Искусство требует жертв

Желтый ключ с витиеватой, протяженной бородкой мягким щелчком повернулся в замочной скважине итальянского незамерзающего механизма и был извлечен мною наружу. Я подергал свежевыкрашенные створки стальных гаражных ворот, убедился в плотности их примыкания друг к другу, понюхал и лизнул желтый ключ, ещё аппетитно пахнущий заводской упаковкой. Я оглянулся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, и вздрогнул от неожиданности увиденного. За моей спиной в рваной фуфайке с торчащими клочьями грязной ваты бесцеремонно стоял сосед по гаражу и, заложив руки за спину, с интересом наблюдал за моими действиями.
- Нехорошо, ой как нехорошо, Абрам Моисеич, - сказал странный сосед, имя которого, как ни старался припомнить, морща и растирая свой лоб, я напрочь забыл.
- Я вовсе и не Абрам Моисеич. С чего это вы взяли такое?
- Это не имеет никакого значения. Важно совсем другое, поверьте мне, Абрам Моисеич. Вы приобрели достойный гараж, быть может, один из лучших в нашем кооперативе, но до сих пор не удосужились познакомиться с его доблестным активом, а это уж никуда не годиться. Пройдемте со мной, - сказал сосед, упрямо продолжая странно величать меня Абрамом Моисеичем, - он взял меня под руку и потащил за собой в дальний угол кооператива. Туда, где серо-кирпичная змейка гаражей, уменьшаясь из-за отдаления, изгибалась, образуя замкнутое пространство – гаражный двор. Я, как мог, сопротивлялся насилию над собой, но сосед удерживал меня мертвой хваткой стальных мускулов и вел за собой, как бы приподнимая над землей, отчего мне казалось, что ноги мои семенят по воздуху, лишь только слегка касаясь асфальта.
Предвкушение гаражной пьянки с мутным теплым самогоном из немытых помятых железных кружек отозвалось частым сердцебиением в груди и стучащими молоточками в висках.
- Я не пью, - взмолился я, почти всхлипывая.
- И не пейте, спаивать вас никто не собирается. Мы же культурные люди. Просто представитесь, все посмотрят на Вас, а Вы посмотрите на всех, и будем дружить.
Слово «дружить» несколько успокоило меня. Я припомнил слышанные когда-то рассказы о гаражном братстве и вытекающем из этого братства удивительном явлении бескорыстной взаимовыручки, когда соседи по гаражу дружно заводят заглохшего железного коня, толкая и разгоняя его, дают советы бывалых, безвозмездно несут залежавшиеся в своих гаражах, купленные впрок или украденные когда-то запчасти, и даже участвуют в ремонте этого самого обездвиженного коня. Я подумал, что рано или поздно знакомиться с гаражниками надо, не стал упираться и семенить, а пошел сам, делая это уверенно и скоро, и даже обгоняя соседа в фуфайке.
- Ну, вот и хорошо, Абрам Моисеич, сейчас Вы будете приятно удивлены, а мне только благодарны.
На этот раз я не стал возражать и поправлять его из-за бесполезности этого занятия и его упрямства. Я подумал, что, в конце концов, ничего предосудительного и унизительного в имени Абрама Моисеича нет, что всё равно нас никто не слышит и не сможет подумать обо мне, как об Абраме Моисеиче. Мы быстро дошли, а точнее добежали до гаражного двора. Сосед, имени которого к своему стыду я так и не смог припомнить, подвел меня к воротам углового гаражного бокса, со слегка приоткрытой калиткой, обклеенной обрывками бумажных объявлений. Он просунул голову в щель гаражной калитки и сказал кому-то вовнутрь: «Сим, Сим, откройся». Затем он взял меня за руку и затащил во внутреннее тусклое пространство, показавшееся после солнечного света тьмой. Пока я привыкал к слабому освещению и слеповато вглядывался, мой сосед кому-то громко сказал:
- Вот новенького привел из 189 бокса, знакомиться. А ты, Абрам Моисеич, не робей, будь, как дома, вернее сказать, как в своем родном гараже, - сосед хрипло захихикал, переходя на «ты» и слегка подтолкнул меня в спину.
- Я вовсе не Абрам Моисееич, меня здесь с кем-то путают, - сказал я как можно категорично.
- А вы не принимайте это близко к сердцу. Петрович всех новеньких так величает, и меня когда-то тоже Абрамом окрестил, - сказал басовитый голос из светлеющей тьмы, чем наконец-то припомнил отчество моего соседа Петровича, а присутствующие в гараже, коих, судя по голосам, оказалось немалое количество, засмеялись.

Я стал адаптироваться к тусклому освещению. Помещение бокса, где я оказался по милости моего соседа, не было похоже на типовой гараж. Это был большой зал, возможно из-за того, что бокс был угловым, но, скорее всего, это были несколько боксов, с разобранными перегородками между ними, образующие единое пространство. Здесь стояли металлические стеллажи, выкрашенные темно-серой краской, похожие на архивные раскаряки, с каким-то хламом на полках. Здесь же размещался настоящий партер из лавок, табуреток, стульев и даже ящиков из-под овощей, на которых сидели люди, представляющие собой, по словам Петровича, доблестную гаражную элиту.
- Это наш музей, оазис обалденной культуры, - не без гордости шепнул мне на ухо Петрович, щекоча хрящи ушной раковины жесткими и колючими, как иглы, усами, - а держит его наш председатель Никифор Никифорович. Ему и помещение это выделили специально для музея. Нашего музея, - уточнил сосед и кивнул в сторону интеллигентного вида мужчины с пышными брежневскими бровями, важно стоявшего перед всеми, как артист перед публикой в позе Наполеона. Петрович зашептал дальше, продолжая щекотать рецепторы уха:
- На стеллажах собраны вещи и предметы, привезенные из разных поездок, и каждый экспонат со своей историей, - в этом и состоит сущность музея. Теперь коллекцию разрешено пополнять и нам, членам гаражного кооператива, только с условием: приносить самое ценное и непременно с увлекательной байкой.
На стеллажах стояли бесчисленные стаканы в серебристых подстаканниках, с чеканными рисунками на боках, в каких разносят чаи в пассажирских поездах, распечатанные рулоны туалетной бумаги, разной толщины, что свидетельствовало об их не первой свежести. Лежали сидения и крышки от унитазов, разнообразные дверные ручки, от современных до совсем старинных, шпингалеты, репродукции и фотографии в рамочках, свисали вафельные и махровые полотенца. Лежали подушки, ящики, вытащенные из письменных столов, плечики, одежные щетки, настенные полочки и зеркала, настольные лампы, цветочные горшки, старая одежда и даже маленький холодильник. Экспонаты производили впечатление стола находок, и очень напоминали предметы, прихваченные запасливыми пассажирами из пассажирских поездов или гостиничных номеров.
- И тебя, Абрам Моисеич, тоже примут в музейщики, если ты принесешь свой сувенир, но только с историй и обязательно с правдивой.
- А ваши экспонаты тоже здесь?, - спросил я Петровича теперь в его ухо.
Петрович оживился, его карие глаза заблестели радостными слезинками:
- А вот, смотри сюда, на эту полку, - он ткнул пальцем в пару женских желтых туфель внушительного размера, скорее всего, сорокового, с коричневой шнуровкой и кисточками на шнурках, - я их привез из крымского санатория «имени XXII партсъезда».
- Стащили в женской раздевалке?, - спросил я, рискуя обидеть соседа.
- Что ты, Абрам Моисеич, окстись, сами ко мне в палату нагрянули и под кроватью моей остались стоять.
- Как так?
- А так. Баба ночью пошла к любовнику, да в потёмках палату перепутала, ко мне зашла, разделась, и на меня легла.
- Повезло…
- Какой там. Всё наоборот вышло. Баба, как только нащупала меня, сразу учуяла ошибку, и сбежала босиком, без туфель, а от неожиданности или страха наделала столько шуму, что потом соседи-пенсионеры смотрели в мою сторону, как на последнего ****уна. Но больше всего мне от жены досталось, когда она в моем чемодане женскую обувку надыбала. Полгода потом она со мной через губу разговаривала.
- Представляю… А туфли можно было бы и не брать с собой.
- Да… Без них мне было бы спокойнее. Но желание привезти их в музей и рассказать об их истории оказалось сильнее страха перед женой. Искусство требует жертв… Сам это скоро поймешь, Моисеич, когда свой первый экспонат в музей притащишь.
В это время кто-то вошел в гараж, стукнув железной калиткой о полотно ворот. Люди, сидящие в «партере», оживились, засуетились, заговорили, а из поднявшегося шума я понял, что пришедшего ждали. На меня с Петровичем тоже обратили внимание, нас окликнул бровастый Наполеон:
- Петрович, куда новенького подевал, веди его сюда, пусть вникает в процесс.
- Присоединяемся, - ответил Петрович и радостно сообщил мне:
- Мы с тобой, Абрам Моисеич, самое интересное застали: кажись, новый экспонат принесли и ща о нем рассказывать будут. Повезло! Ой, как нам повезло…
Я вспомнил, что торопился по домашним делам, посмотрел на свои часы, и понял, что уже везде опоздал и просто так мне теперь не вырваться отсюда. В то же время я вдруг почувствовал какой-то странный интерес к этому необычному музею, к его экспонатам, и людям, ожидающим что-то непременно интересное и увлекательное, и присел вместе с Петровичем на стоящий на боку ящик, из каких обычно продают помидоры. Краем глаза я стал рассматривать сидящих. Сидели почему-то одни мужики. «Ясное дело, - думал я, - владельцы гаражей, каким же им еще быть, если не мужиками». Возраст присутствующих мне показался снивелированным – лет под сорок каждому, или за сорок, но с небольшим гаком.
- Наверное, гаражное братство делает людей похожими друг на друга, - такая вдруг возникла в моей лысеющей голове неожиданная гипотеза, и я даже несколько обрадовался предстоящей возможности слегка помолодеть. (Открою секретец: мне шёл в ту пору 53 годок).

Пришедший в музей оказался молодым мужчиной с тонким, помятым портфелем из желтой, бугристой кожи. Он был крепким на вид, коренастым и широкоплечим, с густой, жесткой и светлой шевелюрой цвета кожи его портфеля.
Бровастый Никифор Никифорович выставил перед всеми, сидящими в партере, высокую барную табуретку, напоминающую церковный аналой.
- Это тоже экспонат, привезенный одним нашим товарищем из Урюпинска и переданный недавно в музей, - прокомментировал Петрович, указывая пальцем на табуретку, а я мысленно поправил его: «Украденный экспонат».
А тем временем коренастый человек, которого все ждали, подошел к табуретке. Он дважды щелкнул блестящими замками портфеля и выложил на табурет какую-то темную тряпицу, отчего все притихли, а Никифор Никифорович, надел на нос очки, подошел близко и склонился над табуреткой, рассматривая тряпку, будто прикладываясь к иконе:
- Ну-тис, поведайте нам вашу историю, коллега. Это, кажется, трусы? Так? – Никифор Никифорович посмотрел в зал увеличенным через очки взглядом, а сидящие в партере захихикали.
- Не трусы, а плавки и очень даже модные и дорогие, из последних моделей, такие потерять, все равно, что кошелёк с валютой выронить, - ответил хозяин принесенной вещицы, поправляя бровастого хозяина музея, - а дело, значит, было так. Слушайте.

РАССКАЗ ВЛАДЕЛЬЦА СВЕТЛОВОЛОСОЙ ШЕВЕЛЮРЫ И МОДНЫХ ПЛАВОК.

По средам, значит, мы ходим в бассейн. Мы - это сослуживцы по работе. Бабы и мужики, все вместе, всей фирмой ходим. Арендуем, значит, аж три дорожки. Бассейн - это как бы корпоративная забота о нашем здоровье. Руководство доплачивает нам за занятия плаванием, и называет это культпоходами за релаксацией. Расслабухой, стало быть. Так вот, пошли мы в тот раз, о котором сейчас говорю, как обычно как бы поплавать, и вроде ничего не предвещало плохого или необычного. Вода, как вода, теплая, приятная, но с хлоркой и в большом количестве. Едучая, блин, эта хлорка, как крапива.
 
А в бассейне весело, гулко. Кто плавает на скорость, кто на технику, кто просто выпендривается, а кто с вышек камнем сигает в воду, распугивая плывущих. Наш старший менеджер, Галка Тюпкина, а она прыгунья у нас классная, с вышки спрыгнула, значит, как обычно. Вошла, значит, в воду без брызг, как стрела. Талант она у нас… Засмотришься… Красивая деваха. Удалась всем - и лицом и фигурой. И голосок у неё ангельский. А без косметики в воде, она ещё симпатичнее смотрится. Короче, я, значит, на краю дорожки стоял, после заплыва дыхание переводил и еще нашей прыгуньей любовался. И вдруг выныривает рядом со мной Галка, и я сразу замечаю, что она странно руки на груди скрестила и ладонями за плечи держится. Короче, правой рукой держится за левое, а левой за правое плечо. Грудь как бы прикрывает от моего взгляда.
- Эдик, - говорит она мне, - она меня всегда Эдиком зовет, когда мы с ней вдвоем бываем. Только об этом никто не знает - на работе положено всех только по имени и отчеству величать. Это так руководство от нас требует, культуру, стало быть, таким образом культивирует. Это что бы при клиентах фамильярностей мы никаких не допускали.

- Ближе к телу, - пошутил Никифор Никифорович, перебивая рассказчика и явно проявляя нетерпение.
- Да, извините, увлёкся.

Продолжаю. Так вот, значит, вынырнула Галка Тюпкина рядом со мной и говорит мне она:
- Эдик, я, когда в воду вошла, то лифчик свой потеряла.
- Как потеряла?, - спрашиваю я её, а самого так и подмывает рассмотреть её подетальнее и убедиться, что на ней действительно ничего нет из одежды, кроме голого тела, что я и делаю, стараясь рассматривать её незаметно.
- Как, как… - отвечает мне Галка, - скорость была высокая при прыжке, вот и сорвался мой лифчик из-за трения о воду. Застежка, блин, не выдержала. Нырни, значит, Эдик, - просит она меня, - и достань мой лифчик со дна, а то мне нырять голой, сам понимаешь, стремно. А я тебя, пока что суть да дело, здесь подожду, прикрываясь руками.
Тут я сразу возгордился и зарделся потому, как Галка наша всегда мне нравилась, и еще потому я возгордился и зарделся, что именно ко мне она за помощью подплыла, а не к другим сослуживцам, плавающим здесь же. Значит, я тоже для неё что-то значу. Короче, не стал я подниматься на вышку, чтобы нырнуть с неё в поисках Галкиной пропажи. Подумал, что слишком долго это будет по лестницам на вышку взбираться и очередь выжидать, пока передние спрыгнут, а быстренько я взобрался на бортик, спрыгнул с него в воду, и, когда оказался в воде, то почувствовал, что и мои плавки тоже слетели с меня. Полностью, блин. Да, да! Совсем. То есть, я это не сразу понял, а то бы я их обязательно поймал бы и вернул бы на место. Короче, я почувствовал, что совершенно голый, когда уже до дна доплыл. Почувствовал потому, что хлорка стала жечь мне одно, как вы понимаете, голое и чувствительное место. Такой вот беспредел со мной вышел. И врагу не пожелаешь такого.

 Все сидящие в гараже-музее зашушукали, а некоторые и захихикали, а один из сидящих спросил, кашляя то ли от простуды, то ли от смеха:
- И что это за вода такая в бассейне, липкая, что ли такая, что одежду стягивает с народа?
Никифор Никифорович, стоявший подле Эдика во время его рассказа в позе Наполеона, поднял указательный палец к потолку и сказал, а вернее издал громкий звук: «Т-с-с-с-с!», а потом добавил:
- Что же было дальше? Вы подняли всё-таки со дна одежды? Да? Вас кто-то успел заметить обнаженными? Где и как вы одевались, под водой или на плаву?

- Всё было не совсем так, как вы предполагаете, а, скорее всего, совсем не так. В обозреваемом мною подводном хлорированном пространстве не оказалось ни Галкиного лифчика, ни моих импортных плавок. Они как будто растворились в хлорированной воде без осадка, цвета и запаха. Но я упорно продолжал нырять, пока не увидел, что меня, голого, заметили посетители бассейна, и стали тоже нырять вслед за мной. И особенно энергично ныряли женщины, не с нашей работы, совсем чужие женщины, те, что были на других дорожках. Они энергично ныряли за мной голым и смотрели на меня. Но все бы и ничего, пускай бы ныряли и смотрели, если бы было на что смотреть. В хлорированной воде, скажу я вам, наше мужское достоинство скукоживается до крохотных размеров и даже втягивается во внутрь, будто его и нет вовсе. Такой вот нежелательный беспредел со мной вышел, публичный беспредел, я бы сказал.

- Всё это безумно интересно и познавательно - насчет хлорированной воды и прочих анатомических подробностей, но с одеждой, всё же, что было? – снова не выдержал Никифор Никифорович.

- Что с одеждой, спрашиваете? Отвечаю. Засосало нашу одежду в отверстие, куда вода утекает из бассейна и баста. Вот так. В итоге я к Галке подплыл, и тоже, как и она, прикрылся рукой. Только мне одной ладони хватило для прикрытия, а ей обеих рук не совсем хватало. С Галкой я стал советоваться, а она мне сказала, что я башковитый менеджер, и что я должен обязательно сам найти выход из этой нечеловеческой ситуации, в которой мы с ней оказались прилюдно, короче, обоюдно голыми. И еще Галка мне сказала, что ей очень важно не опростоволоситься, что продвижение у неё по службе грядет, и что беспределы всякие ей сейчас ни к чему.
 Слушайте дальше. Короче, стал я яростно по сторонам озираться и тут, значит, заметил я, что уборщица, которая только что мыла полы, оставила ведро, тряпку, и швабру без присмотра, в аккурат, недалеко от того самого места, где мы с Галкой прикрывались, а сама уборщица отлучилась куда-то. Ну, я быстренько сориентировался в обстановке. Вытянулся, дотянулся рукой до тряпки, стянул её со швабры, взял её, и обмотал ею свои бёдра. Тем самым прикрыл свою наготу. Потом я выскочил из воды, прикрытый половой тряпкой, как индеец в набедренной повязке, и сбросил Галке в воду свое большое полотенце, которое она тот час же повязала вокруг своей нагой, так сказать, но красивой груди.
А плавки? Да вот они, мои плавки, лежат перед вами. Эти самые плавки из каких-то там отстойников выловил дежурный слесарь и потом, значит, вернул хозяину, то есть мне. Вот я и принес эти плавки в музей, и отдаю их сюда безвозмездно, не взирая на большие баксы, которых они стоят. Всё.

 Рассказчик закончил говорить. В гараже повисла недолгая тишина. А мне в этот момент подумалось, что все сидящие здесь, перемалывают сказанное и представляют себя голыми в обжигающей воде. Я тоже представил себя на его месте в половой тряпке, потому, наверное, и подумал так же о других. Но тут один из присутствующих выкрикнул:
- Не может быть! Брехня! Я сам профессиональный водопроводчик с практическим стажем, зубы проел на канализации и знаю, что в бассейнах никакие плавки и лифчики в трубы никогда и ни при каких условиях не засасывает. Там даже волосы, упавшие с головы, не засасывает. Там, на выпускных трапах устанавливаются специальные ловушки-волосоловки. Сквозь эти самые волосоловки и комар носа не просунет, а не то, что нижнее бельё засосет. Я это точно знаю, - эмоционально изложил свои специальные знания сидящий ко мне спиной грузный и, должно быть, опытный и уважаемый гражданин.

 Рассказчик не ожидал столь откровенной негативной реакции на собственное приключение, подкрепленное малоубедительным вещественным доказательством. Он начал неуверенно приводить доводы, что именно в его бассейне как раз выпускное отверстие оказалось почему-то очень большого диаметра потому, что на нем отсутствовали решетки, которые имеет в виду опытный и уважаемый всеми водопроводчик.
 Но водопроводчик был непреклонен, он горячился, искренне недоумевал, почему это какой-то пловец вторгается в сферу его профессиональных, узкоспециальных интересов:
- Нет, нет и нет, - отрицал специалист-водопроводчик, вскочив во весь рост со своего насиженного места, брызгая слюной и потрясая кулаками в гаражном пространстве, - не бывает никаких решеток над отверстиями в бассейнах. Слышите, не бывает! Это ложь, я не позволю обманывать меня и людей, слышите, не позволю! И никого там не засасывает!

 Рассказчик уже ничего не говорил, он даже не оправдывался, и мне тоже стало казаться, что в его рассказе что-то не так, что в нем что-то не сходится, а иначе зачем бы опытный и солидный водопроводчик стал бы так кипятиться и гневно трясти кулаками.
 Меня мало беспокоили водопроводные премудрости потому, что я в них ничего не понимал. Но я не мог себе ясно вообразить, по какой такой причине сползли плавки с рассказчика… Разве что резинка на плавках могла лопнуть в самый неподходящий момент, но с импортными и дорогими плавками такое вряд ли могло произойти, к тому же и рассказчик ни словом не обмолвился о лопнувшей резинке.
Тут вмешался Никифор Никифорович, тихо наблюдавший за рассказчиком и водопроводчиком из-под своих тенистых, густых бровей:
- Любезнейший! По нашим правилам экспонат может быть принят только с правдивой историей, а ваша сказка оставляет много вопросов и даже вызывает возмущение нашего уважаемого эксперта Александра Германовича. Попрошу вас немедленно покинуть музей и унести вещественное доказательство, как несостоятельное! Таковы наши правила и порядок! Извольте уважать их.
Сразу после этого вердикта все сидящие в партере опять зашумели, зашумел и заерзал на ящике Петрович, чуть не столкнув меня на пол. Из шума я понял, что народ поддерживает Никифора Никифоровича потому, что кричали: «Правильно, Никифорыч!» и даже «Гнать его паршивой метлой!» и «Заварить его ворота сваркой!».
 Рассказчик потупился, постоял молча некоторое время, кусая губы, почесывая рукой светлые волосы, и стал убирать свои дорогие плавки в тонкий, помятый портфель. Делал он это медленно, плохо справляясь с замками, будто ожидал, что мнение коллектива может перемениться, ему поверят, его оставят, а его плавки займут достойное место на стеллажах с экспонатами. Никифор Никифорович продолжал молчать, насупив брови, народ роптал, а уважаемый и грузный водопроводчик снова поднялся во весь рост, заложил пальцы в рот, и свистнул так оглушительно, что у меня заложило уши и мне показалось, что начался сквозняк. Свист был воспринят финальной точкой, несчастному рассказчику стало понятно, что его прощение уже невозможно, и он пошел, пробираясь к выходу, сохраняя на лице выражение полного недоумения.
Люди, роняя ящики и стулья, стали подниматься со своих мест, пожимать руку Никифору Никифоровичу и уходить. А, выходя, все рассматривали меня, отчего мне было неловко и стеснительно. Я бы тотчас же выскочил наружу, если бы меня опять цепко не ухватил Петрович за локоть и не подвел к Никифору Никифоровичу.
- Искусство требует жертв, - сказал мне Никифор Никифорович, указывая на табуретку, где только что лежали диковинные плавки, - как ваше общее впечатление?
- Впечатляет, - ответил я, посматривая на часы и давая понять, что ограничен во времени.
- Это приятно слышать. Спасибо. Наша задача – получить статус народного музея. Официально и юридически. Поможете?
- Но… я у вас впервые и пока ещё ничего не знаю, и толком-то ещё ничего не видел, - ответил я и сразу же пожалел, предвкушая последующий рассказ Никифора Никифоровича…
- А мы посвятим, - сказал в подтверждение моих опасений стоящий рядом Петрович, - Никифор Никифорович, покажи ему что-нить из своих коронных экспонатов.
Никифор Никифорович, польщенный моим мнимым интересом к его коллекции, важно, со знанием дела, прошел к стеллажам, жестом приглашая нас идти за собой. Я понял, что мне уже не удастся быстро вырваться отсюда, и подумал о предстоящих неприятностях дома. Тем временем со стеллажа был извлечен хромированный крючок внушительных размеров с двумя крупными отверстиями для крепящих его болтов. Никифор Никифорович подышал на крючок, складывая губы «трубочкой», потер его рукавом, полируя блестящую крючковую поверхность и начал не торопясь рассказывать.

РАССКАЗ НИКИФОРА НИКИФОРОВИЧА, ПОХИТИТЕЛЯ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ФУРНИТУРЫ
 Крючок этот из девятого купе, седьмого вагона скорого поезда номер 31, следовавшего в направлении «Москва-Симферополь», в котором волею судеб пришлось мне оказаться. Я ехал в служебную командировку в город Джанкой. Надеюсь, что Министерство путей сообщения уже простило меня за конфискованный мною инвентарь ради благородного дела – пополнения фондов нашего необыкновенного музея. Уверяю вас, история, связанная с крючком, стоила того, что бы этот крючок переместился в мой карман с вагонной стенки, где всё равно ему была уготована недолгая жизнь пассажирами-вандалами. Слушайте же историю, уважаемый сударь.

 Наступил знойный месяц июнь, начался сезон отпусков. Начальство моё от жары перегрелось и решило срочно направить меня в Джанкой, город не курортный, но расположенный на перегруженном крымском направлении. Делать нечего, получил выписанные мне командировочные деньги, отварил вкрутую куриные яйца, забросил их в чемодан и подался на вокзал с надеждой уехать в тот же день на ближайшем экспрессе. Но не тут-то было. Душные кассовые залы Курского вокзала, откуда мне предстояло выехать в командировку, оказались плотно забитыми недвижимой, слипшейся людской толпой. Намека на привычную вереницу очереди к заветному окошку не прослеживалось, крайнего не найти. Угрюмые люди, не теряющие надежд, на мой вопрос: «Кто крайний?» отвечали так, или примерно так: «Держитесь меня, за мной, правда, уже занимали несколько человек, попросили предупредить, и отошли за водичкой». Покрутился я вдоль толпы пару часов, занимая, предупреждая, что тоже отойду за водичкой и вскоре подойду, надеясь на какое-то чудо, но толпа оставалось неподвижной. И что же вы думаете? Чудо пришло в обличье молодого человека в серой бейсболке. Человек украдкой наклонился к моему уху и спросил меня шепотом:
- Куда едем?
- В Крым, а что?
- Подходи к седьмому вагону тридцать первого, Симферопольского, увидишь меня, я – проводник. Только не подавай виду, что меня знаешь. Постой, покури немного.
- И что дальше?
- Зайдешь в вагон за минуту до отправления и тихо сядешь на любое свободное место, будто ты с билетом. Понял? Ну что, поедешь?
 Я сглотнул слюну, подступившую к горлу, и согласно кивнул молодому человеку, предложившему мне ехать железнодорожным «зайцем» в вверенном ему вагоне. Потом я, уже ощущая некоторое облегчение, увидел, как этот же проводник из седьмого вагона подходил к другим людям тоже, томящимся в хвосте очереди с кислыми выражениями лиц, и тоже что-то нашептывал им на уши, а те согласно кивали. Безнадежность вокзального ожидания оказалась сильнее осторожности, я прибыл в назначенный час к назначенному вагону. Там я увидел уже знакомого проводника с цветными флажками в руках, скрученными в трубочки, сделал пару затяжек, сохраняя независимый вид, и прыгнул в седьмой вагон в момент его отправления. На мгновение раньше меня то же самое свершили ещё несколько человек, подошедшие к поезду, – они тихо постояли и так же тихо, как и я, зашли в вагон, не предъявляя билетов, и ничего не объясняя проводнику. Они сели на свободные места, коих, как это ни покажется странным, оказалось весьма много. Я пробрался в последнее девятое купе, граничащее с вагонным туалетом, оказавшееся полностью свободным от пассажиров и захлопнул за собой дверь купе.
 Не успели проехать автозавод в Люблино, как в коридоре поднялся шум. Пронзительно закричала женщина, кто-то забегал по коридору громко топая, спотыкаясь о расстеленные ковровые дорожки. Я слегка отодвинул дверь купе, выглянул в коридор через узкую щелку и встретился взглядом с моим проводником, пробегавшим мимо.
- Что случилось? – спросил я его скороговоркой.
- В последний вагон сели ревизоры, сидите тихо, не высовывайтесь, обойдется.
Проводник побежал дальше по коридору. За ним, тяжело дыша, пробиралась грузная взволнованная толстушка, цепляя частями своего тела за предметы вагонного быта, срывая на ходу занавески и поручни, размахивая кулаками, и выкрикивая в спину убегающему проводнику, «гекая» на украинский манер:
- Гад ползучий, гукнУл меня ихать, а сам тикАешь вид мене… Да если мене заграбастают твои кондуктора, то я ж тебя, гниду, из-под земли знайду...
Через некоторое время шум в коридоре стих. Я погасил свет в купе, долго слушал стук колёс, и даже стал дремать, полагая, что ревизоры уже прошли мимо или передумали проверять наш вагон. Я соображал, сколько же денег потребует от меня проводник за поездку, и как я буду отчитываться без билета перед нашей бухгалтерией. Но не тут-то было.

 Неожиданно дверь купе с шумом откатилась, и мне показалось, что в купе ввалилась толпа народу, отчего я не на шутку перепугался. Включили свет и я смог рассмотреть непрошенных гостей. Это были двое дюжих мужиков в форменных фуражках с синими околышами. Один нес маленький фибровый чемоданчик, а другой держал в руке блестящие щипцы, напоминающие щипцы хирурга-зубодёра. С ними зашел в купе и мой проводник. Проводник не смотрел на меня и выглядел очень жалким.
 Один из вошедших, тот, что нес чемоданчик, плюхнулся на мою полку, грубо прижав меня к стенке купе, будто я хотел вырваться и убежать или выпрыгнуть в окошко. С меня затребовали билеты, на что я объяснил, что билетов у меня нету, что я вынужден был сесть в поезд, в коем были свободные места, с намерениями расплатиться вполне официально, что у меня срочное служебное задание, чуть ли ни государственное, которое не выполнить никак нельзя. Я даже показал мужикам своё командировочное удостоверение и выписанное мне задание. Мужики в синих фуражках повертели бумаги, почитали их, и, как по команде, сдвинули фуражки на затылки и почему-то посмотрели на проводника, а проводник от этих взглядов совсем поскучнел и как-то сгорбился. Тот, что держал щипцы, громко спросил, обращаясь к проводнику:
- Это как изволишь понимать?
Я понял, что проводнику сейчас хуже всех, даже хуже, чем мне, и я ответил за него:
- Это я сам. Он здесь ни при чем. Я сам прыгнул в поезд, а его оттолкнул, когда он не пускал меня.
- Почему не передал по линии? Сорвал бы стоп-кран, в конце концов, - ругал проводника мужик с блестящими щипцами, - тебе этот случай с зайцами так просто не пройдёт!

Меня не стали снимать с поезда, а разрешили заплатить штраф и стоимость проезда до города Джанкоя и ехать дальше, за что я, не очень думая о последствиях, с радостью отдал почти все имеющиеся у меня деньги. Я успокоился, и старался не вспоминать о том, что остался без денег. Меня успокаивали две квитанции на розовой бумаге, извлеченные мужиком из чемоданчика и выписанные мне корявым, непонятным почерком. Теперь с этими самыми розовыми квитанциями я уже не считался «зайцем», а был полноценным пассажиром со своим законным нижним местом, правда, с туалетом через перегородку. Ну и ладно, во всём есть свои преимущества и в моей ситуации тоже, о чем ещё расскажу дальше.

 Позже ко мне в купе протиснулась украинская толстушка, гонявшаяся с криками за проводником. Она притащила с собой корзины с поклажей, и рассказала мне, что тоже по приглашению проводника едет без билета на Украину. Сказала, что когда она узнала о ревизорах, то её, по её требованию, проводник запер в топке, где она целых два часа, не шевелясь, пережидала грозных контролёров. Сказала, что не собирается ничего никому платить, и даже не будет давать на лапу проводнику, потому, что нервов он ей попортил больше, чем сотворил добра. А ещё сказала, что остальные пассажиры, приглашенные, как и я и она ехать «зайцами», теперь точно «начистят» проводнику морду.
- Нечего зарабатывать на несчастье других, - сказала толстушка, завершая железнодорожную тематику. Она съела варёную курицу, десяток яиц, круто посыпая их солью, батон хлеба, выпила три стакана чаю, постелила матрац на нижнюю полку и вскоре громко захрапела, распространяя ароматы вареной курятины, потных носков и сотрясая перегородки купе силой издаваемого звука.
Я же, настраиваясь на бессонную ночь, отвернулся к стене и увидел вот этот самый крючок, который теперь держу в своих руках, и понял, что он будет лучшим экспонатом в моем музее. Да и история с безбилетной поездкой тоже выходила интересная. Ну, а дальше всё просто – ловкость рук и никакого обмана.
Я достал из чемодана перочинный нож, отвинтил хромированные болты, снял крючок и спрятал его в чемодан. При этом гайки болтов с грохотом упали в туалет, а на месте крючка образовались две дырки, внушительного размера, через которые, если приблизиться к дыркам глазом, можно было увидеть всё внутреннее пространство туалета, как в цветном телевизоре. Дырки на стенке получились слишком заметными, но украинская толстушка спала, и пока не видела ни моих действий, ни появившихся дырок. Я подумал, что нужно как-то закрыть или завесить дырки, привлекающие внимание. Я порылся в чемодане, и нашел старую газету, прихваченную мною в качестве салфетки. Из обрывка газеты я скомкал два кляпа и заткнул ими дырки.
- Если меня спросят, где крючок, - размышлял я, - то отвечу, что ничего не знаю, и ничего не видел, скажу, что так оно и было, когда я зашёл в пустое купе на Курском вокзале. Но не тут-то было. Когда в туалет вошел посетитель, а слышимость в купе превосходная, и по шороху стало понятно, что это вошла женщина, у меня возникло непреодолимое желание заглянуть в дырочку. Знаете, не нахожу в этом желании ничего предосудительного. Даже уверен, что у любого другого человека возникло бы такое желание, имей он перед глазами дырки, через которые обозревается внутреннее пространство сортира. Даже по телевизору миллионы людей смотрят, как скрытой камерой снимают посетителей общественных туалетов. Сам видел эти сюжеты собственными глазами. Короче, вытащил я одну из газетных затычек и заглянул туда. Расположение унитаза оказалось не очень удобным для обозрения – он находился у противоположной стены, немного под углом, и ничего интересного я не увидел. Вот, если бы толчок находился с моей стороны, то увиденная картины была бы полней и насыщенней деталями. Но всё равно, подсматривать было любопытно, скажу я вам. Через некоторое время после ухода дамы, туалет посетил мужчина средних лет. Но я опять ничего интересного, кроме движения его локтей, не увидел потому, что мужчина стоял ко мне спиной, а когда он обернулся в мою сторону, и зачем-то стал мыть лицо, то его одежды оказались полностью застегнутыми на пуговицы и молнии.

 Я заметил, что уже с нетерпением жду следующего посетителя, хотя понимал и осознавал всю пикантность ситуации, в которой находился. Время, скажу я вам, потянулось невыносимо долго. Я сообразил, что посетителей туалета было бы значительно больше, если бы вагон номер семь был бы заполнен до отказа. Я вспомнил толпу, оставшуюся стоять и безнадежно ожидать на вокзале, и подумал о необъяснимых железнодорожно-билетных странностях. Вспомнил, что раньше ходили общие вагоны, куда билеты продавались без ограничения и без обозначения мест, а людей в такие вагоны набивалось столько, что пассажиры сидели на вторых полках, свесив ноги вниз, а для спанья занимались третьи полки, куда обычно поднимают и ставят чемоданы. И ещё я подумал, что летом, в жару люди пользуются туалетом реже потому, что потребляемая жидкость покидает организм через пот. Такие вот размышления и открытия приходили в мою голову в период томительных ожиданий.
 Но вот в туалет зашел следующий посетитель, оказавшийся к моему огорчению опять мужчиной. Мужчина сбросил майку, приспустил брюки и, напрягая и играя накаченными мускулами, начал любоваться собственным отражением в зеркале, висевшем с моей стороны. У меня же возникло такое чувство, что верзила красовался исключительно и только передо мной потому, что дырка наблюдения находилась в аккурат возле зеркала. Но это ещё не всё. Дальше ещё круче. Я увидел, что атлет принес с собой какой-то яркий глянцевый журнал. Мелькнули фотографии обнаженных красоток. Он развернул журнал на одной из страниц и установил его перед собой на раковине умывальника. Потом он стал надувать щеки, пыхтеть, а при помощи рук стал совершать такое, о чем даже маме не рассказывают… Короче, сами догадайтесь, что мог делать голый верзила перед подобными картинками, едущий, по всей видимости, в одиночестве или с такой же непробудной храпуньей, как моя соседка. Верзила достаточно быстро закончил свои дела и ушёл.

 Время опять потянулось длинно, а я подумал, что если бы в этой жизни я был бы папарацци, то смог бы нащелкать неплохие сюжеты, а если бы в моем вагоне оказалась бы заезжая знаменитость, то нащелканными сюжетами обеспечил бы на ближайший год себе и своей семье безбедное существование. Насчет звезды ничего не скажу, но одна мерзкая расфуфыренная молодящаяся особа, скрывающая свой возраст, оказалась в поле моего наблюдения, то есть посетила туалет. Она, долго и тщательно штукатурила морщины на своем лице, медленно и нудно набором карандашей подкрашивала ресницы и краешки пухлых губ, рассматривала собственные зубы, ковыряла их зубочисткой и после каждого зуба омерзительно нюхала её. Потом дама поставила сумочку на раковину и долго застилала кольцо унитаза принесенными с собой салфетками, а когда наконец-то примостилась на унитаз, то взглядом встретилась со мной. Она поняла, что за ней наблюдают. С пронзительным криком: «Потаскун, маньяк!» дама вскочила с места, устланного салфетками, выхватила из сумочки ножницы и ткнула ими в мою дырку. Это было то последнее, что я в этой жизни видел своим правым глазом, уважаемый сударь.

 Никифор Никифорович замолчал, а я, стараясь это делать незаметно, бросил взгляд на лицо Никифора Никифоровича и под тенью нависающих бровей обнаружил блеск неподвижного стеклянного глаза.
- Искусство требует жертв, - сказал Никифор Никифорович, поймав мой взгляд левым глазом.
- Простите, но где и кто вам оказал помощь в едущем поезде?, - спросил я его, думая о том, каково же было ему раскрыть секрет пикантной ситуации, в которой он получил травму.
- Выскочил на первой станции в Понырях, обливаясь кровью, и сразу же к станционному фельдшеру. Объяснил врачу, что поезд дернулся, а я в темноте наткнулся на тычок. Потом неделю отлеживался в районной больнице, а уже оттуда меня отправили обратно домой и тоже поездом, но уже за счет государства, как безвинно пострадавшего на железной дороге. А на службе полученную мной травму квалифицировали, как производственную, за что меня повысили в должности и оплатили протезирование.
- Искусство требует жертв, - повторил Петрович, - приноси и свой экспонат, Моисеич, но только с историей и под стать рассказанной.

Я вышел из музея на гаражный двор, увидел заходящее солнце, порадовался ему, подставив лицо негреющим красноватым лучам. Подумал о гаражном братстве, вылившемся в искусство, которое требует жертв, посмотрел на часы и с ужасом обнаружил, что опоздал на концерт «Виртуозов Москвы». Я понял, что принес в жертву недешевые билеты, так непросто доставшиеся мне месяц тому назад, и представил предстоящие объяснения с любимой женой, не дождавшейся меня у здания филармонии.
Наверное, стоит отдать в музей эти билеты и рассказать историю о страшной семейной ссоре. Искусство требует жертв…