Мотаюсь вокруг принтера как коза на привязи. Печатаю кучу рекламок, стихи распечатываю, чтобы люди могли и послушать, и глазами почитать. Так лучше восприятие. Завтра столичные поэты в Вологде, Файзов с Цветковым, анонс на радио, анонс в газету. Архипов, а Архипов! Ты будешь говорить приветствие или нет? Как что говорить, я же тебе все тексты распечатала? Так зайди за Цветковым, я тоже распечатала. Как не знаешь? Света Синева, а ты будешь делать анонс по радио или как? На ящике твоем все давно лежит. И диск мне запиши Широглазова. Вот, забыла уже…
- Авигея Федоровна, проходите. Да сейчас проверим все. Садитесь…
Это ее статья в журнал. Надо же, она специально написала. И специально пошла из деревни в город и ко мне зашла вычитать. Вот она, старая добрая школа…
Мы недолго проверяем, Таня издали звонит, пришла ли мама, волнуется. Потом я Авигее Федоровне супчик наливаю… И она вдруг:
- Так значит, когда ты спрашивала, есть ли у тебя душа - это было серьезно? –
- Да, серьезно.
- А я не ответила? Вернее, ответила обиняками…
- Нет, не ответили вы… И я подумала – что вот, страшную правду мне не говорят.
- Да глупости, Галя. Это же понятно, что есть.
- А я подумала - нет…
И Авигея Федоровна покачала головой с гладко забранным седым пучком. Она как учительница. Что-то в ней такое есть. Я поэтому робею. Я, кстати, отправила ее рассказ тоже на конкурс… Может, тут важен результат, а может, и нет. Мне важнее процесс.
Утром я отнесла заявы про Танин паспорт на имя начальника-генерал-майора, Лена подсунет. Торопилась печатать и бежала сильно, пока Михалыч дома.
Гоша вдруг звонит: «Мне надо тебя на полчасика».
Мне досадно, я лучше бы поговорила про душу. Но делать нечего, Авигея Федоровна в свитере, брючках, деловая, быстро уходит, а Гоша быстро приходит – с толстыми клетчатыми сумарями через плесчо. Приносит пиво, рыбу, целый мешок. Чехонь вяленая... Что за чехонь такая?
-Да ты что, Гоша, - ору я, – некогда мне, у меня завтра выступает Файзов, надо распечатки, то, се, надо всем опять звонить.
- Успеешь, - говорит довольный Гоша, сам в цветной рубахе на темную толстовку, да с хорошо подстриженной бородкой, - ты все успеешь, мать!
И вынул, не торопясь, из бездонной сумки рыбу копченую, и еще раз рыбу - уже мерзлую.
- Ты налима ешь?
- Ем я все, - я сожалею, что люди, явно голодные, уже ушли и не попробуют.
Потом звоним Паше, Паша кровь-c-молоком приходит. Начинается ужасный галдеж про красную армию и дедовщину. У нас тут в военных частях все самострелы, суицид волной пошел. Артем Колодкин с седьмого канала, гроза всех казарм, азартно обличает начальство. А Паша, видите ли, написал письмо в совет солдатских матерей, и попросил, шоб я ему нашла доклад министра Иванова для цитат – я и нашла, только почему-то на сайте бурятского народа. А Паша, когда прочитал Иванова, жутко расстроился – потому что Иванов, оказывается, предусмотрел все нападки. В итоге ничего не изменится. Раз ему даже на контрактную службу офицеров денег не дают, чего там на всю армию - но все равно письмо Паша раздумал писать. И очень громко и горячо стал выступать под пиво. Гоша его увещевал, чтоб он уже закрыл больную тему, но Паша, будучи гражданином своей страны, не мог остановиться.
Я очень злилась, хотела разогнать этих краснобаев, но потом пришел усталый Михалыч и тоже стал рыбу есть, Оболонью запивать. Ну раз я супа циберу не сварила...Я тишком отнесла бабушке рыбы без никакого ужина, она сьела и сказала «есчо». Но я дала блинов.
Илюша не хотел идти на кухню, ему было противно от запаха пива, и оттащила ему отдельно еду - блины и сыр Эдамер. Он очень ворчал, что не по-человечески. А я что, вечно должна всем подносить? И вечно все недовольны.
Гоша стал рассказывать, как он общался с пьющим поэтом Наугольным. Я хотела на него прицыкнуть, потому что не выношу разговоров про Наугольного, который раньше часами говорил со мной умные разговоры, а теперь обзывает меня, грозит и всяко подставляет. А сам носит стихи в ящик. Не верите? Вот они стихи! …На этот раз верлибры.: «Пьянь я. И только. И точка. Перо мое – мне во спасенье». «Осени осы гудят между рамами. Что им на воле?» «Все потерял я на свете. И вновь отыскать мне не по силам». Интересно написано, японско.
Гоша Наугольного понял, сказал – просто он одинокий очень и ему плевать, кто перед ним, лишь бы кто-то слушал. Я так удивилась, что наши мнения с Гошей совпали – это из-за Оболони, наверно. И тут Михалыч принес из ящика подтверждение – опять стихи Наугольный принес, без мата.
И я потом сказала - спасибо тебе, Гоша, за все – за Чехонь, Оболонь и то, что злость моя прошла. Может, ты мне в следующий раз расскажешь свою историю любви? Под Оболонь? – Согласился…
Даже жалко стало Наугольного, опять о нем думаю. Зачем же он пишет мне эти письма? Наверно, это даже не мне лично, а так, вообще в мир. И хотя я там ничего не понимаю, надо свято хранить. А вдруг что-то ценное? В архив, что ли, отнести? Вот как, он пьет только водку, а ради Гоши пил портвейн? А Гоша – тебе спасибо, за другое.
Через пару дней Архипов рассказал мне, как ходил к Наугольному общаться, принес сетку картошки, чтобы тот от голода не умер, но как-то прямолинейно об этом сказал, поэтому Наугольный киданул картошку через всю комнату и обсыпал даже бедного доброго Архипыча. Наверно, он и мою машинку печатную так же киданул, когда в ней кончилась красящая лента.
Архипов затейливо изложил, как он изучает серебряный век, и размышлял, как Есенин мог стянуть строчку у Белого, и им все восхищались, а он пошлый, этот Есенин…
До чего же все знакомо! Архипов, наверно, уже полгода пишет стихи, не переставая, по два-три ежедневно, влюбился, видимо, и Муза все время над ним летает. Я просто не знаю, ну, кто у нас еще столько пишет! А я ему рассказала про Оболонь. Как сначала хотела всех выгнать к черту и как потом досада незаметно перешла в другое аллотропное состояние. Просто чудеса. И он улыбнулся, Архипов-то...