Когда два года назад Сапожникова сидела в своей лаборатории перед экраном компьютера, который светился на фоне звёздного мартовского полуночного неба, и читала стихи Поздеевой, чтобы написать о ней статью, то вдруг поняла про себя, что вот сейчас она может пойти хоть на край света. Это понятие пришло как-то вдруг. И дело не в том, что она никому не нужна (а ведь дома её ждали дети). И дело не в поэтических ангелах, птицах, звёздах в текстах Поздеевой. Дело было в крыльях за спиной, которые у Сапожниковой вдруг выросли, хотя она из породы брюхоползущих человеческих особей. Но были эти крылья в ночной лаборатории под звёздным небом, были, и всё тут. И если бы не дети, Сапожникова могла, даже не заходя домой (а что нужно человеку в дорогу?), вылететь прямо из окна в эту купель человечества. Купель — дно купола. Полёт на дно неба — её мечта.
Но в эту белую июньскую ночь Сапожникова даже не глянула на небо, возвращаясь после всенощной на ферму, где её и Поздееву ждала Катерина. А утром Марину и Сапожникову ждала причастная чаша.
Что нужно человеку, чтобы собраться в дорогу? Время? Вещи? Деньги? Желание? — Нужны крылья. Сильные крылья за спиной. И они были у Марины и Сапожниковой. И они уже отрастали у Катерины, только ей этого было не видно. Пока они растут, человеку больно. Острые пики оконечий впиваются иглами в нежную душевную ткань, и у человека кровоточит душа. У Катерины душа кровоточила, и она не хотела идти в церковь. У мужчин кровоточит душа, как и у поэтов. Те и другие — творцы. Те и другие, путём отказа от части своего «Я» (а что ещё есть кровоточивость души?), создают в освободившемся пространстве крылья для полёта. И это происходит на глазах у ничего не подозревающих (не дозревших зрением духовным) людей.
Помыв после обеденной трапезы посуду, Марина с Сапожниковой вышли во двор, где их ждала Катерина с коником Верным, запряжённым в телегу. Тут же подошёл и настоятель, отец Иларий.
— Вот она, проза жизни, — показал отец Иларий на телегу с коником, — это Вам не поэзия.
Сапожникова подумала про себя: ой, батюшка, а Вы вольнодумец (то есть на воле-то, не под куполом церковным Вы думаете, и это у Вас неплохо получается). Только не проза это и не поэзия, а жизнь.
Слова говорились для Сапожниковой, которая не сводила с отца Илария внимательных глаз. И батюшка благословил её на дорогу, положив в протянутые ею, сложенные лодочкой ладони, свою мозолистую крестьянскую руку. Катерина оставалась в круге монастырской жизни. Марина ещё не знала об этом обряде, а сказать ей, ни у кого не было времени.
Троица поехала к деревенскому колодцу, где, вращая деревянный колодезный барабан, гремя колодезной цепью, она дружно, ведро за ведром наполняла бидоны. Гремела жесть ведра, а на небе было вёдро. А слова прилипали к нёбу. И было хорошо и ясно всё без слов об интеллигенции на отдыхе.
Развезли воду. У женской трапезной курили двое трудников, которые выгрузили два бидона для матушки. И завершался круг. Трое тряслись на телеге по двенадцатикилометровой монастырской дороге, направляясь к трассе. Катерина понукала Верного, запряжённого в упряжь, но плетущегося еле-еле. Коник был умный. Он знал, что у этой троицы, сидящей за его спиной, есть крылья, но они почему-то не хотят лететь. Коник был умный, но не понимал, почему эти трое уставших ангелов с пепельными нимбами над головой так грустны, и глаза их до такой степени переполнены печалью, что даже чаши небесные то и дело начинали брызгать дождём. За телегой рядом с жеребёнком Рыжиком бежал больной глухонемой восьмилетний мальчуган Артик. Но троица ехала, не останавливаясь. Сапожникова сама в начале монастырского тракта ссадила с телеги мальчика, чтобы не увозить ребёнка далеко от дома.
— Отдай «Рондо», — вспомнила вдруг Сапожникова обещанное Мариной угощение, лежащее на дне её сумочки. Она подразумевала девочек с фермы.
— Да ну вас, — отмахнулась Марина, — даже мне, с моим нехристианским отношением к жизни, тошно на душе. Ничего никому не дам.
— Как! Ты же обещала отдать конфеты девочкам? — Всполохнулась Сапожникова, подняв голову от блокнотика с Катериниными стихами, которые та доверила этой странной, зачем-то приезжающей в монастырь женщине.
Оказалось, что Марина не расслышала местоимение и подумала (а она всю дорогу не выпускала из головы мысль об Артике), что Василиса говорит о сладкой пилюле для больного ребёнка, который смотрит своими глубокими умоляющими глазами: «Возьмите меня с собой». Но ангелы знали, что у детей слабые крылья и они ещё не могут лететь далеко, а им троим предстоял путь в вечность.