводной своей женственностью девчонкой! В замужестве её фамилия Неровня. Не придумал.

Весна 46-го года запоздалая. Холодно. Ветрено. Отец взял с собой в агитпункт на вокзале. Читает лекцию о международном положении. Черчилль выступил в Фултоне. Призывает к объединению сил против коммунизма. Бряцает оружием. «Что касается Советского Союза, то он верен союзническому долгу». Удивляюсь нашему долготерпению, уступчивости. Ещё очень долго доверял подобным декларациям.

Зальчик для военнослужащих. Набит до отказа. Солдаты, офицеры с семьями, демобилизованные, какие-то гражданские лица с пропусками. Лавок не хватает. Часть людей примостилась на полу, спят голова к голове. Отца слушают передние ряды, громко храпящих подталкивают. Запах густой, шибающий нос. Свои порции вносят портянки на переобувке, выдох махры в рукав, открытая тушёнка, детские пелёнки, слежавшиеся вещи в рюкзаках, давно немытые тела. Возле дверей солдаты пьют с прихлёбом чай в алюминиевых кружках. Заварка на подгоревшей корке.

Отец сыплет фразами из «Правды». Нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Сложная международная обстановка. И до войны так говорили и сейчас. А жизнь в агитпункте идёт своим макаром. И никто не догадывается, что на верхах уже спланировали, незнамо насколько чёртову эру «холодной войны».

Дома услышал: комдива Жукова арестовали. В праздник 8 марта его охрана привезла в бункер симпатичных девочек из села. Состоялась грандиозная пьянка с изнасилованием. Заметая следы, полковник распорядился пустить женщин в расход, а жертвы списать за счёт бандитов – мельниковцев (бандеровцев). Три месяца назад те застрелили председателя сельсовета и его жену-учительницу. Дочь Жукова Лида в школу не пришла. Уехала с матерью в Тверь.
 
Вступил в комсомол. Секретарь райкома, уткнувшись в мою анкету, спросил: «Уезжать не собираетесь?» - Куда? - вытаращился я от недоумения. В коридоре разъяснили. Евреи, бывшие подданные польского государства, согласно договорённости, могут возвратиться в его пределы. Известие так далеко от сознания, что тут же стряхнул его.

В Сарнах со мной приключилась история по Марку Твену. Отец привёз из Германии трофейный веломотоцикл. Всю зиму он стоял в сарае. По сливе бачка струится готическая вязь: URANIA . Поскрипывает широкое кожаное седло. На руле рычаги, от них к мотору тянутся упругие тросики. Машина тяжёлая, основательная. Чудо.

Отец не умел ездить даже на велосипеде. Помню (это было в Полтаве) его тренировки. Разбегался, вскакивал на педаль и грудью ложился на раму.
- Ну, ну,- кричал старшина. – Перекидывайте ногу!
Не тут-то было. Руль в одну сторону, он в другую – шмяк. Теперь вся надежда на меня.

Весной в сарай пришёл Володя Зубов, мой одноклассник. Он слесарил с войны, парень умелый, с фиксой во рту. Поколдовал над мотором, продул карбюратор, почистил аккумулятор – и чих-гак, чих-гак – взревела машина. Володя поддавал газу, задрожала поленница, упал с полки замшелый австрийский примус.
- Матка-бозка! Спалите дом! – выскочила на крыльцо старуха-хозяйка.

Первым наездился, конечно, Володя. Взял мотоцикл домой кое-что подогнать. Через неделю наступила моя очередь. Я хватал Уранию за руль, Володя подсаживал и толкал.
 – Педали крути!
 Упал. С трудом выполз из-под колеса. Далее в точности по Марку Твену. «Купите себе велосипед, не пожалеете, если останетесь живы». Первым в больнице, вернее в поликлинике, оказался инструктор. Вышибло золотую коронку. Я подрал штаны, свитер, опустошил два флакона с йодом и зелёнкой.
- У тебя нет природного равновесия, е.т.м.! Давай с мотором. Вывезет.
-Сцепление, газ!
Машина понеслась. – Скорость переключай, - слышу позади крик.
– Переходи на нейтралку! Но как оторвать руку, вцепившуюся в руль. Мчусь и мчусь с ужасом и восторгом. Вдруг впереди, вы правильно припоминаете классика, показалась фура с сеном. Стремительно догоняю её. Кричу. Чуть посторонилась. Поздно. Врываюсь в щель, сшибая запор чьих-то ворот. Мотоцикл встаёт на дыбы, я распластываюсь в пространстве с опорой на воздух, прокатываюсь кубарем по колючему гравию. Повезло, не убился. Больше пострадал мой железный конь. Вот он рядом на боку, бешено вращает колёсами, а голова у него оторвана. Руль подвернулся под бачок, висит на одних тросиках.

Вы думаете, эти полёты прекратились: Володя выточил в депо новые болты и посадил на них злополучное правило. Мы выбрали другую улицу. Она заканчивалась песчаным пустырём. Мотоцикл застревал и я успевал выдернуть колпачок со свечи зажигания. Поражение пришло с неожиданной стороны. Натерпевшиеся родители, едва подвернулся случай, избавились от Урании, выменяв её на обычный велосипед плюс тысячу рублей (десять буханок хлеба по базарному номиналу).

Офицерский доппаёк пополняется замечательными вещами из американских поставок. Пресные галеты, плоские овальные банки консервов с ключиком, сматывающим жесть как бумагу. И что особенно восхитительно - жвачки. До того я жевал, как и все пацаны, куски вара (смолы), клей с деревьев. Американское изделие паковалось в коробочках. Тянучки сладкие, с фруктовым вкусом. Но как-то вечером старуха-хозяйка, тайно опробовавшая новинку, предъявила претензию.
– Разве это конфеты? Не тают, весь рот залепили!

С отцом случился ещё больший конфуз. Пришёл на работу, сослуживцы покатываются со смеха. На заднице гирлянда из жёваных резинок, которые к тому же не отодрать. Я силился не прыскать. Отец в ярости схватил оставшиеся две коробочки и выбросил в туалетную яму. Так он решил проблему, а мир до сих пор с ней не справился. Разве что Сингапур, где за клейкий плевок положен громадный штраф или тюрьма.

Окончен девятый класс. Гуляем на берегу Случа. Винегрет, портвейн, какая-то сивуха. Достали патефон, девочки танцуют, мы топчемся.
- Айда купаться!
Гогот. Брызги. По наущению Зубова , стащил из дому на этот день «Вальтер». Зубов палит в лесочке. Эхо выстрелов разбивается о просмоленные стволы.

Одноклассница познакомила со своей подружкой-сарновчанкой. Осталась в памяти её фамилия Евтушенкова. Позвала в гости. Сидим на крылечке под нежарким июньским солнцем. Вдруг девушка пригнула мою голову к своей груди, закрыв свет опахалом мягких русых волос. Кровь взбунтовалась. А на следующий день отец сказал: -«Дивизия расформировывается, меня переводят во Владимир - Волынский». Опять на перекладных.

Ждём поезда. Тормозит со скрипом товарный. На открытой платформе люди. Добираются в Западную за зерном. На юге Украины сильнейшая засуха. Угрожает голод. Несчастье как-то пронеслось стороной.





  ВЛАДИМИР - ВОЛЫНСКИЙ



1946-1947 гг. Владимир-Волынский.



 Западная граница СССР. Древнерусский город, в отличие от Сарн, сохранил свой облик. На закатном небе плывёт шестигранный Свято-Успенский кафедральный собор (1156-1160). Новейшее время оставило свои драматические отметины. В сквере на центральной улице могила неизвестного солдата со стилизованной надписью на польском языке. Военный городок, в котором мы живём, вытянулся вдоль Устилужского шоссе. 23 июня 41-го года по нему прорвались немецкие моторизованные части, смяв сопротивление сводного пограничного отряда на Западном Буге. За казармами николаевской постройки ( Волынь входила в состав Российской империи) бараки, окружённые тремя рядами колючей проволоки. Внутри гулко-пусто. Бывший концлагерь для военнопленных. Метрах в пятистах странный одиночный холм. Взбегал на него. Под ним, поговаривают, захоронения. Гораздо позже стало известно, что в лагере убито и замучено 56000 советских солдат и офицеров.
Через двадцать лет в 1967 году здесь установлен мемориальный комплекс.

 Еврейское кладбище. Поначалу даже не понял что это такое. Стоят вкривь-вкось коричневые каменные стволы – обрубки. Некоторые повалены. Древнееврейские письмена. Жутковатое зрелище. Понимаю, что никто сюда не придёт.

 В нашей казённой квартире три семьи. Подружился с капитаном Андреем Понизовским. Весельчак, страстный охотник. Ружьё трофейное у меня есть, Зауэр, 16-й калибр. Ходим на уток, зайцев. Мазал я безбожно.
- Паспорт, прописку у него спросил? – катится Андреев голос вслед безумно удирающему русаку.
- В следующий раз не узнаешь его.
 Капитан без добычи не возвращается.
Назавтра в воскресенье выпивон, сам готовит мясо. Исхаживали по холмам десятки километров. Подсаживаемся на попутную телегу с мешками, набитыми зерном.
- Здорово, вуйко!
– Слава Иисусу Христу.
- На заготпункт?
– Мгу.
- Не в колхозе?
- Н-е, - вздыхает мужик. - У нас хутор. Отруб.

 Высоко в небе на щетиной стерни ныряет вниз-вверх свободная птица жаворонок.

 Во Владимире успел поучиться в двух школах. Сперва в украинской. Директор всегда в кителе с орденскими планками. Он быстро расколол меня.
 - Развитой, газеты читаешь.
 И каждый понедельник выступаю с политинформацией в спортзале.
 
Сблизился с толковыми местными хлопцами. Князевский любил языки, а уж немецкий у него «перфект». В первом же бою в Карпатах был ранен. Застиранная гимнастёрочка, прихрамывает. Очень осторожный. И всё же: -«Прибалтика изъявила желание вступить в СССР. Почему?».
С простодушным Улизло едва не рассорился:
-Голодно было при немцах? -Не-а. Базар работал, молоко управа отпускала. – Прислужники!. Разбирала злость: на чёрта освобождали «западенцев». Князевский и Улизло впоследствии стали научными работниками во Львове.
 
К новому году собрали десятый класс в русской школе. Идти далеко. Морозное утро. В голубом свечении Венера. Думаю о себе. Закончу школу, куда идти дальше. Сосёт какая-то тоска, неудовлетворённость. С военных лет, а может, от рождения ощущаю вокруг неполноту, недостаточность. Недоволен собой. Скепсис ещё в начальной стадии, впоследствии, развившись он едва не испортит мне жизнь. Люди не любят отрицателей, сомневающихся.
 
В городке выставлены фанерные щиты с наглядной агитацией. Солдатские умельцы намалевали рулоны материи, обувь, комбайны на уборке - всё, что даст послевоенная пятилетка. Воображение от цифр зашкаливает.
 
По-прежнему читаю запоем. С электричеством перебои. Сижу со свечой. Засыпаю. Однотомник Гоголя обгорел у изголовья. В «Угрюм-реку» Шишкова влюбился без памяти.
 
За стенкой молодая пара, комроты Уразбаев с женой. Собираются в Семипалатинск. Отходную гуляли до утра. Днём застал Марию в слезах.
-Едем вместе только до Москвы. Я к маме в Горький. Не хочет брать к своим степнякам. Русская, к тому же ППЖ.
 
Проучился в новой школе всего ничего. Отца снова переводят. На сей раз по его просьбе. А точнее по блату, хотя ранее он никогда не якшался с этой субстанцией. Вышло так. В дивизию прибыл с инспекцией генерал из ГлавПУРа. Отец птица малого полёта. Струхнул, когда его вызвали к московскому представителю. Бойко (такова фамилия генерал-лейтенанта)
- Ты что, майор, прячешься? Я тебя на плацу вычислил. Поспешаешь, ноги по-чаплински. Ха-ха-ха! Рузаевку, Цивин, забыл?!

 В 1928 году оба они, выпускники училища начинали в мордовском городке командирские карьеры. Дружили молодыми семьями. Толстый и тонкий (отца по-прежнему доводила язва). Вечером генерал заехал к нам в гости:
- Проси, куда хочешь, пока я здесь в округе.
Вскоре пришёл приказ о переводе во Львов. Собираем чемоданы, погрузили смастерённый недавно стол. В дорогу, благо ехать одну ночь.

 


ЧАСТЬ IV



ЛЬВОВ


1947 г. Львов.




  Сорок три года я прожил во Львове. Его горбатые улицы, гранёные узоры мостовых, площади, памятники, парки отложились в памяти навсегда. Я дышал одним временем с городом, в нём созревал, мужал, поелику удавалось, строил семью и, подобно отцу, рассчитывал остаться в свитом гнезде до конца. Ан нет. Катаклизмы советского общества сильнее упований личности. Львов не стал конечной остановкой. В шестьдесят лет – тю – у! Снова на перекладных. В отчаянную даль, в новый мир, который внезапно постучал в наше окошко.
 
Сегодня мне 17 лет. Последний день февраля. Еду с отцом в дребезжащем трамвае. На выступающих ободах висят пацаны и студенты. Пронзительно - долгая трель звонка: «Езда трамвайова!». Дёрг, дёрг, вагон на сцепке тычется , как слепой котёнок, из стороны в сторону. Выходим у Главпочтампта. Улицы очень узкие. Здания в сплошную линию, спаяны друг с другом боками. Не рассмотрел даже лепнину. Хмурое низкое небо.
 - Ну как?
 Мне нечего сказать. Москва, Харьков, Ташкент совсем не похожи. Откуда знать в тот час, что во Львове с мировой архитектурой можно познакомиться, не сходя с места: «Посмотрите налево, перед вами великолепный образец готики, направо ренессанс, прямо - барокко, сзади классицизм, вокруг - ампир, эклектика, сецессия (модерн), конструктивизм, функционизм» (Путеводитель).
 
Прошлись по центру, где всё это сосредоточено. Костёлы, соборы, церкви, старинные с каменными подпорами дома. Посыпалась изморось. Зябко. Теснота кварталов заслоняет горизонт. Чтобы понять и полюбить этот европейский город, надо родиться в другой культуре или отдать ему годы.
 
Приём в школу начался с инцидента. Посмотрев мой табель, директор сказал: «Туфта!» И отбросил его пальцами на край стола. Сердце ёкнуло. Я исправил три тройки на пятёрки. Но принять-то меня всё равно он должен, успеваемость положительная. Политруковский сын, я был ошарашен грубостью.
 - Вы не имеете права!
 - Что? Пошёл вон отсюда, шкет.
 Это уже было чересчур.
 - Мы будем жаловаться… Вы не советский человек.
 Грузная фигура директора приблизилась вплотную. Я выскочил на лестничную площадку, не помня себя. Очнулся лишь внизу. Воздуха не хватало.
- Молодой человек,- раздался сверху спокойный женский голос.
- Обождите.
Не спеша по ступенькам спускалась стройная невысокая женщина.
- Директор погорячился. Вижу, Вы интеллигентный юноша. Приходите завтра на уроки. Я учительница русского языка и литературы Нора Сергеевна.
  Ах, Нора Сергеевна, как Вы во время появились. Знали б, как я ревностно отношусь к вашей профессии. К тому же, мой добрый ангел была женой директора.

 Школы во Львове разделены на мужские и женские. Моя № 15 по улице Хотимская, стрелой отталкивающаяся от вертикали костёла святой Елизаветы. Нравы в школе бойкие. Туалет в дыму - топор вешай. Быстро схлопотал за язычок. Посадили с Борей Гершманом. За нами высокая парта, там большие - Костя Абрамов, сын авиационного генерала, и Коля Данильцев, лихой парень неизвестного происхождения. Слышу Колю:
 - Вчера драл нашу немку.
 Оглядываюсь. Врёт. А если нет? Эмилия, женщина неопределённого возраста, как мне казалось, в нашу сторону не смотрит. Поразил ещё один Коля, Назаров. В оккупации ему оторвало кисть.
 - Газеты надо читать наоборот.
 - То есть?
 - Всё, что объявляется клеветой, правда, а что утверждается, того нет.
 
Бесстрашный парень. Четыре месяца я проучился в этом классе и всех помню. Никто из нас при встречах не проходил без расспросов. В вузы, кроме медицинского, поступить было сравнительно легко. И выкатилась инженерия, да горстка гуманитариев.
 
Правда, Славка Волобуев скорее выполз, проваландавшись на юрфаке (от стационара до экстерна) восемь лет. С холостяцкой поры он бродил со мной по улицам в свободное время. Последнего у него было немеренно - увольняли его бессчётно.
 
- Что у тебя общего с этим биндюжником? - возмущался Валерий Радер, театральный режиссёр. Славка безропотно выслушивал мои тирады: и похвальбу, и жалобы. Попробуй, найди такого исповедника среди умных и деловых приятелей. Без уведомления, он и в дом-то почти не вхож, являлся на кладбище, когда уходили мои родители. Выловил меня даже в Москве в толпе у пригородных касс Ярославского вокзала. Я учился на курсах, а он наезжал в столицу к сестре. И, конечно, возник на перроне, когда мы убывали в Израиль.
 
Широковатый, красномордый, плащ стажем в десять лет. Взгляд настороженный. Очень переживал, что стали болеть ноги. Не выйти каждодневно в город, не услышать новостей, не встретить знакомых: что с кем, как, когда - пропал. Бездельник, тунеядец (жена содержала семью), неудачник - и друг. Возлюби ближнего, яко самого себя.
 
А что творилось за пределами школы? Город с остатками былых режимов круто схвачен советской властью. Улицы переименовываются. В солидных зданиях расположились хозяева: обком, горком, исполкомы, райкомы, КГБ, МВД. Униатская церковь возвращена в лоно православной. Покидают Львов поляки. Квартиры свои замечательные втихую продают. Отец сделал попытку купить, но ни денег ни сноровки у него не хватило. И снова очутились мы в коммуналке.
 
Я по-прежнему питаюсь газетной информацией. И невдомёк, что историческую самоценность имеют реалии рядом. В магазинах пусто. Спасает ещё не разорённая деревня. Тётка на углу с лоскутом телятины. Бабы с «парашютами» за спиной, где умещаются молочные бидоны.
 
А от Оперного театра стекает вниз через площадь в боковые улочки до самой железной дороги знаменитый Краковский базар. Волнующееся море людей. Товар вытащен из чемоданов, шкафов, скрынек, комодов, трофейный, казённый, украденный, саморобный. Аккордеоны, шинели, платья, фуфайки, шерсть английская – бостон, жгу нитку – понюхай, мыло варёное, обувь на кожаной (картонной) подошве, презервативы, дамское бельё, меряют, щупают, облапошивают. Рука об руку нужда и барыш. Старая пани пристроилась на бордюре. На коленях чистая тарелка с пирамидой ананаса. Острейшим золингеновской стали ножом отрезает пахучую пластиночку. Рубль за кусочек. Вкус изумительный. Откуда эта экзотика? Краковский базар мог месяц с неба достать и продать без налога.
 
Торговый промысел процветал в районе, наверное, от основания города. Запутанные улочки с невыправленными ещё названиями. Зерновая, Угольная, Медовая. Единственная уцелевшая в городе синагога. Её драма впереди. На углу мои одноклассники поджидают мужчину в кожаной куртке по описанию. Он из ОблОНО, принёс в обмен на собранные деньги темы выпускных сочинений. Не подвёл.
 
Срочно перебираются запасы шпаргалок. У меня их нет. Вечером засел писать, устал, будь-что будет.
 
Заутро при комиссии нашло вдохновение. Тишина, скрипят перья. И понесло, понесло меня. Какие ошибки! Расхлёбывать пришлось Норе Сергеевне. Ну а задачу по геометрии подсунули учителю математики на консультации. Он расписал её на доске. Правда, потом оценки выставил по годовой успеваемости. Ребята называли его Васькой. На выпускном вечере Ваську подпоили так, что несли на руках до самой квартиры.
 
Итак, аттестат получен. В нём три тройки,
: алгебра, геометрия и… русский язык. А куда деваться. Грамматика с шестого класса хромала. Время убивал на чтение. Оно меня и спасло.


 

ЧАСТЬ V



  УНИВЕРСИТЕТ


1947-1952 гг. Львов.




 - Ты где учишься?
 - В университете.
 - Каком?
 - Ивана Франко.
 - А.
 (Из разговора в трамвае)

 

  Пупырышки



 
 Куда подавать документы - вопроса не было. Секретарь приёмной комиссии филфака находился в роскошном зале на втором этаже. Снуют абитуриенты, а я не могу оторвать взор от интерьера. Помпезное здание главного корпуса - бывшего Галицкого сейма (до 1923 года) занимает целый квартал. Колоннада, скульптурные группы, означающие науки и музы, тяжеловесный вход. Вестибюль параден. Лестничные марши напротив друг друга играют мажор. Стеклянный купол выбеливает резную капитель на столбах боковых галерей. Невиданное великолепие. Пусть потом узнаю, что архитекторы обозвали построение эклектикой. Впечатление не рассеялось. Верчу головой. Вдруг с антресолей сводчатых потолков проливается отчётливый зов: «Рома-а-а!» Что за чертовщина. Задираю голову ещё выше. Верхотуру красят подвешенные на люльках пленные немцы.
 
Мои бумаги. Секретарь привычным жестом выхватывает из стопки пустую папку для вложения. Заявление, аттестат, справка о здоровье по форме 286.
 - Паспорт?
 - Сейчас у меня его нет.
 Мужчина в чёрном костюме поправил съехавший галстук, поднял быстрые глаза.
 - Понимаете, он у меня будет.
 - Сколько тебе лет?
 - Семнадцать. Мы часто переезжали, мама подклеила метрику, а гуммирабик выел чернила. На месте записи остались белые пупырышки...
 - Пупырышки, - перебил меня секретарь. Смеялся от души. Потом встряхнул свои маслянистые волосы. Уловимо еврейское проглянуло в облике.
 - Пупырышки! Ну да ладно. Всё равно не поступишь. Знаешь, тут такие люди.
 Он кивнул на другую папку. Я этого не знал. Даже не понимал. Зелен, наивен.
 - Конкурс, конкурс,- пропел секретарь.
 
Русская филология в моде. Семь человек на место.
 
Дома к моей подготовке к экзаменам отнеслись весьма спокойно. Ещё с военных лет я вышел из опеки. Полистал учебники - одно и то же - подзагорел на бассейне.
 
Первый экзамен сочинение. Аудитория амфитеатром.
 - Сдать экзаменационные листы.
 Мой сосед справа, волнуясь, встаёт.
 - Товарищ декан, я забыл листок дома.
 - Значит, домой и пойдёте. Немедленно. Никаких оправданий.
 Сосед наливается кровью.
 - Я учился на подготовительном курсе. Меня все знают. Восемь лет ждал этого часа.
 
Атмосфера наэлектризована. Но всё кончилось благополучно. Фронтовика оставили. Это был Володя Попов, который на долгие годы стал моим приятелем.
 
«Революционная романтика Горького». Как точно попала тема в моё настроение. Обыденность, скука, мещанство залегли поперёк юношеского пути. В правду революции я верил. И не Данко, не сокол и даже не буревестник - не условные эти образы рисовались в воображении, а личность, вырвавшаяся из пут действительности, доставшая небо. Расписался поболее, чем в школе. Проверил. Ярусы почти пустые. Надеялся ли я на своё творение? Как все. А в общем-то необстрелянно самонадеен. До глупости.
 
Приоткрою краешек занавеса, если кому-то интересно, что случилось в последнем акте драмы под названием конкурсные экзамены. Сдаю русский устный, грамматику и синтаксис, незабвенной Валентине Борисовне, даме строгой, воспитанной, доценту. Перед нею моё сочинение. Перегнулся. Ой-ёй! Красным – красно. Или показалось.
 - Вы ведёте себя неприлично, - сказано тихим шёпотом.
 Отпрянул. Пауза. Прихожу в себя.
 После сочинения следующий экзамен по немецкому языку. Анна Яковлевна Мюллер.
 - Но вы же ничего не знаете. Назовите грундформен неправильных глаголов. Нет, нет. Не годится. Сожалею, сочувствую, но не могу поставить удовлетворительную оценку.
 Выпросил, вымолил.
 - Ну, хорошо. Ведомость сдаю завтра. Придёте с утра. Но и тройка не спасёт. Всё равно не поступите.
 
Дома кусок в горло не лезет. Соврал, что экзамен перенесли. Учил полночи глаголы. Поставила добрейшая Анна Яковлевна тройку. А потом литература, география, история. Погружался в собеседования, даже спорил. Пять, пять, пять.
 - Продолжайте. Валентина Борисовна позволила себе чуть раздвинуть узкие губы.
 Грамматический разбор – семечки. Тут ключ - логика в башке.
 - Достаточно.
 Пишет, пишет в экзаменационном листке. Цифирью, прописью. Молча показывает его. Не верю. Отлично за сочинение, отлично за ответ.
 
Ах, Валентина Борисовна Бродская и её муж - декан, доцент Михаил Никитич Пархоменко. Не знал ведь я вас тогда. А вы меня распознали. Так и осталось навеки секретом, как получила высший балл моя работа. Догадываюсь - за содержание, фантазию, начитанность. Пархоменко, будущий профессор, московский критик явно приложил руку. С ним я не порывал связь четыре десятилетия до самой его кончины.
 
29 –го августа 1947 года открываю тяжёлые дубовые двери. На стенке торопливо прикноплены листы с приказами о зачислении по всем специальностям. Филфак, русское отделение. Как унять молоточки в висках. Раз – сверху вниз, бегом по списку из двадцати пяти человек. Нету моей фамилии. Не поступил. И ладно. Но всё-таки ещё раз надо посмотреть. В школе меня вызывали реже других. Фамилия припрятывалась где-то в конце списка. Вот – она! Вот – она! Имя как по документу – Ромуальд. Бессчётно подходил к заветному списку. Успокоиться не мог. Наконец ноги понесли домой. Мать вскрикнула. Отец в командировке.




 ЗА ОКНАМИ КРУЖИТСЯ БЕЛЫЙ СНЕГ




Первый курс. Не подготовлены мы к восприятию вузовской филологии. Предметы кажутся скучноватыми: введение в языкознание, введение в литературоведение, фольклор, древнерусская литература. Научно-педагогические кадры в университет после войны прибывали отовсюду. Потенциалы их весьма разные. Остались в памяти, естественно, колоритные лектора.
 
Роман Михайлович Волков, единственный профессор русской литературы, «старичок», а было ему 62 года. Компаративизм, теория Веселовского, труды Проппа, разыскания по сюжетосложению сказки - всё надо записывать. Умно, а для незрелых голов неинтересно.

Доцент Воробьёв. Начётчик в чистом виде. «Ленин, Сталин, а вслед за ними и Горький утверждали, что партийность (идейность, народность, реализм и т.д.) это, во-первых…, во-вторых…, в третьих…, в четвёртых… - все ждали пятого пункта, точнее большого пальца. Своей расплющенной верхней фалангой он почему-то при загибании отклонялся в противоположную сторону. Как-будто не согласен с установкой. Этакий бунтарский рабоче – крестьянский крючок. Доцент и вправду пареньком обтачивал на заводе детали, о чём иногда вспоминал. И суровое аскетичное лицо разряжалось обаятельной улыбкой. Воробьёв стал доктором наук, возглавил кафедру в Киевском университете. Не знаю, насколько он там углубил теорию литературы, прославился иным. На партбюро, обсуждавшем его связь с молодой аспиранткой, заявил: «а если это любовь».
 
Судьбе было угодно, что именно он назначен первым оппонентом моей диссертации. Будучи педантом, измучил замечаниями по части библиографии, долго тянул с отзывом, отчитал его на защите без чувства, с толком и расстановкой. Затем снял очки, оглядел учёный синклит и изрёк: -«А теперь несколько слов от себя. Соискатель был у меня студентом. И должен сказать, если б не известные обстоятельства, он сегодня защищал бы докторскую работу».
 
У меня одеревенели губы. Вот тебе и Василий Федотович, знавший лучше всех в Союзе постановления ЦК по идеологии. Его лирическое отступление состоялось 18 февраля 1971 года в стенах Института литературы им. Шевченко АН УССР, когда об «обстоятельствах» никто заикнуться не смел.

С советской властью в университет пришли украинские филологи, отрешённые от него польским режимом. Академик Михаил Степанович Возняк, старейший франковед запомнился курьёзом. Дверь в аудиторию открыта, он принимает экзамен. Отвечает Сергей Ляликов. Возняк отрицательно качает головой. Не то. Студент начинает повторно, ведь он только что списал из учебника. Опять не то. Достаёт нагло из парты книжку. - Вот здесь написано! -Нет, нет. Ляликов взвизгивает. Академик издаёт неясные звуки, натуженно передёргивая шеей. И наконец протягивает руку за зачёткой. У Возняка Паркинсон. Довольный студент пулей вылетает в коридор. - Я ж ему говорил.

Любил я Евгения Владимировича Кротевича. Он вёл курс общего языкознания. Учёных он непременно называл по имени отчеству: Иван Александрович Бодуэн де Куртене, Алексей Александрович Шахматов, Филипп Фёдорович Фортунатов. Держится он артистично. Однажды признался, было дело, выходил на сцену. Предмет его исследования – синтагма, акцентированный отрезок речи. Вся его лекция рассчитана на соразмышление. Я завидовал его непринуждённым естественным манерам. Отличный костюм, синий шерстяной галстук - всегда элегантен. По надобности вынимает свежий батистовый платок, расправляет его до самых уголков, выдувает ноздри и нестеснительным движением заканчивает процедуру. Порода.
 
Полной противоположностью изысканному Кротевичу был другой общий языковед Дмитриев – Кельда. Прислали его из глубинки России, где пребывал он в полном загоне. И вдруг воссияла звезда академика Марра, его учителя. С огромной розовой плешью, приземистый, толстые короткие ручки, чуваш или коми, в каком-то камзоле, он производил забавное впечатление. Добр, незлобив. Подошло время экзамена. Дмитриев –Кельда установил твёрдый порядок. Сначала девочки. И по одной. Они выскакивали с экзамена красные, смеющиеся. И с пятёрками. И молчок. Лишь одна Неля Бойко шепнула: «За партой, партой принимает».
 И вдруг закатилась звезда Марра. Товарищ Сталин дал ей пинок. Студенты вместе с преподавателями срочно изучали новый труд вождя по вопросам языкознания. Дмитриев-Кельда слинял, как его и не бывало.
 
А вот у достаточно крупного учёного Алексея Владимировича Чичерина отношения с курсом не складывались. « - Гости съезжались на дачу», - аффектированно читал он. С этой первой фразы пушкинского прозаического отрывка он выводил вещество эпопейности. Его монография «Возникновение романа-эпопеи» оставила заметный след в науке. Нас же веселило его пристрастие к позированию. Чичерин огорчался, даже написал заметку про нашу группу в стенгазету «Об одном маленьком леднике». Он был племянником первого советского наркомминдела, насиделся по провинциальным вузам из-за своего дворянского происхождения, прежде чем занял во Львове должность завкафедрой зарубежной литературы. Профессор чурался политики, но такое поведение тоже считадось политикой. Без объяснений его не пустили на толстовсний съезд во Францию (‘невыездной’}.
 
Не разбудила меня античная литература, точнее как её преподносили. Отвлёкшись от рассуждений об особенностях хоровой лирики Пиндара, я сочинил единственное в своей жизни стихотворение.
 За окнами кружится белый снег.
 Поёт рулады древний грек.
 О, антика! Ты так манишь,
 Что, очарованный, невольно спишь.



 ПОСМОТРИТЕ В ЗЕРКАЛО




В начале сентября 1948 года вызывает декан Мороз.

- Отличник, подкованный, есть мнение рекомендовать в комсомольское бюро факультета. Выбрали ответственным за политико-воспитательную работу. Ни Алексей Никифорович, ни тем более я не представляли себе, что идеологическая атмосфера вдруг взбаламутится до состояния бури.

27 октября утром во Львове у себя на квартире был убит (зарублен) бандеровцем Стахурой писатель, публицист Ярослав Галан. По горячим следам выяснилось, что Стахуру привёл к Галану студент сельхозинститута Лукашевич, сын униатского священника. А в групповом журнале его отсутствие в роковой день не отмечено. Началась чистка в вузах. На областном партактиве секретарь ЦК КПУ Хрущёв прилюдно отчитывал нашего ректора, членкора Академии Савина.
- Назовите по имени – отчеству, фамилии трёх студентов. Не знаете. Не своё место занимаете.
 
Антинационалистическая компания развернулась широким фронтом. Тихо исчезали из списочного состава студенты, местные уроженцы. Высылали в Сибирь семьи, иногда по полдеревни.
 
О повороте Сталина от признания молодого еврейского государства, которое не пошло у него на поводу, к команде начать антисемитские акции я, конечно, понятия не имел. Тенденция прорезалась залпом по безродным космополитам. Взялись за евреев повсюду. В свою ловушку я залез вроде как сам. Насчёт своей идейной чистоты не сомневался. Я член бюро, делегат университетской комсомольской конференции. Она проходит в зале консерватории. Сижу в партере с друзьями-однокурсниками, беззаботно комментирую выступления. Собрание заканчивается. И вдруг с балкона просьба - почти крик.
- У меня есть важное сообщение!
Дать ему слово, нет? Я с большинством «за». На трибуну поднимается этакий квадратный студент по фамилии Гуменюк.
- Товарищи! Мы давали принципиальную оценку событиям, клялись в верности партии, а среди нас находится человек, оплёвывающий наши идеалы.
- Вот он сидит в четырнадцатом ряду. Головы шеренгами поворачиваются в нашу сторону.
- Делегата Кругляка он поименовал каким-то украинцем. Петренко обозвал колхозником.

Я похолодел. Речь обо мне. Держат на прицеле сверлящие с трибуны глаза. Мои суждения ловко перевраны. Я сказал, что Кругляк с какого-то украинского курса, а физматчик Петренко, докладывая о шефской культурной работе на селе, сам говорил как малограмотный колхозник. Сидевшим впереди бдительным юристам послышалось своё. В перерыве донесли Гуменюку. Цепочка замкнулась. Сколько раз я потом попрекал себя: почему смолчал, не закричал в тысячном зале: - клевета! Страх, растерянность придавили к стулу. А скорее всего, подай я голос растерзали бы на месте. Боевит комсомол.

Приняли решение: разобраться в персональном порядке. И механизм запущен. Обнаруживается, что я по барски отношусь к товарищам в группе. Криминал – мои иронические отмашки в ответ на благоглупости. А вот это посерьёзнее. Говорил об иноземных предках Пушкина и Лермонтова. Преклонение перед Западом. Метла выметает по сусекам не таких, как я.
 
Дело передаётся в университетский комитет. Совсем недавно я был тут свой. С секретарём Валей Маланчуком пару раз говорили по душам. Теперь он отмалчивается ( в будущем инструктор, секретарь обкома, секретарь ЦК КПУ по идеологии, Суслов на Украине).
 
Мои объяснения ничего не дают. Решающее слово за представителем из Киева.
 - Посмотрите на себя в зеркало.
 Я машинально дёрнулся.
 - Увидите космополита-двойника, злопыхателя.
 
Вынесли строгий выговор с предупреждением, из бюро вычистили. С тех пор никуда я не лез, и меня не выдвигали. Аукнулся мне 49-й год и прочие навороты официоза по окончании славного учебного заведения.
 
Идеологическая дубина гвоздила с размахом. В Израиле я встретил одноклассника Фиму Бермана. Его исповедь – воспоминание.
 
«48-й год. «Юноша пылкий со взором горящим»,- называл меня брат. Любил одну девчонку – грузинку. Завсегдатай танцевальной площадки в парке. Настроен оптимистически. В такой стране живу, что может случиться. А тут случилось.
 Второй курс юрфака. Бывший фронтовик Ушаков обозвал моего товарища «жидом». Я предложил на собрании, чему-то там посвящённому, рассмотреть этот вопрос. Все опешили. Опомнившись, секретарь сказал: проверим. Прошло два месяца. Меня вызывают на факультетское бюро. Будем рассматривать твоё дело. Считаем, что ты выступил с позиций еврейского буржуазного национализма. Я переживал, был напуган. Отец говорит, всё это может кончится очень плохо.
- Да нет,- успокаивал его, я объясню и все всё поймут.
  Факультетское собрание. Постановление: исключить из комсомола и предложить ректорату отчислить из университета.
- Как голосовали за решение?
- Единогласно.
- А евреи?
- Евреи выступали в первую очередь и осуждали.
Второй курс не дали закончить. Для меня это было крушением вселенной. Все постановления ЦК читал, одобрял. Думал, что борются с космополитами – правильно. Со мной лично вышла ошибка. И даже эта история ничему не научила. Я остался таким же адептом социализма».

Были студенты и поуворотистей Фимы. Никогда не забуду схватку на собрании двух украинских филологов. Степанишин перевёлся к нам из областного пединститута. Рыжий, волосы в кудряшках, гимнастёрка в значках, он просто прилип к трибунам. На сей раз по его наводке разбирали дело однокурсника Ивана Денисюка. Чуждый нашему обществу человек. И тогда Денисюк во спасение бросает заготовленный козырь. Он зачитывает письмо сестры Степанишина из села, где она жалуется на новые порядки.
- Откуда ты взял письмо?
- Из его чемодана. А что мне делать, если он возвёл на меня поклёп. Степанишин – двурушник.

Шекспировской силы страсти. Никто не в силах остановить затеянную игру судьбами молодых людей, которая изгаживает нормальные человеческие чувства. В конечном счёте оба остались целы. С Иваном Денисюком я долгие годы встречался, умён, настоящий профессор. До сих пор в университете, никакое время не выбило.
 
Трагическая случай. Доцент Головко, толстые стёкла вмяты в переносицу тараторит на потоке историю партии. Длинные парты, сидим плотно. Скушно. Вдруг сорванным голосом долговязый студент вскочив с места перебивает лектора.
- Вы говорите об успехах партии в сельском хозяйстве. Мой отец воевал, был председателем колхоза, всё отобрано у колхозников. На своей земле голодают.
Головко замер. Ребята повисли на Тырине (назовём его так, фамилия стёрлась, а парня неплохо знал). Головко убежал. Тырин всхлипывает. Истерика. Позже друзья по общежитию рассказывали, что он три дня не ел. Из дома помощи нет. Наконец появились замдекана с врачом и увезли Тырина в психушку. Ребята его проведывали. Говорили, поначалу был ничего. А потом стал избегать свиданий. Скорее всего, боялся раскрутки.
 
Отточенные в парткомитетах зубья прочёсывают преподавательский состав. Кого-то увольняют, сыплятся взыскания, обвинения. При всём честном народе оправдывался с трибуны профессор Рудницкий. Он был украинским писателем и выдающимся филологом старой львовской школы, читал зарубежную литературу. Помню заголовок в университетской многотиражке: «Америка в кривом зеркале профессора Рудницкого» (Опять зеркало).

На собрании интеллигенции города всё в той же консерватории честят Михаила Никитича Пархоменко.
- Расскажите, как вы принимали космополита и националиста (?!) Стебуна – Кацнельсона.
Михаил Никитич отирает свою бритую наголо голову. Смотреть жалко. Хотя он не сбивался, и витиеватые фразы заканчивались, как всегда, логично точно. Перебивали репликами.

Как-то слышу поэт Ростислав Братунь шепчет с придыханием: Пархоменко - еврей, его, потерявшего родителей в гражданскую войну, усыновила крестьянская семья Пархоменко.
 - Ширинку расстёгивал?

Сам Братунь, прежде чем сочинять верноподданнические вирши: «Нам партия могутня и едына// Вказала путь, и мы по ний йдемо!» (Цитирую по подаренной мне книжке автора «Вогонь»), имел контакты с бандеровским «проводом». Его путеводной звездой была не партия, а родная тётка, знаменитая украинская актриса Наталья Ужвий. Братуню вовремя исправили биографию, определили в спецартучилище, а оттуда «списали» в университет. В 1989 году он представлял демократические силы Украины в Верховном Совете СССР.
 
На новый 1953 –й год в школьные каникулы я приехал из деревни домой. Зашёл в «Альма-матер». Читаю на филфаке стенгазету. Поотстал я в своей глубинке. Заметка: Студентка четвёртого курса собрала на новогоднюю вечеринку группу девушек одной, еврейской национальности. Раиса Оводенко поступила в университет, будучи делегатом Х1 съезда ВЛКСМ. Избрали её где-то в провинции десятиклассницей. Такая вся лозунговая. Постепенно притихла. И вот те на, проштрафилась.

1953-й год. Топор занесён.


Оправдали оклеветанных «убийц в белых халатах», арестовали следователя – провокатора Рюмина, но разветвлённое дерево антисемитизма продолжало плодоносить. Закрыли единственную действующую синагогу, якобы в её стенах шла торговля валютой. От имени еврейской общественности во «Львовской правде» было опубликовано письмо с поддержкой действия властей. Среди подписантов, к сожалению, был и мой приятель. Иначе, говорил, из НИИ вышвырнут.
 


ОДНОКУРСНИКИ, ДРУЗЬЯ



Филологию обычно заполняют девушки. Ребят в группе всего шесть – семь. Трое из них фронтовики. Василий Митин, командир батареи, чёток, как команда на открытие огня. На втором курсе дал сдачи сыну командующего Прикарпатским военным округом Галицкого. Юра нос не задирал. Одет со скромным шиком, отложной белый воротник на клетчатом пиджаке. Всегда вежлив, спокоен. Достанет «паркер» и старательно выводит каждую букву в тетради. За всю лекцию текста не более полстраницы. Бережёт себя. Даже когда ему ставят двойки на экзаменах (осмеливались не часто) он, не спеша, вкладывает ручку в футляр и размеренными шагами удаляется из аудитории. Вскоре появляется начальник военной кафедры для переговоров.

Этого сибарита привозили к парадному входу ровно к началу занятий. Так вот Митин выступил на собрании против советского барства. И «Мерседес» с ординарцем с тех пор останавливался где-то в стороне.
 
Иван Билык – моя боль. Вижу его, как сейчас. Длинная чёрная рубашка навыпуск предпоясана ремнём. Он поступил вне конкурса как солдат. Очень жалею, что не записал рассказы Билыка о войне. Рядовым, он прошагал её всю до тяжёлого ранения в Восточной Пруссии. Беда у него с русским языком. Раньше разговаривал на «суржике» (языковая мешанина).
- С такой орфоэпией, - заявляла Валентина Борисовна Бродская , -нечего делать на избранной специальности.
Заваливала его на зачётах.
- Внушите ему, что лучше оставить университет.
Я осторожно передал совет. Иван уехал на Сумщину. Я переписывался с ним. Он учился на заочном в тамошнем пединституте, работал в школе села Профатиловка.

Володя Попов научил меня пить. Не по праздникам, а по настроению, которого всегда хватало. У него водились после армии деньги. Старше всех, призван перед войной. По характеру напоминал горьковского Луку. Девчонки искали у него утешения, делились тайнами. Лысоватый, округлый. В университет пришёл членом партии. И всё время состоял в бюро и комитетах. Ухитрялся быть осторонь громких разборок. Приятельские отношения с ним продолжились близостью домов. Единственный сын своих хлебосольных родителей.

Захожу летом 53-го года к нему в роскошный кабинет. Он замещает парторга университета.
 - Голова, я тебе скажу, - кивает на портрет Маленкова.

Коммунист Володя правильный, исполнительный. Оставлен в аспирантуре, потом преподаватель, доцент. Жена Эмма, однокурсница, там же, доцент, профессор. Нечего больше добавить к его облику. И вот узнаю от Эммы, что в перестройку, после смерти Володи, пришло розыскное письмо из Аргентины от его родной сестры. Угнана была из Черниговщины в Германию. Вышла замуж за такого же бедолагу и эмигрировала с ним подальше от родины. Сорок лет скрывать родство, обоюдно оборвать все связи! Преданный Володя, оказывается, был жертвой восславляемого режима.

Я тянусь к «интеллектуалам» Игорю Дзеверину и Вите Беляеву. Оба рослые, блондинистые, неразлучны со школьной скамьи. Игорь сын доцента, брюки в стрелочку, галстучек, белая кость. А человек, как говорится, хороший. Чтил конъюктуру, а она его (аспирантура, труды о партийности, в сорок лет членкор украинской академии ), он протолкнул меня в 68-м году в соискатели учёной степени, не боясь косых взглядов.

Ну, а девочки на курсе. В одну был влюблён. Безответно. То есть, ни то чтобы отвергаем начисто. Позволяла сидеть за партой, взявшись за руки. Провожал домой после занятий, благо по дороге. Ухажёр я был тот ещё. Не танцевал. Следовательно, на вечерах где-то жался. Однажды пришла ко мне домой Галя Цехмистренко, чтобы завершить стенгазету. Она хорошо рисовала. Миловидная, модненькая, крутила романы. Нажала на кнопку звонка, не глядя в список на дверях. Цок – цок на каблучках, прошла сквозь строй высыпавших соседей по коммуналке. От стыда и униженности покрылся краской.

Дружу с ребятами других отделений филфака. Общие интересы, душевные откровения. Припрячешься на последней парте, и за разговором с Юрой Малявским пара пролетит в удовольствии. Длинные пальцы, тонкое нервическое лицо. Поэт. Сборник стихов.
 - Когда следующий?
 - Не получается. Душа не позволяет врать.
Он вырос в Тернопольщине. Очень чуток к несправедливости. Рассказывал мне о сентябре 39-го года. В их городке Кременце ждали Красную Армию с нетерпением. На въезде соорудили парадные ворота с трезубцем посередине. Красный командир прямо с коня срубил знак. Хлопцы сникли.
 
Дмитро Молякевич с Полтавщины. Подростком угнали в Германию. Тоже поэт, слова отбирал по зёрнышку. И самый талантливый стихотворец Дмитро Павлычко. Он вписал своё имя в современную украинскую литературу. Держу в руках его первую книжечку «Любов I ненависть», принесшую «парубку з Карпат» широкую известность. На титульном листе он вывел чернилами: «Мойому друговi i братовi Роману Цивiну в нiч з 3 на 4 травня 54 р.». В этом же году Дмитро получил во Львове первое своё жильё. Одна комната в уплотнённой еврейской квартире.
- Хорошо с ними живу. Знаешь, хочу написать поэму «Я – Берко».
У Дмитра генная память через родителей, живших бок о бок с обитателями местечек. Еврейским мотивам посвящено много его вещей.

На Украине, после Польши, больше всего пролито еврейской крови. Никакого сочувствия к страдальцам нет в «Гайдамаках» Шевченко. В Бабьем яру усердствовали по заветам Хмельницкого местные полицаи. В послевоенные годы два народа уравняли в праве на жертвы. «Мы будем до конца бороться с украинским буржуазным национализмом и международным сионизмом», - клялся секретарь горкома партии.

В своих друзьях-украинцах я не видел, не чувствовал этой накипи, забивавшей свободное дыхание человека.



 С ПЕСНЕЙ О СТАЛИНЕ НАЧИНАЕМ ДЕНЬ



Вспоминая студенческие годы, всё же хочется сказать: жили – не тужили. «Восемнадцать – девятнадцать», - пела с притопом под джаз Жека Стась. Лихо работал ударник и поэт Гриша Глаз. Даже меня однажды затянули в драмкружок. Пропагандистская пиеска из «американской» жизни. Я - негр. Выкрасили сажей, волосы свои курчавые. В самый драматический момент, когда герой хватает белую мисс, по залу прокатывается смех. На светлой кофточке отпечатались жирные следы ладоней.

На втором курсе увлёкся симфонической музыкой. Просветительский концерт в «Коллегиум максимум». Лекторша разжёвывает Постановление ЦК ВКП(б) об опере Мурадели «Великая дружба», её провале, о губительности формалистического пути, на который встали также Шостакович, Прокофьев, Хачатурян. Что ни постановление, то принципиальная критика. Но не понятно, почему все крупные творцы делают ошибки. Лекторша надоедает, в зале хлопки. Наконец дирижёр Симеонов выпрямляет грудь, взмахивает палочкой и завораживающая музыка гонит прочь словесные кунштюки. На всю жизнь благодарен Львовской филармонии, где выступали с оркестрами Мравинский, Хачатурян, Шостакович, Рахлин, наш Исаак Паин, солировали Ойстрах, Коган, Рихтер.

Молодость отлично сочеталась с вином. Во Львове сохранились ещё получастные питейные заведения. Водка монопольная, зато готовка своя. Чёртовы атеисты, мы, войдя во вкус, едва не угодили в историю. В чайной по улице Русской раздавили бутылку, обильно запили пивом. Гудим. Хватились – нет Беляева. - Пошёл отлить. Не дождались. Напротив кафедральный латинский собор с примостившейся к нему часовней Боимов. Под каменным балдахином «божий гроб», цементный Иисус на смертном ложе. На него крестятся, бьют поклоны, целуют. Вышли, обыскиваем все закоулки у костёла. Нашли товарища: в выемке рядом с гробом он уютно соснул.

Каждый день после обеда я в фундаменталке, университетской библиотеке. Большой читальный зал с опоясывающими балконами. Поблескивают золотом корешки фолиантов. Блаженная тишина, так что когда Василий Павлович, библиограф, громко раскусил яблоко, дёрнулся каждый из нас. Не то, чтобы я часами здесь учил - глотал романы, программы по литературе нескончаемые, пробавлялся журналами. А какое удовольствие со слегка гудящей головой выйти вечером из библиотеки на Академическую улицу, точнее бульвар, который шлифуют взад – вперёд толпы праздной молодёжи. Полно знакомых.

Где-то в 50-м или 51-м году в мае объявили: на стадионе «Динамо» проводится городской День песни. Повсюду лозунги «С песней о Сталине начинаем день». Два месяца разучивали репертуар.

Трибуны стадиона пестрят тысячами маек. Солнце палит. Выматывающая спевка. - «О Сталине мудром родном и любимом…». В своей точке слышишь только себя, остальное шум.

Сталин был всегда. Везде. И превосходные формы эпитетов воспринимались как норма. Отменены продкарточки. Денежная реформа. Я раньше отца получил новыми дензнаками свою стипендию. Зашёл в гастроном. Глаза разбегаются: сыры, колбасы, масло, консервы. Каждый год к первому марта (как раз к моему дню рождения) снижение цен. Всем обязаны Сталину. У отца над письменным столом два гипсовых, выкрашенных бронзой барельефа (из клуба принёс) – Ленин и Сталин.

Надо - значит даём отпор поджигателям войны. Помогаем корейскому народу бороться с продажным лисынмановским режимом. Вот тут, правда, вышла осечка. В центре города на Первомайской громадный щит с картой корейского полуосторова. Красные флажки добежали до самой южной оконечности. Остались Тэгу и Ханой. И вдруг всё смешалось. Американский десант. Эпопея закончилась тем, с чего началась. Граница по 38-ой параллели. Щит ночью улетучился.

Второго мая непременно подписка на заём. Собрали филфак, ждём выступление наркомфина Зверева. Мы усталые, голодные после занятий. А радио молчит. Наконец прибегает замдекана Данилин, приносит радостную весть. Скоренько подписываем заготовленные листы. Месячную стипендию на благо страны. Прихожу домой. Отец: ничего не сообщали. Что же наделал Данилин? - Ничего, завтра объявят. Так и было.

Данилин лихой исполнитель. Позвал как-то ребят из нашей группы на шестой этаж. Там кабинет искусства. На столе и под ним впритык к друг другу стоят бюсты.
- Надо вынести в подвал.
Попробовали - тяжело. И тогда он послал для предосторожности одного человека во внутренний двор, а нам приказал сбрасывать бюсты из окна вниз, головами о брусчатку. Чьи это были головы – деятелей бывшего Галицкого сейма или профессоров старой школы – неведомо. Реализовали ленинское завещание «От какого наследства мы отказываемся».

В последние годы Сталин почти не выступал публично. А письма ему от коллективов, колхозов, предприятий, целых областей печатались в «Правде» еженедельно. Помню, 8 марта вся первая полоса отдана под такое обращение. Вчитываюсь, обычный рапорт, словословие. Почему в самый женский праздник?
 
Состоялся 19-й съезд ВКП(б). Отчётный доклад сделал Маленков. Мы, старшекурсники, пользуемся литературой из профильных кафедр. Отзывает меня в сторону Дзеверин.
 - Смотри, в докладе положение о типическом слово в слово повторяет раздел из «Литературной энциклопедии» 1934-го года.
 Вожу по строкам пальцем. Оба прыснули: перекатали консультанты, ничтоже сумняшеся. Первой нас остановила лаборантка Шкудович. - Больше том не получите.
 
Сталин сказал в кратком выступлении об «ударных бригадах» дружественных коммунистических партий. Здорово и ёмко сформулировано.



 ФИНАЛ



 Собственно, о нём я уже упоминал. Послали меня по окончании учёбы, куда Макар телят не гонял. Партбюро не утвердило ходатайство кафедры о направлении в аспирантуру. Пархоменко успокаивал: Ну, во всяком случае, в учительский институт на работу попадёшь. Увы. Грех, однако, сказать, что кафедра и Михаил Никитич позабыли обо мне. Предложили сдавать кандидатский минимум. Университету не обронил – прощай.



 

ЧАСТЬ VI



  ЗАГАТЫ


1952-1954 гг. Тернопольская область.




На карте генеральной место моего назначения не обозначено. Не станция, не город, и не городок. Два двухэтажных строения - райком и школа, остальное хаты. От областного центра Тернополя 30 километров грунтовки, рейсового сообщения нет. Четыре дня ждал попутки. Тернополь - второй Сталинград. Фронт стоял в нём несколько месяцев. Руины бывших домов, оголённые стены с цветочками обоев вопиют к небу. На центральной улице, если её можно так назвать, безголовый костёл.
 
Моя Тьмутаракань называется банально просто: село Козлив или по-русски Козлов. Выщипленная гусями травка, языки окраин по отрогам холмов. Школа как школа. Коридоры с сучковатыми полами, запах свежей краски. Сразу попал на районные сборы учителей. Испуг, тоска немного схлынули. Полно молодёжи. Выступления шаблонны. Непременно доклад о международном положении. «Американские империалисты мечтают закабалить мировое господство», - рубит с плеча райкомовец. Никто не шелохнулся. Впрочем, наверное, и в Москве подобные открытия не задерживают внимания.
 
Директор школы похож на оперного Евгения Онегина. Баки, учтив, утомлённый прищур. Переночевал в учительской на диване. На следующий день повели устраиваться с жильём. Кирпичный сырец, не обмазанная хатка. Горница, она же спальня и кухня. Деревянные лавки вдоль стен. За печью моя комнатёнка. Кровать – «бамбетля» с деревянным ящиком, куда набивается солома. У окошка небольшой столик, пол глиняный. Вход к хозяевам завешен цветной тряпкой. Взяли на «вихт», т.е. содержание. Школа платит за съём 50 рублей, кормёжка - 170 р. Учительская ставка 590 руб. (последняя стипендия составляла 340 р.).
 
Страшновато, но всё внове. Корил судьбу, но чем дальше отлетали годы, тем дороже становились козловские впечатления. Впервые согласился с партийными кликушами: не знаете вы жизни, пойдёте на завод, колхоз, узнаете её настоящую.
 
30-го августа пионерский костёр. Отблески пламени на оживлённых лицах ребят. Я в костюме, на лацкане пиджака университетский ромбик с гербом. Важная птица.
 
Уроки. Дети внимают, как зачарованные. Неужели так интересно? Одна из учительниц, подтянувшись, заглядывает в окно. Потом призналась: хотела удостовериться, не с книги ли читаете.
 
В селе все про всех знают. В школу пришла из дальней семилетки не по годам расцветшая девочка. Слушок: приударял за ней физрук и не безответно. Стефа перехватывает взгляд.
 
Завален писаниной. Первое столкновение с директором. Не сдал своевременно тематические планы. Завуч Иван Михайлович Слупский водит пальцем по тетради. - Что за сокращение «соц». Не положено.
 
Задули холодные ветры. Улицы нахмурились. Хаты обшиваются утрамбованными тюками листьев. Называется это утепление – загаты. Крыши камышовые или соломенные, дома, как стога.
 
Питание разнообразят походы в чайную. Буфетчица: - Вам сто, стопятьдесят? Закуска - «снатка», крабы в собственном соку. Блокада по случаю корейской войны оплодотворила деликатесом деревенскую глушь. Вечерами хозяйка зовёт.
 - Хватит над книжками сидеть, идёмте к нам.
 
Мария – дебелая молодая женщина. С четырёх утра в работе. Скотина ревёт. Муж Влога Микитский гораздо старше её да и больной. Мучит желудок. В 1938 году призвали Влогу в польскую армию. Через год немецкий плен. Натерпелся по самый 45-й год. Русским было ещё хуже, а союзникам лучше. Их лётчики ходили в своих кожаных куртках, получали посылки из Красного Креста. Правда, куртки скинули, когда освободители, советские солдаты, стали тихонько постреливать из-за кожанок.
 
Дивные неожиданности встречают меня в сельском жилище. Сплю. Хрустит подо мной солома. Глухой удар. Ещё один. Корова за стенкой бьёт рогами. Тяжко вздыхает, и мне не легче. Раз в пару месяцев езжу во Львов. Заказ от хозяев ( сохранился блокнотик с записями) – резинка 4 м, синька для белья, 4 пачки соды, калоши 12-й номер, порошки от головной боли. Привожу в качестве угощения лимоны.
 - Раньше померанцы были сладкие, а эти кислятина,- морщится Мария.
 
Потешен шестилетний пацанёнок, их единственный сын. Неправдоподобно быстро истаял тюбик зубной пасты. Он её на хлеб намазывал. Поджёг мой столик, обгорели ученические тетради. Едва не на коленях Мария умоляла простить. А в другом случае никакой реакции. Пропали у хозяев 100 рублей, Влога подрабатывал плотником. Искали, вздыхали и прямо ко мне.
 - Отдайте, пан.
 - Вы что, с ума сошли?!
 Деньги нашлись, недодали при получке. Извиняться никто не думал.
 
Трудяги Микитские – переселенцы из украинских районов Западной Польши. Там их грабанули, а здесь колхоз еле дышит.
 
Зимний вечер. Печь ещё не остыла. Яркая электрическая лампа на шнуре, благо нет счётчика. Ток часто отключали, зажигаем керосиновую. Сидим за столом втроём. Я , уже подвыпивший, жалуюсь на университетские невзгоды, людей, Мария, подпёрши широкой ладонью лицо, делится своим лихом.
 - Хороша вы людына, - признаётся она мне.
 
Почему-то все хозяйки по-матерински сочувствовали интеллигенту. Не прощали они хитрости, на что в тех условиях я не был способен. Под весну хозяева вынуждены забить захиревшего поросёнка. Я ем сало в два пальца. «Всё село над вами смеялось», - доложили мне потом. Чёрт с ним, не помер.
 
Райком не дремлет. Лихая баба, парторг Чёрноморд приносит оттуда инструкции. Прорабатываем постановление ЦК о внедрении торфоперегнойных горшочков. Это на буграх-то козловских, где только и родят, что колосовые.
 
Завис директор школы Кузовов. В отличие от Онегина, он страдает запоями. Выдал мне урок. Не хватало топлива, учителям завозили толику торфа. Собрали между собой деньги, и меня уполномочили поехать в Тернополь за углём. Обвязал медной проволокой пачку сотенных. Директор попутно поехал по своим надобностям. Вечером в гостинице пошли ужинать в ресторан. Кузовов разошёлся. Водка, коньяк. Денег не хватило.
 - Отстегни из угольных, топливо достану.
 Тёпленькие, в середине ночи еле добрались до своего номера.
 - Спрячь мой партбилет.
 
Свет не включаем, наощупь сунул его в пиджак на стуле, а свой, комсомольский, затолкал под подушку. Тяжко похмелье, но оттого что случилось, отрезвели сразу. Нет партбилета. Обыскали до ниточки номер, перетряхнули третью прибранную кровать. Кузовов не помнит ничего. Я тоже очень слабо соображаю. Помчались в ресторан. Официантки сменились. Такси, к ним домой. Безрезультатно. А в «Правде» фельетон «Ротозеи». Планируем пойти завтра на базар, съимитировать кражу.
 - Вычистят из партии, как пить дать.
 А вот последнее за директором не заржавеет. Вечером опять мы в ресторане.
 - Не дрейфь, уголь будет.
 Сидим за бутылкой.
 - Вы ничего не потеряли?
 Вскочили, как ужаленные. Среднего роста, аккуратно одетый гражданин подошёл к столу.
 - Понимаете, еду домой, сунул руку в боковой карман, а там два партбилета. Ваш?
 Мы – то не видели, что ночью был в номере третий постоялец, утром рано уехавший в район. Спьяна я принял его пиджак за свой.
 
Уголь привезли через месяц с гулькин хвост. Журили меня почём зря, деньги одолжил в кассе взаимопомощи. Летом Кузовова разом за все грехи сняли.
 
Пятое марта. Проснулся от дыма. Топят сырыми ветками.
 - Чуете, ваш-то вмер.
 Сталин!
 Наскоро оделся. В школе траур. Что будет со страной? Не успели проникнуться горем и тревогой, как пришла череда срочных сообщений. У руля Маленков, Хрущёв, испытанная когорта вождей.
 
Умиляет старательность сельских детей, выдающих вместе с тем комичнейшие ошибки. «Турьгеньевь», «княжна Мерин», «силошная» (вместо сплошная) коллективизация.
 - Какова идея «Слова о полку Игореве»?
 Отличница Лена Перебийнос знает и бойко выпаливает: «Каркс и Маркс говорили…».
 
Пятиклассники просят на уроке побольше писать. В двукомплектной школе они то и делали, иначе как бедной учительнице справиться одновременно с первым и третьим, или вторым и четвёртым классами.
 Влип. Потянул на Рождество к родственнику местный учитель.
 - Никто не узнает.
 
Пришли, пир горой. На другом конце стола десятиклассница Люба, налитая девка. «За вчителя» пили раз десять. Люба уже возле меня, рука на круглой коленке. Что было дальше – помню лишь по ощущениям. Меня не будят. Бельё в чужой кровати противно пахнет сундучной слежалостью. В класс иду с опаской. Люба ухмыляется. Оставаться наедине с ней избегаю.
 
Пасха. Дети, как весенние цветы. Все до самых бедных приоделись. Простые цайговые костюмчики в полоску, светлые рубашки, блузочки, радостные сытые лица. Сброшены на неделю заскорузлые от браги одеяния, коричневой вонючей жидкости, которую возят с молокозавода для скотины. Праздник обновления. А на троицу парторг послала пионеров переписывать детей, посетивших церковь.
 
Новый учебный год. Не успел приехать, пристаёт Черноморд.
 - Женился?
 
Осень дождливая. В лесочке, пни да корявые берёзки, небывало уродились опята. Мужики телегами возят. Собрался и я. Пока наполнил корзинку, у девчат деревенских по три короба с горочкой. Подкалывают, прыскают. Потом собрались в кружок, запели. Эх, до чего хороши. Так хочется остаться с ними. Не преодолеть преграды. Они бойки только гуртом. Наедине стесняются, да и я ненужные умности несу. А знакомлюсь, встречаюсь бог знает с кем.
 
Перебираюсь на новую квартиру в паре с прибывшим выпускником Черновицкого университета Мыськом (Михаилом) Ситником. Дом большой с железной крышей. Хозяева – старик-священник и его невенчанная жена с пятнадцатилетним хлопцем. Дед колоритная личность. Служил капелланом в австрийской армии, ксёндзом, теперь в отставке, но кое-какие обряды совершает. Платят крестьяне продуктами, и мы катаемся, как сыр в масле, стол что надо. По утрам дед открывает возле поленницы дров молитвенник, греется на солнышке. Но мы-то знаем, что здесь им припрятана чекушка. На вид наш хозяин колобок. Три раза в неделю выкатывается в город. Плоть с головой утопает в окне киоска, оставляя для внешнего обозрения широкую заднюю часть. Три раза по сто, и он отваливает от прилавка. В селе уже не смеются, привыкли. Однако батюшка не заслуживает сатиры. Много знает, отзывчив, удивляется, при всех властях звали к себе, а эти отворачиваются. По-немецки шпрахает лучше, чем по-украински. Готовясь к сдаче кандидатского минимума, я вместе с ним читаю роман «Verwandte und Bekandte» Бехера.
 
Однажды показалось, что попадья нас чем-то притравила. Мысько поинтересовался, в чём дело.
- Да ты что? - возопила она - только каустик (соду) добавила в старую курицу.
 Не простила ему поклёпа. Честила халявным паном.
- А из какого драпа у него пальто? Еврейского. Немцы убивали, а они грабили.
Мысько клялся: отрез на базаре купили. Рассказывал, как немцы окружили барахолку.
 - Акция! Акция!
 Кто побежал в сторону, тут же пристрелили. Ему офицер стэком поднял подбородок. Увезли машину людей.
Не долго длилось наше счастье. Вытурил райком партии. Доложено первому секретарю: Учителя - у попа!
 
Третья квартира у кладовщика со спиртзавода. Сносно. Пьём даровой спирт-сырец. Хозяин забил свинью. Я долго крутился вокруг её разделки, отведал свежину. Рвало всю ночь. Мало пил, - смеётся хозяйка. Зову её Анастасия Ивановна, она поправляет – Зося.
 
Новый год отмечаем своей компанией. Вдруг удар камнем по стеклу. Разгоряченный Мысько вылетает во двор.
 - Лидка, сука! В сугроб воткнула!
 
На фанерке, прибитой к палке, рожица с горбатым носом и аршинными буквами: ЖЫД. С Лидой, девицей из райпотребсоюза, я был близок. Надоела. Пьяными слезами в тот вечер умывал обиду. А она мстила, как могла.
 
Мороз с ветром гуляет по улице Дмуховцы, где живём. В воскресенье выборы. Накануне поутру мчится колонна машин. Визит председателя Верховной Рады Гречухи. Внезапно дорогу перегораживает женщина с детьми. Гречуха приказывает спешиться. Вдова, кормить семью нечем. Заходят в хату. Грубка (печка) холодная, тут же телёнок, пар идёт из его ноздрей. Записывают фамилию. Говорили, через три месяца пришло 500 рублей. Таких обездоленных, осиротевших семей в Козлове полно. С войны не оправились, колхоз добивает.
 
Пожар. Выпал уголёк из трубы на чердаке. Мужики в цепочку таскают вёдра. На соседних крышах баграми обороняются от искр, выставляют иконы. Языки пламени пляшут в их стёклах.
 
Возле милиции два замёрзлых трупа. Сельчан гонят на опознание. Бандеровцы, из последних недобитков. Их взорвали в лесном схроне. Мои хозяева происшествие не комментируют. Но как-то Зося рассказала. В 41-м году пришли «наши». Сосед Петро выстрелил из винтовки. - «Тепер будэ украинська влада». – А що цэ таке? – «Побачиш». Реквизовал коня и впридачу козу. – «В пользу народа»,- нагло заявил.
 
До станции Зборов 8 километров. Приноровился ходить по тропке. Поезд стоит минуту. На окраине Львова проезжаем мимо лагеря с выселенными крестьянскими семьями. Тяжкое зрелище. Позже бараки переоборудовали под госпиталь инвалидов Отечественной войны.
 
С учениками творится что-то непонятное. По списку директора исключают пачками. Не за что. Робко протестуем. Разъяснили, так надо, у семей преступные связи. Не могу смотреть в глаза детям. Весной всех восстановили. Обязали переводить независимо от оценок.
 
Пригревает весеннее солнце, пробивается травка. Шустрые тощие твари выскакивают из длинного колхозного строения. Не собачки, не кошки. Еле разобрался: поросята, что выжили с зимы.
 
Мучит затяжная ангина. В мае военком Жулёв отправляет в Яворов на двухмесячные сборы. Прощаюсь с классом. Щемит, знаю, что не вернусь. На память подарили гитару с бантом. Мои выпускники, Горин, Псуй, Бучко, Середницкий, у каждого талант, все ребята, девочки замечательные. Со многими из них, студентами встречаюсь во Львове.



  Эпилог



 Через двадцать лет напросился в обществе «Знание» в проверочную комиссию на Тернопольщине. Голубой «Пазик» гоняет по районам. Всюду угощают, улещают. По дороге из Бережан по моей просьбе заезжаем в Козлив. Лето, школа пуста. Повырастали хлипкие садочки у хат. В Дмуховцах остановил машину. Заскочил в дом. Постаревшая Анастасия Ивановна не узнала. Потом расплакалась и из меня слезу выжала. В пути компания «ревизоров» как всегда была навеселе.
 
И ещё раз былое отозвалось. В самый отъезд в Израиль. Я перенёс операцию на позвоночнике. Все хлопоты на жене, сыновьях. Повезли на станцию сдавать багаж, огромные фанерные ящики. Прихватили с собой пять бутылок водки, деньги. Будут же рыскать, придираться. Приёмщица спрашивает:
 «Цивин Роман Давидович, це вчитель, що був в Козлови?».
 Загаты хранят тепло. Оформили багаж без сучка и задоринки.


 

ЧАСТЬ VII



  ОТ ВОРОТ ПОВОРОТ



1954-1956 гг. Львов-Москва-Ленинград-Киев.




 Возвратился во Львов. Веду свободный образ жизни. Нацелился на прессу и науку. Дом печати на улице Подвальной. Три газеты. Толкаю рецензии, очерки, ребята свои. Буфет за фанерной стенкою. Можно и в кредит, под запись в тетрадке. Обсуждаем всё на свете, заливаем споры горячительным, устраиваем розыгрыши.
 
Жил-был поэт, литсотрудник Георгий Кныш (он же Кнышев, потом снова Кныш в зависимости от ситуации на Украине). И были Всеармейские манёвры в ПрикВО. Жора поднимает трубку.
 - С вами говорят из организации. Задержитесь на работе до семи. Есть вопросы.
 Семь. Звонок точь в точь.
 - Вы находились в Яворове с 17. 10. с 11-и по 18.00?
 - Да.
 - С какой целью?
 - Послан по письму в райпромкомбинат.
 - Откуда получили сведения о пребывании товарища Хрущёва, генерал-полковника Зернова и других лиц в указанном районе?
 - Мм.
 
Две недели, каждый вечер Кныш, любивший прихвастнуть осведомлённостью, давал показания. Помрачнел, осунулся, никому ни слова. А держал его на поводке Сеня Круковец, звонивший из соседнего кабинета. Жора клялся жестоко отомстить, но воображения не хватило.
 
Прирос я к редакции. Иногда даже посылали в типографию помогать свежеголовому. Оставалось малое – войти в штат. Свели ребята накоротке с редактором «Львовской правды» Одутько. Любил шеф заложить. Просадил с ним целый гонорар. На следующий день он сказал: Цивин - хороший парень. На том всё и кончилось. Без обкома нет приёма. К тому же в редакции уже есть трое маланцев, а у Одутько жена их соплеменница. Ему обращаться выше не с руки. На радио, телевидение, в военную газету материалы брали, но не более того.
 
Жизнь молодая текла, перетекала. Избрал тему для диссертации «Драматургия Тургенева». К весне всё осточертело. Гонорары вещь не постоянная, сдавал потихонечку книги в букинистический магазин. Сколько можно висеть на шее у родителей-пенсионеров. Вы когда-нибудь ощущали, каково утром с деловым видом выйти из дому, а идти, собственно, некуда. Козлов, Козлов, вспоминал я тебя тихим незлым словом.
 
Ещё была надежда. Послал по объявлению документы на конкурс по замещению вакансий ассистента. Сразу в два пединститута: в Армавир и Арзамас. В провинции-то пробьюсь. Ответы пришли почти под копирку: конкурсы отменены, то сотрудник досрочно прибыл из загранкомандировки, то за ассистентом сохранено его место.
 
Наверное, ошибся, надо было не на А, а на Б выбирать города. Юмора мне не хватало. Отправил писульки-отписки в ЦК КПСС, где в архивах похоронен мой наивный вопль.
 
Техникумы, школы, библиотеки – нет для меня места.
 
Сентябрь на носу. Беру направление в ОблОНО в семилетнюю школу села Виннички, в 14-ти километрах от Львова. Семь автобусом до райцентра Винники, семь по полевой дороге велосипедом. Ещё одна хроника сельского учителя. Дети давятся смехом, выучивая крыловскую басню «Рыбьи пляски». Чудятся им «пляцки». Иногда ночую у коллеги Василя Лещинского. Привожу ему из города селёдку.
 - Вы что любите?
 - Хвост, - отвечаю, видя жадные глаза Василя.
 
Полуполяк, полуматематик (где-то числился заочником) и полный сексот. Директриса по секрету поведала, чем он занимается. Поставлял сведения о неблагонадёжности призывников, и их не брали в армию. Обдирал родителей, уродуя судьбу сыновей.
 
Хорошо идти пешком зимой. Пейзаж - диво. Заиндевевшие деревья одели алмазную корону, печные дымы по линеечке расчерчивают высокое небо.
 
Учитель с польских времён Петровский раскладывает на столе кусочки мела. И метает их в провинившихся. Дети восхищаются его меткостью: прямо в лоб.
 
В колхозной газете карикатура, новый учитель убивает время в шахматы, а на ферме запущена агитационная работа.
 
Подписка на заём. Василь шепнул: придёт капитан из органов. Вечером попойка. Я упрекнул капитана, что держат такого фрукта. Через неделю чекист снова возник в селе.
 - Не пройтись ли нам до Винников?
 Отказаться не с руки. Всю дорогу он играл со мной в кошки-мышки.
 - Как вам обстановка в школе?
 - Директриса держит своего мужа географом, у него ведь всего педучилище?
 - Вы знаете, я тоже хотел быть педагогом. В армии разочаровался, подал раппорт, не отпустили. Люблю читать, иметь своё мнение, как вы. Вот и не продвигаюсь.
 - А как ваш отец отнёсся к разносу Сталина?
 Понятно, копал под мою семью.
 - У меня, между прочим, родные сгинули в колымских лагерях. Ни за что. Сболтнули лишнее.
 Фигу я тебе доверюсь. И спорить не буду.
 - С Василём вы как? Молчите. К себе не приглашаю. Хоть вы ни на один вопрос не ответили искренне, мы всё знаем. Не получилось у нас дружеской беседы. Напрасно.
 Дошли до табачной фабрики. Капитан козырнул. У меня разболелась голова.
 
20-й съезд КПСС. Учителям читают доклад Хрущёва. Культ личности разоблачён. Теперь, - уверяет секретарь райкома, - партия решает новые актуальные задачи.
 
У меня своя суперзадача. С трёхгодичным стажем могу поступать в аспирантуру. Подаю документы в Московский областной пединститут им. Крупской. Пархоменко написал рекомендательное письмо. Забыл лишь, как правильно пишется слово «во время». Раздельно, слитно, через дефис? Профессор не знает, а я что.
 - Посоветуюсь с Валей (жена, доцент Бродская). Вдвоём они не осилили орфографическую проблему. Письмо я не получил.
 
Москва. Июль. Остановился у вдовы дяди Наума. Первый экзамен по специальности. Во главе комиссии профессор Щербина. Здоровенный мужик. Ему и было адресовано неотправленное письмо. Слушает внимательно. Оценка – «хорошо». «Отлично» поставили только девушке из Сибири. Ей достался вопрос о Достоевском.
 - Не читала. Его же нет в программе.
 - Ничего, ничего,- пробасил Щербина.
 Больше экзаменов не стал сдавать. Не трать куме силы.
 
С отчаяния в тот год ещё раз дерзнул. Получен вызов от Института литературы (Пушкинский дом).Ленинград. Сентябрь. Я шестой в однокомнатной квартире двоюродной сестры: Рая, её мама Аня, муж Борис, дочка Инна и переехавшая сюда из Вольска после выхода на пенсию тётя Ревекка. Все болеют за меня.
 
Нева в утренней дымке. Стрелка Васильевского острова. Белоколонный, увенчанный куполом дворец, бывшая петербургская таможня, куда в 1927 году переехал Пушкинский дом. Над фронтоном скульптуры Нептуна, Меркурия и Цереры. Что они мне напророчат?
 
Поднимаюсь по мраморной лестнице. Догоняет мужчина. – Читал ваш реферат, продолжайте работать если и не поступите. Это Георгий Михайлович Фридлендер, будущий академик.
 
Большой зал. Лаборантка направляет каждого из претендентов за свой письменный стол. Под стеклом вопросы. Сразу не понял, что выбора нет. Эренбург. Так –с. Комиссия в высокой ложе. Среди её членов старейшина Десницкий, которого связывала многолетняя дружба с Горьким. Предупреждали, с ним не связываться. Меня угораздило. Десницкий листает мой реферат по теории литературы.
 - Вот тут у вас, молодой человек, ссылка на «Поэтику» Аристотеля. Вы её читали?
 - Конечно.
 - В оригинале, на греческом…
 - Я в гимназии не учился, - буркнул в полголоса.
 Комиссия расслышала и делает мне замечание. Десницкий раскипятился.
 - Буало, Винкельман, Эккерман, Лессинг, всё переводное!
 - И Маркс и Энгельс...
 
Мне уже нечего терять. Влепили тройку. Забираю документы у замдиректора Базанова.
 - Зачем вы меня вызывали?
 - Северную столицу посмотрели. Опыта поднабрались.
 
Урок не впрок. Спустя десяток лет я ещё в плену иллюзии. Киев. Министерство просвещения. Заключение Львовского университета на предмет руководства диссертационной работой, ОблОНО предоставляет отпуск. Осталось утвердить статус годичной аспирантуры. Замминистра даже приобнял и проводил к научному секретарю. Сердце ёкнуло, уж очень гладко. Через три месяца пришёл отказ. Исчерпаны финансы.
 
Одно утешение, фамилия у меня нейтральная. Некоторые начальники покупались. Редактора Одутько сменил Зайцев. Завотделом притормаживает рецензии. Отзыв на фильм «Идиот» запоздал и пропал. Обидно. Отправился к Зайцеву. Сидит за столом, упёрся в вёрстку.
 - Слушаю.
 Шевелит губами. Наконец поднял голову.
 - А вы, собственно, кто?
 - Цивин. Немая сцена. Зайцев надувает щёки. Не ожидал увидеть еврейскую физиономию. Впрочем, что возьмёшь с внештатного автора.


 

ЧАСТЬ VIII


  ПРИЧАЛ



1956-1970 гг. Львов.



 Виннички я оставил. Помог устроиться во Львове Юра Малявский. Жена его Инна уходила в декрет. И он обмыл с завучем вечерней школы № 13 замещение. Читаю украинскую мову, немецкий язык. Потом декрет у Гени Кравец-Мильман и получаю русский. Зацепился.
 
Эх, весёлое времячко! Бросил науку, получаю зарплату, пишу в газеты. В субботу-воскресенье променаж по Академической улице с холостяцкой компанией. Сам не заметил, как прибило к еврейскому плоту. Вена Перепелицкий, Женя Ткач, Сима Сас, Веня Глейзер – друзья на много лет вперёд.
 
Года, съезды, пятилетки. Дни, как растянутый доотказа эспандер. Занятия посменные, утро, вечер. Даже в тюрьме у нас классы – для надзирателей. Гоняюсь за часами – надо семью содержать.
 
Класс переростков. Резко вхожу в шестой «Б». Ребятам, второгодникам, третьегодникам грамматика, как застарелая зубная боль. Пишу на доске. Хлоп – чмокает изжёванный комочек, пущенный из трубочки. Бегу к третьей парте, поднимаю упирающегося верзилу.
- Не я, не я!
Бью с размаха по щеке. Хочет сыграть истерику.
- Ещё?!

Повисает тишина: «Роман разошёлся». Они уважают только силу и интерес. Подменяю уроки языка литературой. Через двадцать лет на площади Ивана Франко слышу прокуренный зов из киоска.
- Роман Давидович, не узнаёте.
Юра Книжатко, тот самый верзила.
- Я мясо, колбасу развожу.
 В эпоху перестройки и бескормицы воспользовался его услугами.
 Досталась мне эта работёнка с переростками (надбавка 25%). Бегают по рукам мурашки. Нервное. Колят никотиновой кислотой.
 
Зубные техники, часовые мастера, продавщицы, слесаря, шофера, отщепенцы дневных школ, вырабатывающие стаж, один из таких Гриша Явлинский, - всем нужен аттестат. Выпускной по математике. С семи утра мы в школе. В восемь вскрывается пакет с задачами. В учительской вместе с жёнами колдуют над решением двое мужей из Политехнического института. Директор также справляется с заданием и успевает ещё увести на рюмку коньяка представителя ОблОНО. Историк по образованию, инвалид войны, он вездесущ, темпераментен и невыносим.
 Школа - не собес, - выкрикивает на каждом совещании.
 Борис Аронович Ходыркер - каково звучит! Иные ученики говорят – Софронович. С начальством он друг и брат. Знал цену власти, и сам был её продуктом. Попав в Израиль на склоне лет, сник. Переписывался по-дружески с бывшими покровителями. Оплакивали утерянную Советскую власть.
 
Вернёмся к экзамену. Учителя настрочили десятки копий решения. Я хожу павой между рядами, сдаёт и мой класс.
 - Роман Давидович, тут плюс или минус?
 Нашёл кого спрашивать.
 
Всё глубже затягивает в воронку застолий. По расписанию уроки до 22.45. Но кто выдержит. Полусонную одурь прорезает дискант Ходыркера: Совещание! В кабинете бутылка, нехитрая закусь. Бывало и отливали спирт из канистры, не дошедшей до химкабинета. У прежнего директора Ивана Александровича Шаботенко было хобби - собирать посуду на сдачу после выпускных вечеров.
 
В 65-м году сказал себе – стоп. Мысль о диссертации буравит мозг. Уже 35, не выберусь. Игорь Дзеверин в Киеве намыливается на докторскую. Пишу Пархоменко в Москву. Снова библиотека. Летом отправляюсь в столицу. Прямо с вокзала явился в управление МосгорОНО. Наверное, моя провинциальность и необычность просьбы застала заведующего врасплох. Поднял трубку, есть комнатка на Соколе. Бывший друг космополитов Михаил Никитич Пархоменко успешно ввинтился в партсистему. Ныне он профессор Академии общественных наук при ЦК КПСС.
 Выписан для меня пропуск в заведение. На роскошном паркете в фойе столкнулся с аспирантом Троепольским. Студентами в купе разливали водку, снедью обильно снабдила моя мама. В трудный час безработицы обратился к нему, секретарю горкома комсомола, за помощью.
 - Надо возвращаться на место, куда государство послало.
 - А тебя, кто сюда послал?
 - Партия.
 - Не холодно, место тёплое?
 
Троепольский выжимает кнопку. Но что сделает со мной секретарша. Ухожу под его визг.
 
Сейчас с него, как с гуся вода. Приветлив, раз увидел меня в этом логове. Да и я поддакиваю. Земляк.
 
Жду Пархоменко. Разговорился ещё с одним аспирантом. Он даже представился - Сидоров. В 90-е годы министр культуры СССР.
 Где же Михаил Никитич?
 - Разве не слышите, кликушествует.
 
Неприятно. Я его речи, интонации любил. Пархоменко не сентиментален, деловит, одобряет избранную мной тему «Художественная деталь».
 
Бегаю по Москве, попал на футбольный матч СССР – Бразилия, простояв ночь в очереди за билетом. Самое сильное впечатление рекламные щиты Международного кинофестиваля. Замер, не могу оторваться. Девушки-солдатки в строю. Земля в паучьих трещинах. Израиль!
 
Лето 67-го года. Учительский пансионат на курорте Моршин. Двенадцать коек в классной комнате. Разговоры, споры допоздна, горючее подливают возвращающиеся с гулянок хлопцы. - Спать пора, - ворчит из-под одеяла дядька лет 50-ти. Он – фронтовик, патриот. А тут ещё на соседней койке инженер Богдан Тягнибок спит с включённой «Спидолой» на животе. Глушилки не достают прикарпатские леса. Разбудил среди ночи.
 - Израиль разгромил Египет. Вышел на Суэцкий канал!
 - Брешут, суки, - дядечке уже не до сна.
 - Три дня идёт война.
 - Брось.
 - Бросили, да других.
 
Они сцепились. Я помалкиваю, а чувства распирают. Во всём мире эта победа заставила по-новому смотреть на еврейский народ. Алло, как вам нравятся наши кривые винтовки.
 
Вгрызаюсь в свою тему. Куплен письменный стол. Строчу каждый день. Вырисовывается финиш. Надо вступать в партию, советуют умные евреи. Иначе не защитишься. Колечки лука в селёдочнице, водочка в графинах.
 - Роман, знали, что ты свой,- лезут целоваться пьяненькие рекомендатели Макаров и Конюшок. В райкоме комиссия старых большевиков притормозила. Боек чересчур, не успевают за моими ответами. Подольстил. Утвердили.
 
Приспосабливался как все, или почти все. Дрейфовал в русле нужной идеологии. Но её леденящий холод давно отрезвил. Мечтал о загранице, как рае небесном. Помню, поздно вечером в мареве усталости говорю коллеге: хоть революция, хоть война, не хочу больше так жить. С Геней можно делиться. Своя.
 
Школа-кормилица в год юбилея великого вождя приказала долго жить. Ходыркер сдал её в обмен на директорство в школе-новостройке. Я в раздвоенном состоянии. Диссертация закончена. Все мысли о предстоящей защите в Киеве. С другой стороны, куда же податься? Постучался в институт усовершенствования учителей. Мои достоинства никого не прельстили. Душа в смятении. Опять от ворот поворот? Наконец, Ходыркер сосватал в СШРМ № 20. Наезженная колея.
 
И всё же карта выпала.
 Встречаю однокурсницу Винокурову.
 - Что невеселая, Нюся?
 - Иду из военного училища. Рассчиталась.
 - ?!
 - Прошла по конкурсу. Зарплата ниже, чем на прежней работе. А лекции готовить - вытянешься.
 - Слушай, Роман. Почему тебе не пойти туда.
 
Я там был, когда училище преобразовывалось в высшее. Собрал документы, условился с замначальника. Звоню с проходной. Не отвечает. Дежурный, симпатичный капитан-лейтенант, пожалел : велено не пускать. Напротив училища чудесный Стрийский парк. Сел на скамейку. Порвал личное дело на кусочки. Места в урне достаточно. Но ничего этого я Нюсе не сказал.
 - Им сейчас позарез нужен преподаватель.
 И мы прямо поворачиваем к училищу. Вышла завкафедрой Кузнецова. У меня автореферат с собой.
 - Приходите.


 

ЧАСТЬ IX



  СЕМЬЯ




 С женитьбой меня допекали давно. Мама вздыхала, выспрашивала. А не с кем серьёзно не встречался. Неустроенность, комплексы, и никто не делал шаг навстречу. Иногда понравится девочка, комплименты, свидания, она чувствует мою неуверенность, я какое-то снисхождение – и до свидания.
 
В последний раз встречался с Лилей. Почти всё раздражало в ней: манера громко высказываться, если есть кто-то рядом, любоваться собой, стрелять глазами. Угадывалась некая опытность. Квартира у неё в центре города, богатая, стильная, спальня карельской берёзы. Гобелены на стенах. Отец – деловар. Три года назад ушёл из семьи и умер в другой от инфаркта. Мать, брат. Ещё не отрешились от былых замашек. На 8 марта зашёл поздравить женщин. Дочь - матери:
 - Ах, какие подарки получила Нина! Кофточку импортную, дорогой косметический набор.
 
Я тоже поизбегался, пару маленьких флаконов французских духов в кармане. На большее не способен.
 
- Мама, Рома нам подарил духи, - громогласно сообщает Лиля Сама эффектная, стройная, одевается со вкусом. Приятно появиться с ней в хорошей компании.
 
В таковую мы и пришли этим же вечером 1957 года. А ушёл я с другой. Как же так вышло? Пригласил танцевать смазливую девушку. Знал её полгода. Она работала в нашей школе секретарём директора. Когда впервые увидел – ахнул. Большие с поволокой глаза, негритянские красные губы на мраморном лице, высокая грудь. Заочница в университете. На семь лет младше меня. И, конечно, есть мальчик. Со мной: «Здравствуйте - до свидания». Танцевать прилично я так и не выучился. Лиля попрекала, а тут податливый шаг, смеющееся доброе лицо. Что-то нежное, материнское. Влечение нарастало. Пригласил в ресторан, сходили на «Фауста» Гуно. Дина из самой простой семьи. Однажды сидим в парке Костюшко, гляжу на красивый изгиб ноги, оплетённой ремешком сандалии, и слышу: «Родители, небось, заждались, когда сын женится». Никто из прежних пассий не сказал мне так открыто и простодушно. Сердце дрогнуло. А когда в другой раз, будучи поцелованной, она, чуть не заплакав, взъерошила мои волосы, понял бесповоротно – родная душа. «Участь моя решена, я женюсь» (А.С.Пушкин).
 
Свадьба была громкая, четыре дня. Гриша, мой тесть, разница со мной 12 лет, шофёр такси, закупал гусей, доставал спирт, скинулись обе семьи. Внесли в гостиную от соседки огромный раскладной стол. В крошечной нашей кухонке нанятая старая полька варила, пекла, жарила и не уставала, радуясь светлому празднику. Я отметился при сём событии. Регистрация, выходить – нет паспорта. Облазил шкафы, перетряхнул одежду, наконец, вытащил серпастого из-под кровати. В загс опоздал на полчаса. Свидетель Веня Перепелицкий скривился.
 
Первенца Толика особенно возлюбили деды. Мой папа с гордостью возил коляску. Гриша с года покупал конструкторы. Малыш долго не говорил, но очень активно помогал себе жестикуляцией. На фотокарточках, которые в изобилии делал сосед, две ладошки встречаются кончиками пальцев - на его глазах случилась автоавария. Лицо сияет восторгом сообщения. Попробовали отдать его в детсад, тут же заболел. И остался дома при деде и бабе, что совсем не избавило от ангин.
 
Дина, закончив университет, перешла из младших классов в старшие, читает географию. Она оказалась хорошей хозяйкой. В условиях развитого социализма по- Брежневу это означало не только со вкусом и экономно готовить, но уметь доставать продукты. Взор бежит по последней странице классного журнала. Где, кто, кем работает из родителей. Особо ценные в магазинах, на базах. Предмет её не самый главный, но ученики по струнке. Вынь да положь. И не жалуются, не обижаются, потому что она всегда с ними. В школьном быту, в турпоездках, хорошо знает семью. И поощрит и подтянет. Словом, по ту сторону барьера, с учениками заодно. Начальник областного управления транспорта делает ей кабинет. Не за красивые глаза. А за что? Умеет говорить с ним напрямую. Пестует его дочь. Педагог.
 
В 1966 году рождается Витя. Моя мама, папа уже сдал, катая его, полнотелого, румяного, живчика, говорила: буржуй. Она не сильно ошиблась. Стал-таки им Витя с своей Америке. Дом на океане, квартира на Гудзоне в Манхеттене. Большой менеджер.

Тёща, Елизавета Яковлевна, тащит полные кошёлки с базара.
 
В квартире весёлый шум. Витька, вытягиваясь из манежа, колотит по клавишам пианино. Научившись ходить, он первым делом раскрывает двери буфета и наедается хлеба. Так и осталось это явство его любимым на всю оставшуюся жизнь. В два года отдаём Витю в ясли-сад. По его воспоминаниям, он познал две тюрьмы: детсад и армию. Не мог, не хотел терпеть никакого насилия над своей природой.
 
О детях, их развитии, внутреннем мире, судьбе надо писать отдельную повесть. А пока об отношениях братьев. Разница в восемь лет. Но младший не уступал. Спали вместе на немецком диване. Дрались, чья очередь раскладывать и складывать его, кому выносить мусорное ведро. Толик обижался, балуете Витьку, а он хитрит. Характеры разные. Толик мягче. На пляже бузит девочка. - Подвинь её. - Нельзя, маленькая. Во втором классе он не шибко успевал. Скрыл оценку (а я этого не делал). Подождал его у школы, он бежать. Догнал, до сих пор стыдно за наказание. А ведь поднялся-то Толик и в старших классах отличником стал. Вырос, возмужал, закончил институт, ответственный за работу, за свою семью. И в Израиле не спасовал, инженер, не терпит стенаний, поклёпов на страну.
 
Витя с малолетства самостоятелен. Почерк – буква к букве. Сидит за столом, грибок. - Папа, не подходи, сам сделаю. Через всю школу отличник. Завёл кактусы, смешивает землю, встречается с любителями. Вошло в моду доставание книг, он это делает с пользой и выгодой. Выговорам не поддаётся. Очень логичен. Учителям доказывает свою правоту. Друзья от школы и института на всю жизнь.
 
Энгельса 44/ 5, тел 35-49-24. Нестирающийся в семье адрес. Прекрасная улица в каштанах, фигурный фасад, увитый многолетним плющом, пластины мрамора вдоль лестницы. От лицевой стороны во двор отходит боковина, земля в городе дорогая. В ней на четвёртом этаже мы живём. Квартира большая, пять комнат. В советские времена разделена на четырёх хозяев. Проходим общий коридор – двое соседей с кухней, затем проходная комната- 29 м, переходящая в узенький коридорчик с двумя спальнями, ванной (здесь пристроили газовую плиту ) и туалетом. В этом дальнем островке нас поселили в 1947 году, уплотнив прапорщика с женой. Дом офицерский, 14-й воздушной армии. И при немцах здесь жили лётчики. На дверцах ванной сохранилась надпись ВАД. Два стола в светлице. Не соскучишься. «Всем хороша Ася Семёновна, - приговаривал прапор Тимофей Дорминдонтович, - но зачем после водки чаем поить». Через два года его демобилизовали, а нам подселили капитана с беременной женой. Вскоре муж отправился в Германию, а Лида родила дочку и ждала, когда муж вырывался к ней с пузатыми, как сам, чемоданами. Капитана сменил старший лейтенант с женой и пятилетней девочкой. Их отъезд совпал с моим приездом из деревни. Больше так жить не было никаких сил. Я с мамой отправились к члену военного совета генералу Лобану.
 
Отец давно в отставке. И что его привлекать, если мы знали: после прапорщика он в домоуправлении брякнул: три комнаты для нас многовато. Преданный семьянин, он загнал нас в коммунальную клетку.
 
Лобан не дал ответа. Никакого. И никого не подселили. По слухам, жена у Лобана еврейка. Без ордера прожили 35 лет.
 
Влилась в наше бытие Дина, молодая сила, не обременённая предрассудками. Вышла на отца ученицы, председателя райисполкома. Я скептически отнёсся к её затее. Недооценил ни жену, ни способности советской власти. Был утверждён план капитального ремонта одной отдельно взятой квартиры. Пристроили к кухонке балкон, выбили в туалете место для ванны, а тёмный коридорчик осветлили огромным окном, прорезанным в глухой стене. Тогда и я кое-что выжал из вечорки. Пятиклассник Хмелёвский ( 39 лет) отгородил в проходной комнате подсобку, туда поставили шкафы, и дети играли между ними. Удивительный тип этот умелец, суффиксы, окончания он прилеплял к соседним словам, никто не мог прочесть его письма, в том числе он сам. Переводили из жалости, да я помогал. А глаз у него алмаз, золотые руки. Глянул у знакомых на книжные шкафы, и на тебе - сработал, поставил у нас дома подобные. Эх, книги мои, книги, две стены, и в коридоре ещё продолжение. Тома, подписки. Десятилетиями вёл с ними диалог. Думал, никогда не прервётся. С собой в Израиль взял шестую часть. С остальными перед отъездом Витя расправился.
 
Тянет в прошлое, оживляются в воображении его картинки.
 
Погромыхивает посудой в кухонке жена, уставшая после работы, тужится в туалете отец, носится по коридорчику Витя на облезлом коне, доставшемся от брата, борется с дремотой перед телевизором мама, за столом Толик, уроки, а я копчу над лекцией в кабинете-спальне.
 Не воскресишь.
 
22 июня 1970 года случилась трагедия. Погиб Гриша. Вёл «Волгу» из Одессы с директором фабрики. На выезде из Винницы, измотанный многочасовой гонкой, врезался на обгоне в военный грузовик. Пришлось за Гришей ехать мне. Сын его Миша служит на Дальнем Востоке. Жара, морг. За 25 рублей заформалинили, наложили грим. Со мной в посланном фабрикой автобусе рабочие. Шесть часов езды. Кусок в рот не лезет. Ребята под градусом. Распечатали колоду, собираются играть на гробе. Шуганул. Для чего подробности? Чтоб знали изнанку смерти человека.
 
13 октября 79-го года умер папа. Инфаркт. 22 июля 86-го года скончалась мама. Сердечная недостаточность. Когда случилась Чернобыльская катастрофа, она сказала: - А мне что. Жизнь потеряла смысл раньше смерти.
 
Все предки отзываются в потомках. И я кручу головой, отыскивая, ощущая след в детях, внуках. Поскольку пишу хронику одной жизни, мне важно отметить наследование своей особы. Сыновья похожи, голоса наши почти неразличимы по телефону. Влиял на детей до их отталкивания. У каждого наступал момент, когда они уставали от моего просветительства, разглагольствования, укладывались в своей возрастной нише. В памяти самые светлые, радостные эпизоды.
 
Толик сдаёт вступительные экзамены в институт. Надо получить первую пятёрку по письменной математике. Пришёл домой довольный. Послали за молоком. Прибежал с пустым бидоном. Забыл проверить игрек. Четыре. Мои черты. Сомнения, рассеянность. Второй экзамен – пять. Принят. Доказал себе и нам, что он зрелый человек.
 
Витю жду в толпе родителей у входа учебного корпуса. Тоже надо получить одну пятёрку. Разговорился с одним папашей, подполковником Котловским. В желудке спазмы. Зашли в буфет, 50 грамм коньяка с кофе. Возвращаемся. А толпа уже метнулась к зданию. Из дверей вышел первый и единственный абитуриент. Витя! Его хватают, расспрашивают. Что случилось? Витя издали машет мне. -Порядок. Пять. Аналитик, энергии, математики, хитрости добавили материнские гены. После первого курса всех юношей забрали в армию. В солдатах ходил угрюмый, глаза в себе. И себе на уме. Надо вынести.

Поженились.

Толик на Ане. Витя на Марине. Это совсем другая книга, куда я, по здравому размышлению, не вхож. Внучка Вика ныне барышня, отслужила срок в израильской армии, поступила в университет на фармацевтику. Есть усидчивость, рассеянность, перепады настроения, наши корни. Внук Гера растёт ( уже за 180), изменяется. У него свои комплексы, перешибаемые трезвым умом, прилежностью, подражанием отцу. Учится в лучшей школе Нью-Йорка. Надежды юношей питают.
 
Глава о семье, слава богу, без окончания. Как говорится, продолжение следует.

 

ЧАСТЬ X



 УЧИЛИЩЕ, СМИРНО!



1970-1989 гг. Львов.



 Львовское высшее военно-политическое училище. Территория выметена, вылизана, у проходной зеркала, дабы, уходя в увольнительную, личный состав выглядел с иголочки. Огромный плац для строевой и парадов. Собственный стадион. Клуб со зрительным залом на 600 мест. Учебные корпуса. Казармы. Ещё во времена Австро-Венгрии здесь располагался Кадетский корпус. И улица, ведущая к нему, называлась Кадетской, теперь Гвардейской.
 



  Главное произведение



 Меня оформили в три дня, на четвёртый читал заочникам «лекцию» по русской литературе. Работал на убой: учебники, монографии, тексты – скорей, скорей. Пил ночами кофе.
 
Завкафедрой Александра Михайловна Кузнецова по-прежнему мила. О своём посещении предупредила. Второй её визит застал врасплох. Тема «Что делать?» Чернышевского. Значение, ссылки, хрестоматийные примеры. Выдохся. Махнул рукой на науку и пустился в свободный рассказ, почти как козловским ребятам. Кузнецовой понравилось. Она сама, хоть на лекции к себе не приглашала, известна по курсантским отзывам импровизациями, независимым мышлением.
 
Училище - оранжерея с искусственным благоприятным климатом. Строится, совершенствуется, фонды Главпура безмерны.
 - Смирно! Товарищ преподаватель, рота к занятиям готова.
 - Здравствуйте, товарищи.
 - Здрав – жел – тов – преп…
 - Садитесь.
 - Вольно!
 
За последними столами старшины зорко следят за порядком. Дисциплина начинается с утренней побудки. А на кафедре свобода. Мы, гражданские, приходим и уходим в зависимости от расписания, чего никак не могут взять в толк офицеры из штаба. Звонят.
 - Позовите старшего преподавателя такого-то.
 - Его нет.
 - А где он?
 Гм. В библиотеке, пивной, пасёт детей, у любовницы. Вслух:
 - Готовится к лекции.
 Отбой.
 
Есть ещё гражданские кафедры: музыки, искусства, иностранных языков. Моя фотография в вестибюле на стенде «Учёные училища». Чего желать более.
 
Политикой в училище разве что не пахнет. Стены, аллеи, площади забиты наглядной агитацией. 24-й съезд КПСС. Шестиметровое полотнище с Брежневым закрыло просвет неба. Ещё внушительней монумент – трикнижие «Малая земля», «Возрождение», «Целина». Его сооружают умельцы – заочники, солдаты стройбата. Позолота на рамах, панели с кожаной обивкой или под дуб. В бывшем костёле лекционный зал. На высоте второго этажа слуховые балкончики. Генерал распорядился их снять и заменить гипсовыми эмблемами родов войск. С тех пор ни черта не слышно. Надрываешь голос.
 
Перестройка. Модернизация. Открывается телецентр, компьютерный класс. Правда, попадают в них менее одного процента учащихся. Показательные вещи не для того, чтоб их портили. А курсанты на то способны. В новеньком кабинете контрпропаганды обнаружены под портретами отпечатки сапог. Надо же запрыгнуть таким образом.
 
За два месяца до праздников начинается спецподготовка к парадам. Отбивает марши оркестр.
 - Училище, смирно! Шагом арш!
Голос полковника Непейвода, усиленный динамиками, распугивает вороньё на деревьях. Грудь в боевых орденах. Строг, крикун, вспыльчив. Курсанты говорят - справедлив. Я забрался к нему на трибуну. Не выпускают литстудийцев в Окружной дом офицеров. Непейвода задохнулся от моей наглости. Драповое пальто, шляпа, он и видел-то меня мельком. Быстро убрался, пока он хрипел. Но смекнул, можно козырнуть его именем. Мы, цивильные, как ни верти, инородное тело. Во время штабных учений нам не велено заходить в главный корпус.
 
Начальник училища генерал Зиновьев осматривает кафедральную наглядность. Я дежурный. На стене огромная звезда, в круге её Ленин. Выглядит это несоразмерно. Говорю.
 - Надо снять Ленина, заменить другим.
 Генерал всхлипнул.
 - Снять, заменить Ленина!!!
 Свита подалась вперёд. Никто не слышит моих разъяснений. Остекляневшие было глаза Зиновьева заиграли.
 - Какое главное произведение у Ленина?
 Какой генерал, такой и вопрос.
 - «Партийная организация и партийная литература».
 Кисло ухмыльнулся. И вяло удалился. Зиновьев хорошо знаком с помещением, бывшим манежем. Минувшим летом вдрабадан пьяный, он влез в окно к симпатичной нашей библиотекарше. Девушка его не пускала, отталкивала, он вновь с мычанием взбирался на подоконник.
 
На партсобрании в клубе полковник с философской кафедры докладывает.
 - Получено на батальон 200 экземпляров газеты «Слава Родины» с речью Леонида Ильича Брежнева. Посетил вечером казарму. Думаете, как их использовали?
 Грохот смеха в зале.
 Генерал. - На какой орган намекаете, полковник?
 Смехообвал.
 - По – моему, Вы именно им думаете.
 
Лучшим из начальников был генерал Новиков. Пока жил без семьи, в шесть утра с курсантами совершал марш-бросок. Седой, кожа дублёная, выправка строевая. Всех знал в лицо. Он выдернул меня из почти безнадёжной очереди в гостинице ЦДСА. Позвонил в ГлавПУР, дали отдельный номер.
 
В офицерской среде, как и актёрской, очень любят травить байки. Есть в училище рота почётного караула. Командир её майор Забаштанский гибок, как лоза. Подъём ноги под прямым углом. Встречает на аэродроме министра Соколова. Рапорт отрывист, чёток. Маршал даёт руку. А у майора перчатка не слазит, пот растопил тальк. Сдёрнул её едва ли не с кожей.
 - Благодарю, капитан.
 Забаштанского я с новыми погонами не видел. Но байка живуча.






 КУРСАНТЫ



 Погоны с золотистым обводом, щит зелёных кителей. Пишут, пишут за мной. Стоп. Что это? Стенограмма моей речи, с оговорками, смешками. Берусь за тетрадь. Курсант упирается.
 - Старшина!
 - Отдайте, отдайте…
 Догадываюсь, сексот. Вокруг непроницаемые лица. Знают.
 
Времени у ребят в обрез. Военные и политические дисциплины, караулы, полигоны. Читать некогда. Лавирую в требованиях. Лучше знать досконально хоть один классический текст, чем барабанить по конспекту, учебнику. Борюсь с хитрецами.
 - Где взял топор Раскольников?
 - Бородинское сражение и булавка, какая связь?
 
Перечень вопросов гуляет по группам, надо отыскивать новые детали. Есть книгочеи, пожирают страницы с фонариком под одеялом. Они в почёте, рассказывают сюжеты.
 
У журналистов аудитория чуткая. Всё же писаки. Но и здесь немало нерадивых, «сынков». Училище по своим профилям (газетчики, начальники клубов) единственное в Советской армии. Не побрезговал им Герой Советского Союза, писатель Карпов. Привёз своего оболтуса, которого, по слухам, отчислили из МГУ. На экзамене ковыряет ручкой бумагу. Подсел к нему.
 - Ты хоть что-то знаешь?
 Молчит. А глаза неглупые.
 - Любое произведение, кроме «Муму».
 Вскинул голову. И вдруг выкладывает подробно «Господ Головлёвых». Чем –то ему угодил Щедрин. Через год папаша забрал непутёвого сына. Издевался над командирами. Привезли из комендатуры: пьян. Он требует экспертизы. Закапывал в нос валерьянку. Для потехи.
 
Поднаторели ребята в сдаче экзаменов. Умри, не выдаст махинацию. Стащит билет, группа по очереди готовится по известным вопросам. Послушная резинка выщёлкивает из рукава шпаргалку. Особенно популярна подмена личности.
 - Курсант Петров прибыл для сдачи экзамена.
 Сидит, готовится. Открываю зачётку, фотка еле держится. Курсант не отводит глаз.
 - Петров ты?
 - Так точно.
 Ни один мускул не дрогнул. Допытываюсь. Сдался. На два курса опустился, чтобы выручить товарища. Грожусь. А парня жалко.
 
Большая часть приходит к нам со школьной скамьи. И не в пример студентам за четыре года круто мужают, становятся и циничнее, и практичнее.
 
Мундир индивидуальность не стирает. У меня в литературной студии стихоплёты, новеллисты, очеркисты. Пробы пера. Одни потом заглохли, другие выдают на гора книжки. Николай Иванов за повесть «Гроза над Гиндукушем» («Октябрь») об афганской эпопее получил премию Ленинского комсомола. Известный ныне прозаик. В Израиле наткнулся на детектив Дышева. Аннотация сообщает, что это двенадцатая книжка автора. Наши выпускники оседлали «Красную звезду» и прочие армейские и гражданские издания. Якимов, любитель декламировать Есенина, генерал, начальник Центрального академического театра армии.
 Эскадрон гусар прорвался на всесоюзную сцену КВН, стал чемпионом.

Из наших Григорий Пасько. Имя громкое. Правозащитник, флотский журналист, осуждённый военным трибуналом за вскрытие фактов отравления Японского моря. Отказался просить помилования у Путина. Упёртый хохол, сочинял стихи. Жаль подзабыл его язвительное четверостишие об училище, которое заканчивалось словами «четыре года отсидел».

 Допекает меня парнишка родом из Воронежа.
 - Как вы относитесь к Мандельштаму?
 А что ответить. Великий поэт не запрещён и не издаётся. Мнусь. Разочаровал. Но скрыть себя вовсе не удаётся.
 - Вам не понравился новый фильм, правда.
 - Почему?
 - Знаем ваши взгляды.
 А есть и такие. Возле штаба фигура в пёстром. Рубашка с обезьянами в лианах. Штаны - бананы.
 - Старший лейтенант Симаков. Из Германии. В отпуске.
 - Что делаешь?
 - Начальник окружного клуба. А Вы всё читаете.
 Диалог процитировал генерал Новиков на методических сборах.
 
 Однажды нарвался. Вхожу в аудиторию.
 - Тель-Авив идёт.
 Последний стол. Отсюда донеслось. Курсант скосил зрачки на соседа. Не буду запоминать недоумка.
 
 Жизнь – без начала и конца,
  Нас всех подстерегает случай.
  Над нами - сумрак неминучий
  Иль ясность божьего лица.
 А. Блок.



 « КАТЕРИН РАЗБИЛСЯ»



 Выстроена девятиэтажная гостиница для иностранцев. Защебетали русистки в подготовительных группах.
 
Первыми прибыли сомалийцы. Высокие, стройные, большеглазые. Рядовые, офицеры, два генерала.
 - Зачем Анегин не взял Татиану? Нехарошо. Генерал Джумахар удивляется, начальник училища не может с ним изъясниться по-английски. Через несколько лет из Сомали прислан учебник научного коммунизма, составленный на основе конспектов. Где сейчас наши выпускники, живы ли.
 
Монголы в гимнастёрках времён Красной армии. Русский учили в школе.
 - Старшина Цергинта Батор.
 - Есть старшина Цергинта Батор.
 - Выучил «Песню о буревестнике»?
 - Так точно.
 - Рассказывай.
 Старшина тщательно одёргивает под ремнём гимнастёрку и молчит.
 - Ну.
 Он снова оправляет гимнастёрку. Глаза бесстрастны. Молчит.
 - Садись.
 - Есть садись.
 Другие прилежнее его. В день получки группа напивается до чёртиков.
 
 - Товарыш периодавател, я на тройку не согласен.
 - Ты не знаешь материал.
 - А пачому Яхья пятёрка. Хочиш, я тебе транзистор привезу.
 Это арабы, Южный Иемен.
 
Кубинцы пробавляются за счёт русских женщин. Замужняя преподавательница влюбилась в красавца Анхело. Приелась, и Анхело выдал ротному её письма.
 - «Это дневники, мои фантазии».
 Номер не прошёл. Уволили.
 
 - Катеринелюбегомать, онразбиволг.
 - Стой. Говори слова отдельно.
 - Катеринелюбегомать…
 Бесполезно. Маленький вьётнамец тараторит свою абракадабру. Как они сдают зачёты по баллистике, клубной работе, политэкономии? Половину стипендий отсылают на родину в фонд армии. Вечерами варят рис, гоняют чаи.
 
Удивительно способны к языкам афганцы. Обсуждают любые темы, кроме религии. 30 декабря 1979 года. Расстроены до слёз советским вторжением. Замкнулись.
 
Чехам всё нипочём. Новый год отмечают традиционным карпом. Мотаются под любым предлогом домой, спекулируют. «Преступление и наказание». Раскольников у старухи - процентщицы. Слышу: «Жидувка».
 
 Прибыли немцы. Офицеры, сукно почище генеральского. Педанты.
 - Товарищ преподаватель, перерыв!
 - Сейчас заканчиваю.
 - Перерыв,- настаивает старшой. - 10.45.
 Слушатели достают из сумок аккуратные бутерброды. Монгол, его добавили к группе, отворачивается к окну.
 
 Конголезец съездил на зимние каникулы в Париж.
 - Где побывал?
 - У женщин.
 
Сомалийский контингент отправляют домой. Война. Их места занимает противник – эфиопы.
 
Африканский резервуар неисчерпаем. Ангола, Заир, Танзания, Мозамбик, Гвинея, Гана, Кот- д- Ивуар. Плакали наши денежки. 22 государства посылали образовывать своих воителей на дармовщину.
 
У сирийский офицеров двухгодичный курс. При выпуске просят, чтобы из дипломов убрали предмет - марксизм-ленинизм.
 
И ради такого иностранного легиона я присягал хранить государственную и воинскую тайну. Выдаю её с потрохами.








 ПОД ЁЛОЧКОЙ



 Поприще, где с кафедрой даже очень считаются – вступительные экзамены. Из четырёх два по нашей части: сочинение и литература. Получаешь лист в тридцать две фамилии, десять - пятнадцать отмечены карандашиком секретарём. Ещё с полдюжины названы в записках от преподавателей. Всем не ниже четвёрки, отдельным пятёрки. Остальные – мелюзга. Среди них попадаются сильные ребята. Не топил, хоть тут был честен.
 
Яворовская учебная база. Леса, озёра, некошеные травы. Палаточный городок для абитуриентов. Стационарные жилые корпуса. Ангары. В них пишут сочинения. Большинство выбирает «Малую землю» Брежнева. Героизм, роль партии, что-то в этом роде. Лбы потные, покрасневшие. Продвижение параллельное. Остановка. Что дальше? Забегали, засуетились курирующие офицеры. А я и сам не знаю. Земля малая, а попробуй, перескажи чтиво.
 - Корова, корова, там доили,- понеслось по рядам.
 Так сообща одолели сюжет.
 
Двойные кордоны по дорогам на базу. Проникают только самые высокопоставленные или «партизаны» из родителей. Нас поют, кормят, обхаживают. Сидим на разостланном брезенте.
 - Под ёлочкой грибы.
 Потянулся. Белые головки коньячных бутылок. Не просыхаем две с половиной недели. Письменные работы после окончания экзаменов запираются в сейфы. Объявлен проходной балл, списки зачисленных. И никаких жалоб - генерал немедля уходит в отпуск.
 
Яворовские эпопеи сближают с учебным отделом. За меня и постояли в кризисной ситуации. Прибыл новый замначальника полковник Зубра. Загорелась звезда на рутинном небосводе. Оратор, на устах Евтушенко, Сухомлинский, Гёте, Маркс, Сократ, Витте, Назым Хикмет. И всё в лад, цитаты наизусть. Зубра здесь, Зубра там. Читать предмет надо творчески. И сам являет пример.
 
Открытая лекция. Четвёртый курс журналистики, и нас, преподавателей, не меньше. Принимается рапорт. Лёгким шагом, почти бегом устремляется полковник к подмосткам. И сразу звонко.
 - Чем увлёк массы марксизм-ленинизм? В чём сущность его философии?
 Ребята опускают головы. В сомкнутых губах усмешка. Они знают его выходки.
 - Вот вы, товарищ курсант, завтрашний политработник, что вы думаете?
 Выхваченный указующим перстом старший сержант мямлит.
 - Нет, нет, я вам скажу.
 И полилась речь златоуста, перебиваемая выдёргиванием слушателей. В перерыве фигляр гордо прошествовал к двери. А нам стыдно смотреть в глаза курсантам.
 
Первое столкновение с ним. Несёт из библиотеки стопку книг.
 - «Война» Стаднюка. Читали! Современный Лев Толстой.
 Скептически качаю головой. Пальцы на свободной руке полковника скривились орлиной хваткой.
 - Не забывайте, у нас высшее военно-политическое училище.
 
Второй раз услышал эту фразу, слово в слово, после посещения им моей лекции по Чехову. Не в восторге. Ну, что делать. Вскоре состоялись методические сборы. Зубра опять рассуждал о творческих принципах, и цитаты опять повторялись. Дошёл до нашей кафедры. Я насторожился. Был он только у меня.
 - Есть у нас преподаватели индифферентные. Не буду называть фамилии. Один из них случайный элемент в нашей системе.
 
Пятнадцать лет работы кошке под хвост. В горле пересохло. За что, почему. Наверное, не лучшая была лекция. Она последняя в семестре. Рассчитывал на свободный разговор с курсантами. Но всё же, всё же…Неужели скрытный оголтелый антисемит. Стервятник отыскал жертву. Но промахнулся. И разбился. Конечно, не из-за меня. В армии не любят шустряков. Генерал Золотарёв высадил в отставку своего заместителя.
 
Большая подлость может начаться с мелкой неприязни. У меня привычка: перед сном проговаривать слова наоборот. Зубра - арбуз. И пошла гулять кличка по кафедре. Возможно, донесли.
 
Во главе угла в таком заведении, как наше, стоит идейность. Но самое важное - последние вести из Москвы. Кафедра журналистики. Укомплектована нашими выпускниками, окончившими академию.
 - Симонова не рекомендует ГлавПУР.
 - Да вы что, лучший военный писатель.
 - Роман, - стучит по дереву приятель Саша Козлов.
 Рязанов нелестно отозвался об армии.
 - Не служил, пустомеля.
 
Армейский антисемитизм уровня анекдотов, безадресный, поскольку евреев среди преподавателей, техперсонала, оркестрантов, курсантов не более дюжины. Времена моего папы канули в Лету.
 
Начальник политотдела прослушивает репертуар вечера. Представляю курсанта Дехтяренко с его патриотической поэмой.
 - Как зовут?
 - Сергей.
 - А по отчеству?
 - Рувимович, - отвечает с запинкой пиит.
 Полукровка. Полковник его раскусил.
 
Зубры не стало. А меня в очередной раз зачислили в приёмную комиссию. Ёлочки подросли на год.








 ВОЛЬНО



- Не пойму, в чём мне перестраиваться,- басит профессор Виктор
Фёдорович Осмоловский. «Матёрый человечище». Широкий шаг, прямая спина до глубокой старости. Перед самой войной в 25 лет успел стать кандидатом наук. Из Харькова не эвакуировался, в оккупации был учётчиком скота. После войны попеременно читал лекции и увольнялся. Светилось в биографии клеймо. Не забыть прогулки с ним по Стрийскому парку, наши доверительные диалоги.
 
 Полковник Провозин (литераторов переводят на кафедру искусств) настаивает: перестройка - закон. Планы, методы, тематику пересмотреть. Доцент Сальникова пишет статью «Образы мировой литературы в выступлениях Горбачёва».
 
Гласность в училище загоняют в колодки. Генерал: «Есть сотрудники, ведущие приватную переписку с заграницей. Теряем бдительность».
 
Тёща получает письма из Израиля.
 
Полковник Волков, кандидат философских наук. Высокий, осанистый, сытый баритон. Редактирует мою статью в сборнике. Крепко жмёт руку. По дороге в Москву познакомился в купе с приятной блондинкой. Представилась журналисткой. Коньяк, лёгкое ухаживание, исповеди. Через три месяца в нью-йоркском женском журнале обширная статья «Драма полковника Волкова». Об училищных порядках, скудости духовной, личных комплексах. Отрывки из статьи зачитываются по «Голосу Америки». Спасает от потопления, правда, с зияющими пробоинами дядя, начальник ветеринарной службы армии. Пал в ноги министру. Волкова отправляют на майорскую должность в Свердловский дом офицеров. Через год демобилизуют. Загремел и его сын, выпускник, вместо предполагаемой Германии, оказался в Забайкалье.
 
- Селёдка только полковникам, - голосит на весь военторговский магазинчик продавщица. Мне сигналит: останьтесь. У меня ранг не меньше – экзаменатор.
 
Выпуск. Это всегда красиво и волнительно. Новенькие мундиры, сияющие молодые лица, белое золото лейтенантских погон – ребят не узнать. Парад, чеканный шаг. У микрофона высокий, как шест, Золотарёв. Рядом приземистый генерал с тремя звёздами.
 - Вы пойдёте в войска, положив в ранцы путеводную для политработника книгу генерал – полковника Волкогонова.
 
Дмитрий Антонович обращается с напутствием. Мог ли я подумать, что через считанные годы буду читать антибольшевистские книги бывшего замначальника ГлавПУРа: «Триумф и трагедия», «Ленин», «Троцкий», «Сталин». Ему были доступны архивы. Ушёл рано из жизни Волкогонов. Вы, нынешние военные историки, патриоты, трубадуры власти - нут-ка.
 Капитан.
 - Я по делу. Вас приглашают прочесть лекцию о современной литературе в управлении.
 Каком, догадываюсь. Уф, окружная армейская разведка. Выслали «Волгу». Сперва к начальнику.
 - Говорите откровенно.
 
Небольшой зал. Люди в форме, костюмах. «Дети Арбата» Рыбакова, «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Печальный детектив» Астафьева, повести Быкова. Ни реакции, ни вопросов. Снова у начальника. Благодарит, конфеты, по рюмочке коньяка.
 - А как настроение у курсантов? Что говорят об отчислении такого-то (нашли у него Солженицына).
 Э, дудки. Первый урок получил у мамы в 1944-м году.
 
Критика режима нарастает по всем направлениям. Военные идеологи скукоживаются, как говаривал Достоевский.
 
Подковёрные новости доносит Клавдия. Родом она из-под Ровно. Украинский филолог. Места в университете не нашлось. Незамужняя, раскованная во всех отношениях. Дружит с бравыми политотдельцами. Пользуется моими профессиональными советами.
 - Свобода показушная. В стране всех, кто вылез, берут на учёт. Потом снизу доверху почистят. Ты всегда не веришь. Посмотришь.
 
Семьдесят лет никто и ничто не могли разжать клещи режима. «Дети Арбата», «Жизнь и судьба» написаны двадцать лет назад в стол.
 
Душа поёт, а меня разбивает болезнь. Два с половиной месяца провалялся в военном госпитале. Болит спина. В начале 89-го года вышел на пару дней на работу, чтобы продлить бюллетень. Дважды Дина возит в специализированную клинику в Харьков. Обследуют, пичкают лекарствами. Бесполезно. Наконец, 10 мая в Киевском институте нейрохирургии делают операцию. Не обезножил, но болит по-прежнему. Ковыляю в холл, где работает телевизор. Прямая трансляция со съезда народных депутатов. Выступления Сахарова, пламенные речи Собчака. Не могу сдержать слёзы. Неужели всё это стало возможным в СССР.
 
Кафедра держала мою ставку до 90-го года. Назначили пенсию по инвалидности (первая группа).
 
Позвонил в парторганизацию домоуправления, где взяли меня на учёт. Выхожу из партии. Стыдят, ваши родители были достойными людьми, настоящими коммунистами. А я не настоящий. Положил трубку. В самом деле, не был им. Отбивали веру бесконечные удары по свободомыслию, засилье партократии, экономическая система, так и не приведшая народ к благоденствию и пожравшая самое себя.
 
В магазинах шаром покати.
 
Вокруг такие события! Поднимается украинский Львов. Прогулочная аллея, «стометровка». В одном конце бронзовый Ленин, в другом срочно возводят Тараса Шевченко. Газеты забиты репортажами о митингах, дискуссиях. Рух - национальное движение волной накрывает коллективы заводов, учреждений, вузов.
 
Уезжают евреи.
 
Гуляю по 15-20 минут возле дома. Больше ноги не держат.
 
- Романе Давидовичу, вы ще тут? Это мой бывший ученик вечерней школы, зубной врач. Я его понимаю. Пришла пора освобождения украинского народа и, следовательно, еврейского, у которого есть своя родина.
 
Пока шлагбаум открыт – на волю. Смелые, молодые рванули раньше других. Сын Перепелицких Лёня с двумя трёхлетними близнецами выехал в Штаты в мае 88-го года. 29 октября 89-го года выезд туда приостановили. Еврейский поток хлынул в Израиль.
 
В нашей семье разделение. Витя с родителями жены будет дожидаться американской визы. Мы с Толиком отправляемся в Израиль.
 - Ты здесь с ума сойдёшь со своей депрессией и болями, - выносит приговор жена. Столовая забита ящиками, коробками. На вокзал меня отвозят верные друзья Рая и Наум Журавенко.
 
В 1981-м году военный доктор наедине сказал мне: «Посадить вас в самолёт на Париж, спина немедля бы отпустила». В предотъездные дни действительно становится легче.

 

ЧАСТЬ XI


  ИЗРАИЛЬ


1990-2005 гг. Нацрат-Илит.



 22 июня. Кольцо провожатых на вокзале. Суматошно, надрывно. Забулькала бутылка водки. Чуть в стороне одиннадцатый класс, который только что выпустила жена. Дети глядят с радостью и удивлением.
 
Станция Чоп. Витя за оградой. Идёт вровень с нашим окном. Пятьдесят шагов, сто. Перрон, ускоряясь, пятится назад. Дина в истерике. Где, когда мы свидимся.
 
В Будапеште встречают охранники. Ком в горле: далёкий, неведомый Израиль протянул руку помощи. Со сборного пункта улетаем через сутки. Самотечная лента к трапу. Старики, инвалиды в колясках, младенцы на руках; дети несут клетки с птицами, котами, ведут собак. Магия возвышенного события. Лёгкие, даже нарядные одежды. Отсечены сомнения, терзания.
 
Вспомнилась эвакуация. Здесь всё поразительно скоротечно, действенно.
 
Заутро на библейской земле. Аэропорт Бен-Гурион. Пока мои оформляют документы, лежу на сдвинутых стульях, берегу спину. В обед с полученными деньгами и паспортами нас отправляют на такси по выбранному маршруту - в Нацрат-Илит.



 РАСКО



 Мчимся. Поскрипывают на крыше чемоданы. Голубоватое шоссе, яркие цветочки кустарников, зелень цитрусовых. Пустыни нет.
 - Тель-Авив, - машет рукой шофёр.
 
В дрожащем мареве серые слепые дома, утыканные поверху белыми нагревательными бочками. Пересекаем разлёгшуюся гигантским китом гору Кармель. На склонах хвойные леса. Впереди под высоким синим небом клубится долина. Устал вертеть головой. Справа и слева поля: подсолнечные, капустные, помидорные, бахчевые, миниатюрные стожки убранного хлеба, спеленатые чёрными сетками от птиц плодовые, хлопок, сады и даже свежие лужки. И всё это создано, выхожено еврейскими руками! Не подпортили настроение галилейские горы, облепленные арабскими селениями. Экзотика.
 
Афульские пальмы, головокружительный подъём, и в четыре часа мы в Верхнем (Илит) Назарете. Городок в 25 тыс. населения. В тридцать раз меньше Львова. Однако не показался мизерным: распластавшейся птицей он накрыл окрестные возвышенности.
 
Машина тормозит у четырёхэтажки казарменного типа. Точно такие же сбегают по крутому спуску улицы Арбель.
 
Ой, ёй, ёй! Приехали! Тётя Рая, заметно прихрамывая, причитает на узкой дорожке.
- Ой, Дорочка, как ты похожа на Гришу. Не дождался, небежчик ( исконное имя жены Дора).
- Что же я… Идёмте в квартиру. Кафе с дороги. У меня полный фрижитер еды. Ждала вас целую неделю. Ничего не испортилось…
 
Три клетушки на первом этаже, окошки – щели, и те прикрыты жалюзи.
-Сейчас Ромек придёт.
Дина незадолго до нашей свадьбы провожала Раю (тётю по отцу ) с Мишей и их двумя детьми в Польшу, откуда они перебрались в Израиль. По письмам мы знали, что Роман сверхсрочник, год назад ушёл в отставку и строит дом. Я представлял себе бравого краснорожего старшину с наметившимся животиком. Оцинкованная крыша, двор с курами. В реальности у него роскошная вилла в 150 тыс. долларов, полученных за выслугу лет. А сам Роман – валет с картинки. Разве что без усов, моложавый, стройный, глаза горят. Переливающаяся смуглость кого-то напоминает. Радж Капур. Речист, хоть слов русских правильных на донышке. Учился на военных курсах в США, воевал, с этого года заведует отделом по приёму репатриантов.
 
-Городу люди очень нужны. Всех устроим. Толика инженером, Аня – кто? Экономист, калькалит. В банк. Дора в школу.
 
Обо мне речь не идёт. Сидеть подолгу не могу, ульпан пропустил. Но хожу, хожу! Первым пристроился я. Потребовалась газета на русском языке. Толик начинает с инсталятора. Аня вкалывает работницей на фабрике. Дину в 53 года на учительские курсы не берут, с подачи родственника стала «мадрихот», няней в ночном интернате для трудных подростков.
 
Ах, Рома, Рома! Как ты хочешь всем помочь. На обещания не скуп. Так и сам Израиль. Ну прибавил немножко-множко, нельзя же лишать человека надежды.
 
Три месяца живём одной семьёй по улице Ахацав в квартире, которую получил Толик. Затем переезжаем в свою по соседству с Раей. Город, как развороченный улей. Снуют такси с чемоданами. Во дворах разбитые гигантские ящики. Адреса отправления: от Москвы до самых до окраин. Наличие пустующих амидаровских (государственных) квартир втягивает сюда людей, как в воронку. Откуда лишнее жильё взялось? Основанный в 1956 –м году в качестве еврейского оплота Галилеи Нацрат - Илит к концу 80-х годов выдохся в своём развитии. Израиль всегда замахивается на большее, чем может освоить. Начался отток населения.
 
Северный район Раско, оседлавший вершину горы. Улицы в нижних его поясах - Тавор, Юдфат - выглядят, как после боёв. Глазницы окон с выбитыми стёклами, бесприютные подъезды, облезлая штукатурка.
 
Сытость, обеспеченность пособиями, помидорно-цитрусовый рай. На выделенные субсидии покупаем новейший холодильник, французскую стиральную машину, телевизор «Сони». Иные клянут Сохнут (организация помощи евреям), хотят от него больше, будто их выкупили из СССР за большие деньги американцы.
 
Летом ужасный солнцепёк. Из квартиры не высунешься. Двери спаленки бьются о двери туалета. В первую зиму промёрзли до костей. Каменный пол, сырость, «козёл» жжёт ладони. Лучше всех тёще, Елизавете Яковлевне. Кормит приблудных кошек, играет в карты со старухами. Под нами семья из Бобруйска. Гита заходит без стука, завтракаю.
- Картошка?
- Угощайтесь.
 - Нет, я сыта. Слышь, в Нижнем (арабский Назарет) бройлеры по 4 шекеля. Лазарь принёс. Во!
Едва закончив сообщение, она щепотью выхватывает из моей тарелки поджаристый кусочек.

Раско превращается в Русско. Дома - общежития. Всё на показ. Идём погулять.
- Куда вы?
Обрушивается вода в туалетах, прерывая на миг пересуды на скамейках. Городишко на удивление зелен, полон цветов. И каким же контрастом с природой выглядит убогая архитектура. Коробки, коробки, без всякого намёка на мысль, мазка воображения. После Львова ощущаю глазную дистрофию.
 
Сон во сне: опоздал на свою лекцию. Невозможно в один присест рвать со вчерашним днём. Витя шлёт бандероли со львовскими газетами. Не верите. Я сам сейчас не верю.
 
Январь 91-го года. Налёты иракских скадов. В обозреваемом с наших высот небе Хайфы снопы разрывов противотанковых снарядов. Война. Попали, как кур во щи. Но больше похоже на дурной маскарад. Под завывание сирены сижу в зубном кабинете. Тёща на противогаз одела очки и читает.
 
Какая радость. На Рош- а- шана 93-го года приехали в гости из Нью-Йорка Витя с Мариной и Герой. Я уступил Дине место в машине Толика, выехавшей в аэропорт. Метался по тротуару вдоль стеночки, сложенной из камня, присаживался на неё. И всё же встреча застала врасплох. Витя выскочил из машины и закричал: Вот же папа! В эти секунды я увидел себя как бы его глазами, на жалком барачном фоне, нездорового, заброшенного чёрт знает куда. Закололо от макушки до пальцев ног. А Витя уже обнимает, трясёт, чуть в стороне испуганно-виновато жмётся почти незнакомый четырёхлетний мальчик, мой внук. Его я полностью захватил на все две недели. И с тех пор Витя привозит, присылает (с израильтянами) Геру каждый год на лето до самых его девяти лет, когда больше делать ему у нас нечего.
 
Ещё одни гости из Америки. Закадычные друзья, Вена с Софой Перепелицкие. Купили тур по Израилю. Водка не берёт. Чем растворить ностальгию. Она же не только по родине, Львову - по уходящей жизни. На обратном пути, рассказывает Толик, подвозивший в Нетанию, у Вены тихо скатывались слёзы. А был в прошлом скуп на эмоции, отмеривал чувства.
 
Бывшие инженеры, преподаватели собираются у 70-летнего харьковского профессора Гохлернера, который знакомит с Торой. Конечно, под закуску и стопку.
 
Жена разухарилась. За ночные дежурства платят вдвойне, поднакопила шекелей, сдала на права, купила пятилетней давности машину. Вот так и живём, хреновая квартира и «Сеат – Ибиза». Ездим на пляж, в лесную зону отдыха (через три года продали машину, держать накладно).
 
Установлен первый в городе светофор. Новенькие лимузины, купленные репатриантами с сорока процентной скидкой, расцвечивают улицы.
 - Всё им задаром,- ворчат старожилы.
 
В первые годы Амидар пускал квартиры для пенсионеров в розыгрыш («аграла»). К столу подходят счастливчики или несчастливчики. Что окажется в запечатанном конверте? Комнатки с окнами, упирающимися в скалу, сырые, сухие, на пять метров больше, меньше, под вечно протекающей крышей, в хорошем, совсем не очень районе. Доплачивать к пособию на съём жилья и покидать его по воле хозяев, переезжать - нету сил. Руки трясутся от волнения. Понесла меня нелёгкая поприсутствовать при сих драмах.
  - Ата роце? Ата ло роце? (Ты хочешь, нет).
 
Что ответить выходящему из себя начальнику. Открыт конверт. Не то. А получишь ли когда лучшее. Изношенное сердце выдерживает в этот раз. Одни бегут на следующий день сдать ордер. Другие собирают пожитки, заказывают мебель.
 
Построят хостели. Выстоят очереди. Квартирки – на вытянутые руки. Социальное жильё не строят в Израиле с конца 70-х годов. А очередь в Амидаре потихоньку движется. Не трудно догадаться за счёт чего. Есть промежуточный этап. Дом престарелых. Тоже прибавка 90-х годов.




 РАБОТА




 Газету «Первый шаг» решено выпускать при Гистадруте, местном профсоюзном объединении. Его глава Ронен Плот, 36-ти лет, приехал в середине 70-х годов из Бельц.
 - Какие языки знаете, идиш, иврит, английский?
 Глаза стальные. Доцент присел. Лишь публикация в центральной «Нашей стране» убеждает, что писать могу.
 
Со второго номера начались прямые столкновения с шефом.
 - Ваше заглавное фото было, неудобно подряд.
 - Что! Широкой грудью он упирается в стол.
 - Стихи? Это никому не нужно.
 - Пиши: «Председатель Гистадрута города Нацерет Илита Ронен Плот направил телеграмму премьер министру Ицхаку Шамиру о немедленном открытии в городе новых заводов и предприятий. Нужны рабочие места для олим-хадашим (новоприбывшим). Ронен Плот требует принятия срочных мер».
 
Ничего себе амбиции. Впрочем, я не понимаю пиар по- израильски. Тем более подковёрную борьбу политиков, за что и поплатился. Беру интервью у мэра Менахема Ариава. Плот велит выбросить абзац о помощи муниципалитета в трудоустройстве репатриантов.
 - Это же очень важно.
 Для его учреждения такая приманка ещё важнее.
 
Последний номер газеты обсуждается без редактора. Захожу в кабинет. Бульдожьей хваткой Ронен расправляется с питой (лепёшка с начинкой). В уголках рта поблескивает жир. То ли подчёркнутое пренебрежение ко мне, то ли такова культура. Утром звонит его присная Браха Баров.
 - Вы уволены.
 
Платили по 200 шекелей за номер, то есть в месяц, за последний не дали ничего.
 
Муниципалитет переводит меня в новую газету «Новости города». «Первый шаг» сделал ещё пару шагов и закончил дистанцию.
 
Моё производство на кровати. Пишу лёжа. Очень помогает Роман. Репортажи с новостроек, обращения мэра, еврейские праздники, юридические консультации составляют тематику четырёхполоски. Люди посылают вырезки из газеты своим родным.
 
Зацепливаюсь за госрадио на русском языке. Его аббревиатура РЭКА – стоуста. «РЭКА сказала», «сама слышала». Мнения принимаются за истину. Первого апреля выдали прогноз: в июне выпадет снег. От претензий слушателей не было отбоя. Раз в неделю в «Перекличке городов» вещаю о Нацрат Илите и его людях. Прямой эфир, трубка прижата к щеке.
 
- Я и не знал, что живу в таком прекрасном городе, - иронизирует знакомый. Возразить?! Посыпятся личные проблемы. А не лучше ли прислушаться к тому, что делается, чем не делается. Уныния, пессимизма, доводящих некоторых до расчёта с жизнью, и без меня хватает.
 Наш регистрационный номер по прибытии 590. А всего в 90-е годы в городе поселилось 20 тысяч человек. Половина из них прошла через Романа Кайца, его отдел.
 
- Квартиру, квартиру, очередь не двигается.
 - Дайте направление на работу.
 - Багаж пропал.
 - Балабайт обманул.
 - Я заслуженная учительница РСФСР, хлопочу за сына.
 - Что написано в этой бумаге?
 - Вы сказали придти в четверг.
 
Телефон раскалён. Колотит, барабанит Роман мисрады (учреждения). Дверь настежь. Люди спорят, стонут, галдят. И в этой сшибке, толчее он, как рыба в воде. Движение, страсти по его темпераменту. С годами всё устаканится. Секретарь, штаты, компьютеры, Бейт Оле (Дом репатриантов). И пересохший ручеёк алии (восхождение евреев в Эрец Исраэль).
 
И только безработица пульсирует безостановочно. Вырастут заводы электроники, а трудоёмкие швейные и текстильные предприятия закроются, построят огромную промзону Ципорит и подсократят её из-за падения экспорта. Израиль не стоит на месте. Сам создаёт проблемы, сам их решает.
 
В 1994-м году Плот, ставший к этому времени вице-мэром , закрывает «Новости города». Я не его человек. Через год Эдна Родриг, другой заммэра, определяет меня в пресс-службу. Иногда хорошо, что в Израиле чехарда с руководящими кадрами. Плота, начавшего интриговать, из горсовета удаляют.
 
Писать мне есть о чём и куда. На коммерческой основе выходит газета «Индекс». Вообще, русская пресса в Израиле в эти годы побивает рекорды популярности. Четыре ежедневных центральных газеты, ещё больше еженедельников, не говоря о региональной сети. Цифра выходцев из СССР-СНГ приближается к миллиону. Бум гастролёров накрывает города и веси. В Нацрат Илите выступают Смоктуновский, Гафт с Квашой, Ширвиндт с Державиным, Лазарев с Немоляевой, Шакуров с Гундаревой, Гурченко, Гвардцители, звёзды эстрады, оркестры Спивакова и Башмета, театры, антрепризные коллективы. Стоило уехать в Израиль, чтобы увидеть элиту.
 
В перерывав интервьюирую артистов, режиссёров. В 92-м году достал меня «мужик» Ян Арлозоров.
 - Сорвали людей, заманили, обрушили целую жизнь.
 - Она здесь только начинается.
 
Арлозоров спешит на сцену. В битком набитом зале гомерический смех. Попробуй разберись с этой публикой, её житьём-бытьём.
 
Об Израиле трудно судить по былым советским меркам. Станция назначения для миллионов. И станция отбытия тоже. Алия и иерида, восхождение - спуск, сотни тысяч покинули Эрец Исраэль. Свобода. По уровню жизни страна занимает срединное место между государствами Европейского союза. Вот и суди, где лучше, где хуже. Террор, армейская служба, безработица, климат и весомый конвертируемый шекель, хай-тек, купленные дома, машины, заграничные вояжи, высокий уровень медицины, религиозный фанатизм и патриотизм - своя еврейская страна.
 
Толик объездил всю Европу, от Испании до Норвегии.Наши путешествия:





 Лондон - Париж, Германия – Бенилюкс, Турция . Визы нам открывает своя еврейская страна.



 НАЦЕРЕТСКИЕ БЫЛИ



 91-й год. Стою на перекрёстке. Тормозит машина. Высовывается усатая физиономия.
 - Водка хочешь?
 Скорее всего «марокканец».
 - Кибенемат!
 
Идиому понимает. Межэтническая рознь обостряется, затухает. Меня она особо не трогает, слишком много причин для неслиянности. На место (местечко) под солнцем претендует каждая община. Преимущество за теми, кто раньше стал двигать локтями, вошёл в языковую стихию иврита. По официальным данным в городе проживают выходцы из 50-ти стран.
 
Толик купил квартиру в новом районе Марио Лезник. Оборудовал её: два этажа, обложенная мраморной плиткой лестница, перила красного дерева, большой балкон, кусочек земли. 80% жителей района такие же олим как он.
 
Мы переезжаем по обмену в его бывшую квартиру. «Грузинский» район Шалом. Его обитатели срывают голоса с детства, не говорят, а кричат. В отличие от 70-х годов, их дома ныне не однородны. Начинка нашего подъезда: первый этаж - мы «русские» из Украины и семья из Северной Осетии, второй,- «грузинский», третий смешанный - «грузинский» и «румынский», четвёртый - «индианка» с дочерью и разведёнка из Азербайджана с сыновьями.
 
Я перенёс операцию на открытом сердце. Лежу в хайфской больнице, весь в трубочках. Рядом ватик (старожил), сверстник, резали его на два часа раньше. Рак иврит (только на иврите). Кое-как объясняюсь. Он из Польши. Вижу по глазам: знает русский. Но говорить не будет. При упоминании Красной армии у него пена на губах выступает. Или я от наркоза ещё не отошёл. В Израиле много семей, спасшихся от нацистов через ссылку в Сибирь. Свои счёты они сводят почему-то с нами.
 
Менахем Ариав вводит меня по квоте в центр партии Авода. Иерусалим, дворец наций. Из мощных динамиков льются комсомольские песни 20-х годов с ивритским текстом. В металлическом обруче красные флаги. Через год Авода приходит к власти.
 
- Ты когда-нибудь избирал правительство, - спрашивает Менахем. Токи ликования бегут по залу. Рабину я был представлен загодя. Не сочтите за шутку. Он посещал квартиру на Ахацав в 91-м году. Знакомился с бытом новоприбывших. Свита, охрана, городские тузы, соседи втискиваются в салон. Генерал небольшого росточка, красные прожилки на лице и неожиданно густой командирский голос. Критикует кабинет Шамира, обещает перемены. Плюхается в продавленный диван, купленный Толиком у соседей.
 
Израильская демократия западного типа. Проиграл выборы – уходи. Вместе с тем одна и та же партийная верхушка заправляет делами десятилетиями. Менахем Ариав вступил в свою шестую каденцию, 28 лет на посту мэра. Он реалист, мастер управления. Быстрее других понял, что мощный поток репатриантов поднимет город; под них выделят ресурсы, можно стучать кулаком в министерствах, Сохнуте, привлекать спонсорские проекты из-за границы. Вырастают как на дрожжах, новые микрорайоны: Малибо, Марио Лезник, Ноф-Израэль, дикая дотоле гора Ар-Йона застраивается коттеджами и современными многоэтажками.
 
В 1993-м году в очередную выборную компанию мэр ходит по съёмным квартирам, где собираются избиратели-олим.
- Покупайте немедля жильё, берите кредит. Больше таких дешёвых цен не будет.
 
Верят не все. Потом перекупают эти квартиры со вторых рук по тройной цене.
 
В Израиле решающую ставку бьёт верный политический расчёт. Меняя козыри, Ариав и в свои 76 лет преуспевает. К выборам подбирает («покупает») себе того или иного союзника. Тонко и ловко он разбирается с общинами. Румын (земляков) становится меньше, зато его поддерживает основная масса ватиков и сабр, как бы в противовес русским. Последние расколоты. Претенденты, разговаривающие с ними на одном языке, очевидные карьеристы. Здравомыслящие за них не голосуют. Ариав - это постоянство, самая ценная вещь в Израиле.
 
Парк. Кривоватые иерусалимские сосны на вулканическом плато, обрывающемся в долину. Виды потрясающие. Напротив легендарная гора Тавор, абрис её каска, женская грудь или как вам рисуется. Между деревьями каменные выступы. Зимой и ранней весной флора пирует: расплодились семейками цикломены, в зелени созревших трав алеют рюмочки маков. Удобный парк. Бетонные столы со скамьями, на них вкушают зажаренные на огне куриные крылышки, стейки, сражаются в домино, шахматы. С утра территорию оккупируют бабушки с колясками, к вечеру больше всего тут арабских семей. Под нами стотысячный Назарет с предместиями, откуда они приезжают. Сосуществуем.
 
В Судный день, Йом Кипур 2000-го года, в разгар интифады (восстания) разъярённые мусульманские фанатики били в Назарете витрины еврейских банков. Осмелились демонстрировать свои намерения у нашего торгового центра («кеньона»). Полиция стреляла. Двоих убили. На этом вспышка закончилась.
 
Арабы одной с нами семитской крови. Различаем их по цвету кожи, они в основном темнее. И по взгляду, стылые колючие иглы в нём. Разумеется, их врачи, адвокаты овладели джентльменским набором улыбок. Торговцы на базаре щеголяют зазывными русскими словами. Бегают по аллеям симпатичные детишки-арабчонки. Посмотришь, а они сквозь тебя, глаз не поднимают. Чужак. А я думаю про них то же.
 
Террор палестинцев. Чуть пригас - Осло - и разгорелся с большей силой. Легко зайти в автобус, попробуй выйти из него, - горько шутят израильтяне. Коренные жители сдержаннее нас реагируют на трагические события, всегда начеку, слушают в машинах радио. По приезде пригласила к себе в Тель-Авив и посетила нас Геня Мильман с сестрой. Та самая Геня, коллега, друг, репатриировавшаяся в Израиль в 1975-м году. Посреди ужина она кинулась к телевизору узнать новости.
- Так всегда, другой жизни нет в Израиле.
 
Её сын Алик Мильман нынче чрезвычайный и полномочный посол Израиля в России Мил-Ман. А зять, Женя Сорока, выпускник физтеха, учёный, погиб в самолёте, захваченном террористами.
 
Скоро четверть века, как нет крупномасштабных войн. Но воинские участки кладбищ растут. Сын львовских друзей Толика до полудня гостил дома. Езды до Газы три часа. Пригасло солнце, и он повёл патруль. Как старший шёл сзади. Сражён автоматной очередью хамасника.
 
Весенние сирены памяти. Одна по убиенным в Катастрофе, другая – через несколько дней по павшим воинам. Вечная еврейская грусть.
 
Страна не в упадке, не на коленях. Все, кто может, делает деньги или продаёт воздух.
 - Почему в Тель-Авиве нет высотных зданий? - спрашивали в 90-ом.
 - Почва не позволяет.
 Чепуха. Приезжайте сегодня в нашу вторую столицу. Башни растут со скоростью грибов. Модернизованные дороги, городки суперкоттеджей, армированные стёкла хайтековских фирм - новь. И критика под завязку. Ну какие же евреи без стенаний, обвинений, рецептов.
 
Я был бы неправ, если б умолчал о ярких личностях, встреченных в своём городе.
 
Легендарный харизматический Борис Зеэви. В 17 лет угнан в фашистский концлагерь, все родные уничтожены, бежал, воевал в Красной армии, рыл канал Волго-Дон в оковах заключённого. В 1957-м году репатриировался в Израиль. Инженером-строителем возводил Кармиэль и Нацрат Илит. Выйдя на пенсию, развернул империю, сеть клубов и домов ухода за стариками.
 - Я вас подвезу.
 По дороге заскакивает в Гистадрут.
 - Вы что думаете, оставил. Почему со мной не пошли по кабинетам. Надо представляться. Робостью, воспитанностью тут ничего не возьмёшь.
 
Борис не брызжет слюной, в отличие от массы русских ватиков, уверовавшей, по выражению местного публициста, что каждый новый репатриант должен съесть ровно столько экологически чистого удобрения, сколько пришлось им в своё время. Борис помогает, и здорово это делает. Не праведник, обижался на неблагодарность. И не щадил глупость.
 - Зачем ассигновать деньги на библиотеку,- ворчат старожилы-румыны из правления организации. - Туда ходят одни русские.
 - А вы сколько раз в году её посетили.

Любил Израиль не «странною», большой единственной любовью. Не мог спокойно слушать, когда при нём измученные стрессами безъязыкие олим говорили неуважительно о стране. За несколько дней до ухода из жизни проводил совещание. Голова падала на стол, поблажки не терпел, глаза яростные.
 
Фотография из моего очерка «Нашего полку прибыло». Пожилая интеллигентная пара, Жанна Абрамова и Леонард Вольф. Ленинградские профессора, врач-диетолог и химик, завкафедрой, заслуженный деятель науки РСФСР. Пять лет бились в Иерусалиме за свои проекты. Вели циклы передач по РЭКА, печатались в журналах. И Нацрат Илит, где дочь помогла им купить квартиру не стал простым убежищем на старости. Привезли с собой большую библиотеку. У Жанны часы расписаны для научных занятий. Леонард всю жизнь боец. За ним блокада, артучилище, фронт, контузия, пулевое ранение в лёгкое. После войны командир батареи. Лишь в 27 лет поступил в институт.

- Тогда, демобилизовавшись поздней осенью, подал заявления сразу в три вуза (где был ещё приём) - в театральный, текстильный и педагогический. В первые два прошёл, до третьего очередь не дошла.
 
Какова амплитуда. Он спешил нагнать время. Остановился на химии волокна, полимерах. В сорок лет уже был доктором, профессором.
- В Израиле трудятся мои ученики, коллеги –ватики. Я мог с честными глазами встречаться с ними. Два года работал здесь, в Институте волокна. В 65 лет, согласно инструкции, из госучреждения уволили.
- И я решил заняться публицистикой, поскольку льщу себя надеждой, что владею словом. Со школьных лет увлекался историей. И сейчас изучаю, пишу.

Его очерки «Жуков», «Власов», полемические статьи поражали энергией слога и духа. Мы дружили и спорили. В Леонарде интереснейшим образом сочетались позиция, в которой я слышал отголоски советскости, и непримиримость к либерализму, левым шатаниям в израильской политике. Он был проницателен, предсказал сногсшибательное падение Барака.

После его смерти (доконало лёгкое) Жанна подарила на память скульптурку Наполеона. Треуголка, распахнутая шинель, левая нога впереди. Он собирал книги о великом полководце. Нисколечки Леонард не похож на своего любимца. Высокий, худощавый, несёт себя, несмотря на одышку, большими шагами. А натиск, страсть из того же человеческого материала. И эрудиция, ум, пред которыми я преклонялся.

Нашего полку прибыло. Скорее, взвод среди полков людей с дипломами и «родимыми пятнами» местечковости. Прежде у меня были книжные представления о «натуральных» евреях. Теперь живу с ними бок о бок. И уважаю, люблю их, насколько они меня. И может быть, даже больше. Возмущаемся отношением других народов к себе, но кто же нас будет любить, если сами не будем делать это. И всё же ближе других, отличных соседей, хороших мастеровых, ярых общественников, мне наш взвод. Его бойцы осуществили десять полномасштабных постановок в образованных ими же театрах «Галилея» и «Элит». Авторы пьес мои друзья Марк Азов, Михаил Бриман, Юрий Пологонкин. Горит огонёк Семёна Шендерова в гостиных и вечерах в Доме репатрианта. Выпущено восемь ежегодных литературно-художественных толстых (до трёхсот страниц) журналов «Галилея».

Всё скупее рука дающая, то есть финансирование от высоких властей. Не те министры, провалилась «русская партия»…
 
Политика, политика. С горшка в детском саде она преследует меня. Не убежать и не поддаться. В Израиле её оказалось ничуть не меньше, если не больше. Но с первых дней я почувствовал принципиальную разницу. Рядовой человек, можешь плевать, можешь лизать. Твой выбор.

По вечерам с Диной закольцовываем крутые улицы. Кружит с нами луна.

 

 

ЧАСТЬ XII



HELLO, AMERICA



Нет, мы не сбежали из Израиля. Просто Витя настоял на том, чтобы поделиться впечатлениями о вожделённом рае эмигрантов. За пятнадцать лет в гостях у него мы побывали восемь раз.

 


БРУКЛИН



Первую поездку по маршруту Тель-Авив - Нью-Йорк распечатали в душном самолёте компании «Тауэр». В проходах чёрные шляпы, белые облачения раскачивающихся ортодоксов. От них не улетишь.

Витя снимает трёхкомнатную квартиру в районе с труднопроизносимым названием Шипсхедбей, по- индейски залив, в котором плавают рыбы с овечьими головами. Кондоминиум. Железные лестницы ведут прямо с тротуара на второй этаж.

Бруклин – это тысяча тысяч скворешников, однообразных сжатых с боков строений, обшитых пластиковыми досками. Чем не козловские загаты. Впрочем, другие близнецы, побогаче, претендуют на фасонистость. Длиннейшая Ошен-парк, где живут хасиды. Тортики. Кирпичики обведены кремовой начинкой, на верандах непременные гипсовые вазы с цветочками.

Витя старается показать побольше главный Нью-Йорк - Манхеттен. В меру своих сил расскажу, как он отложился в памяти, а пока двинемся на воспетый-перепетый Брайтон - Бич авеню. Километр – полтора грохота, запахов, тесноты, придавленных ящиков, малограмотных вывесок бесчисленных магазинчиков. Проезжая часть схвачена стальным каркасом, по которому мчатся метропоезда. Спирали соринок опускаются на головы потребителей русской еды. Мало сказать, что её тут доотвала. Ассортимент - вымечтанная явь от времён доисторического НЭПа. Сёмга прозрачная, янтарная, белуга мясная, лещ вяленый, кета, икра, кальмары. Пиво жигулёвское, квас московский, вода «Боржоми», конфеты «Белочка» ...

Старушка на свои продталоны «фудстемпы» выторговывает осётровую голову. Возопит кириллицей витринное стекло: прибыли косточки капитана. Чуть не принял за чёрный юмор.

  Сегодня эмигрантов не удивишь лавочным изобилием. Другое дело, мера доступности, она достаточно милосердна.
 
Знаменитая дощатая набережная у океана Board walk. Духоту и влажность пробивает свежий ветерок. Каждый вечер «в час назначенный» наши земляки фланируют туда и обратно. Предприимчивые, заняв вовремя места, просовывают ноги сквозь ребристые спинки скамеек и разворачиваются во фронт к гуляющим. Промелькнули девчушки в обтрёпанных по моде шортах. Скоро они найдут другие бульвары. Под тентами кафе - ресторана «Татьяна» сдвинутые столики. В общаке обильно распивается водка не стесняющимися в выражениях личностями. То ли мелкие мафиози, то ли просто люмпены.

Бруклин - слоёный пирог. Итальянские, испанские, афроамериканские, мексиканские, китайские, индийские, пакистанские, польские кварталы, густо пересыпанные евреями. И в каждом участке свой Брайтон, с теми же грохотом, мусором, теснотой и различием разве что в еде. А вот музей искусств и рядом с ним ботанический сад великолепны.

В последние годы Бруклин благодаря спросу на недвижимость зримо подрастает. Ветхие домишки берут рекордную цену за свои участки. Доходные многоэтажки на их местах нарасхват.

Витя так и не съехал из южного Бруклина. Встав твёрдо на ноги, отыскал заповедный кусочек земли - Манхеттен – Бич, самую его оконечность. Вода омывает мыс с трёх сторон. Канал, парки, пляжи, огромное зелёное поле университетского стадиона, и в последней перед океаном улочке его трёхэтажный дом. Здесь, как на курорте.

Влиятельные еврейские организации в Нью-Йорке и других крупных городах занимают произраильские позиции. И если мы всегда с гневом отвергаем антисемитские наветы о всемирном еврейском заговоре, то отрицать весомую помощь соплеменников своей стране невозможно. Достаточно зайти в любую израильскую больницу, университет, клуб, библиотеку, дом престарелых, детский специализированный центр - всюду вы увидите памятные доски дарителей.

У еврейской русскоязычной общины самый высокий процент родственников в Израиле. По национальной привычке они всегда больше знают о предмете, чем собеседник.
Застолье. Ко мне повышенное внимание: только что оттуда. Пытаюсь уложиться между двумя рюмками.
- С одной стороны, с другой...
Женщина средних лет, бывшая музыкантша, перебивает и безап

елляционно выносит приговор.
- Не отдавать ни пяди земли! Барак, он... а вот Натаниягу.
  Выбрали Барака... И тут же без паузы, утвердительно.
- Вы в русской партии.
- Почему обязательно в ней?
Большие удивлённые глаза.

Через несколько лет. В той же компании.
- Шарон, он ... а вот Натаниягу. Поселенцы - герои!
Она готова с ними поменяться ПМЖ.?

Характерно, что самые большие сионисты - «иордим» (покинувшие Израиль). После спора с таким человеком я сказал: слышал, что наше правительство собирается переписать все иордим для привлечения к воинской службе.
- Как это, - вдруг вскричал он. - Я уже десять лет имею американское гражданство.
Мой розыгрыш решительно не понравился. Конечно, есть и другие выходцы, еврейские семьи, посылающие сыновей ЦАХАЛ по закону и велению сердца.

И ещё из разговоров.
- Что у вас там делается? Как вы там живёте?
- Живём. Жертвы, отпор, кино, театры, свадьбы - всё есть.
- Брось, это же невозможно!
- Возможно.
- Ты же ничего не знаешь.
- А что?
- Все бегут, в Канаду, в Америку.
- Не все, совсем не все.
- Уже списки составляют!
- Ну ты, старина, хватил.




 СУДЬБЫ



С кем, кроме родных, я мог повстречаться в Америке, расспросить каково им в новом гнёздышке, - конечно, со львовскими друзьями, сверстниками, земляками.

Валерий Радер, выпускник Щукинского училища, театральный режиссёр. «Линкольн» четыре метра длиной, по колени утопаешь в красных кожаных креслах. Хайвей достаётся старой машине невероятным напряжением, и мы скоро сворачиваем к океану.
- Цивин, - говорит своим актёрским поставленным голосом Радер, - был бы в бардачке цианистый калий, немедля принял.
Не верю, позирует. Продавал зонтики на Манхеттене, жарил пончики у пуэрториканца, пересчитывал частоту движения на трассе, пытался ставить любительский спектакль. Физиономия сытая, фигура коренастая в раскарячку - всё тот же краб. Но не на плаву. Пятьдесят плюс. Был даже менеджером рекламной брайтоновской газеты, выкупал страховку, пока газета не скончалась в одночасье.
- В Америке кризис, безработица, увольняют, увольняют.
- Не всех.
От моего возражения он закипает. Говорит что-то о пролетариате, обездоленной массе, эксплоатации. Боже мой, вернулся к лозунгам, которые сам во время оно нещадно отвергал.
Звонок. Он его ждал. Засуетился, костюм, галстук. Вызов на смотрины в офис. Английский у него безукоризненный. А с компьютером слабовато. В очередной раз сорвался. Хронический безработный. Однако ухаживать за стариками не пойдёт. Лучше где-нибудь на подхвате.
Метрополитенопера, гастроли Маринки, бродвейские мюзиклы, Хворостовский, «Чайка» - ему дорого, к тому же не щедр к себе.

Успех в Америке меряется тем, где ты живёшь, на какой машине ездишь, какую позицию занимаешь в обществе. По всем трём позициям Валерий Яковлевич Радер бит.

Друзья Рая и Наум Журавенко. Будто расстались вчера. Вспоминаем, как пышно отмечались дни рождения в их уютной квартире на Песковой улице. Кое-какой приработок даёт им брат Раи Лазарь, владелец медицинского офиса, уехавший Америку в восьмидесятых годах.

Вообще, в Бруклине тучи русских докторов. Излечивают всё, от мозолей до параличей. Заработки позволяют подпитывать рекламами газеты и телевидение для земляков.

Подтвердил диплом сын Журавенко Игорь. Рассудительный, хороший терапевт. Именно это поколение - тридцать-сорок, получившее в Союзе основательное образование , выбило тут свою нишу.
Витя начинал с рядового программиста у Шломо, бывшего израильтянина, жуликоватого дельца. Занимался проектами, аналитикой, развозкой дисков, обслуживанием клиентов. Зато научился всем действиям, а инициативы, смётки ему всегда хватало. Оказывается, «советские» вкалывают почище американцев и совсем не хуже китайцев с японцами. Мозговые мозоли высоко оплачиваются. Марина, его жена, тоже программист (во Львове с отличием окончила физмат), старательная, скурпулёзно точная в работе.

Каждого, кто посещает Нью-Йорк, поражает разноплемённый его лик. Много туристов. Ещё больше прибывших со всех континентов работников. Гонит их сюда не любовь к перемене мест, но мечта обустроиться, получить заработок в твёрдой валюте.

Америка разборчива, как женщина, чьё объявление я выписал из газеты. «Интересная, давно в Америке, ищу знакомство с мужчиной 40-45 -ти лет, нелегалы и мужчины маленького роста не звоните». В такси, точнее в подержанной машине по вызову, разоткровенничался водитель. Бывший зампрокурора из Подмосковья. Высокий сильный мужчина. Самого подходящего возраста. Увы, «беспачпортный». Снимает угол в подвальной комнате. На что надеется? Работы подсобной хватает. Учит английский.

Америка добра. Нелегалов не ищут и в основном не депортируют. Нет такого закона. У тех, кто проживает, работает в стране 8-10 лет , есть перспективы вида на жительство. Но опять же, не у всех.
Две украинки. Катя, муж и двое детей остались в западноукринском городке. Руководила танцевальным ансамблем. Здесь её балет по этажам на виллах. Худощавая, крепкая, сноровистая в уборке. Копит доллары и посылает их домой. Легимитизироваться, открыться боится, хотя в Америке десять лет. Оксана, пенсионер, бывший врач. Сутки делит с молодым парнем, ухаживая за парализованным стариком. Выучила на свои заработки сына, теперь работает на его квартиру в Ивано-Франковске. Гринкарту имеет.
Оксана:
- В марте 2005-го года ездила домой. Ющенко освободил Украину. Работы теперь сколько угодно.
- Что ж не возвращаетесь?
- А это другое дело.
Катя:
 - На Украине всё без перемен. Разве ж можно там прожить.
Вот и поверь, проверь.

Идеализировать Америку сегодня не с руки. У сверхдержавы хватает проблем. Ещё не спал кризис в высоких технологиях. Сын моего львовского товарища, работающий в Сан-Хосе, центре Силиконовой долины, сказал, что там поредело автодвижение. Террористические атаки Манхеттена и их последствия стоили работы сотням тысяч трудящихся в других отраслях. Пожёстче стало с гринкартами для въехавших по рабочим визам. Молодые специалисты перекидываются в Канаду с надеждой вернуться в Америку.
И всё же страна полна самоэнергии. Накоплено и постоянно воссоздаётся колоссальное национальное богатство. Ценности свободного цивилизовнного мира обеспечены стабильностью воспроизводства.
Обрушившаяся беда сплачивает нацию.




 БЕЗ НАЗВАНИЯ




В начале пятидесятых годов прошлого века мой университетский профессор Михаил Никитич Пархоменко чудом попал в состав советской делегации, направлявшейся в США.
- Я побывал в двадцать первом веке, - сказал он с восторгом.

А сейчас где стоит Америка? Её догоняют, теснят, она впереди. Символом её реальной власти по-прежнему является Манхеттен. Когда вечером подплываешь к нему на пароходе и на глазах растут гигантские шпалы небоскрёбов с россыпью оконных звёздочек, хочется ущипнуть себя: не декорация ли всё это? Но глубже становится объём, рельефнее абрисы. Утром сюда придут сотни тысяч людей, чтобы управлять, считать, торговать мировым продуктом.

Задираешь вверх голову до шейного хруста. Город прямых линий, авеню и стритов. Взор, словно на крутых американских горках, летает вверх вниз, не в силах охватить всю картину. У каждого билдинга, ансамбля своё лицо. Можно часами вглядываться в здания, их причудливый модерн, тайный смысл, читать смелые архитектурные решения. Некогда. Толпа несёт вас по улицам. Магазины, конторы, отели, театры, музеи, рестораны - всё напоказ, продажу, спрос, всё зазывает, предлагает, обещает, манит. Я уж не говорю о знаменитых рекламных роликах на Бродвее.

Нью-Йорк - крупнейший мировой центр науки и искусств. В нём и разовые посещения просвещают, с удивительной цепкостью остаются в памяти.

Публичная библиотека на 42-й стрит. Вторая по значению после библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Каменные львы охраняют вход в величественное здание. В фондах более 10-ти миллионов книг и 25 миллионов манускриптов, карт, фотографий, плёнок с записями и т.п. Первый этаж - беломраморный холл. Выше в зале под арками с резным дубовым потолком выставки. Я попал, к своему вящему удовольствию, на столетний юбилей Владимира Набокова. На стендах и под стеклом издания его романов, повестей, эссе, научных трудов, коллекции бабочек, оригиналы рукописей. В соседней комнате интересанты читают труды о писателе, смотрят альбомы, пишут конспекты. Тишина, кондиционированный воздух, компьютеры, мягкий свет. Посидеть бы, поработать. Увы, времени нет. Ни сейчас, ни вообще. Ушло, не возвратишь.

Буду пользоваться тем, что есть. Не роптать на судьбу. Радоваться следующему дню. А он выдался в Нью-Йорке - ой какой. Метрополитен – музей, куда постоянно приезжаю. Настоящая энциклопедия искусств, охватившая его развитие от утра человечества по двадцатый век. Фасад громадного здания, как торжественная месса. По своему содержанию, бесценным экспонатам музей подобен Лувру, Эрмитажу.

Современное искусство представлено в огромном числе действующих галерей. Лучшие, бессмертные творения украшают два манхеттенских музея, МОМ, недавно отреставрированный, и Гуггенхейм, назвнный по имени его основателя медного короля Соломона Гуггенхейма. Открыт в 1959-м году. Здание его похоже на гигантский кокон. Входишь в главную галерею по спиральному пандусу ,протянувшемуся более четверти мили длиной, смотришь, внимаешь, насыщаешься и наконец поднимаешься к стеклянному куполу, единственному источнику естественного освещения. Шагал, Кандинский, Делане, Брак, Писсаро, Ренуар, Мане, Гоген, Матисс, Дега, Модильяни. Неизвестные нам вещи Дали. Не успели мы в своём семейном кружке тихо обменяться мнениями, как нас отозвала в сторону служительница. Не для замечания. Шопотом рассказала, что этот Дали взят из частного собрания, любезно охарактеризовала новинки. И всё на русском языке. В том числе и кратко о себе. Работала в московском музее на аттрибуции картин. Здесь вот смотрительница. Где только наших нет. С их драмами, мучительным вхождением в новую жизнь.

А впрочем, хватит жаловаться. Город – исполин, у него бесконечные возможности приобщения к культуре. Линкольн – центр. Карнеги – холл с постоянными премьерами, концертами, непременными мировыми звёздами - так или иначе доступны. Есть скидки на билеты. Летом на городских площадках бесплатные симфонические концерты. А вчера, скажем, в брайтонском парке выступала Лайза Минелли. Многие слушатели пришли со своими стульчиками. Чудо техники донесло её чарующий голос до каждого. И кажется, пусть мельком, пусть издалека, но вживую увидел, почувствовал её немеркнущую красоту. А если сегодня нет достаточного развлечения в Бронксе, Квинсе, Бруклине, садись в метро и просто пройдись по Бродвею. Зарядка надолго.




ЛУЧ НАД ЗАЛИВОМ



Манхеттен-бич 11.09.2005 года. Залив. Бульвар Шор. Свистят над парапетом закидушки. На скамейках парочки, им не до рыб с овечьими головами. Вода спокойна, уснули склянки на яхтах. Грациозно подгребают к другому берегу - ресторанов лебеди. По широкому тротуару лихо и галантно юноши и девушки объезжают гуляющих «русских» (здесь их большинство).
Идиллия. Безмятежность.
И лишь гигантский луч из двух слившихся воедино световых стрел с площадки ВТЦ, облокотившись на небо, раскраивает время.

В Беттери – парке, возле которого стояли Близнецы, достаточно мемориалов. Скульптурное изображение орла с распростёртыми крыльями и четыре стеллы с высеченными на них именами - памятник морякам, погибшим в Западной Атлантике в годы Второй мировой войны. В честь ветеранов Вьетнамской войны - стена из гранита и стекла с выдержками из дневниковых записей и стихов, написанных американскими солдатами. Ещё одна стена из красного гранита. На ней выбит список полицейских Нью-Йорка, павших на посту. И ещё один список на камне- имена погибших пожарных, спасавших людей в манхеттенском аду.

Невдалеке на остром мысу мемориал Холокоста, оригинальное здание в виде синагоги-мавзолея. Здесь собраны документы и свидетельства о беспримерном в истории человечества истреблении нацистами еврейского народа. Музей построен на пожертвования еврейской общины с участием городской казны. Возвращаясь из музея, надо снова проходить мимо башен.

Их нет.

Я бы ничего не сооружал на этом месте. Пусть трагедия - урок сама кричит во весь голос.

Три тысячи безвинных жертв - не шесть миллионов. Сегодня американцы острее могут почувствовать горе народа, чью треть в считанные годы пожрал с немецкой педантичностью нацистский террор, поразмыслить над тем, почему кровоточит, не заживает наша рана.

Самый внушительный музей Холокоста открыт в Вашингтоне. Рассказ о его предназначении читается уже по архитектурному облику здания. Каземат, тюрьма, трубы . Обнажённые балки, серые стены, переходы, нависшие галереи. Двух-трёх часов недостаточно, чтобы обойти весь музей. Собран огромный материал. Исследуются и обнажаются истоки гитлеризма, созревшего на почве крайнего национализма, расизма, антисемитизма. Как могла столь бесчеловечная идеология овладеть массами? Ответ даётся хроникально, поэтапно. В залах фильмы, вырезки из газет того времени. Озвучены хриплые речи главарей. Прослеживается линия попустительства фашизму со стороны ведущих держав в 1933-1939 гг. Вагон, увозивший в Освенцим.
Старые довоенные фотографии из семейных альбомов, воспроизводяшие еврейский быт в местечках и городах. Вашингтонский памятник Холокосту и музеем можно назвать условно. Он не холоден, не бесстрастен, обязывает к выводам. В здании и вокруг него произведения искусства на скорбную тему. Есть большой зал Поминовения, где каждый посетитель может зажечь свою свечу. Отдельно стоит стена из плит в память полутора миллионов еврейских детей, умерщвлённых нацистами. На ней три тысячи рисунков американских детей, как они представляют себе Холокост.

В то сентябрьское утро, в 8.40 моя невестка Марина вышла из метро и подходила к массивному зданию своей компании. Два блока от Близнецов. Самолёт врезается в южную башню. Люди ошарашены. Скорей, скорей на работу. Никто толком ничего не знает. Первое сообщение: это самолёт, направлявшийся в Лос-Анджелес. Марина в ужасе. Именно сегодня утром Витя отправился в командировку в Голливуд. Сослуживцы обманывают её, де , мол, тот самолёт был без пассажиров. Лишь позже она узнаёт, что террористы вылетели из Бостона.
Сотрудники спускаются в подвал. Там ещё хуже, нет воздуха.

Начальница твердит: никаких указаний не поступало.

Рушатся башни. Здоровый инстинкт гонит людей из проклятого района. Цементная пыль мёртвенной плёнкой покрывает мостовые, автомобили, дома. Сотовая связь не работает.
Лишь перейдя мост на Квинс, Марина дозванивается до сестры. Жанна забирает Геру из школы.

Витя приземлён вместе со всем гражданским воздушным флотом США по пути следования. Очутился в Канзас-Сити, где просидел трое суток. Первыми абонентами его стали мы в своём Нацерете. Нью-Йорк, Бруклин блокированы лавиной звонков.

Всю жизнь меня тянуло к скепсису. А тут оплошал. Увидев в 17.00 по телевизору картинку с самолётом, пронзающим раскалённой иглой 102-х этажную башню, заявил, что это кадры из фантастического фильма или со съёмок учений. И русский диктор, смакующий детали, не смог сразу убедить в реальности событий. До сих пор не укладывается в голове факт, что ничтожная кучка бандитов запросто атаковала Всемирный торговый центр и Пентагон. Били людьми по бетону, стали, превратили за пару часов могучие билдинги в крематорий.

Перечитываю свой очерк о Нью-Йорке 1999-го года. Мы стояли на смотровой площадке ВТЦ. Где-то внизу под нами вдоль разлившихся вод Гудзона стрекозой крутился вертолёт. Вспомнил тогда, что несколько лет назад центр пытались подорвать арабские террористы.
Америка не вспомнила. Не поверила в свою уязвимость. Нынче, попадая в Манхеттен, всё равно глазами ищешь двуглавые колонны. Хочется по привычке отметиться по ним, ощущая сопричастность великому городу.

Америку любят и ненавидят. Завидуют ей. Её просторы, её мощь особенно ощутимы на бесконечных трассах – артериях. Мы ездили с сыном на Ниагарский водопад, в Бостон, в Вашингтон, в Филадельфию, в Монреаль, летали в Лос-Анджелес, мчались через пустыню по горным виражам в Лас-Вегас. Текут, текут в три-четыре ряда по обе стороны дорог реки машин. На работу, на отдых, на шопинг, по делам бизнеса, в путешествия. И нет ни начала ни конца этому движению.

Даже у нас, в Израиле, можно услышать: - Подумаешь, Америка. Но думать стоит, даже очень. Сдала б нас без Америки рано или поздно Европа. Придумали бы очередной косовский вариант, дабы откупиться от мусульманской агрессии.

Кончается отпуск. Летим домой. Сон не приходит.

Как может уместиться в одном человеке «цыплёнок жареный, цыплёнок пареный», речь вождя из репродуктора, далёкая память о расстрелянном дедушке, русская литература, которой посвящена вся, казалось, жизнь, «страна моя, Москва моя, ты самая любимая», ученики, студенты, курсанты, взорванный террористами автобус в Афуле, мэр Нацрат-Илита, запахи Брайтона... ожидающая нас с нетерпением внучка.

Каждый миг дорог.

Мы ещё не закольцевали все маршруты.