Вышел Леня из СИЗО… Леонид Журба, маленький, сморщенный, изжеванный судьбой человечек.
К его удивлению, дежурный, ясноглазый молодой крепыш с пухлыми, как у хомячка, щеками, не стал проверять его личные вещи на пропускном пункте. Журба даже усмотрел в этом некое пренебрежение к своей персоне. Впрочем, он привык. Его никто никогда не замечает.
Прапорщик нажал на кнопку и последняя, четвертая дверь тяжело за ним захлопнулась, выталкивая на улицу свежеосвобожденного, будто давала понять, что здесь больше не хотят его видеть. Леонид огляделся по сторонам. Искал глазами жену или сына, но никого знакомого не увидел. Немногочисленные прохожие споро перебирали ногами к трамвайной остановке неподалеку.
Редкие дождевые капли гулко били по лысой многострадальной голове, отзываясь звонким эхом в ушах: «Вышел! Вышел! Вышел? Вышел…» И не понятно, отчего мокро лицо – от пресной дождевой воды или соленых, как скорбь, слез. Жалкий человечек, измолотый жерновами следствия в пыль.
Здесь он провел почти полтора года… Нет, он не совершил никакого преступления. Тихий, скромный человек, он вообще не был способен даже перейти дорогу в неположенном месте, не то что нарушить Закон. Но пока разобрались…
Впрочем, разобрались – и на том спасибо. Леонид не собирался никого ни в чем обвинять. Прожив на свете более полувека, он так и не научился себя защищать.
Бывают такие люди – они тихо входят в этот мир, лишь слегка осторожно вскрикнув, разрабатывая легкие, тихо живут и тихонечко, не будоража окружающих, умирают.
Щуплый, среднего роста, с совершенно обычным лицом, Леня Журба никогда и никому не запоминался с первого раза. Характер его, как нельзя более, подходил к внешности: мягкий, какой-то скомканный, даже несколько трусливый.
Фамилия тоже шла ему необыкновенно. Журба по-украински – тоска, печаль.
Контрастом к унылому серому сооружению, из которого его только что выпустили, грозно и торжественно, сияя белыми стенами и золочеными куполами с крестами, высилась церковь. Странное соседство.
Совсем рядом оказалась нормальная человеческая жизнь. Жилые дома подступали почти к самым стенам узилища, можно было разглядеть веселенькие занавесочки на окнах. Мимо протарахтел трамвай.
Ежась от пронзительного холода и сознания собственной никчемности, Леня сунул руку за пазуху. Там, в нагрудном кармане пропитанной потом рубахи, лежала самая дорогая для него сейчас вещь – справка об освобождении.
«И куда мне теперь? Я думал, Зоя меня встретит… Почему ее нет? – горько, очень горько и обидно было Леониду под противным дождем. – Неужели я ей совсем не нужен?»
Журба тихонько раскашлялся. Все в этой жизни он делал скромно и неприметно, даже кашлял. В последнее время у него стали сильно потеть руки, а сердце билось часто-часто и так громко, что ему мерещилось, будто окружающим слышен этот стук. Как всегда после приступа кашля, Леонид ощутил слабость и головокружение, остро захотелось прилечь тут же, на мокрый грязный асфальт.
– Ты уже здесь? – послышался родной визгливый голос. – А я только на минуточку и отбежала. Ну здравствуй, горе мое луковое!
Зоя!
«Слава Богу, Зоя здесь!» – вознес глаза к храму Леонид. Теперь она возьмет его за руку, поведет отсюда куда-нибудь и скажет, что теперь надо делать.
– А что это ты согнулся в три погибели? Бедный ты мой, холодно тебе! А ну, скидавай пиджак! – жена заботливой материнской рукой тут же, прямо у ворот, под самой дверью контрольно-пропускного пункта, стянула с него мокрую измятую тряпку, мигом надела на него теплый шерстяной свитер, сверху накинула непромокаемый плащ. Все это она извлекла со скоростью фокусника из необъятных баулов, которые с таким трудом тащила из родного поселка в неблизкий областной центр.
– Туда не стала тебе передавать, – пояснила Зоя Петровна мужу, который вяло, как тряпичная кукла, подставлял руки и голову для переоблачения. – Сопрут! Хорошее ведь все. Или тюремщики, или сокамерники твои решат, что им нужнее. Ты все равно выходишь, тебе жена еще купит. Знаю я их. – Женщине с трудом удавалось удерживать между плечом и подбородком зонт, разговаривать и одевать мужа, к тому же на локте висела сумка, но ей и в голову не пришло сунуть ему хоть что-нибудь подержать. Леня лишь обалдело улыбался. – Тут в пятидесяти метрах базар, а я вспомнила – носки тебе чистые забыла положить, так и остались на полке в прихожей. А ждала тебя долго, я ведь с самого утра здесь торчу. Мне адвокат сказал, что тебя сегодня выпустят, от радости совсем мозги растеряла, собиралась, как чумная. Вот и решила сгонять по-быстрому. – Зоя вполголоса трещала без пауз, застегивая пуговицы на дождевике. – Я и в самом деле быстренько сбегала, одна нога там, другая здесь, и все равно тебя пропустила. Ты давно вышел? Чего молчишь? Тут и в самом деле язык проглотишь, виданное ли дело, невинного человека хватать и за решетку сажать! Побежали быстренько к остановке, там киоск, под навесом на лавочке тебя и переобую!
Преданная супруга сграбастала в одну руку – две похудевшие сумки и зонтик, а в другую – остатки «горя своего лукового», и, презирая лужи, устремилась наискосок через дорогу.
Когда добрались до трамвайной остановки, Зоя застелила краешек отсыревшей лавки пакетом, усадила до сих пор молчавшего Леонида. Выудила из сумки пакетик с носками, из другой – серые кожаные туфли. Грузно присела перед ним на корточки и, не обращая никакого внимания на окружающих, принялась стаскивать с него мокрые ботинки.
– Я тебе новые купила, мягкие, удобные, – приговаривала она при этом, – почти две сотни отвалила, зато как тапочки… Ой, что это? – Зоя Петровна стянула с мужниной ноги носок и уставилась на жуткого вида нарывы под щиколоткой. Леонид безмолвно пожал плечами. – Ничего, приедем домой – к Эльвире Марковне отведу. Вылечим.
Супруга натянула ему сухие уютные носки, упаковала ступни в новую обувку, которая оказалась действительно очень удобной. Журба блаженно пошевелил пальцами, пробуя мягкость кожи туфель, и выдохнул первое, что пришло на ум:
– Я так рад, что ты здесь!
– Ожил наконец-то! А то я думала, что теперь век молчуном будешь, горюшко мое!
Все еще сидя перед ним на корточках, женщина участливо взглянула в его лицо. Впервые с момента их встречи. Раньше было как-то не до того. Увидела набухшие веки, слезящиеся глаза с красными прожилками, желтые вязкие комочки гноя у внутренних уголков. Достала салфетку, аккуратно промокнула.
– Режет. Как песком засыпало, – пожаловался Журба. – А еще знаешь, пятна по мне какие-то странные, чешутся.
– Вылечим. Все вылечим, бедный ты мой недотёпушка… – Зоя присела рядом с ним на голую скамью (себе-то зачем что-нибудь подстилать, не сахарная), обхватила его руками, как маленького. Прижала к горячему своему плечу горемычную лысую голову. – Сейчас трамваем до Южного доедем, пересядем на метро и быстренько домчимся до автовокзала. Ты посидишь в зале ожидания, пока я куплю билеты. Перекусишь тем временем, вот здесь возьмешь, в синей сумке, под пакетом с рубахой. Сядем в ближайший автобус. И домой.
Журба чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Никогда и ни за что не расскажет он жене, что в камере, рассчитанной на тридцать человек, их обреталось семьдесят, что спали они по очереди, и что его шконка располагалась почти у самой параши. И уж совсем не хочется рассказывать, что сокамерники настолько его презирали, что даже не обижали. А уж о грязи, в которой он жил, не то рассказывать – вспоминать тошно… Нет, все это позади, Зоя от него не отвернулась, а о пережитом нужно поскорее забыть. Впереди дом, милые сердцу улицы, его родной Тупиковый переулок, старый любимый диван, сын, внучка, тихая пристань…
Он еще не знал, что везет домой в своих легких страшный привет из камеры – туберкулез. Сейчас ему было просто очень хорошо.
Ему досталась самая лучшая, самая верная и заботливая жена. За какие такие заслуги ему, серому и непримечательному, попалась такая чудесная подруга жизни? Наверное, ни за что, а просто потому, что без нее бы он не знал, как жить. Жгучее чувство благодарности и любви к неказистой Зое Петровне разлилось горячей волной по всему телу. Леня взглянул на церковь, просвечивающую сквозь зыбкую пелену дождя.
Господи, хорошо-то как! Спасибо тебе.