СЕРГЕЙ СУХАРЕВ
ИЗ МОЕЙ ХРОНИКИ
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ:
ПОТЕРЯННЫЙ БИЙСК
ОТРЫВОК ВТОРОЙ:
Б И Й С К И Е Б А Н И
I.
Баня в Бийске, помнится, всегда бывала событием. Проблема гигиены тела с течением жизни неуклонно обострялась - и в конце концов сделалась едва ли не главным мотивом отказа от веками насиженного гнездовья: необходимость "брать ванны" в связи с тем или иным недугом фигурировала подчас и в официальных заявлениях.
Коснусь попутно - хотя и вскользь - обширной, многоразветвленной и роковой тогда темы так называемых "удобств". Легко в современной квартире - по первому зову души - в любую секунду дать себе физиологическую поблажку: словить кайф в теплой мыльной пене или взбодриться под контрастным душем. Не говорю уж о всяких других потребностях - стирке, мытье посуды и прочих, еще более насущных... Словом, безотчетно, без малейших усилий, прибегаем мы к "воде, благоволящей литься" - упуская из вида, что бывает и совсем иначе. Не знаю, приносят ли простейшие блага цивилизации действительное освобождение сил для направления их на высшие духовные цели, но помню хорошо, как деятельность по преодолению элементарных сложностей быта вершилась в нашем обиходе непрерывно, неотступно, кропотливо, нескончаемо, несмотря на всеобщую мобилизацию (правда, мама, единственная балованная дочь и бережно гонимая подальше от кухни отличница, включилась в ведение самостоятельного хозяйства уже очень поздно).
На нас, детей, впрочем, никаких постоянных поручений по дому не возлагалось (а напрасно!), зато всегда охотно привлекались подсобные руки (о случаях "пОмочи" - разговор особый). Обычно нанимались малоимущие женщины - для мытья полов, генеральной весенней уборки и вообще иной не слишком тяжкой, однако считавшейся "черной" работы. Приходили в оба дома не то по субботам, не то по средам Груша, Даша, Анна Ивановна... Обойтись без сторонней помощи немолодых, как правило, женщин (пенсий сначала не платили совсем, потом крошечные) было куда как просто, но, видать, сохранялась атавистически "барская" традиция - шедшая еще от бабы Жени. Странно: ведь и сама баба Лефа заменяла собой у Сухаревых целый штат обслуживающего персонала - и даже подряжалась в школе у свекра еженедельно мыть полы за рубль (!) - но вот поди ж ты...
Стыдно признаться, но и мое малолетнее тщеславие якобы "барчука" приятно щекотало наличие в доме "прислуги", заставлявшее ощущать свою принадлежность к некоей особой, привилегированной породе. Самая суть наслаждения (каюсь, извращенного) состояла в притворном предельном демократизме: надо было старательно, всеми способами не допустить обнаружить узаконенного неравенства социальной расстановки (втайне прекрасно, печенками, той и другой стороной осознаваемого). Однажды я позволил себе вякнуть что-то пренебрежительное о молчаливой, дубоволицей Даше (разумеется, в ее отсутствие), но баба Лена (тоже не гнушавшаяся в пору лишений никаким трудом) столь непривычно жестко меня осадила, что этот суровый выговор и посейчас заставляет меня ежиться.
Надо сказать, что до поры низменно-хозяйственная занятость воспринималась как неотвратимая, сама собой разумеющаяся, и не вызывала ни у кого нареканий. Но вот парадокс: досуга, на удивление, у всех оказывалось хоть отбавляй - несравненно больше, чем ныне, в эпоху эмансипации от вековой повинности разного рода (исполнявшейся прежде рабами и крепостными). Выплеснули помои, наносили воды, выгребли из печей шлак (уголь часто попадался мелкий, низкого качества - и папе приходилось кочегарить ночами напролет, чтобы семейным не вставать утром в жуткой холодрыге), затопили вновь, поужинали, прибрали со стола, перемыли и перетерли посуду (деда Леня был особенный любитель и спец) - и ура: впереди перед тобой весь долгий зимний вечер. Всяк коротает его взаперти, под треск мороза или пенье метели, по-особому, на свой вкус и лад. Шьют, вышивают, штопают, паяют (это, конечно, папа), мастерят (тоже он), читают (книги - не все читали, но уж кто читал, то всегда имел про запас томик с закладкой). Прадед проводил дни за газетами, закинув на стол ноги "по-американски" и подчеркивая важные места красным карандашом и делая затем вырезки. Перед сном (ложились и вставали рано) время короталось за "кингом". Все это не шибко духовно - но, по крайней мере, сугубо личностно, индивидуально, со свободой самовыражения.
Уже потом, позже, с переломного 57-го, совместная напряженно-праздная отсидка у крохотного экрана уничтожила напрочь неповторимость каждого семейного уклада (и нашего тоже!), переключив внимание на пошло-примитивные химеры и фантомы наподобие "Мистера Икса". Перипетии сюжетов обсуждались всерьез как события из биографий реальных лиц: "нет, напрасно все-таки она за него вышла", "надо же, какой негодяй оказался", "а он что, племянником ей доводится, ли чо ли?" и пр. и пр. Передачи шли с 19.00 до 21.30 - по одному местному каналу: по первости, за отсутствием студийных камер, транслировались, после какой-то знойно-мексиканской музыкальной заставки (с чего бы во глубине Сибири южный колорит?), только фильмы (в неизменной последовательности: киножурнал, научпоп, художественный); уютные прежде часы пропадали втуне, о времени забывали и о себе - куда как часто перед сном, отходя на покой, даже совершить омовение толком было некогда.
II.
Но к теме, к теме... Передо мной - первое документальное свидетельство. Девятимесячный макроцефал в застиранной рубашонке, с просительно-жалкой миной, кисло приоткрыв воробьиный беззубый рот, беспомощно уцепился обеими ручонками за края ванночки из оцинкованной жести, словно силится оттуда выпрыгнуть. Воды в ванночке нет, но всю ее, до краев, щедрым потоком заливает июльское солнце лета от Рождества Христова 1948-го (первого моего) - нещадно, по-видимому, подогревая голую попку, соприкасающуюся с металлом, неуютным при любой температуре. Даже при самом беглом взгляде на старую фотографию бросаются в глаза минимум два вопиющих недосмотра, граничащих с покушением на детоубийство: ванночка (безо всякой подставки!) покоится прямо на траве-мураве, то бишь на мать-сырой земле, наверняка еще недостаточно прогревшейся (жаль, тогдашние технические средства не позволяли запечатлеть густо-изумрудные переливы всяческой зелени и порхание многоцветных изобильных бабочек). И это в то время, как редькообразная, искаженная проекцией макушка несчастного ребенка со встопорщенным пухом жарится на полдневном пекле... Простуда верная! Куда глядят няньки? Ату их, ату!.. Находящаяся рядом женская нога в башмаке с грубой фактурой, охваченная преступной беспечностью, недвижна и отнюдь не спешит к спасению. Недаром младенец - единственный (пока) наследник двух соединившихся родов - жалобно, надрывая сердце, взирает снизу вверх на очевидцев устроенной пытки разными глазами: левый с ехидцей прищурен от бьющей в него лавины золотого света, а правый, надежно защищенный тенью от кнопковатого носа, совершенно кругл от застывшего в зрачке животного страха.
Вероятность того, что готовится купание, заведомо исключена. На открытом воздухе - да Боже сохрани! Налетит ветерок, набежит на солнце облако - и пиши пропало! Единственное разумное - и отчасти снимающее вину с режиссеров душераздирающей сцены объяснение: объект съемки был посажен в ванночку лишь на одну секунду, необходимую для щелчка затвора и - вздох облегчения проносится среди почтеннейшей публики! - немедленно после того изъят, подхвачен на руки и транспортирован в безопасное место. Риск, безусловно, был оправдан необходимостью внести разнообразие в бесконечную серию исторических кадров. Папа в те годы много занимался фотографией, много экспериментировал с технической стороной - и главным приложением его усилий являлся, по неизбежности, новейший представитель младшего, уже четвертого поколения, что все вместе сгрудились в семейном сообществе на Некрасовском 26, где он стал восьмым по счету.
Надо полагать, что малозначащий эпизод (запечатленный, к счастью, на пленке) оставил несравненно более прочный след не в истории, а в подсознании несмышленыша. Рефлекторное предвкушение возврата в первородную стихию сопряглось с эффектом обманутого ожидания: вместо чувственного блаженства купания пришлось испытать чувствительнейший дискомфорт от контакта с окружающей средой. Я не Джойс, и фобии к воде у меня не развилось: однако, будучи по природе водохлебом, склоняюсь все же (почти всегда) к безопасно-пассивному созерцанию влаги со стороны, избегая непосредственного с ней соприкасания...
...Тем же летом две бабушки (немногие "верующие" - баба Лена и баба Шура Халтурина) - якобы без ведома родителей, полуконспиративно - втихаря крестили меня в давно уже несуществующей (с хрущевского погрома 60-го года) зареченской Успенской церкви. Не припомню, правда, окунали меня в купель - или только побрызгали...
III.
Мыться я не любил. Отвращала и сама эта многосложная затея, а пуще того - сопряженная с ней несвобода, полнейшая телесная и духовная порабощенность. Самые ранние купания, в той самой ванночке описать не берусь (не Лев Толстой!). Однако кое-какие подробности в памяти держатся - вероятно, подкрепленные позднейшими впечатлениями от купания брата. Мне, должно быть, не исполнилось еще и трех лет: явственно видятся весеннее солнце, врывающееся в окна на нашу многосоставную постель, которая занимает едва ли не всю "большую" комнату (в Старом Доме она и вправду была самая большая, метров 15). Между моей кроваткой и постелью родителей втиснуто еще какое-то ложе, на котором дрыгает розовыми ножонками малосимпатичное мне новое существо, то и дело заходящееся оглушительным ревом. Значит, это апрель 50-го: ведь я старше Вали (был, старше был до ноября 93-го) на два с половиной года и три дня...
Готовиться к купанию начинали загодя. Первым делом старательно изолировали место священнодействия - теснейшую (повернуться негде!) проходную кухню. Во избежание сквозняков затыкали щели тряпками и завешивали двери одеялами, хотя все рамы, зимой двойные, были без форточек, и к тому же наглухо заклеены: считалось, что в печную трубу все вытягивает: собственно, так оно и было, да и стены - бревенчатые - "дышали".
Ванночка помещалась на табуретках рядом с русской печью, хорошо протопленной и еще источающей жар. Операцию осуществляло не менее трех бабушек: одна мыла, другая поливала, третья готовила - разбавляла до нужной кондиции - воду. За порогом дежурили - с тем, чтобы чистого уже ребенка, закутанного в одеяло, подхватить на руки и перенести в спальню, на постель. Там его лишь постепенно, ступенчато разматывали и освобождали из кокона, подтыкали со всех сторон и давали горячего чаю с вареньем и печенюшками (стряпня бабы Лёфы, вкуснее которой уже не пробовать).
Летом или в междусезонье, когда позволяли погодные условия, помывка совершалась в старой бане на задах огорода, потемневшей и покосившейся от времени. (О ней рассказ ниже, отдельно).
Страшнее всего была головомойка: на время (а кто знает - не навсегда ли?) лишаешься зрения и отчасти слуха, попадаешь всецело в зависимость от чужой воли; боишься за свои глаза (вдруг ненароком попадет мыло - защиплет и выест, не успеешь промыть!); уши страдают неимоверно от шума низвергающихся на макушку потоков, их (о ужас!) закладывает напрочь; шевельнуться не моги - ненароком перевернешься и грохнешься на пол... И вот, отдавшись на милость небес, не чаешь мгновения, когда, наконец, избавленный и обновленный, выныриваешь из пучины небытия на поверхность - и, не веря сам себе, озираешься вокруг, хлопая мокрыми еще ресницами.
Репетиция смерти давалась проще, если не мешали волосы: голова мылилась легко и вода скатывалась без задержки. Из соображений гигиены нас с Валей лет до десяти каждое лето стригли машинкой наголо: считалось, что прическа "под Котовского" способствует росту и укреплению волос.
(Вспоминаю, как гораздо позже на Пицунде неумелый парикмахер невзначай обкарнал меня вчистую - и, решив обратить фиаско в триумф мастерства, заговорщицки мне подмигнул со словами: "Легкий голова стал, да? Красивый тэпер, да?").
А однажды пришлось перенести изощренную, почти средневековую пытку - бритье головы, причем безопасной бритвой. Не знаю уж, какой необходимостью это было вызвано - не эстетическими же мотивами, но процедуру мужественно претерпели до конца оба сопричастника - я и папа, орудовавший лезвием. Еще неизвестно, кто из нас претерпел большую муку...
Октябрь 1995,
Санкт-Петербург