Волны методично брякают в правый борт примерно через одинаковые промежутки. Нужно вставать, так как в тусклый иллюминатор, расположенный в шхуне на уровне ватерлинии, уже пробивается рассвет. Скоро с мостика нажатием кнопки заведут дизель, и шхуна побежит выбирать концевой буй сетного порядка, в который уже наверняка набилось несколько тонн лосося. Вы не поверите, на японской шхуне среднего тоннажа – один механик. А у нас на судне такого размера – минимум трое, а еще и «электрон» (электромеханик), рефмеханик с парой рефмашинистов, да моторист в придачу. Наши механики ходят на вахту: уползают в лязгающую железом «машину» и глохнут там четыре часа подряд. А японский механик заглянет в машинное отделение с утра и идет на палубу – вместе с моряками из сетей рыбу вытряхивать.
У японцев на палубе вообще все работают. Кроме «синдо» [управляющего], который нависает над палубой, чуть ли не наполовину свешиваясь из открытого иллюминатора рубки, крутит штурвал, как баранку авто – удерживает судно нужным курсом на волну, да постоянно треплется по «короткой» радиосвязи с такими же управляющими соседних пароходов. А если на секунду замолкает, то, значит, кого-то из коллег слушает. И тогда периодически вставляет в услышанный текст протяжное «Рёкай, рёкай…», которому я быстро нашел аналог из лексикона российских радистов: «ясно – понятно». Даже радист у японцев пашет на палубе – шкерит рыбу, набивает ей брюхо солью, таскает в трюм. Наши радисты тяжелее кружки с кофе переломятся что поднять. Им, видите ли, физическая нагрузка навык работать на ключе с пальцев стирает. Как они сейчас, бедняги, выкручиваются, когда уже ни ключа, ни печатной машинки – сплошь компьютера и «Инмарсат» [система спутниковой телефонной/факсимильной связи]. Неужели ж и их заставили работать?!
Впрочем, радиста на той японской шхуне с обработки улова отпускали раньше. Радисту нужно промысловый журнал вести, курс прокладывать. Прямо не радист, а вахтенный штурман. Сам японский «маркони» по имени Янбе не сильно приятный был человечек. Сидишь, бывало, в рубке, бумаги по полу разложишь. Он обязательно припрется, языком поцокает (мол, мало места на полу осталось) и скажет: «Радченко-сан, отдайте Японии Курилы!» Достал уже. Я ему как-то в ответ и сказал: «Янбе-сан, уговорил почти. Приезжай на Курилы, оформим тебе эмиграцию, нарежем огород, найдем тебе женщину, … беременную, но честную (не утерпел, чтоб босяцкую морскую поговорку не приплести). Обещаю похлопотать!» Этими словами и отговаривался с тех пор. Но радиста такой вариант не устраивал.
А пространство на японской шхуне в жутчайшем дефиците. В первые дни так подволоки башкой и сносишь, хоть в каске ходи. Особенно одно «любимое» место было на входе из раздевалки в рубку. Снизу ступенька, сверху подволок нависает. Как звезданешься – в глазах темнеет! Начинаешь к этому царству клаустрофобии привыкать только на второй неделе. Спать здесь приходится в гробу. Нет, можно конечно как-то иначе назвать деревянный ящик длиной 185 см, шириной полметра и в высоту сантиметров 60. Но у большинства россиян аналогии приходят вышеупомянутые. На перегрузе в мой закуток московские береговые инспектора заглянули. Один другому кричит: «Иди, глянь, за что в море такие деньги платят! У меня собака на даче лучше живет!!» А деньги, действительно, радуют. На дворе 1995 г. с его неопределенностями, а здесь каждые 20 сек. тебе в карман виртуально скатывается монетка. И отнюдь не копейка. А иначе кто бы сюда ходил работать. В российской рыбной науке этот японский «золотой телец» многих с пути-дороги сбил. Начинали парни жизнь класть, чтобы обязательно на «японца» прорваться, да желательно из рейса в рейс. Так и забывали, зачем в свое время получали дипломы и о чем мечтали. В нашей лаборатории не так было. Шеф, суровый и справедливый, нас, молодых орлов своих, раз в два года на заработки отпускал. Мне как раз попадалось по нечетным годам. А в четные – будь здоров, на родном комфортабельном лайнере в рейс, где зарплата в три раза уже, но зато работы в пять раз больше. И по крупице складывается результат научный, который не стыдно ни в рейсовом отчете представить, ни потом в статьях. Так и получалось, что все успевали, и защитились друг за другом. А шеф так сам ни разу и не «оскоромился», претило ему терять время на банальные заработки. Вот российскую экспедицию возглавить в нечетные годы – это завсегда. Крикнешь ему по радио, получив что-то интересненькое: «Профессор Леванидов – ответь Тенью Мару! Прием!» А в ответ насмешливое: «Какая там шмара зовет профессора?»
Повара, кока по корабельному, на шхуне тоже с палубы раньше отпускали. Звали мы его с напарником «дядя Ежик», и не только за созвучное имя Еджи, но и за постоянно сонные маленькие глазки на круглом лице. Дядя Ежик честно готовил нам «европейские блюда» в своем японском понимании, т.е. жарил замороженные на берегу стейки и посыпал их рубленой капустой. Но это еще полбеды. А вот омлет дяди Ежика я буду помнить до конца дней своих. Взбивая яйцо, он уверенно всыпал в него полстакана сахара. Как у него не получался гоголь-моголь? Есть это было совершенно невозможно. Мы протестовали, как могли. Подкарауливали Еджи-сана на начальных этапах приготовления омлета и пытались жестами показать, что сахар сыпать не нужно. Призывали на помощь «переводчика» Янбе, который по долгу службы знал несколько десятков английских слов, и с которым единственным мы могли на судне хоть как-то общаться. Дядя Ежик смотрел на нас маленькими глазками и, видимо, думал: «Пацаны! Они меня будут учить, как омлет готовить!!» Сахара в яйце если и становилось меньше, то не намного. А тут на первом перегрузе на судно закупили мороженую пиццу. И так она сладко пошла на ужин, и, увы, не только у нас, но и у всего японского экипажа! И двух недель не прошло, как запасы иссякли. Видимо, у японцев дядя Ежик в качестве повара тоже не очень котировался. В один из вечеров заходим с палубы в каюту, а Еджи-сан нам с заговорщицким видом чего-то на круглых тарелках из своего закутка вытаскивает. Пиццу сготовил! Порезал точно так же три кусочка колбаски, провел полоски кетчупом. И все это на толстенном блине своего сладкого омлета! Я вежливо кусочек отрезал, жую с энтузиазмом: «Спасибо, Еджи-сан!» Только повар отвернулся, я руку протянул, отмотал бумажного полотенца тройку витков, расстелил на коленях. Пиццу с тарелки – туда же, и за пазуху. Вышел на палубу. Штиль как раз, море как зеркало. Чайки и глупыши вокруг парохода теснятся, рыбьими потрохами отъедаются. Вот же, думаю, незадача. Брошу это добро в воду – птицы налетят, гвалт подымут, японцы увидят... Нехорошо получится. Пошел на самую корму, за "карман" - закуток для хранения сетей. Выронил «пиццу» за борт. А она – раз и утонула! Видно на ребро попала. Дядя Ежик потом еще разок подобную попытку предпринимал, но увидал, что напарник мой не притрагивается, вернулся к стейкам.
Был еще один кулинарный казус. Лежим мы как-то в дрейфе. Смотрю на эхолот – глубина метров 60, вполне для донной удочки достижимая. Решил порыбачить. Только опустил снасть – поклевка. Минтаище прицепился сантиметров на 60, потом еще, и еще один. Жаль, скоро ход дали и пошли на точку постановки сетей. А выловленную рыбу дядя Ежик схватил, как хищник, и споро так в свой камбузный закуток потащил. Я удовлетворенно подумал: вот хорошо, не пропадет рыба. А то как-то в ночь трески натаскали, а они лишь малую толику сготовили. И то по японскому обычаю посолили так, как будто век хранить собираются. А минтай пусть готовит, как японцам нравится. Я столь почтенного минтая не жалую, как и многие дальневосточники. Он уже и червячками траченный, и запашок от него специфический. Кто ж знал, что дядя Ежик нам на ужин из минтая ушицу сварит! Гляжу, тащит в тарелке. Запах минтайный поперед него волной на три метра. Снова пришлось талдычить вежливо: «Спасибо, Еджи-сан», при этом кусок ложкой в рот с трудом проталкивая. Напарник мой все пытался повара уговорить суп из лососевых голов сварить. Действительно, красная рыба в море быстро приедается, но не суп из голов. Им можно весь рейс напролет питаться! Какие там хрящики в голове сверху! А глаз! Так вот, с первой попытки повар просто суп сварил из лосося. На второй раз напарник ему подробно объяснил, что отбросить, а из чего суп варить. Вечером притаскивает: я обхохотался. Действительно, суп из голов. Но мелко-мелко порубленных. Все это «консоме» серой шапкой поверх бульона плавает.
Впрочем, удалось и мне в том рейсе японцам отмстить. Не до смерти, но напугал их здорово. Мы как раз закончили в океане работать и должны были перейти в Охотское море к берегам Западной Камчатки. Сети на борт взяли, пошли. Я по солнцу гляжу – круто как-то на юго-запад завернули. На «мост» поднялся, гляжу – курс на Четвертый Курильский пролив проложен, почти сутки бежать, огибать Парамушир. Я тогда «синдо» и говорю, а что, мол, не через Первый Курильский? Ближе ведь. Он, недолго думая, штурвал крутанул – пошли на Первый! Тут уж меня сомнения взяли, а можно ли иностранцам там ходить? Вдруг подглядят на мысу Лопатка какой-нибудь важный секрет нашей Родины. Поделился сомнениями с радистом, может, главного инспектора по группе судов спросить. Тот мне и говорит: «Знаешь, Радченко-сан, давай не спрашивать! Пройдем себе и все тут». Ладно, думаю, бог не выдаст. Но как же, утаишь тут чего-нибудь. «Синдо» же в рубке наверху как сорока трещит. Все соседям - япошкам растрепал. Они с вопросами к главному экспедиционному инспектору. Тот меня на связь зовет, куда Вы там собрались?! В общем, пришлось мне пограничников на связь звать и вопрос прохождения Курильских проливов с ними выяснять. Оказалось, что нельзя ходить Первым Курильским проливом, хоть он вполне и судоходный. Но не размечена там на карте «линия разделения». А вот Вторым Курильским, между островами Шумшу и Парамуширом, как раз можно. Пролив этот неширокий, с океанской стороны как воронка с востока на запад сужается к городу-порту Северо-Курильску. А от него уже практически на север выходит в Охотское море. И вот в наступивших сумерках Тенью Мару входит в воронку пролива. Два огромных цветных радара пишут берега северного и южного островов. По мере продвижения судна берега неумолимо смыкаются. На экране радара – каменный мешок, на «дне» которого (в иллюминатор видно) тускло светятся огни Северо-Курильска. У радаров целый консилиум: «синдо», радист, капитан, матрос вахтенный. В полусумерках и напряженной тишине рубки вдруг звучит взволнованный голос капитана – вопрос ко мне: «Радченко-сан, скажи, а русские суда здесь ходят?» Так и подмывало какую-нибудь глупость сморозить вроде «Иногда, в конце суда на веревке перетаскивают». Но я честно ответил: «Ходят, да и еще как! Сам пару раз здесь проскакивал на посудинах не чета Вашей». Не знаю, поверили ли. Но через полчасика показался уже выход из пролива на радаре. Сперва как небольшой разрыв в линии берега, а потом уже видно стало его широкое, пусть и окруженное отвесными скалами русло.
Сэкономили мы таким образом целые сутки на переходе. Но «синдо» другим японцам не посоветовал. Все они на Камчатку через четвертый Курильский потом переходили. А мне управляющий потом в Кусиро спиннинг подарил. Наверное, намекал – лови-ка ты, Радченко-сан, лучше рыбу с берега. Не пугай японцев!