кн. 1. Под знаком энлотян. часть3. начало

                Под знаком эНЛОтян.

                часть  Т Р Е Т Ь Я.

                Предисловие.

     Жизнь бросала Релю из одной неприятности в другую. Почти с самого рождения её ненавидела мать, за то, что родилась девочка, а не мальчик, ведь девочка, нагулянная родительницей до брака, уже была, и молодой женщине хотелось угодить мужу - давшему её любимице свою фамилию и отчество — сыном.
     К досаде матери, родилась вторая дочь, и сразу смуглая крикуша отобрала любовь отца к приёмышу. За что родительница и желала: то ли убить «негодяйку», то ли сделать «больной на голову». Чтоб муж не восхищался кровной дочерью, а больше уделял внимания той, которая родилась от чёрного душой человека, но любого душе Юлии. Любого, несмотря на то, что не желал даже растить свою дочь: - «У меня таких дочурок, по всему миру тьма-тьмущая растёт, и ни одной бабе я не помогаю, но мужа тебе хорошего пришлю, и он возьмёт тебя с пузом, да вырастит мою дочь. Но ты бди, чтоб он её больше своих детей любил, не то наша с тобой дочка будет чувствовать себя брошенной» — «Будет! — Возмутилась Юлия. — Почему ты сам не желаешь её воспитывать?» — «Я никогда не ращу своих детей. — Был дерзкий и обидный ответ. Ещё добавил язвительно, почти в рифму: - А ты не вздумай дочь мою убить, как сыновей».
     - Откуда знаешь, что у меня два нежизнеспособных мальчика родились? – Ахнула Юлия.
     - Хорошие мальчишки были! – Хохотнул Дьявол. – Если бы ты их не убила, жили бы до сих пор. Но, убив их, ты освободила своё сердце для моей дочери. Ещё назови дочь Герой, это имя рифмуется с серой, что моему слуху приятно и тебе понравится, вероятно, - сказал Люфер, насмехаясь.
     Исчез гад ползучий, но обещание выполнил - «нашёл ей мужа», который давно в Юлию был влюблён. Так что она забыла все угрозы своего неверного, притворяющегося Чёртом, полюбила мужа, стала ревновать его к родной дочке, которой Олег уделял внимания больше чем Гере. Женщина не думала, что желание убить вторую дочь, это точно происки Дьявола уже ранее её на это подвинувшего. Убивая мальчишек — Чёрт готовил место в её сердце для своей дочки, но в другом заставлял её избавиться от дитя законного, избавиться, приглашая к игрищам его дочурку. Юлия сама не понимала, зачем она говорила так Гере — не пьяная же она была, чтоб такое выдумать:
     — Бросить Рельку на пол? Она умрёт! – И брала малышку за ножки, кружа возле себя, готовая бросить.
     На что Герочка радостно хлопала в ладошки: — «Брось, мама, я на её могилке потанцую!» Не представляя себе, что это большой грех.
     - «Зачатая в грехе, к грехам привычная», - думала то ли с нежностью, то ли с горечью мать.
     Но у второй её малышки видно защитники были посильней. И они нашептали мужу, что его родной дочери угрожает смерть. Он застав Юлию на месте преступления, чуть не разошёлся с женой, но она быстро попала с больной ногой в больницу, и лежала там долго, пока не началась страшная война. Которая оставила ей мужа, причём оставила, благодаря Реле - способность младшей лечить себя и людей сработала. Способность эта, как шептали Юлии в эвакуации люди, у её младшей была от старухи Домны, у которой они прожили почти год. Домна была лекаркой в том селе, где они жили. Вылечила и Юлину ногу, которая отнялась до войны ещё. Вылечила и малышек, которые на тот свет заглядывали. Крестила их. Правда Гера (которой было уже четыре с лишним года), как рассказывали Юлии, визжала на всю церковь, от креста отмахивалась и не носила его впоследствии. А Реля, хоть мала была, вроде родилась с крестом – никогда его не снимала, даже спала с ним. Вот потому, видимо, Домна, как стала умирать, попросила Юлию принести ей в кровать малышку, и та закрыла знахарке глаза. Закрыла так, как-будто знала, что именно она должна была это сделать. Потом, пришедшие хоронить Домну люди из многих сёл, допытывались у Юлии, кто знахарке глаза закрыл. Кто! Кто! Юлия сказала, что сама она глаза старухе прикрыла, но ей не верили. Правда, как говорят, всегда наружу выйдет. Релино умение лечить себя и людей проявилось через три года. Гера, перед самой Победой спихнула малявку с печи и та вполне могла умереть, либо стать инвалидом, но вылечилась сама, да ещё помогла бате, чтобы тому не ампутировали ногу — о чём Олег сам всем поведал. Казалось, после такого одолжения дочери — ведь трудно было бы родительнице растить двух девчонок без мужа - после этой помощи Рели, мать должна была полюбить её, а старшую отругать за жестокое отношение к сестре, но Герочка сразила мать словами:
      — Разве не вы, мама, хотели от Рельки избавиться, до войны? Так я только хотела вам помочь, тем более что папа наш лежит в госпитале, ему отрежут ногу. И вы сказали, что не хотите его видеть, и не примете инвалида — вот я и хотела вам помочь — избавились бы и от него, да от Рельки — вдвоём нам лучше жить будет, чем с ней.
     Юлия онемела — всего восемь лет исполнилось Гере, а как рассуждает! Взрослая девочка — война ей помогла развиться, или то, что появилась старшая в ночь под… тридцатое апреля, а это, будто бы известно ночь, когда, как сказала Марья-хозяйка, ведьмы летают… на шабаш. И ещё добавила «добрая» сибирячка, что Гера, возможно, потому такая жестокая, что принадлежит к их числу. Скажи это Марья в другое время, и не у себя в избе, Юлия бабу уничтожила бы не только словами, а и в лагерь упекла. Донесла бы (соврав конечно), что против Сталина или его соратников болтушка что-то брякнула. Но не в войну же отрывать дуру от оравы детей, да и её малявкам Марья была нянькой, когда их совсем маленькими внесли в её дом.
     — Совесть надо иметь! — так обычно кричала почти пятилетняя Реля, когда мать что-то говорила ей против сплетницы. — Без неё и бабы Домны, мы не выжили бы!
     — «Это правда!» — успокаивалась Юлия, но видно её злобу подслушал Герочкин батяня, и в обиде за свою кровинку наказал-таки Марью — уже перед Победой погиб её Филя. Так кричала вдова, так каялась перед своим и Релюхиным богом, что виновата. И виновата - не стоило язык распускать. А муж Юлии поболел полгода, подлечил свои раны, опять-таки благодаря своему «Солнышку», и приехал в Сибирские края, за своей семьёй. И Юлия засомневалась, а так ли уж Релька оберегала «папочку» своего? Не Герин ли чертяка опять помог ей мужа в семью вернуть, чтоб его дочурке было хорошо. Так и не полюбила мать Калерию, тем более что её средняя после войны совсем обнаглела — стала говорить матери и старшей сестре такие обидные слова, прямо в глаза, что становилось страшно — откуда знает то, что сама глазами не видела, а лишь слышала, может быть? Ну, откуда было шестилетней девчонке узнать, что мать когда-то убила двух или одного мальчика? А ведь ляпнула это прямо в глаза Юлии, когда та родила третью девчонку в 1946 году, и просила Релю не подходить к сестрёнке. Мол, та покричит и умрёт, а мать родит мальчика, которого очень ждёт отец. - «Не дам убивать! – чуть не кричала маленькая заступница сестрёнки: - Мальчика вы всё равно не родите, а девочек я стану спасать. Сколько родите, столько спасу, несмотря, что сейчас голод». Вот когда силу почувствовала! Ещё бы! Спасает и спасает. Себя, отца, теперь вот сестрёнку. Может, до матери очередь дойдёт?
Но кто проговорился об убитых мальчиках? Отец её глупый, которого тоже война развратила - стал погуливать, как только жена родила после войны следующую дочь. Или сама Юлия Петровна проговорилась, едучи из эвакуации счастливой, что муж вернулся. Тогда все трепались в поездах и она, грешным делом, могла дать оружие в глупое сознание Рели, а уж дочь могла вывернуть услышанное, превратив мать с Герочкой в каких-то ведьм, что и на самом деле могло быть. Юлия Петровна помнила, как она «перевернулась» после рождения своей дочери от Чёрта, чего уж таить от себя? Но Герочкин отец слал им, с фронта посылки, а не Релькин батяня, так что, возможно, Юлии не надо сердиться на Дьявола. Да и обещал ей, во сне, что далее будет благодетельствовать своей дочери. А про Рельку сказал, что она послана Юлии в наказание, за то, что много грешила. И ещё хохотнул, что именно Реля станет мать «вытаскивать» из той темнотищи, куда Юлия, по своей глупости, ещё, будучи студенткой попала. Выходит, не дьявол Люфер толкал на плохие поступки, а сама юная девушка в тридцатые годы лезла в грязь? - «Лезла, - подтвердил Люфер, - а вытаскивать тебя твоей святоше придётся. И то в том случае, если я смуглую твою на свой лад не перекую». – «Не перекуёшь её – она очень своенравная», - возразила родительница. – «Сделай так, чтобы она не была такой». – «Но как!» - «Полюби её», - был загадочный ответ. И исчез, испарился в тумане её бывший возлюбленный. Вот почему Юлия не любила сны. А чтоб не приставали с вопросами, говорила любопытным, что вовсе их не видит.
      — «Проклятый Чертище! — подумала, проснувшись, мать уже четырёх дочерей. — Сам же меня затащил в сети, а теперь прислал «прокурора». Но много я Рельке не позволю — пока мала, будет ходить у меня по одной половице. Вот в школу её не пустила, хотя и учительница за неё просила, и сама Чернавочка моя слезами обливалась. Но теперь притихла, когда я ей второй раз приказала и к Лариске не подходить, и не кормить девчонку — поплачет и умрёт, мол. Как же она вздрогнула и глазами-сливами засверкала: — «Да что вы за мать? Всё бы вам убивать! То мальчика — братика моего — заморили голодом, потом меня чуть не убили, теперь от сестрёнки избавиться хотите? Нет! Сколько ни родите, всех выхожу!» — «Спасай, а самой голодать придётся». — «Поголодаю, а вам более убивать никого не дам!» — «И после этого ты хочешь, чтобы я тебя любила?» — «Не нуждаюсь в любви убийцы. Я как-нибудь проживу без неё». Пусть живёт без любви матери «святоша».


                Часть  Т Р Е Т Ь Я.

                Т А К     Т Ы     М Н Е     ДЕД?

     Юлия Петровна не подозревала, что для того, чтобы узнать о случившемся ранее, Реле не надо подслушивать, как она делала маленькой. Когда Реля спасла первую сестрёнку, ей во сне явилась баба Домна, крестившая их с Герой в эвакуации, и сказала: — «Что ж ты, детка, не пользуешь ту силу, что я тебе дала, умирая?»
     — Использую, — неуверенно возразила Реля, — ведь вы дали мне возможность лечить людей, так я себя лечу, папку вылечила, когда ему ногу собирались отрезать.
— Лечи, детка, но только хороших людей — плохим помощь не оказывай, иначе сама станешь болеть. А как узнать хороший человек или плохой, на то я Релюшке ещё один дар дала — читать мысли людей.
     — Как читать, бабушка?! Люди сами рассказывают, о чём думают. Конечно, трудно понять, где, правда, а где обманывают, но это уже дело их совести.
     — Детка моя, не давай себя обманывать. Не всегда надо говорить людям, что они неправы, но лживым не оказывай помощи — лучше подальше будь от лжецов.
     — Но, бабушка, они живут рядом. Папа маму обманывает, она его, Герка их обоих и меня. Лишь малышки не врут и то потому, что говорить не умеют.
     — Поэтому я и дала тебе свойство — читать мысли, и, возможно, предотвращать неприятности.
     — Ну, если так, другое дело. Спасибо. Я попробую.
     — То-то, — сказала старушка и исчезла надолго.
     Но зато во сны к малышке, стал являться дедушка, который ехал с ними из эвакуации и который успокоил Релю, после того, как она узнала, что мать избавилась перед рождением Геры от мальчика. Дедушка этот добрый не только сказал, что этого мальчика родит она, когда подрастёт, но читал ей сказки Пушкина. И книжечку ей подарил, уходя. А Реля, проснувшись утром, сама стала читать все сказки. Чудно так читала. Стихи после дедушкиного чтения она хорошо запомнила, а буковки сама уж подбирала. Подбирала и узнала весь алфавит. Чем возмутила старшую сестру: - А! Это ты меня подслушивала, когда я алфавит учила!
     - Очень надо! После дедушки вчерашнего заучила все слова, а потом всё утро буковки изучала.
     На что отец заметил Гере: - Ты лучше помолчи и не завидуй. У тебя в голове одни парнишки, вот и не умеешь ещё читать, хотя полгода проучилась. А вот Реля – умница, хотя и моложе тебя на три года.
     - Как это на три года! – Возмутилась Гера. – Мама сказала, что я в тридцать девятом году родилась весной, а Релька в сороковом году осенью. Вот и не получается, чтоб я на три года была старше.
     - Возможно и так, - согласился Олег Максимович, вспомнив, что Юлия исправила почему-то год рождения своей любимой доченьке. И не понимая, зачем было матери делать Геру моложе её возраста – выглядела она всё равно на свои восемь лет, добавил: - Но Реля умная – дед незнакомый ей сказки читал, а она слова запомнила и теперь сама буквы узнаёт и читает.
     - Не ссорьтесь, - отозвалась, проснувшись, Юлия Петровна, слышавшая спор о возрасте Геры. Обрадовалась, что муж согласился с её исправлением возраста старшей дочери. Потому сделала вид, что спора не слышала. Но Рельку не позволит возносить: – Эко дело. Слова запомнить нашей хитрой умнице хватило сил, а буквы сама уж разобрала. И я так выучилась от старших сестёр.
     Мать была уже тогда беременной, и знала, что если родит и не сможет избавиться от дитя, то кто, как не Релька станет ей помощницей. Поэтому и заступилась за младшую и в школу под тем предлогом, что та уже читает, не пустила. Ещё и вторую девочку родила в следующем году, в октябре, как и Релю. И ожидая дитя, снова не пустила Релю в школу, опять же под предлогом, что той нет ещё семи лет. Позже жалела. И эту сестрёнку Реля спасла от их поползновений с Герой избавиться от дитя. Ходила бы Релька в школу, возможно, всё бы у них получилось. Этими рассуждениями вслух они очень огорчали Релю. Спасал дедушка из поезда, который часто прилетал к девочке в сны. Сразу же, с первого сна, просил называть его дедом, заявив, что он родной ей дедушка. Но оговорил, чтоб Реля о его появлениях во снах никому не говорила, даже отцу. А поскольку Реля никого из своих дедов не знала, то охотно согласилась. Пусть хоть во снах будет у неё дедушка, который рассказывал ей сказки о Космосе, что он там живёт, поэтому может прилетать к ней. Рассказывал ей о Пушкине, которого рано убили когда-то, и где он теперь живёт. Получалось, что вместе с дедушкой живёт Релин любимый сказочник. Получается, это Пушкин прислал ей книгу, через деда. И однажды, уже в Литве, крутясь возле школы, где училась Гера, в Вильнюсе, куда они перехали жить, Реле кто-то из литовских детей показал портрет Пушкина. Девочка, увидев, ахнула. Это был её дед. Его глаза. Его нос. Его лицо в точности. Правда, дед старше, но узнать можно. Поразительное открытие, заставило Релю задать деду вопрос в очередном сне. Не он ли и есть Пушкин? Как же дед закрутился. Реля видела, что отвечать он ей совсем не хочет. Отговаривается, что ей восьми лет нет ещё. Будто в восемь лет она станет страшно умной. Возможно, поумнеет, но зачем сейчас считать её глупой?
     - Дед, хочешь, я прочту тебе стихотворение, которое сама сочинила. Это, чтоб ты не думал, что я глупая, какой показываюсь, в плохое для меня время, маме и Гере, чтоб они не издевались надо мной. Стихи мои, разумеется, не такие красивые, как у тебя стихи, но в них есть смысл, как ты иногда говоришь.
     - Стихи со смыслом? - дед заинтересовался. - Читай!
     - Дед, а можно себя, в стихах, называть собственным именем? Можно? Тогда слушай:

               - А Реля вовсе и не удивлялась,
               Что дед во сне к ней прилетал.
               Она его ни капли не боялась.
               Он понимал её и много знал.
        Рассказывал ей про миры иные,
        Девчонка будто с ним там бывала.
        Про слёзы и свои обиды злые –
        Про всё в беседах с дедом забывала.
               Когда рассказывал ей о мирах,
               В груди захватывало: - Ах!
               А как про то узнают люди?
               Дед отвечал – Всё это будет.
               Когда ты взрослой станешь,
               На радость деду сына ты родишь.
               Что испугалась ты, как мышь?

         - Я доживу до дней тех, что ли?
         От мамы оторвусь на волю?
         И стану делать что хочу?
         А может, я и к звёздам полечу?
               Про сына, деда, я спрошу заранее.
              (Мне, кажется, до дней тех не дожить.)
               Но чтоб рожать, ведь надо и любить.
               А если я влюблюсь в плохого парня?

           - Права ты, милая, но дед на страже,
           И ты к любви заранее настройся,
           Моя внучонка. Ничего нет гаже
           Разочарования в любви. Не бойся.
                Любить ты будешь и родишь любя,
                Но если где-то предадут тебя,
                Ты выйдешь из борьбы и победишь.
                Ну что ты так испуганно глядишь?

      - Вот удивила. Рифмуешь всё, и даже наши разговоры! Но последние слова, об испуге, ты и мне можешь сказать. Я, разумеется, зря тебе не открылся давно. Но даже после твоих стихов я должен подумать. Как ты понимаешь, я скажу тебе всё лишь в следующем сне.

     Но до следующего сна пришлось долго ждать. То ли Пушкин улетел далеко и не смог к ней прилетать в сны, то ли то, что они перебрались жить из Вильнюса на хутор, где сытнее стало жить им, и мать уже не покушалась на жизнь Валентины, потому что опять была в тягости и ждала, разумеется, мальчишку. Что матушка родит сына себе и отцу, а им братика, Реля сомневалась и грустила. Она знала, что у родительницы не будет мальчиков. А ей и первую, после тяжкой войны девочку, было трудно растить, а появится другая… Но летом, они с Герой и с литовским друзьями ходили в лес за ягодами, чтоб подкормить семью. Ягоды мать с литовкой из соседнего хутора - матерью их друзей - продавали на базаре в Вильнюсе, и покупали продукты. Дед, который то ли улетел далеко, то ли незримо находился рядом, наводил Релю на ягодные места, чтоб она набирала ягод больше всех. И делилась со стариками соседями, за что те одаряли Релю продуктами, которые радовали всю семью. Мать, беременная уже четвёртой дочерью забыла на рынок дорогу. А вначале отлупить хотела. К этому событию Реля тоже сложила стихи:

                Мать отлупить за то хотела:
                - «Делиться ягодой…?» Но видит сало.
                И мысль неожиданно созрела:
                - Ты умница, что ягод им давала.
               Носи им чаще – у них корова есть.
               И кажется коза – там молоко.
               Сметана, творог – добра не счесть.
               Ты, Реля, видишь очень далеко.
                Ходи к ним, помогай по дому.
                Козу я видела, пасла ты на лужку.
                Что ж молока не принесла?
                Сама-то выпила хоть кружку?

                – Ой, мама, будто бы за это,
                Я помогаю бедным старикам.
                - Ты, дочка, всё ж таки с приветом!
                Брать плату за труды не срам.
                Ты терпишь стариков убогих.
                Я б не терпела их, признаться.
                Полы им моешь, чистоту наводишь.
                Чего ж продукты брать бояться?
                Реля нахмурилась, хотела спорить.
                Но к счастью старики давали много.
                И им в лесу удобней стало жить.
                На рынок мать забыла уж дорогу.

     Разумеется, Реля не могла прочесть всё это ни отцу, ни матери – засмеяли бы или отругали. А уж Вере или литовским друзьям – тем более. Литовские брат с сестрой почему-то не любили стариков, живших в их хуторе, а Гера просто ненавидела, хотя всё, что приносила из продуктов Реля от них, не ела, а пожирала. Многие продукты съедали так, что Реля не успевала их отведать. Потому, наверное, старики старались подкормить её в своём покосившемся домике, который Реля, в стихах, назвала землянкой. Землянка это была или изба, но она вросла в землю, и зимой у стариков было теплее, чем в их домике. Но и топили они лучше – дров не жалели. Поленицы возле землянки были большие. Старики иногда предлагали отцу наколоть им дровишек и за работу давали половину дров. Отец тоже не гнушался помочь старикам. То крышу им поправит в выходной день, то дверь починит. И отца угощали соседи домашними обедами. Гера и мать подозревали, что работница Релька и кормилец отведывают литовскую кухню, но ничего не говорили. Правда Герка, исподтишка и старалась съесть больше продуктов, из принесённых Релей или отцом, приговаривая: - Работникам меньше будет.
      Калерию это не забавляло, ни трогало. Но когда в доме исчезали продукты, и Герка, видя, что «работница их» голодна, нагло похлопывала себя по своему животу, Реля готова была наброситься на подлую, но сдерживалась. В драках ей не устоять против раскормленной даже в голодные годы, старшей сестры. Мать тоже посмеивалась над голодной Релей: - Что, кормилица? Съели мы уже твои продукты? Иди опять к старикам в прислужницы. Они уж, поди, заждались тебя и грязи поднакопили.
     Такие издёвки довели Калерию до того, что когда дед, наконец, прилетел к ней в сон, она не стала выяснять Пушкин он или нет, а пожаловалась на мать и старшую сестру. И вылилось это опять же в стихах:
                - Ой, деда, надоело жить в лесу.
                Хотя мне жалко стариков литовцев.
                Но к людям хочется и к солнцу.

     На что ей Пушкин в рифму отвечал:
                - Уж к людям скоро я тебя снесу,
                Верней отправлю. В школу ты пойдёшь,
                И многих ты внимание там найдёшь.
                Но ты права – и лес тебе не дом,
                И скоро из Литвы уедет вся семья.
                Клянусь, побеспокоюсь я о том.
                Украйну выбрал вам для жизни я.

                - Украйну? Мама с папой жили там.
                Нахваливают, как страну родную.
                - Я, милая, тебя чуток разочарую,
                Фашисты там устроили бедлам.
                Но выползает из руин Украйна.
                И если Релечка туда поедет,
                Узнает много нового и тайну.
                - Ой, деда, я уж в мыслях еду.

                – Не спеши! Закончи первый класс
                В Литве. Потом отправлю всех я вас
                В Украину. Там трудиться станешь.
                Ещё слегка, малышка, и устанешь.
                Но постижение нового, секретов…
                Узнаешь много – и обычно летом.

                – Летом? А осенью? Зимой? Весной?
                - Опять спешишь ты, непоседа?
                - Но жизнь идёт всегда. Бог мой!
                А мир большой и мне неведом.

                – Узнаешь многое. Клянусь я Небом!
                Поездишь по Союзу – он велик…
                Хоть не всегда поешь ты вволю хлеба.
                Увидишь и поймёшь – он многолик.
                - Ой, деда, Релю от тоски спасаешь.
                И в школу ты и в мир иной ведёшь.
                Но ты так много, кажется мне, знаешь?
                Себе-то, что ж местечка не найдёшь?
                – Мне место там, где ты живёшь, моя родная!
      При этих словах у Рели сердце остановилось, а затем забилось бешено. Она даже сбилась с рифмы, которой они до сих пор разговаривали: неужели дед признается, что он Пушкин?
 
                - Так ты мне, правда, дед, родной?
                А мне казалось Пушкин. Его люблю
                За сказки я.
                – А то бы дед к тебе чужой
                Так приставал. Люблю тебя, голублю,
                Твои смягчить стараюсь беды…
                И всё мечтал, чтоб ты меня «раскрыла»…

      - Так Пушкин ты и дед? Права была я?
                - Желаю так тебе держать победы,
                Как Пушкина и деда победила. И улетаю.
                Вернувшись, расскажу тебе я много!
                Как вызволила ты меня из Ада!
                И что ты жизни всей моей награда,
                Ведь многие ждут от тебя подмоги…


     И много раз Пушкин подтверждал Калерии, что он ей дед родной. У девочки случалось, что один и тот же сон снился ей много раз, в разных вариациях. Даже сны свои она рассказывала деду, и он растолковывал ей их. Вот один пример, когда Реля с семьей переселилась в разоренную войной Украину, и душой стремясь как бы к восстановлению страны, в меру своих девчоночьих сил, забывала вызывать деда в свои сны. Упивалась Победой о которой узнавала от людей, из книг. Вот когда до девочки дошло, что её страна, где она проживает, победила в Великой войне. В Литве или заточение в хуторе сыграло роль полного забытия о Победе. Или литовцы, плохо расположенные к русским, мало говорили о ней. В Украине же вдруг всё расскылось. И девочка забывала о деде, забывала, что он Пушкин. Или девочке хотелось слышать это ещё и ещё? В снах люди плохо себя контролируют.

                Вот где Пушкин испугался – рада?
                Ей чужие люди, как кисть винограда.
                (Которого, кстати ещё не вкушала.)
                Разумеется, дружить народам надо.
               А что в сны свои деда не звала…
               Что ж, он явится без разрешения.
               Напомнит он внучке, что Пушкин ей дед.
               Ждал он её решения – это не игрушки.
               Украина, Победа – забыла деда?

                Но Реля у деда повисла на шее.
                - Как я рада, что ты прилетел!
                Скажи мне, что Пушкин ты скорее.
                Или скрыть ты, родной мой, хотел?

               - Вот уж и скрыть – не надейся на это.
               Пушкин я. Тревожат меня твои сны,
               Кои волнуют Релю в украинское лето.
               Я не ошибся? Пугают тебя они?

                - Ты бы тоже испугался, Пушкин!
                Или я должна на «Вы» звать вас?
                - Оставь другим ты эти «Выкушки».
                Зови на «ты». Раскрыла деда враз!
                Скажи-ка деду, что тревожит?

                – Ой, деда, семь ночей подряд,
                Мне снится сон – один и тот же:
                Бредут верблюды по песку и в ряд.
                И люди едут все на них не русские
                И не по-русски говорят.
                Но я отлично понимаю их речь.
                Сама я еду на верблюде тоже.
                Хочу людей предостеречь,
                Но от чего быть настороже?
                – Ты сон не досмотрела до конца.
                То жизнь твоя. Была индийской девой
                Богатого имела там отца–купца.
                И как сейчас была девицей смелой.

     Калерия позже вспомнила, что дед ей открылся точно, когда ей шёл уже девятый год. Но и сны ей все о прошлых жизнях приснились лишь после восьмилетия – такой срок им назначил Космос, чтоб открыться? Реля, действительно, поумнела – она уже умела читать мысли людей и даже предовращать дурные поступки матери и Герки. У них на стороне, может, и получалось делать гадости людям, но в семье Реля их будто подстерегала. Дед ли, из Космоса, её на это настраивал, но она спасала сестрёнок, на которых если не мать, которая вдруг «полюбила» малышек, то Герка покушалась не раз, как коршун на цыплят. Но бабушка Домна хорошо научила Релю считывать плохие мысли у матери и Герки и предупреждать иные их злые поступки. Жаль, что себе Реля не всегда могла оборонить, если они на неё нападали, особенно вдвоём, но после Реля их жалила, предсказывая, что им будет за те или иные грехи. Отец редко за неё заступался, а как приехали в Украину, будто забыл о ней.
     Но Реля редко жаловалась деду на своих родных, в сновидениях, потому что общение с дедом в снах было как награда от тяжёлой жизни – им едва хватало времени поговорить о жизни более хорошей, слетать в сказки деда, где Реля отдыхала душой от обыденной жизни. Говорили почти стихами. Жаль лишь, что девочка их не записывала. А если записывала, то прятала от матери и сестры так, что потом сама их не находила. Да и переезжали они много с места, на место, почти каждый год. Поэтому Калерия старалась и рисовать свои встречи с дедом в сновидениях. Потому что стихи можно запомнить и чуть подзабыть, а рисунки, которые она рисовала подолгу, придумывая позу, выражение лиц, жанровые сценки, которые врезались в память надолго, потому что все эти сцены она видела в жизни. А жесты, лица людей, их поведение Калерия запоминала пожизненно. Но это она поймёт десятилетия спустя. А рисунки не иначе её дед Пушкин приучил рисовать, чтоб ярче помнила.
А после того, как она спасла маленькую Ларису от очередного покушения Герки – та желала сестренку утопить, старшая подарила ей альбом, чтоб она не говорила лишнего: - Рисуй свои карикатуры.

      Получив вожделенный альбом, и наполовину заполнив его рисунками, Калерия, ложась спать и, боясь, что Гера станет его рассматривать, прятала своё богатство под подушку. Она прятала альбом не только от старшей сестры. Но и от матери с отцом — им также не к чему натыкаться на рисунки в коих они могли признать себя и рассердиться на дочь, что изображает их не всегда такими, какими они себя «показывали» людям — то есть домовитыми, любящими своих детей и хозяйственными в работе.
Хозяйственными мать с отцом, возможно, были — их часто хвалили глазастые колхозники, но в отношении их родительских качеств, девочка почти не слышала похвал. Наоборот, языкастые женщины, встретив Релю, идущую с какой-нибудь сестрёнкой на руках, в магазин, за продуктами чаще всего за хлебом — где надо было стоять в очереди, да ждать когда его привезут, качали головами:
      — Та куды ж ты, бидолага, з дытыною на руках? Вона ж тоби уси руки поодрывае, поки той хлиб привэзут. Чи нельзя ии було зоставыты на старшу сэстрицу? Або саму старшу погнаты у магазин, з дытыною на руках? Хай бы мучилася.
Вот так жалели. Даже, иногда, пускали Релю к прилавку, без очереди, но она отказывалась — у всех этих женщин дома было полно своих детей, которые тоже ждали матерей с хлебушком. А Герка, услышав, что сестрицу пускают без очереди, однажды взяла Ляльку и тоже пошла за хлебом.
     Вернулась старшая сестра, сильно разочарованная: — Вот нахалки — украинки. Мне ни одна Хивря не предложила взять хлеб без очереди.
     Реля лишь улыбнулась: — «Ещё бы такую коровку! Наверное, женщины догадываются или знают от соседей, как мне приходится бороться с вами — тобой и мамой. Чтоб вы не поедали самую лучшую пищу в доме, а думали о малышках — ведь им надо расти, набираться сил. Жаль, что доказать вам не могу, а натыкаюсь лишь на хамство и полное равнодушие и ко мне, и к малышкам».
     Правда равнодушие вроде бы кончилось, с тех пор, как Гера чуть не утопила самую маленькую сестру. Мать с отцом, да и сама виновница стали больше уделять внимания несмышлёнышам. Одно время Реле казалось, что её отстраняют от любимых сестрёнок, но потом она поняла; ей, как заслуженной спасательнице, дали коротко временный отпуск, дали возможность порисовать, чему девочка радовалась.
     Так что зря селянки жалостливо на неё смотрели — она не была несчастной и раньше, а уж тем более, когда ей дали возможность чуть «развить художественные способности» как выразилась мать, в разговоре с соседкой-докторшей.
К тому же, Реля летала в сновидениях, и общалась с дедушкой Пушкиным, который просил так его называть.
     Встречи с дедкой, который вначале явился ей наяву, в поезде, когда они возвращались из эвакуации, из Сибири, подарившим ей свои сказки. Удивительную книгу, научившую Релю читать, без помощи надменной Геры. Встречи ночью тоже удивляли её — дед, в сновидениях, так много ей разъяснял про жизнь, говорил о том времени, когда она отучится в школе и уйдёт от матери на свои хлеба, правда не обещал прекрасной жизни, но она будет свободной и тем счастлива.
Странно, в снах, дед ей совсем не говорил об отце, будто того не было в Релиной жизни и в жизни малышек. Просыпаясь, девочка часто задумывалась над этим и соглашалась с дедом; отец и правда как бы отстранялся от семьи: приносил деньги домой — иной раз не все, о чём ругались с матерью, о еде для детей почти не думал. Реля предполагала, что отец думает бросить большую семью, но как его задержать не знала пока. Хотя догадывалась, что остановить отца сможет лишь она. Геру батя презирал за то, что она, «как и мать её, когда-то», ругался он, рано начала принимать ухаживания парней, старше её по возрасту.
В очередном сне, она поведала деду о злобстве отца на падчерицу и спросила — не ревнует ли он приёмную дочь?
Тот подумал: — Вполне возможно. Неужто ему мало тех дам, которых… А, не стоит говорить о твоём бате. Поведай лучше деду о своих снах. Ведь тебе сняться интересные?
— Очень. Но в них я, почему-то, вижу себя в иных жизнях, где рано погибаю, причём, что мне самой странно, не очень переживаю за те смерти — будто меня, в этой жизни смерть не коснётся так рано. Ты же обещал мне, дедка, что я рожу ещё ребёнка?
— Да, да не простого, а своего бывшего братца, которого загубила когда-то твоя неумная родительница.
— А что за жизни свои я вижу в снах, вы мне объясните.
— Не в этом сне, внучка, не в этом сне. Сейчас мне надо посоветоваться с кое-кем, как это тебя разъяснить. В следующем сне я встречу тебя у зелёного дуба, который описал в одном из своих произведений.
— Дуб, который стоит у Лукоморья? А Русалка будет?
— Нет. Я сам буду сидеть на ветке вместо неё. Как тебе старик, вместо девушки? И кота мы, пожалуй, тоже не пустим в свою компанию. Он нас мешать станет. — Оба рассмеялись.
- Дед, ты на дубе, а я на какое дерево должна залезть?
- А ты уж прислонись к рябинушке. Это такое красивое дерево с гроздьями красных ягод, какие ты видела в лесах Литвы, надеюсь?
- Кажется, видела, но не в Литве, а в Сибири – там много рябин. И, конечно, на них лазить нельзя – они такие хрупкие, что ветки поломаешь. Поэтому ты правильно сказал – я к рябине прислонюсь.

     И этот сон, где Реля стояла у рябинки, а дед сидел на дубе ей тоже запомнился надолго. Дед восседал на дубе и громко произнёс, потому что Релина рябина была на хорошем расстоянии от дуба:

 - Пушкин на дубе том сидит.
 И на внученьку глядит,
 С ней о жизни говорит.

 - А я к рябине прислонилась,
 Когда такое мне приснилось.
 Я – почти девица – такое Реле снится.
 Но расскажи мне, деда, о себе
 Да обрисуй ты жизнь свою мне в лицах.

 - Но что рассказать о себе?
 Допустим в двенадцатом веке,
 К примеру, пожил славно греком.
 В 15–ом турецким бравым моряком.
 Но не пугайся – оставался человеком,
 Которого все звали чудаком.

 - Похоже, деда, мы родня на самом деле.
 В древних странах живала и Реля.
 Кажется, в Индии… с отцом-купцом.
 Загадкой снится Крым – туда везли рабой.
 То хан пленился девушки красой.
 Но кто-то задушил меня косой.

 - О Крыме рано смотреть тебе пока.
 Ведь дед напутал там слегка.
 Но ты распутаешь – ума тебе не занимать.
 Хоть угнетает мою внучку мать.

 – Что, дед, должна распутать я?
 Распутывать такая мне судьба?
 Сейчас почти конец апреля.
 Ты говори скорей – замёрзла Реля.

 - Ты, детка, повторяешь жизнь мою.
 Я песни, не шутя, тебе пою.
 Как подрастёшь – пиши стихи иль прозу.
 О людях солнечных, как ты и о морозе…?
 Я страсть любил морозы и коней.
 И удаль, молодость и тьму страстей.

 – Зачем же о морозе? Боже мой!
 Сказал бы – о любви ты, внучка, пой,
 Ведь скоро и ко мне любовь придёт.
 И сердце Рели, я надеюсь, оживёт
 Не всё ж, как льдышке ёжиться мне?
 Обычно оживает Реля по весне.


 - Что оживёт, я в том не сомневаюсь.
 Хоть ты сейчас сестрёнкам своим мать.
 Я подсмотрел в твоей судьбе и каюсь,
 Что не могу твоей я жизнью управлять?


 – Ты, дед, и так мне много помогаешь.
 Я без тебя засохла б, как трава.
 Ну вот! Опять ты в Космос улетаешь
 От Рели. На какие срочные дела?

     Оставшись одна, Калерия страшно огорчилась:

 Вот так – во сне наговорит – потом исчезнет, птицей улетит.
 А ты разгадывай неделю, готовя пищу, и качая колыбели.
 Спасай малышек от родителей и Герки – вот ещё забота.
 Но Герка подарила мне альбом – и так порисовать охота.

Но Гера не была бы Герой, если б сделав доброе дело, тут же не потребовала за него что-либо взамен. Подарив средней сестре как бы ненужный самой альбом для рисования, она уже придумывала, что с Чернавки их взять за этот подарок. Видя, как трудится Релька, всё своё свободное время, она удивлялась. Упорная сестрица рисует сначала на обрывках «магазинных» бумаг, в которые заворачивали конфеты и семечки бабки, на малом базаре, возле магазина. Ещё Релия рисовала на полях газет, и когда «талантливой» картинка нравилась, она копировала её в альбом, как бы закрепляя в нём навсегда.
— «Вот дура! Думает, что я, её рисунки не сотру резинкой, если мне захочется альбомчик забрать. Но странно, мать приказала не отнимать у Релюхи мой подарок, даже если художница станет рисовать саму родимую, в жутком виде. — «В крайнем случае, обещала родительница, — если меня рассердят релькины карикатуры, я её рисунки сожгу или раздеру на мелкие кусочки». Жалко альбом, его ещё кому-то можно было бы навязать да наблюдать как новый «художник» пыжится, как Чернавка, изображая из себя «талантливого», но интересно и посмотреть, как зарыдает дурёха, когда её многодневные труды сгорят белым пламенем. Но пока мать ходит вокруг «художницы» и… облизывается — кажется, ей нравится, как Релька её изображает. И не стану я огорчать нашу модную мамулю — пусть порадуется. Но великий талант надо чуток приостановить. Чем? Думай, Гера, думай. Разве поиздеваться, да хитростью заставить Чернавку рассказать её дурацкие сны, которые Чернавка очень ценит и «прячет» от меня. Значит сны Рельки интересные. Дурёха кому-то проговорилась, что сны её, как кино, лишь цветное. Даже мамка возмутилась; — «Как это, цветные сны?! Все смотрят чёрно-серые, как на экранах фильмов, а у нашей выпендрёны цветные?» Конечно, мать завидует нелюбимой дочке, но цветные сны — это, наверное, очень «цикаво». Так сказал этот дурак Лёнька, который ухаживает за мной, а восхищается Релькой. Думает, мне приятно слышать его вопли насчёт «оригинальности» нашей Чернавки. Но сказал так Лёня потому, что я сама проболталась, какая у нас Релька чудная, таится со своими снами — вот он и восхитился. Надо Герочке осторожней трепаться. Но чем бы сейчас зацепить «талантливую?» Чтобы Релька раскрылась в самом потайном так, как она в рисунках своих открывается. Хотя прячет их, дурка, а сама вся, как на ладошке», — с такими хитрыми мыслями Гера подползла, как лесной партизан, к сестре, которая не рисовала в то время, а варила обед, во дворе, значит, притворяться глухонемой не станет, как делает, когда она рисует.
— Послушай, художница, что ты там изобразила уже в моём альбоме? — сказала и удивилась — готовила себя к разговору о снах, но выскочил альбом, о котором и заикаться не стоило.
— Спасибо за альбом. Думаю, теперь он мой, и, кажется, я предупреждала тебя и всех домашних — обсуждать свои рисунки ни с кем не буду.
— Да ладно, не очень и интересно, если ты малюешь там мать или отца в драках-скандалах, или как я Лару хотела утопить.
— Вот ты себя и выдала, что хотела! А то врёт, что нечаянно получилось. И ещё, не думала я всякую гадость рисовать. Много чести для вас, чтоб я бумагу и карандаши на ту мерзость тратила. Скорее, я изобразила б твой «ангельский лик», и как ты перед зеркалом вертишься, но на это, честно скажу, не хватает моего умения.
— Да, было бы здорово — моё лицо в зеркале.
— Не дождёшься! Пусть тебя твои кавалеры рисуют.
— Бегут от меня мои кавалеры в «колгосп», как они говорят, что бы заработать денег летом. Один верный у Герочки остался — брат твоей Ленки.
— Это Лёша? Хороший парень, что ты ему мозги паришь?
— Потому и парю, что хороший. Он мне поэмы твоего любимого Пушкина читает, по памяти, знаешь, как шпарит! Это не твои прекрасные сказочки — это жизнь, но очень старинная.
— Да что ты! — смутилась Калерия. — И ты, после Пушкинских поэм, начинаешь со мной драться? И хватаешься за самое то, что тебе и маме покоя не даёт — за мои красивые кудри.
Гера злорадно улыбнулась: — Ну уж и красивые! Не переоцени ты свои, вечно растрёпанные волосишки.
— А если не красивые, то зачем вы с мамой всегда за них хватаетесь? И дерёте люто именно их. Лучше уж синяки б ставили мне на лицо, чтоб люди знали какие драки в нашей семье.
— По моему, я с тобой не дралась, с тех пор, как ты мою ошибку выправила — спасла Лариску. И помогаю тебе ухаживать за детками, коих ты вечно спасаешь, усердно, — хотела Гера отвести разговор на другое, интересное Рельке, не получилось.
— Занятно врёшь. Мне вчера показалось или сон приснился, что ты, вчера, драла мои кудри, а я старалась дать тебе сдачи. Или скажешь, мне приснилось?
— Конечно, приснилось! У тебя же сны как кино. – Гера обрадовалась – дошли в разговоре до снов сестрицы.
— Хорошее кино. Но должна вас предупредить, что чем больше вы — ты и мама — рвёте мои кудри, тем сильнее у вас станут сыпаться ваши. Вот мама, чем больнее старается ударить не любимую ею дочь, тем больше у неё возникает болезней. И всё по женской линии, мне кажется.
— Стоп! Так у меня волосы сыпятся, потому, что я твои деру часто? Признавайся, ведьма. Знаю, что ты подколдовываешь.
— Верно. И не потому, что я «колдую», как ты маме врала, а оттого, что природа не прощает такие злодейства, какие вы с мамой, две бессовестные женщины, творите.
— Ох! И мама потому болеет? Это она тебе говорила?
— Ух! — передразнила Геру Реля. — Не думала, что про мать услышишь. Мне казалось, что ты думаешь лишь о себе.
— Услышала. Ты откуда знаешь, что мамочка наша хворая? Она сказала? — Гера считала, что мать делится только с ней.
— Успокойся. Ничего твоя мамулька мне не говорит, я сама поняла, что она болеет. Как? Ты все тайны мои хочешь знать? Так вот, главного я тебе не скажу, а второстепенное можно.
— Вот выпендрёха! Всего один класс окончила, а знает что главное, а что второстепенное. Или мы с мамой должны были взять твой табель и за второй, и за третий класс? Может, и за четвёртый? — Издевалась Гера. — Ты же у нас шибко умная.
— Да как сидели четыре класса, в одной комнате, у одной учительницы, так я всё, сказанное ею, и сказанное учениками выучила-запомнила, потому, что «ворон не ловила» как некоторые, — отозвалась спокойно Реля, на насмешки старшей.
— Ну ладно, не морочь Гере голову, а делись как это ты «летала», ещё во время войны, лечить своего папку, и вылечила, если ему поверить. Вот теперь знаешь про материны болезни, но не хочешь ей помогать. Но как ты определила, что мать больна? Главное не говори, хоть намекни.
— Если я скажу, что по её виду, по «нервическим», как отметил папка, «вспышкам», или по глазам, ты поверишь?
— Ни за что! Мамочка такая, как обычно.
— Ладно. Всё, что я назвала — это мои наблюдения. Скажу проще — ты замечаешь, что от матери попахивает, иногда не очень приятно?
— Вот даёшь! Фу, гадость — нюхать запахи. А у меня какой запах чуешь? Или ты только к больным принюхиваешься?
— Чувствую у тебя запах болезни тоже, но болеть ты будешь не скоро. А тебя прошу сказать родительнице, чтобы она съездила к женскому врачу, не пугала всех запахами.
— Скажу, конечно. Тебе бы мама не поверила, а мне поверит, потому что она меня обожает, а тебя презирает.
— Ясно, я же «быдло», в ваших глазах. А вы с мамой «лапусеньки», хорошо понимаете друг друга.
— Но когда я буду болеть, ты мне тоже скажешь?
— Скажу, и даже покажу, где у тебя болячка будет.
— Спасибочки! Но дай мне погулять, как можно больше.
— Ты думаешь, я руковожу болезнями у людей? Когда захочу, тогда болеют? Если бы так было, я бы всех сделала здоровыми.
— Даже своих врагов?
— У меня их нет, кроме тебя и мамы, но я, всё равно, вам зла не желаю.
— А раз ты такая добрая, то расскажи сестре про свои сны. Мне хочется знать, что ты хорошего видишь по ночам, ведь я совсем не вижу снов, — пожаловалась Гера.
— Не видишь? Но, может это, и к лучшему. Я тебя, возможно, порадую, но, в последнее время, мне снятся страшные сны — в них я погибаю молодой, не дожив до того, чтобы родить ребёнка.
— Умираешь? — Гера явно радовалась: — Такие страхи ты видишь в своих, цветных снах?
— Вижу, но это не теперешняя моя жизнь, а вроде как я жила когда-то и умирала рано в тех жизнях, почти девчонкой, даже не выйдя замуж.
— Поэтому ты спасала Вальку с Лялькой, чтоб и они, как ты когда-то, рано не умерли?
— Спасала, потому что все должны жить, ежели родились, никто не имеет права лишать кого-то жизни. Лишь за жестокое желание избавиться от дитя, Бог может наказать болезнями. Маму он уже наказал. Тебя тоже накажет, но позднее.
— Ладно, не пугай! Рассказывай лучше свои сны. Как ты жила в прошлых жизнях? Кому другому я бы не верила, скажи мне кто такую чушь, а тебе верю, ты не будешь лгать, хотя бы из страха перед своим Богом.
— Это не чушь, — Реля грустно улыбнулась. — И честно говоря, мне не хочется тебе рассказывать про свои сны — ты обманываешь, что понимаешь меня, но раз я проговорилась, слушай. Первый сон — сказка. Но вначале ты поклянись, что никому не будешь рассказывать о моих снах, но если нарушишь клятву, станешь болеть раньше, чем я предчувствую.
— Клянусь! Даже маме ничего не скажу. Не тяни душу!
— О, Господи! Кто бы говорил о душе! У тебя души нет, и никогда не будет. Или она есть, но чёрная.
— Я не слышала твоих поганых слов, про душу мою! Рассказывай! Я не приказываю, я прошу.
— Ладно, но первый сон начинается хорошо: вот я — индейская или индусская девушка… Ты слышала про страну Индию?
— Ой, Лёня мне не только про Индию, а и о других странах рассказывал. И, кажется, завтра привезут индийский фильм, «Бродяга» называется. Уж я на него, обязательно, схожу. Все ли там такие черномазые, как ты? И давай-ка про себя — ты меня просто разохотила слушать. Но сначала откройся, откуда ты знаешь, что именно в Индии была?
— Тебе Лёня рассказывает про разные страны, но и Релию, в снах, кто-то просвещает, где я нахожусь, да куда перемещаюсь. Но самое интересное, когда я жила в Индии, она была очень древняя страна — там ни про самолёты, ни про поезда, ни про пароходы ещё и слыхом не слыхивали, не говорю уж о машинах, автобусах и тракторах — ничего этого не было.
— Что же ты, с родными, в пещерах жили? Слонов ели? И если поездов — машин не было, на чём же ездили? На лошадях, что ли? Как матушка наша часто на бричке катается?
— Как раз на лошадях, как я думаю, можно путешествовать, а вот на верблюдах…, — Реля сомневалась, рассказывать ли Гере дальше — наверное, красотке всё будет неинтересно.
Но старшая была хитрой лисой; она живо проявила интерес:
— На верблюдах? Я видела их, на картинке. Ты каталась на верблюдах?
— Да, ездила. Вместе с отцом, не нашим, а индейцем или индусом — не знаю, как сказать. Едем мы, значит, на верблюдах, без мамы. У меня почему-то нет матери и отец берёт Релю с собой, в опасные поездки. Почему опастные, я дальше скажу.- Заметила она жест Геры, желающей спросить.— Не перебивай, а то собьюсь с мысли. Едем мы, значит, на верблюдах, кругом пески, пустыни, жара несусветная…
— Вот почему ты, по ночам, просыпалась в ужасе — я часто видела, как ты сидишь, тупо в угол смотришь. Ой, не дуйся. Тебя даже мама пожалела, когда я ей пожаловалась, что ты мне спать мешаешь. Сказала, что это тебе скверный сон наснился — как видишь, угадала мамочка, она мудрая у нас.
— Не такой сон плохой, потому что отец меня тогда любил.
— А твой индус похож на нашего батяню?
— Немного. Да и Реля на себя похожа — такая же смуглая, кудрявая, но волосы у меня и отца, и у остальных людей в караване спрятаны под шапочки — тюрбаны, или как они называются, не запомнила.
— Ой, счастливая ты! Такое путешествие, правда, на верблюдах. Они не воняют? Ты же у нас такая чувствительная!
— Не ехидничай! В снах ничего не воняет — видишь лишь картинку, она двигается, живая, а я как бы со стороны всё это наблюдаю. Вот мы с отцом и едем, мой отец — купец. И мы везём продавать наши товары, в другие страны.
— Купец? Значит, одевал он тебя как куклу?
— Чтобы ты знала, я сроду не была куклой. Но одевал меня папа прилично. По крайней мере, Рельке не приходилось стыдиться своей одежды.
— Видишь. Не всегда ж тебя не любили. Были жизни, где ты была, я думаю, светом очей своего папочки. Но в чём это выражалось? — Умничала Гера; ей хотелось, чтоб Релька оценила её благородство.
Надо сказать, Калерия видела лицемерие сестры, но то её не смущало — надо убедить Герочку своими снами, что нельзя делать людям зло. Зло порождает зло обратное, которое на злюков и сваливается.
— В чём выражалась его нежность ко мне? Как мы приезжали в красивые места, отец брал много слуг и служанок для себя и меня. Потому что, пройдя пустыни и войдя в более удобное место, надо было немного отдохнуть. Обычно это были большие города, где мы и торговали, и отдыхали.
— А батянька твой, наверное, блудил со служанками, как и наш отец, при всяком удобном случае, с простыми колхозницами, которые намного хуже нашей мамочки.
— Не знаю, в сновидениях я не вникаю в это. Но если мой индус так делал, то, наверное, от него не страдали женщины, потому что он щедро оплачивал наше пребывание везде.
— А тебе он не нанимал слуг, в которых ты влюблялась? Ты же старше была, чем сейчас, сама говорила.
Реля вздрогнула — Гера попала в самое больное место.
— Да, кажется в Китае или в Аравии, мне наняли красивого, чёрного раба, но с зелёными глазами, чтоб он опахало надо мной носил. И мы влюбились друг в друга, чего заметил папа и поспешил увезти меня от греха подальше.
— Ишь какой, твой папка! Себе многое позволял, но дочери шиш! — И Гера скрутила большую фигу, ткнув Реле в лицо, на что та не обратила внимания. У старшей сестрицы любимое дело кулаками махать да кукиши строить.
— За это, наверное, его и наказал Бог, и всех других, потому что, как только мы уехали из благодатного края, на караван напали бандиты, с длинными ножами. Вначале убили всех взрослых, потом взялись за меня. Хотели, как я думаю своей дурной головой, насиловать девушку…
— Постой, а откуда ты знаешь про изнасилование?
— Из жизни. Я же не дура и тогда была. Поэтому отбивалась как тигрица — царапалась, кусалась…
— Вот где ты научилась драться!
— Пришлось, главному насильнику даже выколола глаз, за что меня на месте искололи кинжалами, и бросили на дороге, по которой проскакали на конях, чтобы всех раненых добить копытами лошадей.
Калерия замолчала, потому что стала резать лук, и у неё потекли слёзы. Гера пережидала, с удовольствием наблюдая, как сестра плачет. Любимой маме она бы подула в глаза, чтоб облегчить страдания, а Рельке… Она не догадывалась, что Реле и не надо, чтоб сестра приближалась к ней. Она плакала и с удовольствием вспоминала, как рассказала деду этот сон в стихах: - В борьбе тогда я превратилась в львицу.
              Но раз погибла вся моя семья,
              Пришлось и мне в песок «зарыться».

         На что дед хитренько так отвечал:
         - Погибли все, и юная девица
         За жизнь свою сражалась, как тигрица!
         Их прах печальный погребла пустыня?

 - Да, дед, лежит там прах мой и поныне!
 (Возможно, Релю рассердил вопрос деда).
 На что Пушкин сразу покаялся:
 – Прости ты деда, над тобою не смеюсь.
 А, кажется, немного удивляюсь
 Каких людей рождает Русь.
 Чьим сыном с радостью и я являюсь.

 - Но, дед, ты растолкуешь Реле сон?
 - Конечно. Не однажды мы живём,
 На сей земле. Разит нас жизни гром.
 И рано происходит то с людьми иными.
 Но так как жизнь свою не дожили они,
 Другая жизнь даётся в наши дни им…

Эти воспоминания высушили Релины слёзы. Интересно, знает ли Гера о других жизнях? Но сестра думала совсем о другом. А, поговорив далее, и прочитав некоторые мысли сестры, Реля поняла, что Гера тоже знает о прошлых жизнях.
— Теперь я понимаю, почему ты вскакиваешь по ночам. Это страх! Я б умерла от такого сна, а он, как я понимаю, у тебя не единственный?
— Нет. Но следующая моя смерть совсем незаметная, я и не помню, как умерла. Но помню, что жила до того, как в плен попала, с очень хорошими родителями — они меня холили, лелеяли, музыке учили.
— Опять в Индии жила?
— Нет. На этот раз в Европе, как мама наша говорит не то в Польше, не то в Чехии. Помню дворец красивый, терем у меня…
— Видишь, тебе удалось пожить барской жизнью. — Гера явно завидовала.
— Не долго. Опять суровые времена, рабство продолжается. И во второй жизни, мой зеленоглазый раб, уже явился Реле в виде повелителя, крымского хана, который берёт Рельку в плен, и везут меня, в его обозе, в чудный Крым.
— Откуда знаешь, что Крымский ханюга взял тебя в рабство? — быстро перебила Гера, вспомнив, что Лёня ей рассказывал о крымском хане. И дворец его стоит там, и фонтан там хан построил, после смерти своей любимицы, когда ту зарезали. Неужели это Релька была? - «Вот, куда заскочила!»
— Откуда знаю про Крым? А как узнала, в первом сне, что жила в Индии? Каждый раз меня Боженька просвещает, где я нахожусь, и я стараюсь помнить места, хотя в Крым Реля въехала не свободной, а пленницей.
— Хочешь, я расскажу, что с тобой дальше произошло. Сначала скажи, но честно — не читала ли ты уже поэмы Пушкина? Понимаешь? Не сказки, а поэмы.
— Господи! — Реля всхлипнула не от лука, который резала, а от восторга, что узнала о поэмах: — Хотела б я ещё что-либо Пушкина прочесть, но где взять?
— Я потом тебе подскажу. А пока слушай, что случилось с тобой в Крыму. В том, ханском дворце, ты уже не жила свободной панкой, тебе приставили стражу, в виде рабынь и евнухов, которые тебя мыли и кормили, ещё сторожили, чтоб не сбежала, никуда не пускали. Знаешь, кто такие евнухи?
— С трудом вспоминаю — это такие мужчины, у которых не растут бороды и они, почему-то, не очень любят ханских жён и рабынь: стерегут их как псы. Не кричат, не бьют, а просто ходят, как тени, за женщинами и глаза их полны ненависти. Жёны и рабыни их тоже ненавидят.
— Лёнька мне, примерно, тоже толковал. А тебя также евнухи не любили?
— Как тебе сказать? Всё дело в том, что я, хоть и любила хана, но не хотела быть его рабыней.
— Ты любила хана? Тогда это не ты. Мария, о которой мне поведал Ленька, его люто ненавидела и.. предпочла смерть, лишь бы не быть рабыней этого вонючего хана.
— Во-первых, я тебе уже говорила, что во сне никто никогда не воняет. И потом тогда была такая жизнь, что те запахи, возможно, считались ароматом.
— Но в поэмке Мария предпочла смерть! — язвила старшая.
— Я тоже предпочла смерть, потому не хотела делить любимого ни с кем. А у них заведено, что должны делиться. Вот так мы с ханом не поняли друг друга. И я была отравлена или задушена собственной косой – не помню - одним из, влюблённых в меня евнухов, потому что он, также не желал, чтоб я досталась хану. А, в конце концов, так и было бы, потому как долго зеленоглазый хан мог терпеть капризы рабыни? — Пожалела Реля себя в прошлой жизни. Но не Гера.
— Ещё раз убеждаюсь, что это не ты, — с удовлетворением сказала старшая. — Потому что ту Марию — не Релю, а Машку зарезала грузинка Зарема, так её звали, которая до появления панночки, была любима ханом. И, к тому же, — рассуждала далее Гера, — думаю, что Мария не была ни смуглой, ни темноволосой, как ты. Думаю, что она была блондинкой. Так вот, вороноподобная грузинка, убила блондинку, за что её саму бросили в колодец. Постой, как там у Пушкина?.. Вот не помню. Но даже «дед» твой, навязавшийся тебе, возмутился, что грузинку так жестоко наказали, — Гера смаковала своё сообщение: — «Пусть Релька не думает, что Пушкин, в теперешнем обличье какого-то старика-оборванца, уж так её любит. Допустим, любит, но Марию он срисовал не с неё — это уж точно и Чернавка не сможет спорить».
Но Реля не слушала её рассуждений: на слуху у неё было знакомое имя: — Зарема? — произнесла она рассеянно. — Грузинка. Помню, что ко мне пробралась как-то одна из жён и сказала, что она грузинка и грозила убить, если не верну ей хана. Но как я могла вернуть? Он хозяин всех этих женщин и сам выбирал, кого любить, а кого нет. Но когда Мария, то-есть Реля, умерла, говоришь, Зарему бросили в колодец? Жаль, она была невиновна в моей смерти.
— «Вот гадина! — подумала Гера, которой очень не хотелось, чтобы их Чернавка в гареме хана побывала. — Хотя чего там хорошего? Скука! Релька, конечно, от однообразия умереть хотела — ведь она не любит «стоячих болот», как сама выпендрёвывается. А я, с удовольствием, приняла бы любовь того зеленоглазого и сделала так, чтоб он других жён забыл навеки. Они бы у меня в рабынях наплакались».
— Вот именно, что невиновна, — уязвила она Релию. — Оказывается, ты тоже когда-то была виновата в смерти другой женщины. Так не делай из себя святошу. Дедка Пушкин вывел тебя, на весь белый свет, убийцей грузинки.
— Что ты мелешь? Разве я виновата, что судьба меня в те дрязги бросала? Или жизнями совсем короткими награждала? Этому ты завидуешь? — Будто прочитала мысли старшей сестры и смутилась: — Ты, лучше, мне раскрой название поэмы, в которой я узнала себя. Как называется?
— В «Бахчисарайском фонтане» разрисовал тебя твой дедуля А.С.Пушкин. Как странно! Он тебя просит, в снах — я слышала твои бормотания, не отпирайся, как ты его «дедулькой» называла. Так вот, в снах, он убеждает тебя, что ты его внучка, а описал твою прошлую жизнь, значит, не ты его внучечка, а ты его бабушка, раз уж вы родные такие.
— Здорово ты подметила! Переплелось как у нас с Пушкиным. Но как он узнал, про другую мою жизнь? И что за фонтан такой? Хотелось бы увидеть!
— Как узнал — ты поймёшь, когда прочтёшь его поэму. А про фонтаны мне Лёнька рассказал — он их в Одессе видел.
— Что за чудо такое?
— Правда, чудо. Вода брызжет из-под земли, и возносится цветами к небу, и падает назад в чашу большую, сделанную под фонтаном — это мне Лёнька так расписывал…
— Интересно. Вот бы посмотреть!
— Увидишь ещё! Когда вырастешь большая, если ты в этой жизни доживёшь до того, чтобы ездить по городам и все их красоты видеть. Но мне думается, что ты и в этой жизни не дотянешь до того, чтоб выйти замуж по-человечески.
— В отношении замужества не знаю. Но что я рожу и выращу ребёнка, про то мне дедушка Пушкин ещё в поезде говорил, в тот день, когда и сказки свои подарил.
— Вот уж он тебе напророчил — жаль, я не слышала ваших с ним разговоров. Тогда — живи, — сдалась, наконец, Гера.
— Спасибо за царскую милость, — иронизировала Реля. — Надеюсь, что поживу. Но ты мне расскажи про «Бахчийский фонтан», хотя я думаю, что буду читать поэму, но нет сил ждать.
— Не Бахчийский, а «Бахчисарайский», потому в городе Бахчисарае находится, где ты и встретилась со своим зеленоглазым ханом, которого любила, а быть любимой не пожелала. За то он тебе соорудил, тоскуя, маленький такой фонтанчик, в котором вода не брызгает, а капает как слёзы, которые скатываются по лицу человека. Думаю, фиговенький фонтанишко.
— И Лёня видел этот фонтан? Или фонтанчик?
— Куда ему? Сидит в деревне да разучивает поэмы Пушкина. Но его дядило — какой-то важный человек, вроде бы видел тот фонтанчик, ещё до войны. Сейчас слезливенький, кажется, разбит немцами. Думаю, что небольшая потеря, — продолжала издеваться Гера, но Реля не обращала внимания.
— Как жалко, что не увижу.
— Увидишь, ежели собираешься жить долго. Сейчас все такие «ценности» восстанавливаются, чтобы любознательных туда водить на поглядки и деньги, само собой, с них собирать.
— Ты меня радуешь. А где мне эту поэму взять-почитать?
— Вот, я Лёхе так и сказала, что ты за Пушкинские поэмы мертвой хваткой уцепишься. Сказала, ещё не зная, что ты, такая проныра, успела поучаствовать в древней жизни Крыма. Проси книгу у Лёньки — она у них в доме имеется — богатый дяденька привозит им из Одессы и книги, и одежду. Думаю, ты заметила, как твоя подруга Ленка одевается? В таких платьях бегает, двоечница да второгодница, что у меня слюнки текут, хотя и меня мама одевает лучше иных моих подруг.
— Да Бог с ней, что ты всё завидуешь? Я, плохо одетая, и то стараюсь развивать Елену, а не глядеть на её одежду, потому что одежда не даёт ума, особенно, таким как ты. И не дуйся, я больше от тебя выслушивала гадостей, и то терпела, ждала, пока ты мне скажешь, где бы мне бы поэмы взять-почитать?! Потому что сказки Пушкина я давно Лене подарила.
— А, так ты подарила Ленке сказки? Тогда я от Леонида потребую, чтоб он тебе поэмы подарил. Баш, на баш — лишь так!
— Бога ради, Гера! Когда я дарила, то не мечтала ни о какой отдаче. Хорошо, если я поэмы прочту и в долг.
— Ну, знаешь! Твои сказки достойны тех поэм, что у Лёньки.
— Там их много? — удивилась Калерия.
— Уж не одна. Твой Пушкин писал как заводной, а я думаю, что и ты выучишь их наизусть как Лёнька.
— Ты же знаешь, я никогда не учу — достаточно пару–тройку раз почитать. Ой, я как-то неуклюже сказала.
— Не неуклюже, а хвастаешься. И не думай, что Пушкин во всех поэмах описал твои прежние жизни. С «Бахчисараем» у него случайно получилось.
— Что ты ехидничаешь, Гера? Мне и не хотелось бы, чтоб дедушка всё время меня лишь описывал — не такая я, интересная особа, если судить по беловолосой Марии, что допустила других распоряжаться своей судьбой. И иди уже, Гера, проверь, как сестрицы отдыхают. Да и сама с ними отдохни, пока я кушать не приготовлю, - гнала Реля сестру, потому что жалела уже, что проговорилась о снах.

Но Гера, заметив, что от неё стараются избавиться, не уходила. К тому же ей не очень хотелось идти к малышкам. Хоть она и притворялась, что любит сестрёнок, они её больше раздражали, когда не спали. Поэтому, она затягивала беседу с Чернавкой, которая оказалась интересной.
— Послушай, а ведь ты мне не все свои сны рассказала о прежних твоих жизнях. Вот интересно, мы с тобой впервые встречаемся, или всегда я у тебя была сестрой? Или подружкой хотя бы. Или врагини мы были, как сейчас?
— В тех жизнях у меня не было врагинь женщин, кроме Заремы, так что, успокойся. А сестра ты мне впервые. И, как видишь, минуя любовь, дружбу, которая водится среди родных нормальных, что я замечаю в других семьях, ты сразу превратилась в Гитлера — врага.
— В Гитлера? Ах ты, гадюка! Да знаешь ли ты, что мама, совсем малюсенькой тебя хотела загнать в могилку? Но Герочка тебя спасала, не то ты бы давно сгнила.
— Вот интересно. В Сибири ты мне говорила, что подначивала мамочку твою. Хотела на моей могиле станцевать, да отец вам того сделать не дал — это он сам мне рассказывал. И я верю ему, и твоему прежнему, более правдивому, рассказу — ты да мама — мои врагини.
— Не стану спорить. Но тебе, как видишь, в твоей жизни, всё время что-то угрожает, и ты умирала рано. Не будет ли так, что и в этой, спасая малявок, ты сама не задержишься на этом свете?
— Знаю, что двум «дамам» хотелось бы меня похоронить, выжав из Карельки все соки, и выпив всю кровь. Не дождётесь. Умея лечить людей и предсказывать — вам с мамкой сколько уже неприятных предсказаний сделала, я точно знаю свою жизнь — не очень лёгкую, но интересную — вы ещё с мамой будете мне завидовать, да жалеть о том, что не угробили Рельку в детстве. Впрочем, всё, что всем предстоит, в жизни — всё это пишут звёзды, как сказал мне дедушка Пушкин, во сне.
— Опять твой дед? Не рассказать ли мне маме, о чём ты мне сейчас хвасталась, о своих снах, спящая ты царевна?
— Спящая ваша царевна успевает воду таскать из колодца, стирать, готовить, малышек мыть, а когда ты отказываешься с ними сидеть, то и няньчить их. Но ежели ты нарушишь наш уговор и станешь везде сказывать про мои сны, то я их удалю из твоей, с ветерком, головы, и сделаю так, что ты забудешь всё, о чём мы с тобой так долго говорили, кроме того, что родительница наша болеет. Да, помни лишь о том, что твоя мамочка болеет, и ей надо лечиться.
— Глупая ты, Карелька. Вот сейчас пойду в дом, проверю, как девчонки спят — не описались ли? Вернусь и всё тебе припомню, что ты мне поведала. А если вспомню, то всем стану рассказывать. Тебя же, за твои дурацкие выдумки, что ты жила в других жизнях, станут в школе дразнить, а как дойдёт до учителей, то и в сумасшедший дом запрут.
— Давай, Гитлерша. Распространяй мои сказки, если запомнишь. Поглядим, кого раньше в сумасшедший дом посадят.
— Посмотрим-посмотрим. Ха-ха. А вот и мама идёт домой. Сейчас я всё ей скажу. Но если ты обещаешь, что поведаешь мне другие сны, то, пожалуй, промолчу. Расскажешь?
— Хорошо. Это в том случае, если ты, через пару часов, придёшь и перескажешь мне то, что я тебе говорила.
— «Но желаю тебе, подлая, всё забыть, — подумала Калерия, краешком глаза наблюдая, как Герка пошла навстречу матери. Обняла её и взяла бутылку, завёрнутую в бумагу. — «Вот-вот! Выпьете сейчас с родненькой, которая готова и детей спаивать, лишь бы они ей не мешали гулять с чужими дядьками. Выпьете две Гитлерши и забудете Рельку обсудить, зато не забудете обед у меня попросить — закусить-то надо будет чем-то».
Так всё и случилось, как Реля предполагала: выпив и хорошо поев, Гера не вспоминала более ничего. Она даже за малышками не смогла смотреть, потому что улеглась и заснула, а, проснувшись, устремилась к клубу, на взрослый фильм и ни разу не вспомнила о своей угрозе. Реля была рада. Она всё же вычеркала из Геркиной головы память о своих сновидениях. На следующий день она согласилась со старшей, что та будет варить обед, Реля освободила её от сестрёнок, за которыми Герка не очень-то и ухаживала.
Та варила, но на примусе, и не на улице, чем нагнала в доме жару. Вечером матушка отругала Калерию: — Я, разве, не тебе сказала обеды готовить во дворе?! Почему же ты отдала готовку Гертруде?
— Я не отдала, она сама просила, потому, устала водиться с малявками.
— Устала, не устала, а пусть лучше нянькается, ежели на улице готовить стесняется. И готовит она хуже тебя.
— Если она стесняется, то мне, в удовольствие, готовить на летней плите, тем более, есть чем топить печурку.
Так они определись с работой, благодаря матери.
На следующий день к Реле во двор заглянула Лена:
— Привет. Усэ готовишь? Симья у вас нэ малэнька.
— У вас не меньше. Сходишь со мной за водой?
— Схожу и принэсты допоможу. Алэ у Украини нэ говорять «за водою», утонуты можешь.
— Что ты. Я плаваю, как рыбка. Впрочем, если бы мне кто-то не помог, с Лялькой я б утонула, потому что на быстрине её поймала, там, где течение самое коварное.
— А мэни казалы, що ты сама ии вытащила з воды.
— Да где там! Кто-то просто подпёр меня сзади, и потому нас обоих не утащило течение. Ты не против, что я по-русски говорю. По-украински мне тяжеловато.
— Та Бога ради! Я б хотила у тэбэ навчиться по-русски, бо казки, що ты дала читаю, а нэ всэ понимаю. Знаю, що ты хочешь сказаты — ты мэни их по-русски розсказувала и всэ поясняла. Поясняла, а я забуваю.
— Послушай, как хорошо, что ты пришла, а то я ещё позавчера хотела к тебе заглянуть, а времени не хватило. Герунда спихнула мне малявок, сама пошла на взрослый сеанс.
— У кино, чи що? Так я ии бачила там. Длиннючий фильм показувалы — «Бродягу».
— «Бродягу»? Это индийский? Две серии? Интересно?
— Та ни, скучный такый, бильше спивають, а мэни нравыться за любовь. А чого ты хотила до мэнэ идты?
— Узнала, что у вашего Леонида есть поэмы Пушкина. Очень хочу их почитать.
— Ой, воны таки сложни. Мэни якось братуха почитав — ну ничого нэ поняла. А як ты будэшь читаты, та розъяснуваты, то пойму. Алэ брат уихав до Одэссы, а кому дав ту книжку нэ знаю. Алэ тилькы вин повэрнэтся, я зразу у нёго выцарапаю ти поэмы и принэсу тоби.
— Спасибо. Я о них мечтаю уже три дня. Мне даже Пушкин приснился во сне, и предложил начать с «Алеко», поэму, в которой он описал себя и цыганку, которая родила ему ребёнка.
— Ой, так цэ ж Зэмфира, мабуть — Лёнька мэни ии чытав. Так отой Алеко и е Пушкин?
— Да. Он Александр, а по-цыгански Алеко.
— Ой, мамочки! Так вин же убыв ту несчастну Земфиру.
— Во сне он мне сказал, что никого не убивал. Это всё его выдумки. Но женат был на цыганке, точно, они венчались. А потом женился на другой, та ему больше по жизни подошла.
— Лёнька казав, що вин богатый був и на богатой жэ женывся. А цыганка? Не дралась?
— Цыганка осталась в таборе. Не дралась, конечно. Но сделала так, что Пушкина убили очень молодым. Он мне признался, что Земфира, или её по другому звали, прокляла его.
— Ой, мамочки! Дай мэни видра, я краще тэбэ воды достану,
Лена прицепила одно ведро к цепи и быстро спустила его в колодец, держа рукой барабан. И лишь когда наполнила, стала поднимать вверх, вспомнила о Пушкине. — Так пэрша жонка ёго прокляла, да? От жэ дурна баба — мужикив нэ можно проклынаты, воны быстро помырають. Тоби жалко Пушкина?
— Вообще-то, да. Он такие прекрасные сказки и, как Рельке кажется, поэмы писал.
— А ваша Гера казала Лёньке, що ты ёго дидком зовёшь.
— Признаюсь. Но это сам Пушкин, в снах, приказал мне так его называть. Наверное, потому, что я его сказки обожаю.
— Братуха кажэ, що ты и похожа на цыганку. Мабудь же от Земфиры цэй и произошла. Гера завсим нэ похожа, а ты и маленьки сестрёнки - да. Но Гера же и говорыла, що у вашому, у роду, е дви цыганки.
— Это точно. Может одна из них происходит от Пушкина. А может обе? Я не знаю.
— Ой, як цэ цикаво. Пидставляй другэ видро, я в нёго воду налью. Ой, Релечко, мэни тэпэрь и самой цикаво з тобою дида твого почитаты.
— Я рада. Пойдёшь со мной? Мне ещё борщ доварить надо, мясо и фасоль уже сварены. Зажарку тоже сделала.
— Так надо тоби допомгты воду нэсты. Ось, бачишь, як я видра несу, а в тэбэ воны по земли волочаться. И борщ розкажу як готовыты, бо ты, мабуть жэ, нэ вмиешь ёго варыты?
— Каюсь. Ещё не разу он у меня не получался таким вкусным как у украинок.
— А у Геры вашои, чи матэри получаеться?
— Они тоже не умеют варить борщ, хотя мама, до войны, жила в Украине, но видно ей готовили.
— Тоди я тэбэ навчу. Так, хвасоля вжэ, я бачу, зварылась у тэбэ — цэ самэ главне, а картоплю трэба кидаты зараз. Та чого ты так помаленьку ии рижешь? Большимы кускамы бросай. Чи у вас не люблять вэлыкими? Тоди, малыми. А от моркву и буряк мы трохи поджаримо у маргарыни. Е маргарин, чи масло подсонячнэ? Нэсы, а я трохи пошинкую капусту; також ии зажарымо — цэ будэ вкусно.
— Ты останешься кушать наш с тобой борщ?
— Та ты що? Мэнэ мамка живьём зьисть, як я нэ дома им. Ну, я пишла. А як Лёнька приидэ з Одессы, то мы з тобою почнэмо читаты поэмы Пушкина.
— Хорошо. Хоть бы Лёня ваш скорее вернулся.

Лена ушла, а к Реле, как два дня назад, подкралась Гера:
— Ага, разумница, готовишь еду на всех, и рисовать тебе некогда.
— Да уж! В нашей семейке порисуешь. Если бы даже у меня был великий дар изображать всё, что вокруг меня делается, то его бы, в зародыше, задушили, потому, что всегда есть работа для Чернавки. Зато Белянки — это ты с мамой — выбираете что чище, чтоб ноготки не поломать.
— А как ты думала! Мы, две старшие женщины, в нашей семье, и должны руководить, — улыбнулась Гера. — Но придётся и тебе командовать, когда малявки подрастут, это не тяжёлую работу выполнять. И не было бы у нас всех сейчас такой тяжести, если бы ты, в Литве, дала двум засерям умереть, вот сейчас всем бы было легко.
— Господи! Когда-то эти малышки будут первым подспорьем матери, когда ты, а затем и я, оставим мамочкин дом, то она будет счастлива, что кто-то в нём остался, держит его в чистоте и готовит еду, потому что мать наша не очень всё это делать любит.
— Я, с большим удовольствием, уеду из нашей драчливой семейки, как и ты, наверное? Но мама мне уже говорила, что если я поступлю в институт или училище, то тебе учёба не светит — ты останешься домработницей.
— Как далеко ты загадываешь от матери оторваться? Жить своей жизнью, правда, долго ты будешь из мамы соки пить, в ущерб мне и двум малышкам, за что захвораешь. Видишь, я, каюсь, не удержалась и сроки твоей болезни выдала.
— Стоп! Второй раз ты мне грозишь, что я стану болеть. И маме накаркала. Откуда знаешь? Ведь такие знания есть лишь у ведьм, но они в лесах живут или вдали от людей так мне местные девчонки говорили, оглядываясь — не подслушивает ли их какая старуха.
— Не стану тебе разъяснять, откуда ко мне приходят знания — это не твоего ума дело. А спросить очень хочу — ты матери сказала или «забыла», что ей надо к врачу поехать, проверить здоровье — не то у неё болезнь разовьётся так, что лечить её станет трудно.
— Сказала, а тебе, во сне, разве не приснилось?
— Мне другие сны снятся. А то, что ты сказала, я наяву слышала, позавчера, когда вы с матерью выпили вина. У тебя совесть есть, «любящая дочь»? Ты «дорогой мамочке» выдала, что от неё воняет. Это от той, которая холит тебя, лелеет, от неё воняет?
— Да не говорила я такого — ты придумала. Мать бы Гере оплеуху влепила, я бы дверь не рукой, головой бы открыла.
— Сомневаюсь. Впрочем, мать была сильно пьяная, не поняла тебя. Так что, ты скажи ей, но без твоих гадких определений, что ей надобно срочно посетить женского врача.
— Откуда знаешь, что женского? Ах да! Ведьму нельзя об этом спрашивать. Но о снах можно. Ты мне обещала, два дня назад, кажется, что расскажешь какой-то интереснейший сон. Чего лыбишься? Не расскажешь? Но обещала же!
— Да я тебе уже рассказала, не один, два сна — ты живейшее принимала участие в обсуждении этих снов. Но потом, вдруг, начала дерзить, что начнёшь их разбалтывать, направо и налево — хотя поклялась молчать о них. Мне не хочется тебе говорить, как мне было гадко осознать, что тебе ничего нельзя доверять, и я вычеркала из твоей головы, что тебе и знать-то не положено.
— Как вычеркала? — взбеленилась Гера. — Какое право имела? Вот я маме пожалуюсь!
— Жалуйся, но ты, всё равно не сможешь вспомнить, о чём я тебе поведала. А маме я отвечу, чтоб она тебя вином не поила, тогда у тебя и память станет светлей.
— И правда, мать меня так напоила, что я выключилась. Но ты ей не говори об этом.
— Понимаю. А то мама тебя и вкусными продуктами подкармливать не станет, втайне от меня и даже отца — его-то она, как и вашу Чернавку, ничем таким не балует.
— Послушай. Я буду делиться с тобой тем, что мать привозит из своих поездок из района, или Одессы, но ты напомни мне хотя бы один из снов, которые рассказывала.
— «Ничего не помнит! — ликовала Реля. — Вычеркала я всё тебе, гадина! Но рассказать ей что-либо надо. А ну-ка, я проверю её на «Алеко»; станет Герунда протестовать, что я ей что-то не то вкручиваю. Обидно расскрывать ей Пушкина, как дедушку моего, да вдруг Лена расскажет брату, о чём мы говорили, а тот своей возлюбленной проболтается, надо их опередить». — Странно, что Реля сама забыла, что сестра насчёт Пушкина давно знает, благодаря её разговорам во снах. Или думала, что вместе со снами удалила сведения о дедушке своём любимом.
И она сказала: — Хорошо! Мы с тобой говорили два дня назад о моём деде Пушкине, и о его поэме «Алеко», где он описал мою прабабушку, назвав её Земфирой, — всё это Реля узнала из сегодняшнего сна, где поэт ей исповедовался.
— Слушай, мне Лёнька с этой поэмки и начал мозги морочить Пушкиным. Но я никак не могла предположить, что великий поэт — наш прадед.
— Прадед, но не твой, — твёрдо сказала Калерия.
— Как это не мой? Ведь у нас одна матушка, которая нам рассказывала, про бабку-цыганку.
— Мама рассказывала, но, подозреваю не про свою мать, а про бабушку отца.
— Ну, как же, ещё дед Пётр бабку нашу убил.
— Убил-то, он убил, по нечаянности. А была ли та бабка цыганкой, я очень сомневаюсь. Дело в том, что в давнем сне, я попала в Родники — это городок, где живёт вся родня мамы и, из их разговоров, я поняла, что никакой цыганки, со стороны мамы, у нас нет. Или родня наша крепко забыла о ней. – Реля не обманывала. Она, в самом деле, во сне, залетела в Родники, и ничего о бабушке Насте не слышала. И цыганистого вида людей, как она или малышки их, не видела. Но видно сильно разбавили кровь бабушки другими кровями, а вот мать их умудрилась выйти за потомка тех же цыган.
Но Гера додуматься до такого никак не могла. Потому похвалила родительницу:
— Выходит, мамуля выдумала? Это ей делает честь!
— Она не выдумала, а перевела папину бабку, а нам прабабушку на свою родню, - продолжала выдумывать Реля, чтоб отвести мысли Геры от Пушкина. Ей не хотелось делиться дедом, тем более, что он Герку не признавал.
— Пусть будет так — значит мне Пушкин никакой не родня? – Вроде опечалилсь Гера. – «А можно бы было хвастаться таким дедом. Удивительно, почему Релька не трезвонит о нём на каждом углу?»
- «Попалась, - подумала Реля, - значит, знает, кто её отец. Но рассказала ли ей мама, что он не совсем нормальный человек?» Однако выяснять это у сестры не стала. Герка может опять в её волосы вцепиться. Калерия тоже могла бы вырвать клок волос у сестры или стукнуть ополовником, но драться не хотелось на виду у всего села. Их улица была центральная, много людей по ней ходило – пошли бы сплетни. И она ответила обтекаюше, привлекая деда Пушкина в их спор:
— Уж извини, конечно, но он прямо об этом Реле, во сне, сказал. Он даже Валюшу с Лариской почему-то во внучки не спешит записывать. Не потому, думаю, что они не от нашего отца, а чувствует, что они будут равнодушны к его сочинениям.
— Вот как! Он любит лишь тех, кто любит его стишки?
— Возможно за это, а возможно и за другие достоинства, которых ещё в человеке не видно, но им-то видней, с высоты, на которой они находятся, — улыбнулась дерзко Реля.
— Ладно, не возноси своего Пушкина, ведь он, как и наш дед Пётр, цыганку свою убил.
— А вот и нет. Пушкин мне это твёрдо сказал — в жизни своей никого не убивал.
— Значит, в жизни не убивал, а в произведениях можно?
— Я думаю, что можно. Ведь он пишет, например, поэмы и сказки из рассказов людей, а те могут прибавить, могут убавить или рассказать совсем не то, как мамочка наша.
— Интересно, получается! Вот он Земфиру «убил» в своей поэме. А она ему сына или дочуру родила. И получается, что он знать не хотел о своём цыганском отродье?
— Возможно, и не хотел, за то поэта судьба и наказала. Вернее не судьба, а цыганка, на которой он женился, они венчались. Потому, как божья жена, она и мстила.
— Интересно, что она ему сделала? – Заинтересовалась Гера, поджимая губы.
— Прокляла. Потому Пушкин, когда второй раз женился и тоже венчался; это грех. И проклятие цыганки послало ему такую жену, которую Пушкин ревновал, хотя она ему, по его заверению — не изменяла, но жизнь их вместе была недолгой, и умер он как раз из-за жены.
— Лёнька мне говорил, что Пушкина убили на дуэли. Это когда два мужика разругаются из-за женщин, потом посылают гонцов-секундантов, что хотят стреляться. Те, то есть гонцы, обговаривают условия дуэли. А потом дуэлянты – чувствуешь, какое словечко Гера знает? Так вот, дуэлянты съезжаются в укромное место, становятся друг против друга, и стреляют, и кто кого раньше убьёт, тому и честь. Мне понравилось про дуэли.
— Особо то, что стреляются из-за женщин? — сказала горько Калерия. Ей не понравились злодейская улыбка сестры.
— А что, пусть убивают. Мне жаль, что сейчас дуэли забыли.
— Тогда, из-за тебя, уничтожили бы тысячу, потому что ты часто подбиваешь мальчишек драться. Да ещё, из — за многих развратниц, подобных тебе, убивали бы. И кто бы тогда восстанавливал страну нашу, разрушенную войной?
— Да, тебя послушать, так ничего нельзя делать. А Лёнька мне сказал, что это как забава была — дуэль. Знаю, ты сейчас скажешь другое, но чем же тогда потешаться?
— Дурель это. Потешаться? Да чем угодно! Сады сажать на разорённой войной земле. Детей воспитывать не ущербными, как это наша мамочка делает.
— Это кто же у нас ущербный? Ты или я?
— Вырастешь, сама поймёшь. Но я продолжу ряд, чем можно потешиться. Концерты для усталых колхозников делать. В кино ходить. Книги читать, учиться хорошо.
— Всё то, что ты, из-за малявок, делать не можешь.
— Ошибаешься. Книги читать я могу, уложив их спать.
— Рисовать вот можешь, потому что я взяла на себя нянченье с твоими криклями.
— Да, и за это я говорю тебе спасибо.
— Ладно уж, рисуй пока я добрая. Пойду к крикушам. А ты когда обед будет готов, позовёшь меня.
— Можешь не сомневаться. Первая откушаешь.
Реля была рада, что сестра подобрела к ней, и даёт время на рисование. Но ещё больше её радовало, что Герунда забыла о тех снах её, которые она так неосторожно рассказывала старшей два дня назад. Про Пушкина пусть знает и матери докладывает, и даже своему Лёне.
Про Пушкина и Реле Герка открыла новость, что тот стрелялся из-за жены. Как бы узнать, была ли виновата красавица? Изменяла ли она прапрадеду? Любила ли его?

И ещё одно волновало повариху; как ей сохранить свои сны, если про них нельзя никому рассказывать? Ну, год она их может помнить, два, три, а потом забудет — ведь, кроме этих ей снятся и другие, радостные, сны, которые вытеснят в её памяти страшные. Страшные-то сны, страшные, но это её прошлое и забывать его нельзя. Как же сохранить? А нарисовать! Когда не один день стараешься над рисунками, и что-то получается, тогда можно не бояться забыть, даже если её рисунки сожгут, но память останется. Зрительная память у Рели была «потрясающая» - так сказала её первая учительница в Литве. Зрительная память, и слуховая. И если сны нельзя рассказать нескольким людям, чтобы самой надолго запомнить — как она запоминала на слух материны рассказы — то можно же нарисовать и тогда вступит в силу память зрительная. И когда-то её сны выплывут в памяти в виде картинок, пусть даже не очень красивых. И Реля несколько дней рисовала свои сны. На это ушло больше недели, но зато она была уверена, что даже через десятки лет она их вспомнит. Точно не забудет и счастливой будет, а домработницей никогда!

После того, как Реля говорила с Герой в первый раз и поведала ей, по глупости, два самых любимых сна, дед, посещавший её сны постоянно, когда она днём вспоминала о нём, вдруг явился рассеянным и пожурил:
— Ну, зачем ты так открылась перед глупой вашей гусыней Герой? Она могла разболтать твои видения, и возможно, тебя бы сделали сумасшедшей, чтоб окончательно тебя поработить и в школу не пускать, а неучёная ты бы вечной рабыней была в доме, о чём твоя мать давно мечтает.
— Ой, дедушка, я и сама испугалась, что проговорилась. Да быстро вычеркала из Геркиной, дурной головы всё. Как ты, дед, часто из моей вычёркиваешь. Если думаешь, что это Реле знать не положено или рано ещё.
— Вычеркала бы ты, если бы дедка Алеко тебе не помог да винище, которое Герка лакала вместе с родительницей.
— Так это вы мне помогли? Спасибо. Но я сестре и про вас немного открыла, что вы внучку во мне признали.
— Это ничего. Пусть знает. Но я подправил тебя — Герунда, как ты её называешь, недолго будет злиться, что она мне не внучка, а вскоре вовсе забудет, со своими поклонниками. Внимание парней ей дороже, чем родство с усопшим поэтом. Про то, что мы возрождаемся в других жизнях до ума её, утиного, не дошло и никогда не дойдёт — можешь успокоиться.
— Не значит ли это, дедушка, что она живёт первую свою жизнь, потому и вырывает всё, буквально изо рта у меньших сестрёнок, я уж не говорю, как они с мамой со мной обходятся. Они живут первые жизни, потому такие жадные. Верно?
— А вот тут ты ошибаешься. Они живут столько же жизней, как и ты — каждая из вас живёт одиннадцатый раз.
— Да? Но почему же я, в снах своих, видела лишь четыре жизни и то умирала в каждой из них рано.
— В том-то и дело, что погибала рано. Потому они тебе и сняться. Я выяснял, в небесной канцелярии, что кто рано скончался в прошлых жизнях и был добр во всех жизнях, то может те жизни видеть во… снах, если их наберётся три-четыре, как у тебя. Это, дорогая, чтоб научиться сопротивляться смерти, как делала ты всегда, ещё сестрёнок спасала. За исключением тех моментов, когда на тебя, в младенчестве, покушались.
— А кто меня тогда спасал, дедушка?
— Ангелы твои, которые и сейчас готовы тебе помочь, внучка. Они открыли глаза твоему отцу, который любил тогда свою дочурку, потом две няньки, нанятые им, помогали.
— Ещё бабушка Домна меня спасала, во время войны, я помню, как крестили в церкви Рельку. Но хватит обо мне. Мне интересней о тебе поговорить. Вот ты, сколько жизней прожил на свете, до того, как тебя на дуэли убили? Видишь, не зря я Герунде проговорилась о тебе, она мне о дуэли и растрепалась. Сказала, они ей нравятся.
— Да, убийства по её натуре. Они, с твоей матерью, такими были и в прошлых жизнях — люди не меняются, хотя в индейских видениях… или как тебе это объяснить?..
— Да что ты мучаешься, дедушка? Просто скажи, что индейцы или индусы, которые из страны из моего первого сна, так думают о своих прошлых жизнях. Ничего, что я на «ты» перешла?
— Хорошо, что Реля считает меня дорогим ей человеком. Ведь лишь мать ты величаешь на «вы», отчего вы чужие. Но вернёмся к перевоплощениям. Так вот, твои, бывшие родычи считают, что человек перерождается то в собаку, то в дерево.
— А это не так?
— Возможно это правда, потому что меня, в той жизни, когда я бросил твою бабушку-цыганку и венчался второй раз, называла одна, любимая мной дама, «помесью льва с обезьяной». Да ты о том ещё в книгах прочтёшь, которые обо мне напишут или написанные уже издадут, когда ты подрастёшь.
— Я все написанные о тебе книги стану читать. Но это неправда! Ты не был ни львом, ни обезьяной! А кто тебя так обозвал? Наверное, в детстве? Откройся внучке, я всё о себе говорю.
— Откроюсь. То была самая странная моя любовь, к внучке Кутузова. «Цэ був» великий полководец, он отстоял Россию, победил французов, когда я учился в Петербурге, в лицее. Лицей — это вроде школы твоей, но был я тогда на три года старше Рели. А Долли не училась со мной, как ты мыслишь, мы встретились уже взрослыми и не свободными. Не сердись на Долли — я её обожал.
— Я не сержусь. А ты знаешь о своих прошлых жизнях?
— Как не знать! Живя постоянно в Космосе, я «просмотрел», как теперь в кино показывают, свои былые жизни, однако везде был в образе человека. Долли — та загадочная дама — ошибалась.
— Значит, и индусы ошибаются! — Воскликнула Калерия.
— Пусть будет так: люди всегда рождаются людьми, но разными, если судить по тебе и твоим мучителям.
— Дедушка, сколько жизней человек живёт на земле? В разных странах, как я поняла. Хотя, Земля, всё равно одна. Но вот, например, древняя Индия, где не было ни самолётов, не машин, очень отличается от Европы, которую мне показали во втором сне, а Европа от Крыма, которого я почти не видела, живя рабыней. Ты тоже жил как мне говорил в Греции, Турции и даже шахом Персидским. И все эти страны, как я думаю, совсем другие сейчас, когда человечество шагнуло так далеко вперёд.
- Разумеется, далеко, имея такой транспорт как самолёты, поезда и говорилку-радио, ещё телефоны, о которых ты узнаешь довольно скоро – всего этого даже не было в моём, последнем, 19 веке. Но войны, всякие ураганы на морях и суше, землетрясения, наводнения, извержения вулканов иногда разрушают тот быт, созданный уже в 20 веке. А может, за счет того, что человек, желая улучшить свою жизнь, иногда разрушает природу, и бывают все ураганы, смерти людей, которые ты ещё увидишь.
- Как увижу, дед, если ураганы, например, бывают в Индийском океане, а я там не живу и вряд ли когда заеду, потому что это очень далеко от России?
- И залететь ты туда сможешь на том же самолёте или во сне. Но не советую тебе так далеко летать во снах. Но и увидеть, живя в России или Украине, сможешь. Ты сама узнаешь, как подрастёшь, каким образом, живя в одной стране, можно знать, или видеть жизнь людей, живущих в других странах.
Пока дед говорил всё это, перед глазами у Рели пронеслись все невзгоды, как будто она всё видела своими глазами. Это были какие-то ужасы, где люди бежали, в страхе, и их поглощало море. Или извергался вулкан, о котором она недавно читала, и под его горячей лавой тоже гибли люди. Или вот чума, о которой описал дед в одном из своих стихотворений – она как будто бы тоже там побывала, причём, спасала везде людей. Но в каких жизнях? Если этого она не видела ни одной стихии, или мора от чумы в четырёх своих снах, где погибала? Поняв, что наговорила много, и дед также пространно ответил, она повторила главный вопрос, на который хотела получить определённый ответ:
- И вот среди всех этих разрушений, восстановлений, ухудшений, улучшений, сколько жизней человек проживает на земле?
— Вот так вопрос! Но отвечу коротко — пятнадцать. И если он — Человек не вредил нашей матушке Земле, то его примет Космос, как меня.
— А меня, деда, Космос примет, если я проживу ещё четыре жизни и проживу с любовью к Земле?
— Тебя и после одиннадцати могут принять, потому что ты совершенствуешься, а такие люди желанны в Космосе. – Не то пошутил, не то сказал правду Пушкин. - Если хочешь, я похлопочу за тебя, но, сначала ты должна прожить эту жизнь и выполнить свой долг — родить мальчонку, душа которого уже витает возле будущей мамы.
Вот такие загадочные ей снились сны, но жизнь нельзя прожить в сказке.

Поэтому Реля, чуть приоткрыв полноватые губы, и водя по ним языком, чтоб не пересыхали, рисовала свои карикатуры на родных и себя. И если ей удавалось изобразить гневными, а значит и страшными мать, Герку или отца, то и себя она не могла нарисовать смирной овечкой, давшей волкам себя загрызть. К тому времени она знала басни Крылова и они так, кстати, пригодились ей. Нет, Реля часто противостояла несправедливости и хотя она была маленькая ростом, какой себя и рисовала, а Герка нависала над ней как Слон над Моськой, она смирялась: — «Пусть будет Слон и Моська. Герка, действительно, толстокожая, ничем её не проймёшь, хотя я «красотку мамину» здорово напугала болезнями — её будущими и материной настоящей. Но вот странно, — думала Реля, пытаясь изобразить, как Герка льстит матери, прося у неё денег, на какую-нибудь брошечку для себя или ленту, шпильки — таких побрякушек сейчас полно в сельских магазинчиках, — выпрашивает она у матери деньги часто, а про болезнь «любимой» не говорила. Что за расчёт? Как можно больше выпросить для себя, пока «родная, драгоценная» не в больнице? В больницу Герка, во-первых, не пойдёт — мне сон приснился, как она упирается, говоря, что ей дурно становится от лекарств, уколов, которые там делают. Хотя я тоже, наверное, не буду навещать «маму дорогую» и не потому, что не пожелаю. А больницы, от Лиманского далеко — кто же, в это время, за малышнёй присмотрит? Но, в снах, которые мне снятся каждый день, с тех пор, как я узнала про болезнь родительницы, что-то неясное мне видится: вроде как мама станет лечиться близко от дома и будто бы я стану свободной от малышни? Куда они денутся на время болезни мамы? Загадка! Ещё вопрос, почему Гера не говорит матери об её болезни? Впрочем, кажется маме ещё не пора в больницу. Что-то должно «вызреть» у «хорошей матери», прежде чем ей сделают операцию. Операция? Это, наверное, очень неприятно»…

Реля отложила карандаш и задумалась, не заметив, как к ней подкралась «больная» и внимательно разглядела последний её рисунок:
— Ну, что Аника воин, если не языком жалишь, так каракулями решила всех допечь? Но что-то я вижу здесь себя довольно миловидной и потому не брошу твоего «произведения», как пишут в книгах, в печь.
— Вы видите себя красивой в моём рисунке? Может я вас, авансом, наделила теми чертами, которые вы усердно прячете? Ну, сделайте усилие над собой, скажите, что и средняя дочь у вас красивая. Люди говорят, что я на вас внешне похожа, только угрюмо выгляжу, потому не нахожу счастья в своей семье. Печаль всегда на лице и прячусь с ней от людей, потому ещё, что скверно одета — в одно рваньё, сшитое Релей из тех отрёпышей, которые вы с Геркой уже носить не можете.
— Не ври, Аника воин, иногда тебе и хорошие вещи перепадают.
— Да, если Гера из них стремительно вырастает или толстеет. Но что за презрительные слова «Аника воин», как вы меня обзываете? Это пьянь и дебошир, которого все презирают и об которого ноги вытирают?
— Догадалась!
— Но, мама, разве это я пью много вина, как это вы с папкой делаете, иной раз вместе, а больше порознь? Потом дерётесь как кошка с собакой. Но чтобы вы не делали, ноги я вам об себя никогда не дам вытирать, хоть вы меня в самые красивые одежды нарядите.
— Потому и не рядим, красавица ты людская, но только не в семье своей. Можешь рисовать меня хоть с копытами, а отца с рожками…
— Чьего отца? Своего папу, или Гериного? Так мой отец пьёт оттого, что понял, к какой нехорошей женщине он в плен попал. А выйти из него не может. Хотя я ему не раз предлагала, разделить детей и уехать от вас с Герой, - отчаянно, обманывала Реля. Никогда не предлагала. А мысли такие, у отца считывала. Но за эту ложь могла от матери получить подзатыльник. Или хуже того, её могли без еды оставлять. Мать и Герка наедятся, бывало, её стряпини и спрячут кастрюлю, до прихода отца. А голодный отец и её порцию съедал. Реле приходилось не раз ложиться спать голодной.
— Ах ты, ведьма! Знаю я, как ты отца подучиваешь. Но придёт время, натравлю и я его на тебя — ох, Олег тебя отлупит когда-нибудь. А мы с Герой посмеёмся.
— Посмеётесь, мама, просто заплачете «от радости» когда из Рельки будет сочиться кровь, в это время вам над собой плакать придётся. – Снился Реле такой сон, что отец бьёт её и из спины сочится кровь. Гера и мать смеются над её бедой, а сами с кроватей встать не могут.
— Опять пророчишь! Думаешь, я не знаю, что ты Гере вякнула? Признаться, правду сказала. Я ездила в районную больницу, проверилась, через пару месяцев, надо будет ложиться на операцию. Ты это видела в своих снах? И чем всё кончится, знаешь? Скажи же матери разок правду! Умру я или останусь жить, чтобы детей вырастить, ведь вас у меня четверо. Реля, доченька, изменюсь к тебе, освобожу от тяжёлого труда — заставлю кобылицу нашу всё делать. Да ты уже должно быть заметила, что с тех пор, как Гера Лариску хотела утопить, а ты спасла, тебе большое послабление вышло. Рисовать вот можешь, купаться ходишь чаще, чем она, а Гера сейчас над Ларисой и Валей не надышится. Лимана стала бояться как огня.
— Забавно, мама, как вы её расхваливаете. Ой, да если бы это было всё так. И если бы вы изменились ко мне и девчонкам, то, спокойно, могли бы ложиться на операцию и просить у Бога продлить вам годы.
— Ты знаешь, что я атеистка — ни в Бога, ни в Чёрта не верю.
— Верите, мама, если не в Бога, то в его слугу изменника точно. А коли так, не бойтесь ложиться в больницу. Люцифер поможет, он не даст умереть матери своей дочери, пока Гера от вас зависима. А вот когда она насосётся, как пиявками отвалится от вас, тогда, быть может, Люцифер попытается забрать вас в Ад.
— Ах ты, гадина! Опять грозишь матери?
— Тихо, мама. Я вам скажу одну тайну, которая может в корне изменить ваше отношение ко мне. Вот когда Герка из вас всё высосет, и Люцифер явится по вашу душу — потому что, спасая вас в этом году или в следующем, он надолго запомнит это. И явится, когда увидит, что вы не нужны его дочери, несмотря на то, что Валя с Лариской будут подростками, вот тогда вы полюбите меня, потому, что кроме Калерии некому будет оборонить вас от Люцифера и Ада, в который он будет мать его дочери затягивать. И не спорьте! Я знаю, что даже отец Геры вас предупреждал, кто у вас спасителем станет.
Юлия Петровна онемела на мгновение – и правда, Люфер её предупреждал. Но, кажется, это всё шутки. Стал бы Чёрт беспокоиться, о бывшей матери своей дочери, если желал покорить Рельку в дальнейшем. Вот лишь, почему он на Релию глаз положил, матери было ещё не известно – отмалчивался.
— И всё ты врёшь! – взорвалась Юлия Петровна гневом. - Какой Люфер? Если отец Геры погиб, наверное, в боях. Потому, что слал он нам посылки: вот открою тебе тайну, почему мы с Герочкой, в войну, так хорошо одевались.
— Ну, это для меня не тайна, я знала, что он вам слал посылки, а не дядя Коля — неженатый, как вы всем рассказывали. Откуда бы дядька Коля, который единственный из ваших братьев остался живым, адрес ваш знал, попав на фронт? Он если и слал, то тем сестрам, которые в родном его краю остались, то есть в Ивановской области.

— Откуда знаешь, что Коля — единственный из четырёх братьев, кто остался живым? Я не пишу родным, с тех пор, как убежала из дома, — при этих словах у матери ни слезинки не выпало из глаз, что потрясло девочку: — «Какая жестокая к братьям, чего уж говорить обо мне?»
— Вот вы и проговорились, что нет у вас связи с родными. А Реля летала в Родники, во сне — так, кажется, город называется, где родня наша живёт? Правильно? Так вот, они все думают, что вы погибли, так что пишите письмо и о своей болезни тоже. Ваши сестры всё ещё верят в Бога, они сходят в церковь, и поставят за вас свечи — во здравие!
— Ты же сказала, что мне Люцифер поможет? — насмешничала мать.
— Но плата, какая за это будет, вы не подумали? И я вас не смогу потом спасти, когда он явится по вашу душу, если сейчас сёстры и брат не отмолят вас у Бога. Не ломайтесь, мама, рука у вас не отломится, если вы объявитесь родным. Им ничего от вас не надо, как вы, в Украине, думали об этом, до войны, потому скрывались. Они обрадуются, что вы живы, замужем и имеете уже четверых детей.
— А по сколько детей у моих сестёр и Коли? Женился ли он?
— Сразу, после войны дядя Коля женился, хотя и инвалидом вернулся, как и наш отец. Кстати, Люцифер ваш на фронте не был, а вот воровал — из того и слал посылки. А дядя Коля, он, как наш отец, много по госпиталям лежал: вряд ли он другим сестрам слал чего-нибудь. Теперь он работает мастером на ткацкой фабрике, если я верно поняла.
— А сестры? Ты про них расскажи. Я верю твоим снам, они верные.
— Хорошо. Но с тётками у меня не так всё точно, как с дядей Колей. Он молодой и жизнь его началась после войны, а вот сестры ваши не совсем понятны. Они, во сне, общались между собой, но на расстоянии. Например, из разных комнат, одного дома, с резными наличниками.
— С резными наличниками на окнах? Это Настин дом, я помню его.
— Значит, тётя Настя стояла у плиты, и что-то готовила для угощения. Она такая худенькая, смешливая, всё шутила, что угощение ранее, до войны, было гораздо лучше, но теперь всё слаще, даже картофель, не говоря о, «серой капусте», из которой она готовила щи.
— Узнаю Настю веселушку, она нас кормила, когда отца забрали на фронт белые, а самая старшая сбежала в город: её Дашей зовут. Кстати, Гера на неё и деда Петра похожа — даже характерами эти трое будто близнецы. Что Даша, что Гера под себя гребут, а Настя всегда делилась, даже от нашей бедности, в годы революции да войны, умудрялась людям помочь. Ты на Настю больше всех похожа, вот только не помню, была она кудрявой?
— Насчёт кудрей не знаю, повариха была в косынке, но когда сели за стол, то сняла её, волосы у неё скручены в узел и седина уже в них. Но по характеру, тётя Настя мне больше всех нравится. И жена дяди Коли, которая помогала ей готовить, а две девочки мешали им.
— Значит, у Коли тоже девочки родились?
— Он им рад, говорит, что не хочет солдат рожать.
— Возможно, он прав. А кого ещё ты видела?
— Надутую такую тётку, она разговаривала с дядей Колей, а возле них сидела девочка — точная наша Герка — похожа, и кривляния те же.
— Кто же это? Моложе или старше та тётка ваша Насти? Потому была ещё старше Насти сестра Даша — я тебе говорила о ней, но та вышла замуж в Родники, и мы её почти не видели — детей нарожала кучу.
— Не могу сказать, была ли это тётя Даша, из-за её перекошенного лица: на нём ничего не прочтёшь, кроме презрения, к нищете, которую она лицезреет. Но девочку, сидящую рядом, она называла Альбиной.
— Альбиной? Значит это Алька — тоже Альбина. Зачем она дочь назвала в свою честь? Будет такая же заносчивая девчонка.
— Ох, мама, ну кто бы говорил! Вы у нас заносчивая, Герка копия ваша, а теперь вот у меня тётка такая появилась, ещё и кузиночка.
— Откуда ты знаешь, что двоюродная сестра — это кузина?
— Из книг, мама. Ну, вы всё у меня выспросили? Будете писать им письмо да жаловаться на свою беду? Я вам очень советую.
— Ты права — писать мне нужно. Но я плохо помню адрес Насти. Он у меня, правда, где-то и записан, если она на старом месте живёт.
— А куда ей деться? Вы же узнали дом с резными наличниками!
— Ты, глазастая, номер дома не запомнила?
— Кажется 10-А, вот улицу не знаю. Но фамилия у тети Насти - Касаткина – почта разыщет.
— 10-А, тогда точно на старом месте живёт. А с кем? Муж у Насти был пьяницей — не погиб ли он, во время войны?
— Погиб или умер ещё до войны, потому, что его поминали за столом. Потом пришёл сын тёти Насти — тоже Альберт. У нас родных много Альбин и Альбертов — уж, не от князей ли мы каких род ведём? — пошутила.
Юлия Петровна нахмурилась: — Что ты мелешь? Всех князей расстреляли, сразу после революции, даже зажиточных крестьян и тех в расход пустили. А твой дед Пётр — самый захудалый был в деревне, хотя красивый мужчина — Гера на него похожа. Да знаешь ты всё это, ежели не из моих рассказов, то из снов — уж точно. Кстати, хорошо, что мы вспомнили о снах. Про Альбину ты мне рассказала и про её дочуру, а про Дашу ни слова. Была ли она на том празднике, где ты, ведьмочка, подсматривала? Потому, мне Даша дорога, тем, что похожа на Геру.
— Какие ж вам, мамулька Герина, люди нравятся нечеловечные. В ком больше зла, тот вам и мил? Но я на таких не смотрю. Злые Реле противны. И вообще никогда не подсматриваю, мама, сны приходят непрошенными – «Цэ, — как говорят украинцы, — зовсим од мэнэ нэ эависэ».
— Но Гера говорит, что ты можешь вызывать сны!?
— Могу, но прошу в них людей знакомых и дорогих мне. Родня наша мне совсем не знакома, потому, наверно, они вспоминают нас, но достучаться до вашей, затвердевшей души не могут, а у Рельки душа всегда готова лететь туда, куда её зовут.
— Но как же они могут позвать тебя, если не знают о тебе? Или у тебя хватило наглости сесть с ними за стол, да рассказать о нас?
— Мама, это Герка села бы и хватала бы со стола самое вкусное, а я никогда к незнакомым людям не навязываюсь, даже зная, что они мне родные. Я скромно зависала над потолком, или заглядывала в окна.
— Скромница ты наша, совсем не в Дашу. Но ежели ты её не видела и никого из её детей, то скажи мне ещё про Настю. Насколько я помню, у Насти был младший сын Альберт, а ещё старший — Виктор. Он, должно быть, уже скоро служить пойдёт. Он со светлыми волосами, тоже в деда Петра — такой же красавец и бабник, видно. Не встречала его?
— Говорили, что он у невесты был — скоро женится, и вовсе он не бабник, потому, как влюбился с первого взгляда, так и любит, девку, это не я так говорю, так, за столом, называли.
— Зачем же, до армии, жениться? — удивилась мать.
— Вот этого я у них не выяснила. Уж извините.
— А про деда Петра ничего не говорили?
— Я всё ждала, когда вы это спросите. Умер наш дедушка. Поминали его за столом. Но когда умер, вот этого я не знаю, — Реля хитрила, она видела сон, что дед умер в войну.
— Ну, раз отец умер, тогда мне точно надо объявляться. Спасибо, что поговорила с матерью, рассказала мне свой разведывательный сон, поддержала мать, теперь напишу родне письмо, а если всё пройдёт успешно у меня с операцией, да жить станем побогаче, то съездим с тобой в Родники — уж это я тебе обещаю — вещунья моя и советчица!
— Вы скорей Герой захотите хвастаться, чем мною. Как вы Рельку повезёте в лохмотьях? — Калерия грустно засмеялась.
— Будешь умницей, станешь слушаться мать, так одену тебя не хуже, чем Геру. А умом ты гораздо зрелее её. Знаешь, как она мне о болезни объявила?
— Стала выпрашивать ваши вещи, думая, что операция вас доконает?
— Да, примерно ты угадала. Я духом пала. Если бы доктор меня не успокоил, а ты не поддержала, я, быть может, через пару недель слегла, и не поднялась более. Ты, моя прозорливица, хорошо поддержала, я этого тебе никогда не забуду.
— Забудете, мама. Завтра же я у вас превращусь в Чернавку, Моську, которая лает на слона, а он, твердокожий, идёт, и не слышит её.
— Уж будто мать у тебя такая твердокожая? А ты вздрагиваешь при прозвище, Чернавка? Оно тебя коробит? Так как же тебя называть? Я, в благодарность за твою поддержку, стану называть себя Солнышком.
— Ой, мама, только не Солнышком. Потому что Солнце нельзя бить, ругать, думать о нём плохо. Да и я не захочу, вы уж простите меня, так обогревать вас, как меня сейчас солнышко согревает.
— Ну, тогда как? — Юлия Петровна рассердилась. Никак не приручит она среднюю дочь к себе. Ускользает доченька, как угорь, как в довоенное время вывернулся у неё из рук Герочкин батяня.
— Да хоть горшком, только в печь не сажайте! — пошутила Реля, почувствовав гнев матери. На том они расстались. Мать, попрежнему, была недовльная своей Чернавкой. Дочь это чувствовала, но льстить, чтоб родительница её любила, не могла.

Девочка закрыла свой альбом: — «Не до рисунков мне сейчас. Пойду к Лене, которая мне тоже, ещё до знакомства с ней приснилась. Лучшая подруга в Залиманском. Она хотела взять поэму Пушкина у своего брата или кузена, который рассказал Гере о фонтане. Если книгу Лена достала, то пойдём с ней на Лиман, искупаемся и я, как обещала, прочту ей вслух эту поэму. Интересно, найду ли я в судьбе той Марии, которая меня заинтересовала, то, что мне кажется моим, или Рельку убили совсем в другом гареме, у другого хана? Что-то во снах мне снилось, что я была беловолосой, что я любила, и меня любил наш общий повелитель-муж, что меня убили, из ревности помню, но это была не женщина, а подкупленный ею какой-то раб, похожий на женщину. И помню даже, как я, после смерти возвращалась в гарем, тенью там ходила, не узнваемая, среди оставшихся, но не находила своего любимого и никакого фонтана слёз не видела».

Лена, как и обещала, принесла так желанные Релей поэмы Пушкина:
— Ось? Уси у Лёньки бэруть та читають и бачишь яка стала кныга.
— Очень хорошо выглядит, видно её берегли книголюбы. А ты читала?
— Та що ты! Я по украински и то по складам читаю, а тут по-pycски, то мэни и пэрэводчик трэба, бо нэ вси слова розумию. Алэ спасибо тоби за казкы Пушкина що ти мэне подарыла – я по ных и читаты по русски навчусь. А цю книгу братуха сказав, щоб я тоби подарыла.
— Вот спасыбочки тоби и братику твоему.
— Нэма за що. Мы обмынялысь кныгамы тай усэ.
— Странно що я вжэ балакаю по-украински, хотя и невирно, з акцэнтом, а ты од мэнэ, колы я говорю по-русски, нэ можешь навчитыся?
— Ой, нэ смиши мэнэ. У нас, у школы сэмиклассныки, яки бажають, посля школы, идты дали вчитыся у русски училища чи тэхникумы, и то, по-руськи, нэ вмиють добрэ раговаривать.
— Ну, я думаю, цэ небольшая беда — научатся. А почему семиклассники хотят только в русские училища? Ведь по Украине больше украинских, чем русских учебных заведений?
— У том-то и дило, ща бажають ихаты вчитысь до России — пэремин уси бажають, бо всим хочэтся чогось другого, чем у нас, в Украини.
— Проще говоря, люди, таким способом, хотят увидеть наша страну. Это ничего, что я по-русски говорю?
— Спасибочки. Я тэж од тэбэ буду вчитысь. Бо мамка и мэни совитуе бильше разговаривать, имеючи таку подругу. Я теж захочу поиэдыты, колы закинчу семилетку, якщо зумию ии закинчиты, — загрустила.
— А я мечтаю закончить десятилетку и поступать сразу в институт и тоже, разумеется, в России, потому, что это моя Родина, а я её мало знаю. Зато, когда уеду учиться, то поезжу по Руси родной.
— Та ты поиздыш и по Украини — у тэбэ батько и маты специалисты, а таки в наших сёлах нэ задэрживаються — чуток пороблять и гопса! у другэ сэло вжэ пэрэизжають, дэ им кращэ, а потом щэ и щэ — скачуть.
— Это хорошо или плохо?
— Хорошо, для тых, що пэрэизжають — ось и тоби будэ добрэ, багато побачишь и людэй новых и мист кращэ, чим Залиманскэ. Погано тим, що навикы привязани до одного миста, хоча стари и радуються тому — тут их батькы и диды поховани, той их тут похоронять. А молодь рвэться из Залиманского, хочэтся побачиты свит малэнько, а потом, можэ хто и повэрэтся сюды, женытся, чи замуж выйдэ, якщо на сторони кого не присмотрят. А ты хочешь уихаты из нашого сэла?
— Признаться, не очень — мне Лиман нравится. Купаться летом можно, да и с людьми я не со всеми ещё перезнакомилась, в школу ещё не походила. Но чувствую, что родителям не нравится это село, особенно маме — она, кажется, заболела немного, и будет искать село, в котором есть больница, чтобы далеко от дома не уезжать.
— Цэ можно зрозумиты, бо в ней четверо диток. Ну, а поки ты тут щэ, то навчи мэнэ разговаривать по русски. Дюжэ хочется.
— Но, Лена, я не учительница. Вот рассказывала тебе Реля сказки Пушкина, теперь вот поэму почитаю. Учись у него. Он хоть и араб был, а русский язык лучше иного учёного знал.
— Добрэ! Зараз искупаемось и ты почнешь читаты. Алэ сначала пидэмо до ежевички, закусымо ею соль у роти, тоди там читаты будэшь.
— Почему там?
— Бо як вернэмось на пляж, то дивчата и хлопци набэгуть на читку, бо усим захочется послухаты, як ты Пушкина читаешь.
— Тогда, действительно, не вернёмся. Я не хочу, чтобы толпа меня слушала — кричат, шепчутся, перебивают, отвечай всем на вопросы, не успею до вечера прочитать.
— Ну и добрэ! Пишлы купатысь.
Что они и сделали. Пока купались, детей и более взрослых ребят набежало немало — Лене с Релей оставалось лишь тихонечко уйти с того шумного берега, на другой, где росла ежевика, но желающих отведать сладкой ягоды было мало — кусты колючие: больше изранишься, чем ягод найдёшь. Поэтому другие подростки: девчонки и мальчишки были склонны делать набеги на виноградники, в степи. Где сладкие гроздья стерегли, но некоторые дети знакомились со сторожами и знали места, куда сторожа не заглядывали. Потому многие перешли от шелковицы и ежевики, которых уже оставалось мало, эти ягоды, «сходили», как говорили местные дети, переходя на ворованный виноград.
Но не успели Реля с Леной освежить рты желанной ежевикой, как с высокого косогора донеслось: — Ленка, ось ты дэ! Маты тэбэ по всему сэлу щукае! Дядько твий приихав из города, и щось такэ тоби привиз!
— Ой! — Лена замерла. — Чи нэ платячко, яке я у нёго просыла?
— Бижи живо додому, як хочешь побачиты дядьку, бо вин скоро вжэ назад повэртатысь хоче. Заглянув на одын денёчек.
— Ой, Релэчко, ты нэ заругаешься, якщо я побижу?
— Конечно. Я бы тоже летела как стрела.

Калерия осталась в зарослях ежевики одна. Немного погрустила — нет у неё такого дядечки, который бы привозил ей подарки, одежду, потому, что Релины платья все были, как лохмотья — штопанные-перештопанные, не говоря об осенней и зимней одежде. Пальтишечко, в котором ходила Реля в школу, в Литве, было позорное. И это при том, что Герка щеголяла в модных одеждах, как и мать. Срывая мелкую ежевичку и кладя её в рот, девочка заметила, что ягоды смешались с солёными слезами, которые невольно текли у неё из глаз. Всегда, с такими мыслями плакала, если вокруг не было людей. Но надо было успокаиваться, если уж ежевика стала солёной. Реля вытерла глаза платочком, который нашла в кармане драного сарафанчика — всегда носила с собой самодельные платочки, на удивление местных девочек которые вытирали глаза и носы руками, длинными рукавами. И считали, Реля, модничает, платочками, чтоб привлечь к себе внимание ребят и взрослых: вот, мол, какая я культурная, вы не смотрите, что в рванье хожу. Про рваньё подружки не высказывались, но это чувствовалось во всём. Хвастались новыми платьями, сшитыми им к школе, говорили о пальтишках, купленными матерями в Одессе, которая, оказывается, была от них близко. Ведь Лиман вытекал из Чёрного моря, а Одесса-порт, куда заходили корабли, из разных стран и советские корабли плавали по чужим, как это отец говорил как-то? – «Континентам!», — вспомнила Реля. И привозили оттуда русские моряки некоторые красивые вещи, которых не было ещё ни в разорённой России, ни в Литве, где они жили на хуторе, и потому Реля про Литовские базары ничего не знала. Помнила только, что ей оттуда не привезли пальто, которое она так ждала, потому что она нашла двести рублей на дороге. Но детишек в Литве одевали намного лучше, чем её, не говоря уж о том, что Гера и мать, вообще, были модней всех одеты. Мамаша, в первый год, когда они жили на хуторе, ягоды, которые они с Геркой собирали, продавала летом почти каждый день — глядишь за неделю, себе или Герке что-нибудь да купит. А Реле, за то, что она делилась ягодами с литовцами-стариками — фиг, без масла. Правда, молоко и прочее, что давали ей соседи, пожирали с жадностью — иной раз и Реле не доставалось. А старички её у себя всегда кормили, зная, что её дома обидеть могут.
Вспомнив о стариках, Реля повеселела. Что-то часто она плачет, а между тем, Бог ей всегда посылает людей, которые её жалеют и греют.
Развеселившись, она решила, что хватит ей искать редкую ежевику. Уже накушалась и слезами запила, а теперь успокоит душу Пушкиным. Неужели её прапрадед, приказавший Реле называть себя дедом, описал её страдания, когда она погибла в тихом гареме, почти на глазах своего возлюбленного, и как он позволил задушить или отравить свою самую любимую?
Нашла место, присела и прежде, чем раскрыть желанную книжку, вновь погрустила немного: — «Реле бы такого дядьку, который не первый раз Лене что-то привозит: то учебники, то одежду — подружка будет хорошо в школе одета, не как я. Что ж! Придётся мне как в Литве поражать учителей знаниями, а не одеждой».

Но раскрыв поэмы Пушкина и найдя, «Бахчисарайский фонтан», забыла о всех своих печалях — стихи великого поэта всегда покоряли её, а на этот раз она искала в его писаниях свою бывшую жизнь и находила. Да, она была той томной Марией, как описывает её прадед. И она, это тоже верно, отказывала Гирею в любви — всё это вспомнилось Реле как наяву. Но отказывала из-за его жестокости — покорял народы, затаптывал конницей людей. Релю когда-то так же затоптали, едва живой осталась. Ещё из-за многоженства не хотела любить Гирея девушка — она была из Европы, строгой, и стать одной из женщин его, пусть даже самой любимой, ни за что не желала, даже за роскошные украшения, которые дарил ей Гирей. И была. в ханском дворце Зарема, гневно отчитывающая Марию за то, что отняла у неё любовь их мужа. Уж не после этой ли отчитки, узнав, что Гирей не посещает своих жён и наложниц, не ведёт полки на поля сражений, а если ведёт, то вдруг возвращается, не сделав никому плохого, не приведя ни одного пленного или пленницу, уж не после таких известий Мария полюбила Гирея? Но сказать ему об этом не могла, а лишь чахла. И евнух — этот бесполый человечек, сам полюбивший гордячку и чтобы она не досталась хану, стал потихоньку травить её, какими-то ядами, известными лишь ему, затем и придушил, уже полуживую совсем не подкупленный никем, а по своему решению, чтоб не доставалась никому. Но кинули в колодец Зарему, думая, что это она виновата. Калерия тяжко вздохнула, жалея себя, Зарему, Гирея, евнуха: легко ли мужчинам было жить, после такого злодейства?

Она ещё раз вздохнула и чтобы отвлечь себя от грустных мыслей решила читать очередную поэму «Цыганы». Удивилась про себя; — «почему «Цыганы», а не «Цыгане»? Но видно деду Пушкину моему виднее было, как писать, а то приснился мне, во сне, и долго толковал, что он мой прадед — не Герки, не Вали с Лариской, а лишь мой, потому, что из всех своих правнучек любит Рельку. Я помню, удивилась; - «Почему лишь меня?» На что прадедушка улыбнулся и ответил: - «Сказочки мои только ты читала, кои я дал тебе в поезде и даже знаешь наизусть, чего не сделает никогда ни твоя старшая, ни младшенькие. И получается, они меня не признают, а я от них отказываюсь. Но чего ты качаешь головой?.. Я точно знаю, что ты мои сказки рассказываешь по памяти подругам и не своими словами, а моими стихами, не споткнувшись, не перепутав — спасибо тебе».
— Да за что, дедунька? Можно я вас дедушкой стану звать, - забывала в снах, что он сам хотел, чтобы так звала его. - А то прадед — это так далеко, а мне кажется, будто мы с вами живём в одно время. И сказки Ваши так мне дороги — они уводят меня от серой жизни и обещают жизнь лучше.
— Зови меня дедкой — мне приятно. А жизнь у тебя, конечно, станет лучше, но когда ты уедешь от своего отца и матери — станешь жить самостоятельно, чтобы на мою внученьку никто не давил. Но сказки сказками, а ведь я для тебя и поэмы писал. И потому советую тебе отдать мою книжоночку своей подружке. Которая, в ответ принесёт тебе мои поэмы и тоже вроде как подарит. Ты бери, потому что так как ты станешь читать мои поэмы — мало кто так читает. Можно сказать, никто, потому что ты глубоко анализируешь. Это как бы проникаешь в самую суть. А уж от поэм ты в такую глубину войдёшь, из которой тебе не захочется выбраться всю жизнь. Так и станешь класть мои поэмы под подушку, как ранее сказки. Но не это главное. Признаюсь тебе, что в двух поэмах; в одной ты увидишь свою прошлую жизнь, а в другой жизнь твоей бабушки — правда, в твоей поэме я сделал ошибку — ты её сразу распознаешь, а вот бабку твою описывая, я сделал большую глупость, но про неё потом поговорим, в другом сне»…
— «В другом сне» — попробуй-ка его дождаться. Реля, прочитав, «Бахчисарайский Фонтан», сразу, «распознала», ошибку Пушкина, но как бы теперь разобраться в чём он прапрабабушку обидел? И она решила почитать «Цыганы», справедливо полагая, что как раз там её прапрабабушка должна быть. Ведь в их роду и со стороны матери и со стороны отца было по цыганке. А как связать Пушкина и цыган? Реля стала читать «Цыганы» осторожно, вчитываясь в каждое слово: нравы её бывших сородичей ей не понравились. Разгульная жизнь, которую они называют свободой; при этом, конечно, не учатся и книг не читают. Рваные кибитки, голодные дети, которых — Реля это остро чувствовала — приучают к воровству. Не украдёшь, не поешь! Это было противно. Что взрослые цыганки обманывают и воруют, девочка знала ещё со времён эвакуации, когда они жили за Уралом. Реля запомнила, что как только табор приближался к селу, все настораживались: женщины гнали: – «Этих бездельников», — так и называли. В глаза говорили наглым цыганкам, что, в такое тяжкое время, работать надо, а не попрошайничать, да воровать, что плохо лежит у того, кто сам еле концы с концами сводит.
Сибирячки не покупались даже на наглые слова: — «Про мужа скажу, да беду отведу».
— «Как же ты, бездельница, отведёшь, если у нас есть бабушка Ведунья, которая день и ночь за мужей наших молится, а ты, обманщица, хоть раз бывала в церкви?» - Пугали бабушкой Домной, которая к тому времени, уже лежала в земле или была на небе, как думала Реля.
Цыганки, услышав про Ведунью да про церковь, тут же скрывались — им ли тягаться с бабушкой Домной, которая, как говорили и войну предсказала, и смертушку свою и даже кто у неё дар божий — лечить людей и всё видеть в их судьбах. Примет тот, кто, закроет ей глаза — та девочка, которая к ней приедет на «огненном коне», да нелюбимая матерью. А огненным конем как раз война была и приехала к бабушке Домне мать их с двумя умирающими, как говорила Юлия Петровна подругам, дочками, одну из коих ненавидела.
Что касается Герки то вряд ли, а Реля, наверное, и правда умирала, потому-то бабушка Домна понесла её крестить, а, «умирающую», Геру вели за руку и Реля помнит, как душа её, выскользнула, из маленького тельца и вознеслась к куполу церкви, откуда её кто-то прогнал: — «Ты что здесь делаешь? Ну-ка иди в свое тело!»
Она слетела и вошла в свёрток на руках у старушки, чем её очень обрадовала:
— «Гляди-ко, батюшка, ожила манюня!» — И, принеся, ожившую, домой, сразу стала, играть, с Релей в старые игры: – «Покажи, где у бабушки носик, ротик, покажи глазки, и закрой глазки бабушке», Приучила так, что Реля, поднятая ночью матерью, по приказу Домны, сразу её глазоньки и закрыла. И как сказала ей потом другая их хозяйка, у которой они поселились, и где Реля стала что-то понимать — этим Домна передала ей свои способности лечить людей и ясновидение. Реля и лечила — в конце войны, когда отцу собирались отрезать ногу, она слетала (во сне) в госпиталь и так массировала почти омертвевшую ногу родителю, что утром усталые врачи обрадовались. Не надо делать операцию, но лечение будет долгим и мучительным. Батя всё выдержал и вернулся через полгода после победы, но на двух ногах. И Валю с Ларисой разве не Реля спасала от материного нежелания, чтоб они жили? И Герка сколько раз пыталась их убить — не по просьбе ли матери? Но Реля всегда была на страже. А что касается предсказаний, то, как станет она говорить правду матери или её любимой доченьке, сразу лезут драться. И отца настраивают против Калерии, что очень печально; отец, лишившись её любви, может попадать в неприятности очень тяжкие, возможно вернутся боли, которые он почти не чувствовал в эти годы.
Задумавшись, Реля не заметила, что перестала читать поэму. Так живо встрепенулись в ней нехорошие чувства к цыганам, обманывающим и ворующим чужоё, добытое тяжкой работой. Плохие чувства перешли вскоре на мать и Геру, не отличавщихся от коварных цыганок. Так же, как они, мать и Гера не любили работать по дому, воровато ели хорошие продукты, втайне и от отца и других детей…
Расстроенная такими мыслями девочка прилегла под кустиком и закрыла лицо, от солнышка раскрытой книгой. Вернулась мыслями к бабушке Домне, вытянувшей её с того света. Ещё думала о сибирячке Марье, у которой было много детей, но и Реле она уделяла внимание, больше чем мать. Особенно когда Гера спихнула младшую с печи (в тот день, когда пришло извещение, что отец серьёзно ранен и ему собираются ампутировать ногу). Хотела, наверное, Герунда её убить, но не получилось, зато долго потом потешалась, что Реля-хромушка и останется такой долго. Последнее было верным — Реля сильно хромала полгода, пока отцу восстанавливали его ногу — хотя тётя Маша усердно лечила её теми мазями, которые остались от бабушки Домны. Потом вернулся тоже прихрамывающий папка и забрал у Рели хромоту: — «Мне всё равно, — шепнул, — а ты должна расти красивой, стройной девочкой».
Реля не возражала — ведь ей ещё, и любить, и замуж выходить. Наслушалась интересных разговоров от девчонок и от тёти Маши — своей врачевательницы. А главное того ребёнка к жизни возродить, которого мать когда-то загубила: — «Дала умереть?!» — Подумала.

— Вот именно, что загубила, а не дала умереть, — ворвался в её сон долгожданный дедушка Пушкин. — И не я ли тебе предсказывал, что ты братика возродишь?
— Вы, дедушка? Или мне вас прадедушкой звать? – спросила не первый раз.
Пушкин не сердился: — Я же тебе говорил уже, что мне Дедка очень по нраву.
— Послушайте, я сейчас читала поэму «Цыганы», и нашла, что там Вы описали мою прапрабабушку — её Земфирой зовут, и она мне не очень понравилась, потому, что капризная как Герочка, а развратная как…
— Знаю, про кого ты хочешь сказать — сам был такой. Но не в этом дело. Мне не нравится, что ты вслед за, Фонтаном, сразу стала читать «Цыганы». Конечно всё дело в твоём ясновидении — видишь, я знаю, чем тебя Домнушка наградила. Но я хочу, чтоб ты про прародительницу попозже почитала, тем более, что она мне не изменяла и я её не убивал, иначе как бы она стала твоей прародительницей?
— Ну, во первых, вы же два года жили в таборе — могла она родить и раньше.
— Господи! Да кто б мне дал жить три года в дикой степи, когда я под надзором состоял тогда? Впрочем, ты ещё моей биографии не знаешь, но в поэме я порядочно фаниазировал. Поэтому остановил твое чтение, внученька любимая и заставил заснуть, чтобы мысли твои читать, потому что знаю, недосыпаешь ты дома.
— Вы мои мысли читаете? — удивилась девочка.
— От тебя же и научился. При жизни ранней не мог, а теперь внученька подарила мне, сей дар. Но я тебе, лучше, про Земфиру расскажу, чего ты в поэме не прочтёшь. Но я восхищаюсь, что ты догадалась, что ты её праправнучка.
— Но не надо мне рассказывать то, что я знаю, дедушка. Раскрывайтесь!
— Слушаюсь, Ваше Благородие! Итак, роднулька моя, после своей гибели я попал на корабль твоих Космитов, как ты их называешь и всё мне стало ясно — многие дети от моей красавицы жены не от меня, а от царя Николашки Первого, всё это — я имею в виду про царей — ты ещё по истории изучать будешь.
— Так что мне Николая 1 не любить, за то, что он Вас обидел?
— Бог с тобой, внученька! Мы уж давно все перемирились на том свете, когда я туда, по-настоящему, попал — уже после смерти и Николая и Натальи — жены моей.
— Вот они, наверное, удивились, что вы позже их туда пожаловали?
— Да уж! Смеху было. Все трое попали в пекло. Так я теперь тебя и разыскал и прошу, чтобы ты, только ты, потому, что другие мои внуки и правнуки не такие праведники, чтобы очистить своими поступками великого Пушкина от грехов и чтобы он на рай хоть одним глазом посмотрел. Да и жёнку мою Наталью освободи от Ада.
— Вы шутите, дедушка?
— Какие шутки! Лишь тебе дано такое право исправлять ошибки других. Ведь ты собираешься родить дитя, которое было загублено. Значит, ты можешь всё: сажать сады, возводить дома — хотя я считаю это не женская работа — но, выполнив это — даже не по своей охоте (я имею в виду тяжёлую работу) ты как бы облагородишь и мать свою и отца, а заодно и меня, твоего дедушку. И знаешь, что мне поможет? Твоя любовь и умение возрождать, это умеют делать на земле лишь избранные!
— Тогда мне надо торопиться всё это делать: сады сажать, дома строить, да и ребёнка своего рожать, тем более, что душа его всё время возле меня крутится, поторапливает, чтобы скорее росла. Но как узнать мне от кого я его должна родить?
— О! Душа твоего дитятки, конечно, крутится, узнав, кто будет ему хорошей мамой, и он же тебе подскажет, кто будет его папой. И хотя, как мне кажется, это будет не достойный тебя человек, но при вашем знакомстве он тебе понравится, и вы сообразите дитя по любви.
— Вы меня огорчаете, дедушка.
— Что поделаешь, душа моя. В жизни не бывает много радостей, иногда бывают и тёмные моменты. Но я твои тёмные могу перевести в серенькие — не такие суровые — чтоб тебе легче было всё переживать.
— А как же моё будущее дитя укажет мне на отца своего?
— Я, наверное, ошибся. Похоже, это не сын твой, а Космиты тебе будущего мужа покажут во сне, покажут, а ты запоминай лик его, фигуру, рост. Запоминай. Но давай оставим будущее, займёмся настоящим. Я тебе советую (после сна, разумеется), прочесть поэму, «Полтава», хотя она у меня самая длинная.
— Ладно, дедушка, я почитаю, «Полтаву», но ещё один вопрос о Вашем прошлом: значит, Земфира родила вам сына, от которого и родилась потом моя бабушка? А почему вы бросили Земфиру с ребёнком?
— Каюсь, внученька, я своих детей часто бросал. И видно матери их слали мне вслед проклятия, но сильнее всех, конечно, были от твоей прапрабабки Земфиры. Её проклятия привели к моей ранней смерти. Ну, до свидания, внучка, тебе пора читать, «Полтаву», потому что знания именно этого произведения приведёт тебя к первой твоей любви. Уж она у тебя будет прекрасная, я тебе обещаю. Но вычеркаю из памяти весь этот сон и то, что ты читала уже немного «Цыганы» — позже их прочтёшь — вот тогда и этот сон вспомнишь и всё сопоставишь, но не гневайся на бабку твою, что её проклятие мне жизнь испортило; так мне и надо! Своих детей бросал чужих воспитывал — правда, мало — но жену свою Наталью, тоже венчанную, я сильно любил и всё простил ей, даже её измены.
— Ой, дедка, я чувствую, что вы тоже не Ангел.
— Конечно, нет — вот ты мои ошибки все исправишь — и матери твоей и отца, тебе такие возможности в жизни даны. Захочешь, возродишь старый сад, захочешь новый посадишь, дома будешь строить, как я уже говорил тебе. Людям это Бог завещал, да не все это делают, потому и погрязли в грехах. А ты трудом своим многое в жизни можешь исправить, хотя нелегко тебя будет. Ну, мне пора исчезать и не затуманивать твою светлую головушку…
- Подожди, дедушка, мне так хорошо с тобой, так хочется ещё говорить. Но не о плохой жизни, где измены, злоба. Расскажи Реле о чём-нибудь хорошем.
- Всё хорошее у меня связано с тобой. Помнишь, я тебе небесное платьице подарил, в котором ты летала лечить своего отца, чуть ли не перед самой победой?
- Ой, деда, я до сих пор в нём летаю. И тоже людям помогаю, а иногда и лечу. Но платье то, к сожалению, не могу носить днём, показаться в нём людям.
- Как же показывать его людям, когда оно предназначено лишь для полётов между звёзд. Я тебе сейчас расскажу, какое тебе платице приготовил Космос, которое ты сегодня получишь. Вот ведь спешил к тебе, чтоб сказать о платье, а заговорили мы с тобой о поэмах, да и забыл я о нём.
- Какое платье, дед, какое? – заволновалась Калерия.
- А такое. Слушай, какой разговор произошёл у меня с Космитами. Я сказал им, что ты для меня всё самое прекрасное на свете. Не торопи, а то я забуду, мы же в стихах говорили. Они сказали, что ты им тоже дорога. А коль тебя угнетает мать, и плохо одевает, то могу подарок тебе послать – платье.
- Ой, дедушка, хоть бы одно такое платице, как у моей подружки Лены – они такие красивые. И их одевать можно куда захочешь – хоть в школу, хоть когда в кино идёшь, или на праздник какой.
- Именно такое платье тебе и посылает Космос. А мне сказали такими словами на мою хвальбу тобой:
 - Пушкин, она и нам награда.
 Пошли ей платье с моряком,
 Хоть с ним недавно ты знаком.
 Артём прекрасный человек.
 Он передаст ей наш подарок.
 Тебя сочтёт он чудаком,
 Но перед Релей будет ярок.

- Господи! Моряк! Артём! Да Лена мне все уши про него прозужжала. Так он мне привёз платье, а я сижу тут и чего дожидаюсь? Прости, дед, уже готова бежать.
- Подожди, пока тебя позовут. Без зова не беги! А чтоб ты не вздумала сейчас же ускакать, я тебе советую ещё прочитать мою «Полтаву». Вот когда ты ума немного поднаберёшься от неё, тогда и встретишься с моряком. Но помнить ничего о платье не будешь. Однако примешь его как положено. А слова мои пока забудь. Совсем скоро ты их вспомнишь.

Калерия проснулась и, сняв книгу с лица, которая тотчас захлопнулась, посмотрела на солнце, оно клонилось к закату. Девочка обрадовалась: «Говорят не надо спать, когда солнце садится — голова будет болеть. Но как я могла заснуть, ведь читала что-то интересное? Ах да! «Бахчисарайский Фонтан» и узнала в Марии себя. Но если уж поспала, а домой идти не хочется, то не почитать ли еще поэму. Какую?» — Она взглянула в оглавление и выбрала себе самую длинную «Полтава» — «Подольше побуду вдали от своей ненормальной семейки, а то вечером соберутся — ругань, брань — хочется из дома бежать. Был бы сейчас у меня шатёр, так и спала бы на берегу… Но что это я про шатёр цыганский придумала? Во мне этой крови цыганской одна восьмая часть, а туда же…»
Подумав о себе насмешливо, она взяла книгу и принялась читать «Полтаву».
Не совсем поняв посвящение, Реля быстро добралась до первой песни: — «Богат и славен Кочубей. Его луга необозримы: там табуны его коней, пасутся, вольны, нехранимы. Кругом Полтавы хутора»… — Девочка поразилась, как плавно текут мысли Пушкина: — «Вот это талант! Так красиво передавать обыденную жизнь. Но, разве это обычная жизнь? Если у Кочубея есть краса-девица, а там, где красота, обязательно «что-нибудь случается» — предрекала она мысленно, не догадываясь как близка к истине.
Уже в первой песне Калерию поразило, что вновь главной героинею поэмы была Мария: — «Вот дались Пушкину эти Марии — наверное, просто для рифмы это имя ему хорошо подходило». — Подумала совершенно справедливо, потому, что, заметив цифру 3, стоящую над именем отца Марии, пролистала до конца поэмы и прочла, что у Кочубея было две дочери — и одна была замужем за Обидовским — племянником Мазепы, а вторую крестницу старика Мазепы звали Матрёной. Релю обрадовало, что она нашла подтверждение своему подозрению. И простила поэту — Пушкин, оказывается, хотел назвать дочь Кочубея и Анной, и Надеждой, но подошло Мария. Мария так Мария — красивая дивчина, «як мовылы», наверное, и раньше. Однако красавица, отказав многим женихам, огорчила своих, дорогих родителей, а ушла ночью, тайно, за старым Мазепой — оказывается, она давно любила его. У Рели забилось сердце: оно предсказывало, что как в «Бахчисарайском фонтане», так и в «Полтаве» всё списано с жизни. Был Кочубей, был Мазепа, и была Мария-Матрёна, которая — Реля сердцем это чувствовала, любила старого Мазепу. И казалось, Реля должна немного осуждать Кочубея, который так рассердился от злодейства Мазепы, но она сочувствовала старому отцу. Как оказалось не даром. Читая стих за стихом в первой же песне, она дошла до молодого Искры, который тоже любил Марию. Но не перешёл к изменнику, чтобы быть к любимой поближе, а помогал Кочубею разоблачить злодея перед царём Петром…
Тут Реля остановилась, задумалась. Значит, в Руси был царь Пётр и очень сильный, если Украина подчинялась ему. Жаль, Реля не учила ещё историю — знала бы, кто был Хмельницкий, приведший Украину к России и подруживший их. А Мазепа — любовник Марии, хотел как раз увести украинский народ от русского. Вот гад! Кому дружить, как не России с Украиной? Это очень близкие народы, потому что Реле хватило пару дней, чтобы понимать украинский язык и часто, балакать, на нём. Не то, что литовский, например, который она стала понимать через полгода или чуть поменьше, но разговаривать было трудно до самого отъезда — так пару слов за всю длинную дорогу до школы могла сказать Кромасу и то коверкала слова, похуже, чем он русские. Поразмышляв немного, Калерия принялась читать поэму дальше, где парень Искра — имя пламенное — везёт письмо Кочубея Петру, где описывается про измену Мазепы. Скакал, скакал казак, но царь Пётр никому не верил, потому что и Мазепа притворился хорошим, требовал, доносчиков, казнить. Реля опять вздохнула: — «Этот Мазепа похож на Геру — та, тоже, будет клясться, божиться, а делать гадости. Но плохи дела у отца Марии. Если бы вместо этой дурёхи, была я, то не только б не сбежала к такому чёрному человеку, хотя её крёстный и седовласый был, но и отца уберегла бы от злой доли, тем более он её так любил, так гордился своей Матрёной. Но Матрёна, осталась Матрёной, она спала даже, перед казнью отца, пока мать не пробралась к ней тайно, посвятив во все козни её любого Мазепы. И прибежали они на место казни, когда головы славного Кочубея и Искры были отрублены,… — Реля, опять заплакала уже не от своих обид, а в гневе на глупую Марию давшей Мазепе силу своей любовью бороться против её отца и царя Петра.
Реля, быть может, гневалась бы и на Петра — как он мог не поверить письму Кочубея? Но и простые люди часто делают ошибки, а повелители не могут за всем усмотреть. Возможно, Пётр думал, что Мазепа, действительно друг, а отец Марии хочет разорвать дружбу Украины с Россией. Но видно такова жизнь, где хорошие люди гибнут, но и изменников настигает расплата. Калерия, с удовольствием читала, чего добился Мазепа своей изменой. Был жестокий бой! И он, видимо, должен был произойти. Потому, что глупый Карл, уже, оказывается, был противником Петра. На это смутное указание в поэме, жаль, Калерия не знает истории — но даже сейчас поняла, что бой состоится и победит, не кто иной, как русская армия. Она прочла вслух:

— «И грянул бой. Полтавский бой!
В огне, под градом раскалённым.
Стеной живою отражённым,
Над падшим строем
свежий строй штыки смыкает.
Тяжкой тучей отряды конницы летучей,
браздами, саблями звуча,
сшибаясь, рубятся с плеча…
Но близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим, гнутся шведы.
О славный час! О славный вид!
Ещё напор и враг бежит».

С врагами русичей бежит и Мазепа, который рассчитывал на Карла. И где-то по пути, ночью, встречает Марию, которая сошла с ума от его измен. Ещё бы, потерять такого отца, ради старого негодяя, увидеть, как издевались уже над мёртвой головой его враги. Зато не могла видеть и понять, как отомстили за смерть её отца – уму её было не доступно.
Реля всё ещё плакала, дочитывая поэму. Позже все узнает по истории, и поэму Пушкина они будут изучать по литературе. Вот интересно, Герке рассказал парень поэму наизусть — плакала она? Похоже, нет. Такие как сестрица слушают или не слушают, а думы у них одни — как бы выпросить у паренька какую-нибудь безделушку — брошь, ленту. А где парню денег взять сейчас, когда всё ещё люди голодают, это не её забота. Она в деда Петра, она в тётю Дашу — один умер от злости. Вторая побоялась показаться во сне.

— Реля! — донеслось до неё сверху. — Эй! Ты чи нэ заснула там?
— Ой, Лена! Провела дядюшку? — Калерия вскочила и стала, как дикая серна, взбираться вверх, чувствуя, что, побывав в одной из своих прошлых жизней и даже переживая за Россию и Украину, за Кочубея с Искрой, читая «Полтаву», она что-то важное потеряла сейчас. Дядя Лены был человеком необычным и не зря он приехал в Залиманское — вот лишь сейчас читательница поэм почувствовала, что она прозевала важное: — Дай руку мне, а то я задницу отсидела среди ежевики.
— Та чи там можно сидиты? Я бы ушла об солнца. Чи тучи булы, що ты нэ эапарылась там?
— Ой, я даже не заметила. Читала себе. Ещё одну поэму прочла. А где твой дядя и что он тебе привёз? — Реля чуть не плакала, представив, что судьба давала ей возможность познакомиться, с кое-кем из Космитов, или посланником от них, а она, в это время… Но в чем она себя упрекает? Она, то времечко, провела, в знакомстве с людьми, из прошлой жизни. А «Полтава» дала девочке задание хорошо изучать в дальнейшем, историю, литературу, географию.
— Такэ платячко, купыв мэни дядько Артём, — ворвалась в её мысли подруга, — що я боялась его одягаты. Вин его дэсь, за кордоном, купыв, бо таких красивых одёжок в Союзи щэ нэмае и довго нэ будэ.
— Кордон — это заганица, да?
— Так мабудь же и заграница. Тилькы мы говоримо кордон.
— А как он попал за границу?
— Ого! Вин за границею був щэ в вийну, пройшов, як вин кажэ, од Одессы до Берлину. Вин собырався поступать! в Одесси у морскэ училище, а тут война — гопса! И помуштрував дядько до военкомату, а дали сама можешь догадатысь — на фронт, прямым ходом.
— Вернулся, наверное, весь израненный? — «Какой человек, а Реля читает себе, «Бахчисарайский фонтан», и грустит, что её какой-то евнух довёл до смерти, и гордится, что не захотела жить со злым ханом, хоть и любила его».
— Та ты що! — вновь вырвала её, из дум, Лена. — Уси дывувалысь — ниде нэ поцарапаный, а в орденах. Видно Бог его любэ.
— Вот счасливец! А потом как у него жизнь сложилась?
— Так поступив же вин у свое училище, писля войны, а закинчив у прошлому роци — зразу его у эагранку послалы, бо орденоносный, храбрый, як ты бы сказала.
— Храбрый, я бы сказала, — улыбнулась Реля. — А ты как скажешь?
— Хоробрый — ось як по-украински. Алэ до капитана корабля Тёмке щэ плавать и плавать. Годам, каже, к тридцати девьяты, як раз будэ.
— А сколько ему сейчас? — поинтересовалась Реля. — «Прогавив таку людыну, ты, тэпэр можэшь спрашуваты, а що тоби другэ зостаёться?» – подумалось насмешливо, по украински – тренировалась.
— Считай — вин закинчив школу у шестнадцать рокив.
— Это семилетку?
— Ха! Десятилетку, бо хто ж его приняв бы у Высшэ училище? Вин, кажись, пишов в школу, ему шести нэ було.
Калерия вздохнула — она тоже могла пойти в школу, когда ей было пять с большим хвостом — читала же уже и считать умела. Но о Ленином дяде ей хотелось узнать больше — человек он — необычный — это Реля чувствовала, а лётчиков и моряков она почитала за святых — плавают и летают там, где простому человеку делать нечего.
— Но в шестнадцать лет не берут на фронт, — всё же возразила.
— Ой! И нэ бралы! Тилькы нэ нашого Артёма — вин же вэлыкий, добавив соби два роки и его узялы. И служив вин, як уси доросли, а нэ якимось, сыном полка, — цэ, кажуть, кныга така э, про якогось малого хлопця, з Одэссы жэ. Тэж воював, алэ дэ вин тэпэр — нэвидомо.
— Ладно. Считаем дальше. В шестнадцать лет на фронт, закончил, двадцатилетним войну? В училище сразу поступил?
— Осенью сорок пятого года, чи сорок четвёртого Тему одпустыли, писля ранения — цэ я сдуру бовтнула, що вин не був раненый. И чотыри рокы у казарми жыв, колы учився. Добрэ, що титка его жывэ у Одэсси, у той уси диткы погиблы у войну. Так дядько Тёмка колы-нэ-колы, ходыв до ней, поисты, бо у училищи кормыли,… сама знаешь, як, писля разрухи, вси голодувалы, — Лена заплакала, вспомнив что-то своё, Реля тоже.
— Да, всем досталось! Но окончил он училище в этом году? Сейчас сорок девятый. Как же он может плавать на корабле за границу?
— Ой! Та их чи нэ с другого курсу вжэ посылали на кораблях практику проходыты. Уси ци годы вин, летом, робыв на кораблях то по Союзу их гонялы, а вжэ десь с третьёго-четвёртого курсу ходять за кордон, бо цэ ребята стриляны, знають добрэ английский, нимэцкий, хранцузский языки — то чого ж их за кордон нэ пускаты?
— Да, языки знать — большое дело. Дядя твой уникальный, умный.
— Такий умный жэ! Я ему сказала, що з тобою ему побалакать бы — ты тэж умна, и можешь его пэрэговорыты.
— Зачем ты так сказала? Никогда я не переговорю человека старше себя, знающего языки! Его бы рассказы послушать, если им разрешают что-то о заграничной жизни рассказывать.
— Цэ ни! Ни-ни! Бо воны подписку дають. Алэ у вас, таких улюбленных у кныги, завсегда найдэться о чём потолковать. Ты не дывысь, що вин тэбэ на четырнадцать рокив старшэ, а побалакаешь з ным, то уровняетэсь.
- Как на четырнадцать? – удивилась Реля. – Ты же сказала, что он в шестнадцать лет на фронт пошёл. Но ничего не бывает точно. Допустим, что в шестнадцать с половиной. А мне было семь месяцев, когда война началась. Так что, на шестнадцать лет он нас с тобой старше.
- Ой, не знаю. Но мы когда-то считали с Артёмом, на сколько он меня старше, получилось, что на четырнадцать. Тогда он в четырнацать лет пошёл на фронт. Но он такой большой, что его взяли.
- Ты говоришь на русском языке так чисто? - Удивилась Реля.
Лена смутилась, будто её поймали на чём-то плохом, и сбилась вновь на смешанную речь:
- Бо Артемий любыть говорыть по русски, бо у училищи и на кораблях тилькы так говорять. А щэ хоче поговориты з вумною девочкою, тай красивою. Хочешь з моряком познаёмлю тэбэ?
— Реля замерла: — «Господи! Он не уехал ещё?» Но возразила: — Взрослому дяде, не до девочек, им бы девушку хорошую полюбить, вот о чём твой дядя, наверное, мечтает.
— Та чи ему дивок нэ хватае у Одэсси? Виснуть на курсантах, щоб замуж выйты, та жыты як у скаэци, бо моряки всэ можуть привеэты им.
— Вот видишь! А я девочка в штопанном-перештопанном платье, и не понравлюсь твоему знаменитому, орденоносному дядьке.
— Нэ дури! Я ёму про тэбэ сказала и вин просыв тэбэ придти, хочэ побачиты девочку, про котру я ему вси уши прозузжала.
— Добре. Пошли. Мне тоже хочется на твоего дядю взглянуть. Обожаю моряков, лётчиков: они необыкновенные, конечно, но насмешливые.

Но насмешливый Артём-моряк встретил её приветливой улыбкой:
— Вот эта девочка, по имени Реля!?.. Кто так назвал тебя?
— Папа. А ему подсказали Космиты. — Калерия дерзко посмотрела на моряка, если он плавает за границу, то должен знать о них.
— Кто такие Космиты?
— По морям плаваете, а не знаете, что не одни мы во Вселенной, — при этом Реля скосила глаза на Лену — та, в это время, их не слушала, а рассматривала платьице, лежащее на кровати — платье было красивое, только где подруга будет его носить в Залиманском? Хотя носит же она все платья красивые.
— Слышал о них, — отозвался моряк, на её слова, и глаза его заиграли. — В газетах, за границей пишут. Но всё цэ, наверно, выдумки. Кому-то надо людям мозги морочить. Подожди, а ты откуда знаешь?
— Вот если бы сейчас не были мы втроём в комнате — Лене я доверяю, что она не проболтается, вам тоже — я бы вам не сказала, откуда, а так скажу: я сама, лично, с друзьями инопланетян встречалась.
— Ой, — Лена не обратила внимания на её слова, — чого цэ я расселась? Побижу зараз до огороду, там у нас кавуны-скороспелки, угощу вас з Артёмом, а вы поговорить, бо я ничего нэ раэумию из вумных балачек, мэнэ можэ и на сон потягнуты. — И только её и видели.
— Слушай, моя племянница — умница, что убежала. Ей конечно не надо всё это слышать. И я ей, потихонечку, начал внушать, чтоб она не брала в голову, потому что не все люди могут это понять и молчать.
— И я ей внушала, чтоб она ушла. Но вам интересно про Космитов?
— Не то слово. Я знал, когда ехал сюда, что встречу девчонку, в Залиманском, которая знает кое-что о Космосе. Ты мне во сне приснилась. И ещё у нас есть общий знакомый — это твой старик-боровик.
— Вы знаете моего дедку? Он вам тоже про Космос рассказывал? Но зачем тогда вам мои рассказы? – Реля постеснялась сказать, что дед – Пушкин. Подумает, что хвалится.
— Дорогая моя! Это счастье, что вы в Залиманском поселились. Я, с каждым приездом сюда, а приезжать буду при любой возможности, буду просить тебя рассказывать мне о Космосе. Но не сейчас! Лена захватила самый большой арбуз и несёт сюда. Хочешь отведать?
— Ещё как! Я ни разу не ела арбузов — лишь видела, как они растут, на огороде у ваших родственников.
— В Залиманском ты поешь и арбузов и винограду — отец Ленки работает на виноградниках, так что не оставят девочку без этой дивной ягоды, я бы сказал. Но пока Лены нет, а дед мне сказал, что ты умеешь предсказывать — скажи, в каком возрасте я дорасту до капитана?
Но в эту минуту Лена внесла разрезанный на доли арбуз, и Реля, хотя и видела их маленькими, на Ленином огороде, застыла — наконец-то она поест вкусной мякоти: у неё во рту пересохло от волнения.
— На, Реля, тоби саму кращу долю, бо ты пэрвый раз кавун ишь. Я выризала тоби э сердцевиною, щоб тэбэ, колы подрастёшь, любылы.
— Спасибо. А это что? Семечки? Куда их потом девать?
— Будешь выплёвуваты ось у тарелку. И тоби тарелка, Артём. Доля попалась тэж з сэрдцевиною — прямо яку Рели — бо и тоби трэба любов.
— Так они у тебя все, с сердцем, получились? — улыбнулся моряк, аккуратно сплёвывая семечки: — Как вкусно! Я таких в Одессе не ел.
Реля кушала молча — она наслаждалась. Благодаря Лене, она ела этим летом уже вишни и абрикосы, которые в эту семью привозила бабушка из более богатого села. Вишни ей показались очень вкусными, абрикосы божественными. Арбуз превзошёл все её ожидания.
— Ну, Релечка, — обратился к ней моряк, отложив кожуру, — стану я капитаном во сколько лет?! Потому что сейчас очередь на капитанство огромная. Прости, что пытаю тебя, но это больное место у младших и старших помощников капитанов.
— Вам сейчас двадцать три или двадцать четыре, верно? – «А не двадцать ли шесть?» - Подумала.
Но Артём опроверг её мысли: — Двадцать три, моя гадалка. Я вас с Ленкой старше на четырнадцать лет. Так сколько мне ещё ждать?
- «Боже мой! Этот громадный дядя и, правда, пошёл в четырнадцать лет на фронт. И кто ему помог не погибнуть в битвах? Космиты?»
— А куда торопиться? – Неуклюже, стесняясь, что она заставила его сказать о возрасте, проговорила Калерия. - Поплавайте младшим помощником, потом старшим помощником, а в тридцать три года, в возрасте Христа Спасителя вам как раз хорошо будет стать капитаном.
— Но почему ты подчеркнула, что в возрасте Христа Спасителя? Он как раз умер или погиб, будем так говорить в эти лета.
— Он не погиб, а воскрес, — возразила Калерия. — И тем, кто достигает высот, в этом возрасте, очень помогает. Так что, не спешите.
— Ты меня утешила. У нас иные и до сорока ждут.
— Но это же не фронтовики, это же не орденоносные люди, а храбрых людей и Бог любит, особенно справедливых.
— Откуда знаешь, что я справедливый? Ленка натрепала!
— На днях лишь узнала, что вы существуете. Ну, я пошла, а то дома меня уже, наверное, ищут: — «Как ушла с утра, так и вернулась вечером», — скажет мама, хотя она сама дала мне неделю отдыха, после того, как я свою сестричку из реки выловила.
— Да, Артём, — вмешалась Лена, убирая со стола, — Реля как рыбка плавает, и сумела спасти сестрёнку. Я бы нэ змогла.
— Вот видишь. Умеешь же говорить по-русски и не спотыкаться.
— Так это с вами, а без вас знову забалакаю.
— Не торопись, Реля, раз мать дала тебе неделю отдыха, останься на ужин с нами. Я слышал, что она у вас не очень любит готовить.
— Та хто тоби такэ сказав? – Возмутилась Лена. - А то Реля подумает, про мамку мою.
— Реля знает, кто мне это сказал, правда? Не Залиманчанин! Один, наш общий знакомый, которого мы оба обожаем — необычный старикан.
— Реля, правда, хтось не из нашого сэла?
— Да-да, этот человек знаком лишь нам с дядей Артёмом, - поддержала моряка Реля, недоумевая: «Про кого это он? Неужели о моём деде что-то знает? Точно, он связан с Космосом».
— Нет, дорогая. Меня зови просто Артёмом. Дядька я Ленке. А на тебе, быть может, когда ты подрастёшь, женюсь, — пошутил моряк.
Все рассмеялись. Лена нагнулась к моряку:
— Вот обрадовал. А мы все тут уже думали, что ты поплаваешь и в монахи подашься. Знаешь, Реля, ну не за одной девкой не бегал, колы парубком был. Уси так его и считали монахом. А вжэ колы з вийны повэрнувся, то нэ подступытысь до него было — дивкы з ума сходылы.
— Цыть, племянница! Нашла тему для разговоров! Покормишь ты нас с Релей ужином или нет? От арбуза лишь аппетит разыгрался.
— Ой, зараз! У мэнэ усэ готовэ, на плити стоить. Я думала, мамка прийдэ, тай будэм вжэ исты.

— А я тута, — раздался голос от порога. — Ой, Артёмка приехал! А мэни сёгодни у сни снылось, що я хватаюсь за волосы, а воны коротки. Ось и приихав самый дорогий наш родыч. Ой, Релечко, будэшь вэчэрять з нами? Нэ бийся своей матэри, ий сёгодни вжэ выговорыли доярки, що вона зовсим нэ обращае внимания на тэбэ. Ий бы тилькы дытыну трясты як грушу, щоб робила на ней як та Золушка.
— Не надо бы было вам ей выговаривать, потому что она всю злость на мне сорвет, а Герочку свою по-прежнему будет холить и лелеять.
— Как ты сказала, Реля, твою сестру зовут? Гера? Очень знакомое имя. Где я мог встречать её?
— Возможно у клуба, если вы этим летом не первый раз приехали.
— В том-то и дело, что впервые я в Залиманском, за два года.
— Та хватэ вам про ту Геру, — сказала Лена, ставя на стол тарелки, с парными котлетами и пюре из картошки. — Ишьте вжэ. От и огурчики зелёненькие.
— Вкусно. Хорошо ты готовиш, Ленок и будешь хорошая хозяйка, но замуж в Залиманском не иди — я тебя в Одессе, за моряка, выдам.
— Ой, а хто её возьмёт, таку безтолкову — готовэ вона вкусно, а учится на одни пары, на другий год ии зоставили у другому класси.
— Лена, что я слышу?
— Цэ правда. Голова плохо робэ. Так батько раз за разом по нэи, бье и бье. Я ему жопу пидставляю, а вин по голови трискае.
— Я поговорю с твоим отцом, сам ему натрескаю, может, опомнится?
Калерия удивилась — она думала, что хоть в этой семье всё благополучно и едва доев, заторопилась домой — ей было жаль Лену. Про сон свой с дедом она не помнила. Забыла, что он ей обещал.
— Спасибо за ужин. До свидания. Прощайте, Капитан. Мы больше не увидимся — мне кажется.
— Это плохо, малыш. А я мечтал, что мы поженимся. Что ты вырастешь, станешь довольно красивой девушкой, а нрав твой и сейчас прекрасный, я не говорю о душе, которая выше всяких похвал. И примчался бы в Залиманское Артём, может, уже, будучи капитаном и забрал Релюху в Одессу — город, который ты украсишь своим присутствием — я уверен.
Все замерли при этих словах — мать Лены, убирающая лишние тарелки со стола, Лена, раскрывшая рот, чтоб откусить от котлеты, которую она держала на вилке, отец её, пришедший с виноградника.

Первым опомнился хозяин дома и загудел — голос его был подобен басу, в который вкрадывались нотки как бы поющего человека.
— Ну, братец. Зроду од тебэ не чув подобного — дажэ на фронти и то ты одпихувався от жинок, а тут тоби — гопс! И прилип до дытыны.
— Она не дытына, Петро, а ещё какая умная девочка. Такая малышка, а смотри, Пушкина читает да не сказки какие — поэмы, которые я, дядько взрослый, а не все знаю. Не бойся, Релёк, я не заберу у тебя эту ценность — сразу заметил, как увидел тебя, что книги для тебя — всё на свете. Мать с отцом видно не очень балуют девочку, так буду баловать я. Теперь уже каждое свободное время стану приежать сюда не только к двоюродной племяннице, и к этому ослу, моему кузену, но и к тебе да привозить не только одежду, в которой ты нуждаешься, но и книги хорошие, которые бы вроде Пушкинских развивали девочку.
— А чего это я осёл? — Опомнился Ленин отец. — Я, також, диткам книжэчки покупаю — Пушкина-то Реля дэржить нашого.
— А того осёл, — отвечал, посуровев, Артём, — что книги ты покупаешь, а того не ведаешь, что Лена их читать не может, хотя проучилась в школе уже два года.
— Эге ж! И зисталась на другий рок у другому класси.
— А кто виноват? Кто её по голове лупит? Ну, ладно, об этом мы потом поговорим. Сейчас я обращаюсь к девочке, зачаровавшей моряка. Ты будешь ждать дядьку Артёма из плаванья? Где-то, через полгода не раньше, я привезу тебе тёплые вещи, такие как у Ленки. Согласна ты, ещё не раз со мной встретиться и иметь дружеские отношения, пока не вырастешь?
Реля заплакала: — Смеётесь надо мной? Разве мамка моя позволит, чтобы кто-то одевал и обувал меня лучше, чем Герку она одевает?
— Опять слышу это гадкое имя и где-то, в моей памяти, оно засело, но вспомнить не могу. А если я поговорю с твоей мамой, что стану одевать тебя как сестричку — вот как Лену, например — она позволит? Представь меня ей, не бойся, я умею зачаровывать женщин.
— Может, вы и сможете зачаровать, как вы говорите, мою мать — она на мужчин, особенно молодых, падкая, но никогда — слышите — никогда вы не убедите её, что меня надо одевать так, как она одевает Герку. Она скорей сорвёт семью с места, и уедем мы отсюда, но чтобы кто помог их Чернавке — так они меня с Герой обзывают — ни за что не позволит, чтобы я была тепло и хорошо одета.
— Да что она — врагиня своей дочери? Да не лодырнице, а работнице!
— Вот это вы угадали. А теперь я, немного, погадаю, чтобы вы успокоились и не думали больше обо мне.
— Как это я могу не думать, если полюбил маленькую ещё девочку, с большой душой как я полагаю. И жениться намерен, когда ты подрастёшь, а ты от Артёма шарахаешься. Да как это так? За меня, будущего капитана, ты замуж не пойдёшь? — пошутил он, стуча себя в грудь.
Калерия вытерла слёзы и улыбнулась.
— Встретится, может, и случится, но женитесь вы на другой. Это не я, это вторая сущность моей души говорит, которая всё предвидит.
— Спасибо и на том, что холостым меня не оставила. А хоть завтра придёшь меня проводить с утречка, потому что моряк должен ехать.
— Конечно, приду. Может вы мне ещё, что про дедушку расскажете.
— А што то за дид такый? — заинтересовалась Ленина мама.
— Дедушка релин, а не мой. Меня он лишь послал к ней. Но это не для сплетен по деревне! Что у Рели есть тайный дед, о котором никто из её родни не догадывается — знать не должен ни один человек. Иначе я к вам больше никогда не приеду.
— Ой, Тема, що ты говоришь! Та мы за Релю готови глаза выколоты ии матэри, що вона свою старшу Геру кохае свэрх меры, а срэдню готова зжиты зо свиту. Хоча Реля всю симью, можно сказаты, обслуговуе, як раба.
— Я это знал, — сказал Артём и погладил Калерию по кудрям: — Волосы у тебя просто чудо и сама ты — чудо, девочка-загадка. Кто тебя разгадает, когда ты подрастёшь, тот будет самым счастливым человеком. Но найдётся ли такой ясновидящий на земле? Можно, я тебя проведу до дома?
— Ой, не надо! Увидят Гера или мама, то насмешек будет!
— Ты чого, Тема, дивчинку пугаешь? Краще бы ий дидко плаття якэ пэрэслав чэрэз тэбэ. Чи вин нэ знает, як его внучка одита, то хай узнае от тэбэ, як вы там бачитэсь, дэсь у Одэсси.
— Передал дед Реле платье. Хотел я завтра ей отдать, но если вы вспомнили, то придётся сегодня. — Артём подошёл к чемодану и, открыв его, вынул оттуда платье, не хуже Лениного: — Внучке от деда.
— Спасибо! — Реля схватилась за это чудо и заплакала — слёзы у неё в тот день и вечер катились, когда их не просили. Даже платьице рассмотреть, как следует не могла, сквозь слёзы — видела лишь что-то в мелкую разноцветную клеточку и так эти клетки были сшиты-перешиты что создавалась впечатление лужайки цветов.
— Ой, Релэчко! — Восхитилась ленина мама, и подошла к ней. — Ты нэ стесняйся, прикинь его до сэбэ, хочь нэ мало воно будэ тоби? Давай я допоможу тоби. — Она взяла у Рели из рук платьице и приложила к девочке. — В самый раз будэ — дид твий нэ ошибся. Ось плаття, так плаття — довго его будэшь носыты и воно нэ станэ линять, як советски материи линяють — писля пэрвои жэ стирки.
— У Лены вашей такое же почти платьице. Такие жэ клеточки. Сшито только не так. У меня вот здесь, видите, — Калерия провела руками по плечам и по груди, как бы перевёрнуты клетки, а у неё платье, не знаю, как сказать, но вроде расклешённое книзу?
— Ты дывы, глазастая яка! — воскликнула Лена. — Разглядыла?
— Цэ в тэбэ кокетка, — принялась объяснять Ленина мама, — а доця моя длиннише тэбэ и выше, ий и привиз Артём плаття другого фасону. Алэ ты тэж будэшь красыва в своему платтячке. Ваши плаття такы, що в них и до школы можно идты — воны, бач, як з дырочками, щоб повитря, чи як цэ сказаты по русски — воздух, Артёмушка, да? — так от цей воздух заходэ в ци, зовсим непомитни дирочки, и тило в платячке дыхае, а нэ потие. И зимою у нему нэ замерзнешь: на соби провиряла, бо Артём и мэни колись, года два чи три назад привиз такэ плаття, так мэни що литом его одити — нэ жарко, що колы холодно, а в нему тэпло.
— Покажите, пожалуста, ваше платье. Правда, что ли, что моё линять не будет? Не смейтесь надо мной — мне ещё не верится, что это так.
И пока все подсмеивались над Релей, Ленина мама прошла в другую комнату и вынесла оттуда два платья — своё и Ленино:
— Ось, дывысь, Релечка, мы з Ленкою вжэ трэтий рок их носимо: до клубу як идемо, чи на концерт, чи у кино, то в них, а Лена и у школу своё одягала много раз — тэж на свято — тэпэр можэ вчитысь станэ бо у нёму, другэ и Артёмка привиз. Ну, бачишь, як нови воны, хочь и стырани. А самэ головнэ, не мнуться плаття и гладыты нэ трэба.
— Ещё и не мнутся? Значит я, в своём платье, могу в школу с первого дня ходить, если вы говорите, что воздух попадает к телу. Простите, что я так говорю, но Карелька так рада этому платью. Мне отец, после лечения в госпитале, привёз два похожих на это платьица. Но они были не на меня, а на Геру, потому, что мама написала отцу, что мы с ней обе подросли и сравнялись в росте, что никак не могло быть – я и тогда и как сейчас, намного ниже её ростом.
— И где же те платья? – заинтересовался Артём – Гера сносила?
— А фигушки ей! — улыбнулась Реля. — Простите, что так говорю. Я те платьица отдала детям сибирячки, у которой мы, в эвакуации, жили. За что мама меня до сих пор проклинает и водит в таких застиранных, и не модных платьях, потому что перешивать приходится из старья. Им с Герой новые покупает или шьёт, а мне их обноски.
— Молодец, Релёк, что отдала платья другим девочкам, — отозвался Артём. — Чувствую, что не спроста это было?
— Конечно, нет! У них отец погиб, а семья большая. Двум близняшкам мои платьица очень пригодились, я думаю. А Гера и мама были одеты, к возвращению папы, так, как никто тогда, в войну, не одевался. Мне не нравилось, что они форсили тогда, когда люди, с ужасом думали о войне. А мама отца обманула, что я ростом с Геру, я так поняла, не для того, чтобы обрадовать танкиста, что дочь его хорошо питается, а ради Герочки, чтобы всё, что отец привезёт, досталось ей.
— Ой, Релечко! Ты и маленька була, а такая умна, як зараз. — Мама Лены, обняла её за плечи. — А що ты дома скажешь про цэ, новэ плаття, колы тоби нияк нельзя дидку свого выдавать?
— Почему нельзя? Мама видела моего дедулю, когда мы ехали в поезде — oн там меня от какой-то тяжёлой болезни спас, когда меня почти в узел связал ужас и только дедка сумел Релю раскрутить, покормить и сказками Пушкина утешить, а то б я умерла.
— А ужас-то вид чего був, Реля? — спросила хозяйка дома, довольная, что Артём намекнул её мужу и пригрозил суровым разговором, чтоб «цэй бугай», как величала мужа Ленина мама, не бил её дочь по «чому попало». Лена была неродная «цёму бугаю», но зато брат хозяина привозил племяннице и маме её подарки - ради этого мать Лены терпела «бугая», но может, и из-за чего-то другого терпела она битьё своей дочери?
— Ой, не спрашивайте, это такая страшная тайна, что я хотела от неё умереть. И я побежала. Спасибо вам за все. А вам, Артём, особо, разрешите, я вас поцелую за платье, — Реля, удивляясь своей смелости, поцеловала в щёку, нагнувшегося к ней Артёма и выскочила на улицу и понеслась, не видя дороги перед собой. Могла упасть и что-либо сломать себе, но видно Бог берёг девочку в её неожиданной радости. Грустно было лишь то, что они с Артёмом увидятся не скоро – Реля это предчувствовала. И будто сквозь ветер донеслись слова. Говорил кто-то незнакомый, но стихами.

 К слову – они ещё встретятся.
 Лет через десят – полюбятся.
 Но Чёрт в виде дяди осветится.
 Он уж давно живёт в «в людях».
 Дядя моряка тебе знаком.
 Он - Чёрт болотный – отец Геры.

Реля приостановилась, взглянула в облака. И увидела деда. Пушкин сидел на облаке и отвечал кому- то тоже стихами: - Описал его в «Балде» досрочно.
 Но знаю, в Аду ему есть антиподы.
 Артёма мне Бог послал нарочно.
 И не зря моряк носит погоны.
 Воевал, стойкость проверил.
 Хотя был совсем мальчишкой.
 И я бы ему платье не доверил,
 Но и он попадёт к Реле в книжку.
 - Здесь, Саша, ты в точку попал.
 Реля и моряк влюбятся, кажется.
 Но узнают, кто их ловит в подвал
 И от любви с трудом откажутся.

- «Боже! – подумала девочка, присаживаясь на скамейку чужого дома, не сводя глаз с облаков, которые как-будто уплывали от неё. – Как всё в жизни перемешалось. Артём – племянник Геркиного отца, но он будет когда-то ловить нас в свои сети, когда я выросту. Но Космос за нас с Артёмом заступится и не даст затащить нас в подвал. Она прислушалась, что ещё говорил Пушкин:

 - Реля и моряк – чистые колодцы.
 Их не затащить Чёрту в болотце.

- Ни за что он нас никуда не затащит, - подумала девочка, продолжая свой путь, потому что ей казалось, что нехорошо подслушивать. Может дед вверху на свои темы говорит – вспомнил их с Артёмом на минутку. Но уже дал ей наказ не подчиняться Геркиному отцу. Вот бы Марии в «Полтаве» кто так подсказал, может, она не влюбилась бы в Мазепу. Но Артём – вовсе не предатель и если Реля через десять лет внезапно его полюбит, ей трудно будет оторваться от «чистого колодца». И трудно будет убедить взрослого человека, что дядька Артёма тащит их в болото. Но она накрепко запомнила подслушанный разговор и уж дед не вычеркает его из памяти. Его не во сне, а наяву Реля слышала.
 
 Мать будто стерегла её на пороге их дома: — Где это носит мою ненормальную дочь?
— Очень даже нормальная — так все люди говорят. А вот вы сегодня много выговоров получили от доярок, так решили встретить меня да огорчить чем-нибудь — то есть сорвать на мне свою злобу?
— Да, хотела. Но на тебе сорвёшь разве зло, если ты цветёшь как маков цвет — щёчки розовые, книжечка какая-то тебя так развеселила?
— И книга моего любимого Пушкина, и вот это платьице, что Чернавке дедунька прислал, который ехал с нами в поезде, из эвакуации.
— Как это он узнал, где мы живём теперь?
— Очень просто. Он за нами всё время наблюдает, потому что дедка — посланец моего Бога. И каждый ваш удар по мне, делается болячками внутри вас и Геры — так что берегитесь на Релю руки поднимать.
— Ну, ты и болтушка! Покажи матери платье, что тебе подарили. Не обноски ли с помойки, какой тебе дедка подобрал и прислал? Ты другого и не стоишь. Вот почему я вожу тебя плохо одетой.
— Обноски? Ой, не смешите. Мой дедка подарил мне совершенно новую книгу Пушкина же и платье он мне прислал, почти такое же, как папа привёз после ранения и когда забирал нас из Сибири, а я их отдала тёти Машиным дочкам. Теперь мне, как Рельке кажется, возвращаются эти же вещи, но когда я выросла и смогу их носить. И будет ещё, я думаю, мне одежка от дедули. Сморите, — Реля развернула платьице, в волнении: — Вот! Из-за границы! Таких платьев, в Союзе, нет. Не мнётся. Не линяет. Ноское платьице.
— Да как же ты будешь носить это платье? Тебя же могут посадить в тюрьму, что ты носишь заграничное.
— Ой! А чего вас не сажали, когда вы с Геркой носили, после войны, краденные в Германии вещи? А теперь их привозят моряки и другие, кто заграницей официально бывает — так что законные подарки, ни отнятые ни у кого, а купленные за денежки, честно заработанные.
— Так это тебе морячок привёз, который сегодня в это село приехал, к твоей подружке, а не дед твой, придуманный? Умеешь ты подруг выбирать, у которых такие родственники.
— Умею, мама, причём Лена эта мне приснилась, ещё когда мы в поезде ехали, удирали из Литвы — так что старичок мне её и подбросил. А сегодня морячка подослал, который что-то вспоминает при имени вашей старшей дочери. Стоило мне сказать, что мою сестру зовут Гера — как он насторожился и брови нахмурил, как будто с чёрной жабой повстречался. Я не вру. Честное слово. И даже мысли его прочитала, хотя запрещаю себе читать мысли людей, будто в щель подсматривать. Но не удержалась, и это было последний раз, чтобы я читала мысли у хороших людей. У плохих можно, потому что, узнав, что змей или змея замышляет я могу отвернуть гадов от плохих дел, а повернуть на полезные дела, — Реле хотелось заговорить мать, дабы та не выспросила у неё, что думал Артём о Гере и, кажется, у неё это получилось.
— Ладно, повелительница! Хватит врать. Если бы ты это умела, то своего отца давно бы перевоспитала, чтобы он по бабам не бегал.
— Я знаю, что отец любит женщин, но не мешаю ему: он воевал, был на краю смерти, а вы, в это время, точно папе изменяли — так вам ли ревновать его сейчас? Пусть погуляет, в силу мужскую войдёт, пока вы болеете, а ведь болеете, вы, мама, по своей вине, много грешили.
— Ах ты, гадина подколодная! Значит, ты не матери сочувствуешь, а отцу?
— Не ругайтесь, мама. Когда вы вылечите свои болезни, он к вам, как я видела по снам, вернётся и будет любить вас. Но уже вы от него станете отворачиваться, потому что вдруг приобретёте такую силу, в работе и грехе, что будете подумывать разойтись с папкой. Однако придержите мужа возле себя, потому вокруг вас кодла только женатых будет.
— Стоп! He смей мне больше рассказывать, про свои дурацкие сны, а то я натравлю твоего папочку на тебя — он тебя ремнём отстегает.
— Спасибо, мама, и такой сон я видела, что вы отца натравите на меня, он меня побьёт, но после этого не ждите, что вам будет легче, при лечении. Вместо недели или двух, вы, в больнице, проведёте пару месяцев. Вам это надо?
— Да, хоть отдохну от вас, лечась, так вы все мне надоели. А ты будешь возиться с сестрёнками не неделю, не две, как если бы я раньше вылечилась, а два месяца, по твоим же предсказаниям. Придётся и папочку твоего подключать к уходу за малявками — некогда ему будет на сторону смотреть. А теперь скажи мне, что этот моряк подумал? Не вертись! Что он подумал о Гере? Отвечай матери правду!
— Хорошо! — Артём подумал: — «А уж не моего ли дядьки дочь Гера?! С душою чёрною, как у него, интересно бы на неё взглянуть, да жаль, что завтра уезжаю — время поджимает. Да и зачем мне злобная девчонка, когда я от своей матери убежал, из-за её черноты!»
— Так говоришь, зовут его Артём? Пожалуй, что он кузен, как раньше называли двоюродных братьев. Но кузен не твой, а Геры, - ехидно сказала Юлия Петровна.
— Я очень рада, что он мне не родственник. Потому, грозил, что, когда я подрасту, то женится на мне, если я не буду против.
— Женится? И это он может сделать, назло своему дядьке, Гериному батяне — всю жизнь они сталкивались, по словам Люфера, как светлая и тёмная силы. Светлая, разумеется, этот Артём. Вот почему плохо подумал о Гере. Хорошо, что ты мне это рассказала — надо мне Геру, да и всю семью увозить отсюда, если этот моряк станет сюда часто наезжать. А что это случится — я знаю — ты ж к себе притягиваешь светлые души, как магнитом. А уж если он влюбился в тебя, то станет ждать, когда ты подрастёшь, и женится, Куда ты денешься? И разрядит, коли уже рядить начал, как куклу, а Гере это будет нож в сердце. Но я спасу свою любимицу от такого большого разочарования, что ты выйдешь замуж раньше неё и за хорошего человека.
— Если вы так грустите, что Артём хороший, то мне придётся за плохого всходить, — пошутила Калерия, не зная ещё как шутки иногда бывают близки к жизни. Но она, заглядывая в прошлую жизнь матери, заглядывая в будущее Геры-задиры, да и батюшки, в своё будущее боялась заглядывать, помня, что в прошлых жизнях умирала рано, почти всегда её убивали. Но сейчас она должна держаться за землю и прожить столько, чтоб успеть, не только поставить на ноги Валю с Лялькой, но и вырастить сына, которого Реля, непременно, родит: об этом ей сказал её сказочный дедка.
Вот и сейчас её дедуля напомнил о себе, что послал к ней Артёма. Калерия улыбнулась: моряк — необыкновенный человек, он понял её с первого слова и, разумеется, было бы чудесно, если бы им встретиться, когда Реля подрастёт. Но сейчас её семье надо срочно уезжать из Залиманского, иначе Чернавка-Замарашка привыкнет к его приездам, станет ждать ещё одёжек — короче превратится в попрошайку, хотя Реля в жизни не попросит ничего от чужого человека. Но Артёмушка вёл себя, можно подумать, как родной, и давно мечтающий об этой встрече. Припрятал платьице её, не хотел доставать при всех, но пришлось. Как же он собирался Реле это платье передать? Вот вопрос, который не спросить, даже если она завтра вырвется из дома, чтобы провести моряка.

И будто Релины мысли подслушала мать: — Завтра я тебе разрешаю ещё бездельничать, но готовься к худшему. Думала я сегодня много об этом селе, которое нашей семье не с какой стороны не подходит: детского сада здесь нет. И, посему, малявок когда вы пойдёте в школу, девать некуда.
— А если мы с Герой будем учиться в разные смены?
— Во-первых, я узнавала, здесь, ученики начальной школы, учатся только по утрам и это, разумеется, удобно для учёбы. А во-вторых, даже если бы я вас с Герой развела по разным сменам, то разве ты доверишь сестре сидеть полдня с малышками, да и она не хочет. Мы уже с Герой говорили на эту тему.
— А как бы вы нас развели, мама, — удивилась Реля, — если сказали, что начальные классы учатся в первую смену.
— Вот ты умная, а на это у тебя ума не хватило, а у Геры — да.
— Она вам подсказала, как нас можно развести по разным сменам?
— Да. Гера вызвалась сдать вроде экзамены за четвёртый класс — и у неё это получится, я уверена. Ты вот Пушкина читаешь, а она готовилась. Прошла самостоятельно материал, и готова побеседовать с учителями и если они одобрят, пойти учиться в пятый класс. Вот так вас и развели бы по разным сменам. Но сидеть с малышками она не хочет — когда ей уроки готовить в пятом классе, где и предметов больше надо учить и учителя будут разные по каждому из предметов.
— Да, Герка умно придумала с пятым классом. Но я и без подготовки сдам экзамены. Так вы говорили? Сдам за второй и третий классы, выучила все правила арифметики и правописания, в литовской школе, где мы учились вместе в одной комнате. И всё, что они изучали, в Геркином классе — всё я помню на зубок, и перешла б в четвёртый класс: это последний год начальной школы, ещё через год смогу перейти в пятый.
— Какая ты умная, какая ты быстрая, не зря в городе Торопце родилась, торопыга этакая. Ну, еще чтобы ты на год перескочила, я договорилась в этой школе, и будешь учиться в третьем классе…
— Да, — обиделась Реля, — где мне делать нечего?
— Будет чего! Учительница третьего класса, как услышала, что ты такая умная и сможешь подтянуть свою подругу Лену, сразу решила, что переведёт её в третий класс, чтобы вместе с тобой ходила.
— Ой, мама, не про Лену вы думаете, если решили уехать из Залиманского. И было бы хорошо, чтоб мы сдали с Герой экзамены — она за четвёртый, а я за второй и третий и в другом селе, она будет учиться в пятом, а я в четвёртом. Это будет выглядеть естественно, потому, что вы, подправив Гере в метрике, будто она не в тридцать седьмом или восьмом году родилась, а в тридцать девятом и разница между нами получается чуть больше года? Да?! Тогда никаких, хитрых, вопросов ни у кого не возникнет, почему мы учимся друг за дружкой. Герка с тридцать девятого, по метрике, я с сорокового, на месяцы сейчас не смотрят.
— Ух, какая ты вумная, как долдонят в этом селе. Ну, подумай сама, разве Гера позволит, имея такой разрыв в возрасте, как ты подсчитала, чтобы ты ей в спину дышала? Да и окончишь ты школу -семилетку, допустим, в тринадцать лет — куда ты двинешься без паспорта? Поступать в училище — тебя не возьмут.
— Я желаю закончить десятилетку, даже если, из-за неё, придётся ездить, как сейчас делают некоторые Залиманчане, в другие сёла.
— Ах, ты на десятлетку метишь? Согласна. Подольше мне девчонок, сестрёнок своих, станешь воспитывать. Но опять же, в шестнадцать лет окончишь, а паспорта сейчас из села, на учёбу, выдают лишь в семнадцать. Так что не выдумывай, сдавай за второй класс, а Гера за четвёртый и уедем из этого села — теперь уже будем выбирать и с десятилеткой, и с больницей, для меня, и детским садиком для малявок.
— А когда идти сдавать экзамены?
— Я договорилась на завтра. Пойдёшь или забоишься?
— Пойду, — Калерия вздохнула: — «Мать нарочно так сделала, чтобы я не провела Артёма. Но как она догадалась? Или это ей отец Геры по воздуху послал, или во сне увидела, но мать мало их видит.

Утром Герка первая помчалась на экзамены:
— Не желаю, чтобы вумница наша подавила здешних училок «знаниями», прежде чем я не сдам свои экзамены. Вы, правда, мама, договорились с дирёшей, чтобы они сквозь пальцы смотрели, если я, вдруг, чего-то забуду? Все же совершенно незнакомые люди: вот если б я, в Литве сдавала, то там на меня смотрели снисходительно.
— Любили там тебя, Герочка.
— Не знаю, любили ли? Скорей всего, что Анютка любила нашу «умницу», а я, как отец сказал, получала у неё хорошие отметки, благодаря Рельке.
— Ну не могла же Анна тебе ставить отметки хуже, чем Реле, а та была очень востра и тем брала свои пятёрки.
— Не желаю, чтоб в этой или другой школе Чернавка, вновь, Герочку перещеголяла. Надеюсь, что здесь встречают по внешнему виду, но не по уму. Вы, мама, не давайте Рельке ту красоту одеть, которое ей вчера кто-то привёз — вроде как от дедки того, который с нами в поезде ехал, давно, когда, мы, после войны, из Сибири возвращались?
— Она так сказала, но я не верю. Это ей моряк подарил, приехавший вчера к её подруженьке, Ленке, дочери моей доярки. – «Сказать бы доченьке, что это её двоюродный брат».
— Да что вы! Что ж это за морячок такой щедрый?
— Он не морячок, Гера, он — будующий капитан!
— Да что вы! Вот жених! Тогда я не согласна уезжать из Залиманского. Побегу сейчас в дом Релькиной подруженьки, может, и мне чего-нибудь подарят, если замарашке нашей такую красоту дали запросто.
— Запомни, Гера, ничего, «запросто», как ты говоришь, не бывает. А в Рельку этот взрослый молодой человек влюбился, видимо, да готов ждать, когда она подрастёт. Обещал завалить нашу Чернавочку добротной одеждой. И ему это ничего не стоит сделать, в пику нам, за то, что плохо одеваем Рельку.
— Вот это да! В рванье, а покоряет взрослых мужиков. Тогда, действительно, нам надо поскорее уезжать из Залиманского, иначе я сойду с ума, видя как Рельку наряжают, в заграничное. А я буду ходить, в красивых одеждах, но советских, которые раз постираешь, и они линяют, превращаясь в тряпки. Мало того, ещё и кособочатся.
— Вот, потому я и спешу отсюда уехать. Сейчас этот морячок спешит в рейс, возможно за границу, месяцев на несколько, а мы, за это время уедем отсюда — как можно раньше и как можно подальше — вообще из Одесской области уедем. Я смотрю тут очень хорошо Релии и отцу вашему — хотя ты знаешь, Гера, что он не твой отец...
— Предпочитаю не знать, мамочка. Пока он не знает, что я знаю о нашей с вами тайне, я могу у него и денег выпросить и других поблажек, а когда откроется, что я точно знаю, что он мой отчим, поведёт себя как чужой, а мне этого не надо.
— Олег догадывается, Гера, потому что у Рельки сколько раз срывалось с языка, что ты не Олеговна, а Люциферовна, а это чёрт, Гера.
— А я рада, что у меня такой отец — хоть посылки нам слал фронтовые, не то, что Релькин размазня. Но если мой батяня такой всемогущий, мама, то почему он привёз нас в это проклятое Залиманское, где у Рели появились покровители, которые могут разрушить всю нашу жизнь?
— Еще и как могут разрушить, Герочка! Потому что не только тебе нож в сердце будет этот будущий капитан вставлять, но и мне.
— А что если пойти и с ним поговорить, чтобы он больше не делал Рельке подарков? Тем более, я уверена, что как только он увидит меня, такую красивую, как вы говорите — к тому же я старше Рельки выгляжу, на целых три года, как говорят, хотя по метрике мы с ней погодки. Я с тридцать девятого, а она в следующем году родилась, только я в апреле — хотя это Рельке надо было родится в апреле, потому, что её дразнили в литовской школе, Рель-апрель….

Гера говорила и говорила, а мать была потрясена её незнанием о том, что метрика у неё выправлена на целых два года. Ведь когда они срочно эвакуировались из Торопца, Олег, приведя Геру в больницу, не принёс её метрику. Или принёс, но в дороге бумажка потерялась — потому Юлия Петровна и настояла, чтобы они заехали в Торопец по пути, из Сибири. Ей хотелось не только вещи свои вернуть, которых не оказалось, но и метрику старшей достать. А когда поехала в Загс, в Великие Луки, где Гера родилась, ей сказали, что документы были вывезены, а по дороге сгорели. Однако Юлию Петровну помнили — жена работника Райкома и так «задавалась», что не запомнить такую яркую женщину, в маленьком городке было трудно. И ей улыбались и выдали метрику, но год рождения Юлия назвала, какой хотела. А какой назвать, если Гера ходила только в первый класс. В начале сорок шестого года, когда Юлия пришла в Загс, старшая и выглядела на семь-восемь лет, а не на девять, которые ей должны были исполниться лишь в апреле.
— Мама, да вы меня не слушаете? — возмутилась старшая.
— Всё слышу. Ты говорила, что это Релька должна была родиться в апреле, а родилась смуглая наша в октябре, когда в тех краях, где вы с ней появились на свет, уже созрел урожай, а в сороковом году было много подсолнухов — вот у Рельки, на ноге, родинка, как подсолнух.
— Хотела бы я иметь такую родинку — все на неё внимание обращают. Вот почему вы меня не в октябре родили, а в апреле, в день, про который мне сказали литовцы, слетаются все ведьмы на шабаш — Рельке в самый раз — она тоже летает в своих снах.
— Но это совсем другое, Гера, — заступилась за среднюю мать, — а Реле кто-то дал возможность летать во сне, чтобы она людей лечила.
— Ну да! Папка что-то рассказывал, в Литве, когда мы срочно оттуда удирали. Ему она помогла ногу спасти. Но случись мне или вам, мама, залечь в больницу — фиг она к нам прилетит и не придёт проведать, даже если больница будет в километре от нашего дома.
— Посмотрим, как она себя будет вести, по отношению к нам. Маме вашей не миновать больницы уже в эту осень или зиму, потому я командировала вашего папку аж в Херсонскую область, туда, где мы с Олегом раньше работали. Там нет солёного Лимана, но есть Днепр — более благородная река, с пресной водой.
— Ой, как хорошо, мамочка, хоть не глотать эту соль, когда плаваешь. Как у меня, от соли, волосы лезут.
— Это не от соли, Гера, а оттого, что ты дерёшь волосы Рельки в драках. Это она мне сказала, что за каждый выдранный клок из её головы, ты больше потеряешь. Так что не дерись больше с ней — тогда и она, не дай, конечно, такого, что ты заболеешь, придёт к тебе и полечит. И маму полечит осенью или зимой, когда я в больницу залягу.
— Да, мама, с этой ведьмой драться нельзя и бить её нельзя: это я уже постигла, но никак не могу остановиться, а надо! Ну, я пошла, а то Релька меня опередит, и вызовет восхищение своими знаниями.
— Не опередит, я ей сказала, что она будет сидеть с малышками, а ты вернёшься и её сменишь. К тому же, поглощенная малышнёй, а Лариса что-то хандрит сегодня, она забудет провести своего моряка.
— Ай да, мама, вы у нас хитрая-хитрая. Но я бы хотела посмотреть на этого дуралея, который влюбляется в маленькую замарашку.
— Не надо, Гера, не советую тебе. Поела и беги в школу.
— Хорошо, мамочка, побежала. А вы на ферму, да? Тогда вместе до школы дойдём — пусть все видят, как мы любим друг друга.
— Согласна, — говорила мать, выходя следом за своей красавицей: — Но ты не болтай, по дороге, про Рельку, потому, что народ здесь с прекрасным слухом, живо подслушают, и такое придумают. Меня, вчера, мои же доярки так шпиговали в отношении твоей одежды и Релиной, что я думаю, Бог её это подслушал и послал твоей сестре платье, какое и тебе не доставалось, во время войны.
— Так потому что в войну было всё разбито, а теперь… за границей, всё налаживается, особенно в отношении одежды, как я слышала.
— Да-да, но хватит об этом. А вон и морячок идёт с чемоданом, а провожают его лишь Лена с братом, потому что я своим дояркам строго сказала, что кто на дойку не придёт, будет потом на себя пенять.
— Правильно, мамочка. Пусть языки не распускают. А морячок красивый да высокий. Думаю, что он лишь потрепался, что женится на, нашей «умнице», когда та подрастёт. За таким, как этот красавец, я думаю, толпами девушки бегают. Ой, мамочка, он на нас зыркает, но почему-то не заметил моей красоты или ему такие ухоженные девушки не глянутся, а лишь Чернавки… Есть же такие парни, которым красы не надо, душу подавай.
— Тише, Гера, дай им пройти, а то он и вовсе отвернулся.
— И правда, — через минуту затарахтела вновь Гера, когда разминулись: — Ленка поздоровалась, и братец её головой кивнул — это ухажор мой — а этот зануда, в форме, лишь берега Лимана рассматривал.
— Сделай вывод, Гера, что всем, кому нравится Релия, никогда не понравишься ты. Но почему твой, «ухажор», как ты сказала, не говорил тебе про такого важного родственника?
— Он говорил, но я не придала значения, признаюсь. Иначе вертелась бы у Лёньки в доме, как это делала Релька. Но он не разу не намекал, что сестрица у них бывала.
— А и не бывала. Она стесняется своей одежды, и не ходит в гости. Это мы удивлялись, что вчера её Лена зазвала, как мне призналась, на утренней дойке, мать Релькиной подружки. Но она рада, что нашей «работнице», как она величает Чернавку, досталось такое чудо.
— Да, Релия - ведьма, это ей надо было родиться 30 апреля не мне.
— Ошибаешься, Гера, ты родилась правильно — природа всё делает, так, как положено. И если ты не летаешь, в день своего рождения, на Лысую гору — это украинки мне поведала, где у них ведьмы собираются, то значит у тебя другое предназначение. Я думаю, твой отец наградил, если можно так сказать, тебя неземной красотой, чтобы ты покоряла и преклоняла перед собой мужчин.
— Ой, мама, вот вам первый, кого бы я хотела «покорить», преклонился перед Релькой — такой умной и интересной, а от меня морду воротил.
— Гера, не смей так говорить, это не идёт красивой девочке. Будут ещё у тебя поклонники, лучше этого моряка, обещаю тебе.
— А я предчувствую, что все, самые лучшие достанутся Релии, она производит впечатление молнии — это я заметила по меньшим мужичкам.
— Дурочка моя! Молния никому не нравится, она может убить. Скорее всего, Чернавка, своим, должна сказать, более мягким характером, поражает как радуга, неожиданно вспыхнувшая на небе.
— Ох, мамочка, вы придумали, — засмеялась Гера. — Но радуга исчезает так же незаметно, как и появилась. Порадовала глаза - и нет её.
— Это не я про радугу придумала, а моряк — мне Ленина мать сказала. А ты, пожалуй, верно добавила — радуга недолго радует людей — она неуловима, как гром, как молния, после которых и появляется.
— Ой, мама, мы с вами стали говорить совсем как Релия — красиво.
— С кем поведёшься, от того и наберёшься. Но вон и школа. Беги, моя красавица, сдавай экзамены, я думаю, что тебя не замучают.

Но Гере, как первой — так она думала потом — досталось множество вопросов: шутка ли, надо было выскочить из начальной школы, чтобы попасть в средние классы, где к ученикам относятся с большим уважением. Потому что, окончив седьмой класс, многие рвутся в училища или техникумы, чтобы добыть профессию. Но Гера мечтала, как и Релька — о чём мать вчера доложила — учится в десятилетке, чтобы потом не в училища и техникумы, а в институт поступить: — «Но, впрочем, хорошо и актёрское училище, но принимают ли в него с семилеткой? Это надо будет разведать». Радостно думала Гера, сдав экзамены и получив бумажку, что она может учиться в пятом классе.

Релии, как она и думала, а средняя подтвердила, было легче. Но — «вумная» их за третий класс могла бы сдать экзамены, играючи. Выучила, когда они сидели в одной комнате и эта почитательница Пушкина. Умея читать, считать всегда подсказывала третьеклассникам, от нечего делать. Значит, знала побольше их. Наверное, выскочка и за четвёртый класс, без подготовки сдала бы. Но мать её остановила, чему Гера была рада, потому, что эта выдра могла бы и обскакать старшую по учёбе, несмотря на то, что Релию загружали дома самой поганой работой — носить воду, стирать, купать малышек готовить пищу, по самую шею была загружена их Чернавка. Но успевала читать, по литературе — за пятые, шестые и даже, наверное, седьмые классы. Гера всегда чувствовала дыхание, грозы, молнии, радуги, за своей спиной. Не сегодня так завтра прогромыхает своим, звонким, голосом, что знает больше старшей сестрой, разразится сверкающей молнией и зависнет радугой, радуя людей. Их немного битая — много лупить нельзя, иначе Чернавка сбегала из дома. Гера её старалась потаскать за красивые кудри, красота которых у Рели её раздражала. Но битая, тасканная за волосы, средняя всегда одерживала верх. И над ней и над матерью — родительница даже боялась Рельку. Мать призналась как-то старшей, что стукнет эту всем угодницу, ударившая рука болеть начинает. И когда мать узнала, что больна, сразу сказала, что это из-за Рельки — ее, мол, Боги напустили на родительницу болезнь, за то, что плохо относится к работнице. Глупости это — так считала Гера — мать болеет из-за своих похождений — слишком много мужчин имела в войну. Правда, они угощали Геру конфетами, если она их заставала, и она старалась, застукать, побольше. Говорят, от шоколада быстрее растёшь. И она росла, как говорила их хозяйка в Сибири: — «как на дрожжах». И выросла к своим семи годам, когда мама отдала её в школу, ещё в Сибири на целых девять лет — так сказал отец их, вернувшись с войны. Так и проворчал, что Релька на свои пять не тянет, а Гера выглядит не то на восемь, не то на девять. Это Гере сказала тётка Машка, она сама не слышала, но была рада. Хорошо быть большой, когда и мальчишки начинают уже липнуть. Но Релька, забитая тяжёлой работой — сколько ей пришлось таскать тяжестей, начиная с воды, заканчивая сестрёнками. Гера помнит по Литве, как Релия таскала первую Валю, родившуюся в 1946 году. Носит, синяя вся от натуги, а у той ножки по полу шаркают. Гера, как увидела это в первый раз, так смеялась и позвала мать, чтобы и та полюбовалась, но родительница сверкнула на старшую дочь глазами — наверное, сердилась? Но Гера не помнит за что. И сказала мать, ехидно смеявшейся любимой дочери: — «Чем ржать как лошадь, взяла бы да сама поносила, вот руки и у тебя посинеют, глаза на лоб полезут, хотя ты посильнее Рели будешь». Взяла Вальку и отдала в руки Геры, заставила долго возиться, пока малявка не заснула. Но редко её мамуля так наказывала. Смекнув, Гера больше не смеялась над убогой, которая сама себе навесила петлю на шее, в виде двух малышек, которым не дала умереть. Ещё и пригрозила матери, что сколько, мол, она не родит, стольких Релия отобьёт от смерти. Может, мать поэтому и заболела, женской болезнью, что пришлось ей выцарапывать из себя ещё какого-то ребёнка. Тайно ночью - батя был в командировке — она это сделала. Гера матери помогала, они договорились, чтобы о том никто не знал. За это могут посадить в тюрьму - припугнула старшую мать. Не хочет же Гера остаться с отцом, Релькой ещё с малявками носиться. Потому что Реля, наверное, станет хозяйкой, не Геру же, безответственную, назначит отец. А то приведёт какую-нибудь бабёнку бездетную, пока жена в тюрьме гниёт и умереть может. В тюрьме плохо — ни врачебной помощи, ни едой они матери не угодят, да ещё работой замучают непосильной, и станет она умирать, не выживет.
Признаться, Гера, в ту жуткую ночь, сильно испугалась. Выходит Реля, спасая малышек, тем самым спасала и мать от тюрьмы? Ведь могло случиться, что врач, вызванный к умершей, сказал бы, что малышка, а потом другая — умерли от истощения. Ещё первую Валю он признал бы родившейся мёртвой, но вторая смерть навела бы его на мысли и выдал бы он мать. Особенно тот, который на хутор к ним приезжал — у него самого детей полно и он, при голоде, их оберегал пуще своих глаз.
Ещё больше Гера испугалась, подумав только сейчас о том, что и её могли бы посадить, тогда, когда она Валю хотела убить на хуторе, бросив её вниз головкой. Спасибо Релька мыла пол и по мокрому полу, свёрток с пищащей сестрёнкой скользил до ног спасительницы. Получается, Чернавочка дважды спасала Валю, потому что тут же заставила старшую вызвать врача. Правда тем самым она и Геру подставляла. Что было бы, если бы врач нашёл головку проломленной? Но зато Реля напугала старшую — та, больше, уже не покушалась на папочкину доченьку. Одно тогда порадовало Геру — их папаня полюбил свою послевоенную доченьку, больше чем Рельку, тем самым, отдав свою спасительницу — сам каялся… — на съедение Гере и мамочке. Родительница отыгрывалась на Чернавке как хотела. Сказала не пущу в школу и не пустила, Релия обливалась слезами, но осталась нянькой. Потом в сорок седьмом году мать вновь родила. И, как рассказывала Гере, просила опять не подходить к дитяти — пусть умрёт, в голодный год родилась. Но Релька решила и эту сестрёнку спасать, просидела ещё год дома, в поганом хуторе, хотя мамашка, в случае смерти последней отпускала её в школу. Но, видно, «радуга» любит добровольное рабство. Светит этим малявкам свои недолгим светом, когда-нибудь надорвётся и сама умрёт. Гера, от такой работёнки давно бы ноги протянула, хотя была выше сестры на целую голову. А про силу и вспоминать не надо — мать её подкармливала часто, за то, наверное, что Гера сохраняла её тайны.
Карелька — дура. Ещё до войны её возненавидела мать, раз хотела бросить вниз головешкой. А уж как она раскричалась, перед концом войны, застав мать с мужичком в постели — это вместо того, чтоб шоколадку получить? Правда ту шоколадку уже содрала с материного мужчинки Гера — так что Рельке фиг чего досталось бы, но всё равно кричать не надо было. Но зато потом папочке своему не проболталась: наверное, не хотела его тревожить после тяжёлого ранения. Опять же дура! Гера, если бы её столько заставляли работать по дому и воду носить на всю семью, да ещё при этом кормить-одевать плохо, точно мамочку выдала бы с потрохами. Но она — любимица матери, и пока родимая кормит и одевает её хорошо, не проговорится.
— «Отдохну, — продолжала думы Гера, сидя за домом, куда сбежала, чтобы не кормить малышек. — Пусть Релька сама накормит, и спать положит. Однако, не Чернавкины ли подвиги — светиться радугой для малышни, больных и убогих, если вспомнить литовских стариков, которых она оберегала ишачить на них, так работает на её славу? Хотя сама, по макушку, была загружена работой, не эта ли «жертвенность», как мама смеётся над дурой, притягивает к Релии людей, да — не простых. Вспомнить хотя бы бабушку Домну, которая, как тётька Манька говорила, была знахаркой, лечила всех и нас с дурочкой выходила. Так вот бабка дурёха, крестившая нас, по рассказам мамы, тянулась к Реле, её обожала, но может, она видела в ней тоже глупую? Однако Релька была мала, чтобы определить глупая она или умная. Скорее, наоборот, «всевидящая» или как там называли бабу Домну, видела в Релии умницу. Ту самую, которую дед в поезде накормил, когда она нашу еду есть отказалась. Да почитал ей сказки Пушкина, пошептал что-то над ней и Релька, уже на следующее утра, могла сама читать, или делала вид. Но потом, и правда, так зачиталась, стала самостоятельно, проходить всё то, что мне давалось с трудом. Поэтому её и хотела выдра «училка» посадить сразу, в первый же год учёбы, в третий класс, где я занималась. И если бы я не подняла крик, что не стану учиться вместе, Релька могла бы идти со мной в ногу. И сейчас, как мамулька призналась, вызвалась сдать экзамены сразу по второму и третьему классу. И сдала бы, просто, тогда бы дышала мне прямо в загривок, как она мою полную шею обзывает. Это я боялась — сдам или не сдам — вполне могла провалиться. Так мамочка меня, «подстраховала», как она говорит, пошла, поговорила с директоршей, подружилась с учительницей, которая у меня, экзамен, принимала, слушая мои бредни, поставила четвёрки и перевела в пятый класс. Но предупредила, что учиться станет тяжело, потому что экзамен, это не год отсидеть в классе и всё изучить подробно, знания поверхностные, но если мне будет тяжело, всегда помогут такой красивой девочке ученики-отличники. Конечно, я закружу голову какому-нибудь хорошисту, только не сопливому, как Кромас в Литве, и стану тоже хорошисткой — буду сдирать у него все контрольные, диктанты. Я не стану, как Релька, изучать правила правописания. Научусь от кого-то или Герочка не умница? Я, как артистка, мама заметила, подражаю тем людям: кто мне нравится, а нравятся Герочке лишь умные. До стариков-литовцев я не опустилась, они же были придурки, а Релия с ними возилась, но, странно, не стала глупее. И получается, если судит по её знакомству с моряком, по-прежнему, производит впечатление. Ах, этот морячок! Если бы он мне первой на глаза попался, то фигушки бы он Рельке достался»…

— Что ты тут делаешь, Гера? — спросил, появившись, внезапно, отец, который, видимо, только вернулся из командировки и шёл сразу в клозет, как он называл то заведение, куда вся семья, кроме малышек, ходила регулярно по нескольку раз в день.
— Ой, папочка, вы вернулись? Как съездили? Нашли нам новое место жительства, потому что это Залиманское мне уже надоело.
— Нашёл. В Херсонскую область уедем.
— К Днепру? Где несолёная вода.
— На первый раз выбрал я нам село большое, но не у Днепра стоит. Зато там есть больница, где мать ваша сможет пролечиться, как хочет.
— Ой, папочка, это хорошо. Главное маме здоровье поправить.
— Знаю, что любишь мать и ненавидишь Релю. Но в том селе придётся тебе работать по дому, наравне с ней, когда мать заляжет лечиться.
— Хорошо, папа. Я буду Рельке помогать.
— Не помогать, а делить заботы по дому и сестричкам пополам. Иди сейчас домой, помоги Реле малышек уложить и вообще нечего от работы отлынивать — тебя, ленивицу, никто из парней замуж не возьмёт.
— Кто это собирается замуж? А когда срок придёт, то найду такого, чтобы служанку мне мог нанять, как вы маме нанимали в Великих Луках и Торопце — она мне всё рассказывала.
— Теперь служанки нам не по средствам, да и вы подросли, но почему-то одна в доме ишачит, а ты всё бегаешь от работы?
— Иди, папочка, иду помогать Рельке. А когда переедем, я серьёзно буду заниматься хозяйством. Вы правы, девушка должна уметь всё, — юлила она перед, не своим отцом, а то и правда, если мать заляжет в больницу надолго, приведёт ещё какую тётку в их семью.
Войдя в дом, она удивила Калерию: — Всё! Теперь всю работу, по дому будем делить пополам!
— Не верится! Ты не перегрелась на солнце?
— Нечего шутить, когда тебе предлагают помощь. Можешь бежать на свой прекрасный Лиман, прощаться с ним потому, что мы скоро уедем.
— Знаю. Папа мне уже сказал. Ради матери придётся ехать — больница в селе — большое дело.
— И мама, наверное, заляжет надолго. И чтобы батько наш не привёл какую бабёнку в дом, надо нам с тобой справляться по хозяйству.
— Ну, наконец-то, слышу от тебя умные речи.
— А ты думала, что я дурочка? Да? Не кто как я и надоумила маму переехать из этого проклятого Залиманного и от Лимана солёного, которое я ненавижу, — Гера во все глаза смотрела на Релю: не заплачет ли сестрёнка, что её лишают возможности встречаться с моряком, обещавшем Чернавке жениться на ней, когда эта, «вумница», подрастёт.
Калерия, сразу угадавшая мысли старшей, лишь вздохнула глубоко:
— Правильно сделала, нам нельзя здесь оставаться, если нет больницы для родителей — мама болеет, да и папе тоже, иногда, надо будет подлечивать свою больную ногу, и кашляет он много.
— Поменьше бы курил, твой папочка, это всё от папирос.

— Что я слышу, — сказал, заходя с улицы, отец, — никак Реля заботится о моей ноге? Мне бы надо её подлечивать, время от времени, но если Юлия надолго заляжет в больницу, то я уж, потом, как-нибудь. Я свою ногу Лиманом лечу: солёная вода почти затянула мои раны. Вот и сейчас, с дороги, мечтаю освежиться там, да ногу с полчасика подержать в воде — вот это пока моё лечение.
— Так пошли, папа, к Лиману — Гера меня отпустила с ним распрощаться. А то уедем, грустно мне будет в другом селе: скучать стану.
— Да, скучать, только не о Лимане, — кинула им вдогонку Гера.
— О чём это она ехидничала? — спросил отец, прихрамывая рядом с Релей: — Осторожней спускайся, а то вечно у тебя все колени содраны.
— Пап, у меня их только две, — засмеялась Реля, держась за руку, поданную ей отцом — давно уж он её так не опекал.
— Ладно, хитрунья моя! Расскажи-ка, о чём это Гера кричала нам, при выходе. Я так понял, что ты не только о Лимане станешь скучать, но о ком-то другом, неужели мальчишке?
— Не о мальчишке, пап, — они спустились к пустынному Лиману, который пустовал по причине набегов местных подростков на виноградники и Реля, забрав руку, подошла к воде, чтобы пощупать ногой не холодная ли она? По утрам и вечерам, а пришли они уже в сумерки, эта вырывающаяся из моря вода, бывала прохладной. Солнце садилось, и Лиман остывал, становился чуть-чуть враждебным. И август месяц подходил к концу, сейчас матери детям запрещали даже днём купаться.
— Ну, как водичка? — спросил отец, раздевшись, готовясь нырнуть с небольшого валуна, стоящего в воде, недалеко от берега.
— Хорошая, пап, но ты осторожней с того валуна прыгай, вон в ту сторону, там глубже, — показала направление.
— Хорошо, — отец прыгнул и долго не выныривал — у Рели забилась сердце от тревоги — неужели ударился головой о дно? Говорят так погиб какой-то Лиманчанин. Она уже хотела бежать за людьми, чтобы вытащили тело отца. Как вдруг он вынырнул, чуть ли не на середине, где течение было очень стремительное и могло его утащить, Бог знает куда. Но бывший танкист решительно погрёб в сторону, преодолевая течение, и вскоре совсем приблизился к Реле:
— Ты решила не купаться? — сказал, подплывая.
— Конечно, буду, но ты меня так напугал своим скачком и тем, что попал в быстрину, как здесь течение обзывают, — говорила Реля, раздеваясь и заходя в воду: — я вот здесь поплаваю, чтобы тебя видеть.
— Ерунда. Я опытный пловец, во время войны мы даже в болоте мылись, где и засосать могло в трясину.
— Пап, но сейчас же не война, Господи, ты, Боже мой! Сделай так, чтоб её никогда больше не было! А в этом Лимане, Реле говорили, уже столько людей сгинуло-погибло, кто вот так, неосторожно, плавает.
— Но если бы ты осторожно плавала, то не спасла бы Лариску.
— Это же другое дело. Я про всё забыла, когда я увидела, как тело её уносит волной. Да встать ещё на дно не могла, в том месте, так толкнула её назад, а потом, где мне по шею было, встала и руками, над головой подняла. И нас бы опять волной могло смыть, но какой-то мальчишка, гораздо выше меня ростом, встал сзади и толкнул уже меня, а потом и вовсе волок нас на берег, чуть ли не на руках.
— Это не тот ли мальчишка, на которого намекала Герка? О нём ты, когда уедем, вздыхать станешь? Не горюй, у тебя ещё таких, спасателей, много будет. Ты похожа на мать твою, а она красотой блистала в молодые годы, да и сейчас ещё ничего, если бы не болезнь её.
— Нет, папа, Гера намекала о большом мальчишке, очень взрослом. Это будущий капитан дальнего плаванья, а пока помощник капитана, он приезжал дня три назад, в семью Лены, моей подружки.
— Это, которая, ещё до встречи, тебе приснилась во сне?
— Да. И как я сейчас понимаю, не спроста. Мне суждено было встреча с ней в этом селе, дружба, а через эту дружбу и знакомство с будущим капитаном, который привёз платье Лене и мне подарил почти такое же — только не так сшитое.
— Наверное, он оба платья Лене привёз, и пришлось тебе одно дать.
— Пап, ты же видел Лену — она длинная и уже с небольшими бугорками вот здесь, — Реля, стесняясь, показала на своём закрытом купальнике. — А второе платье, которое он мне подарил, как раз на меня, на Лену оно бы не налезло, а мне ещё и на вырост немного.
— Покажешь мне это платьишко?
— А куда я денусь, уж маме показала, то тебе запросто. И знаешь, что я подумала, когда получила его? Это мне возвращаются платья, которые ты мне привёз, вернувшись из госпиталя, но были они велики, и я их, с твоего позволения, отдала девочкам тёти Маши.
— Помню твой благородный жест. Но разве возвратное платье похоже на те, что я, из-за границы, привёз?
— Так, папа, будущий капитан как раз их из-за границы и возит. И конечно я стану грустить о нём, потому что он обещал мне ещё одежды привезти, одеть, как следует, а потом, когда я вырасту и жениться на мне. Но это шутка, разумеется — Релия видела, что не быть нам вместе и даже больше, что мы скоро отсюда свалим, как выразилась Гера, от радости, что я больше никогда не увижу моряка.
— Так вот почему она так радуется переезду. Им с Юлей как сабля в спину был этот будущий капитан. Но не грусти. Я, как-нибудь куплю тебе ещё одёжки — будем ехать через Одессу и там, на толкучке – это рынок такой - можно купить красивые вещи, и недорого, как мне говорили.
— Неужели мы будем ехать через Одессу? — удивилась Реля, но, посмотрев на отца, поняла, что он не шутит: — Ой, как здорово — увижу город Артёма, откуда она плавает за кордон, — не унималась она, потом успокоилась и вернулась в будни: — Но позволит ли мама нам прогуляться по Одессе, ещё зайти на.. как ты назвал место, где продают?
— По разному, кто толкучка, кто барахолка.
— Ой, какие нехорошие слова. Можно я буду называть это рынком?
— Так рынок и есть — там продают и покупают. И мы туда зайдём — купим кое-что нам с тобой, маме, Гере, малышкам, но пойдём мы — никого, только мы с тобой, потому мать болеет, а Герка будет с ней да за малышками смотреть. Хоть иногда пусть нянчится с ними.
— Но как мы будем ехать, если ты хочешь ещё на рынок попасть?
— Я уже все просчитал — я же ездил уже на поезде, на котором мы все поедем. Значит, первый автобус идёт от Залиманского в шесть утра, второй вечером. Нам ехать надо лишь первым, чтобы попасть на поезд, идущий в восемь вечера: вечерним автобусом мы поезд провороним потому, что ещё надо билеты купить. Итак, мы поедем в шесть утра…
— Ой, это ж надо рано вставать, будить малышек…
— Ничего, переживут, из Литвы-то мы как убегали? Ночью.
— Да, да на лошади, а это на автобусе поедем. Хорошо, приезжаем на вокзал, покупаем билеты и ждём вечера? Да? А за это время мы поедем с тобой на рынок и купим всем по подарку. Но станут ли мама да Гера с девчонками сидеть? Не заставят ли меня?
— Нет. Мать больная по городу ходить — сама не захочет, Геру я оставлю с малышками. И самое главное, на одесском вокзале, это точно, есть комната матери и ребёнка. Туда мы их поместим, где кровати есть взрослые и для детей. И даже они смогут сходить покушать горячего в ресторан, который утром и днем работает столовой.
— Боже мой! Как здорово! Так хорошо восстановили Одессу?
— Сам город, может ещё и в руинах, я не смотрел, но вокзал привели в порядок — это точно. Мы тоже со всеми покормимся перед походом.
— Пап, ты так здорово всё придумал, что мне даже не верится, что получится у нас с тобой сходить на рынок, город посмотреть.
— Сходим, не беспокойся, уж я постараюсь. А ты старайся забыть, что какой-то незнакомый моряк, тебе что-то подарил и в новом месте, где мы будем жить, не вздумай об этом рассказывать.
— Пап, он не незнакомый мне моряк. Я, как вошла в дом Лены, сразу почувствовала, что он мне что-то привёз. Ведь у меня никогда, ни к одному незнакомому человеку не было доверия, пока я его не узнаю.
— Ну, как же! А дед в поезде, который кормил тебя, когда ты не ела почти семь часов? Я уж думал, ты умирать собралась, — пошутил.
— Вот хорошо, что ты про деда вспомнил. Тогда я договорю. Я, по наитию, вдруг почувствовала в Артёме — моряка так зовут — что он на дедушку похож, только молодой. И заговорила с ним, о том, о чём дед мне говорил, но это тайна наша с дедкой — не спрашивай о ней.
— Ладно уж, потаюшка. Но как Артём на это отозвался.
— Он сначала притворялся, что не понимает о чём я говорю, а потом признался, что и в газетах,. за границей, читал про инопланетян. Ой, я проговорилась, пап, но ты меня Гере с мамой не выдавай.
— Как же я проговорюсь, если сам не знаю, кто это такие?
— Пап, раз за границей пишут о них в газетах, то и у нас, наверное, напечатают, а ты газеты покупаешь и читаешь.
— Ну, подожду, пока напечатают, но как Артем читал чужие газеты? Они же не на русском языке.
— Моряков, кто за границу плавает, учат всяким языкам. Но вроде Артём говорил, что во Франции, наши, которые бежали после революции тоже печатают свои газеты по-русски.
— Вот те раз! В книгах я читал, что аристократы наши больше говорили на французском — даже в России — а как удрали, так по-русски полюбили говорить и читать?
— Наверное, грустят по Родине, — предположила Калерия.
— Ладно, потаюшка моя. Всё ты мне рассказала. Всё обговорили. Едем в Одессу и на толкучку пойдём с тобой — это точно! Такой красивой дочке, в которую уже взрослые мужчины влюбляются, надо красивые одежды. Ну, ты накупалась? Не замёрзла! Тогда одеваемся, и домой — надо мне Юле всё доложить, а завтра пойдём с ней на расчёт подавать.
— Так мы скоро и уедем?
— Уедем, чтобы вы с Герой могли в русскую школу идти. Там есть и украинская, но я думаю, тебе будет лучше в русской?
— Ой, конечно. Не перестраиваться, а уж если придётся, то позже когда окончательно освою украинскую речь. А ты знаешь, что мама придумала, пока тебя не было? Пошла в школу и договорилась, чтобы Гера и я сдали экзамены, она за четвёртый — оказывается, подготовилась…
— Готовилась она — как же! Юля подкупила учителей. Точно! Но ты тоже сдавала за второй класс, как Гера мне сказала?
— Пап, но я своими знаниями сдавала, не по подкупу. Могла бы за третий сдать, так мама не разрешила. А Реле было бы хорошо, учиться в четвёртом классе, потому что в третий класс ещё раз ходить я согласилась, потому что неуверенно знаю украинский — из-за него. Чуток бы и подучила речь, зная все за третий класс.
— Да, Юля плохо сделала, что не разрешила тебе сдать за два года, но не спорить же теперь с ней, а пересдавать тебе некогда. Может, в русской школе заметят, что девочка мается, и переведут тебя в четвёртый. Я, когда освоимся, тоже поговорю там с учительницей, объясню ей всё — возможно, всё будет, как ты мечтаешь.
— Так вам и даст мама поговорить с учительницей — она ревнивая.
— Ты опять меня на, вы, зовёшь? Договорились же, когда мы одни, называй меня на ты — так почти во всех семьях и так лучше.
— Да, так дети ближе к своим родителям и в таких семьях нет никаких тайн. Правда мама знает, что я умею угадать, что она думает и Геркины мысли тоже, а сны мои подсказывают, хотя я их не прошу, про прошлую нашу жизнь, вернее жизнь нашей семьи.
— Ты умеешь читать мысли людей: мне Юля давно об этом говорила, значит, знаешь больше всех. Знаешь, но молчишь — не рассказала даже папке, как мама себя вела, во время войны — мне чужие люди говорили.
— Пап, это хорошо, что чужие говорили, им ты поверил. А меня бы возненавидел, думая, что это я, от злости, наговариваю.
— Ах, ты маленький философ!
— Кто это? Не знаю никаких философов. – Реля хитрила не потому, что не знала. Ей интересно было знать, как объяснит это слово отец.
— Это люди очень умные и умеют рассуждать. Но тяжело тебе будет в жизни, с таким умом. Сейчас все люди, как серая масса. Выделяются единицы, может десятки и то их, за ум, сажают по тюрьмам.
— А как же Артём — он очень умный, понимал меня с полу слова.
— Артём- моряк- это работяга, причём труд их тяжёлый, представь себе по полгода они в море, где не такое течение как в Лимане, а бывают штормы — это накатывает громадная волна, может накрыть корабль и с концами. И борются они с этой стихией часто, а уж как приплывут в какой порт- это радость, что достигли берега. Вот и покупают морские волки, как их называют, подарки близким людям, а домой вернутся, опять же через бури и туманы, дарят подарки с радостью, что не проглотило их море. Делают хорошим людям подарки, чтобы молились Богу, когда они будут в море. Ты вот будешь теперь Артёма отстаивать? Я имею в виду, от смерти, молиться, чтобы бури обходили их корабль?
— Это само собой, папа. А зачем наши моряки плывут за границу?
— Опять же — это дело торговое. Везут за кордон наши товары, оттуда их продукты или товары — это дело, для государства важное. Потому таких людей и не трогают, как я слышал — из-за их большой пользы. Опять же, работа тяжёлая — быть в суровых морях без семьи, не видеть подолгу детишек. Потому твой Артём — не дурак, захотел выбрать девочку умную, такие, как ты — верные. Ведь не изменяла бы Артёму?
— Конечно, нет! Ни ему, ни другому, даже если намного хуже попадётся. На Артёма я не рассчитываю — не дождётся он меня, да и уезжаем мы отсюда и больше не увидимся. – «Не говорить же отцу, что через десять лет мы с Артёмом встретимся и даже любить друг друга будем, но не поженимся из-за его поганого дядьки, а Герочкиного батяни».
— А как же люди письма пишут? Ты могла бы писать Ленке, а через неё и Артём тебя разыщет.
— Нет, папа, я немного вижу свою судьбу вперёд, и Артёма в ней нет. Мы, может быть, с ним и встретимся, когда я буду взрослая, случайно где-нибудь в дороге. Потому, что у Рели самые интересные встречи случаются в дороге, если помнить деда моего дорогого. А ещё вспомни дядю Томаса, как мы с ним беседовали, сбегая от бандитов, мы тогда много с ним говорили, пока вы все спали. И ещё мне кажется, что дедуля мой там присутствовал и помогал нам сбежать от бандитов.
— Дед твой! Чудной такой гриб боровик. Но почему тебя, в поезде, скрутило, как узлом связало? Это когда я вёз вас из эвакуации, и ты так радовалась победе, и что папка ваш живым вернулся с фронта.
— Пап, дело старое, вспоминать не хочется. И мы подходим к нашему дому, и я слышу рёв малышек — Герка их не кормит.
— Но почему ты слышишь, а я не слышу, хотя на слух не жалуюсь?
— Вот, пап, что значит, что ты с ними мало водишься.
— Буду больше теперь уделять им внимание, увидишь! Не веришь?
— Не верю, пап, ты больше женщинам уделяешь внимание, ради которых готов на всё, а дети тебе иной раз бывают обузой, не сердись! И выпить ты любишь, а вино и водка до добра не доводят.
— Принимаю критику. Но ты не боишься, что я тебя могу не взять, в Одессе, на толкучку? Такие горькие слова отцу, в глаза, говоришь!
— А кто вам, кроме меня, скажет? – Реля, когда сердилась, называла отца на «вы» - Мама, конечно, может наброситься, с руганью и кулаками, когда вы поздно домой приходите, выпивши, может и стул об вас расколоть, может ухватом синяков нахлопать, но, как мне кажется, она кричит и колотит вас без толку. Нет бы, когда вы трезвый, да и она тоже, сесть и глядя в глаза, поговорить, но крики драка шум, возня ваша, а толку от таких отношений ноль — в конечном итоге вы разойдётесь — вот это я предчувствую за много лет вперёд.
— Как же я брошу мать вашу с четверыми детьми? Она не хочет делиться, потому что я хочу забрать тебя и Валю или Ларису. Ты обоих любишь, так что присмотришь, да и я могу жениться второй раз.
— Конечно, женщина в доме должна быть, но хорошая, чтобы не пила, как мама наша, и хотя бы готовила, о пище в доме волновалась. А то приведёшь вторую пьяницу — а ты с другими и не знаешься - и опять драки да скандалы? Будет мачеха, как мама, отыгрываться на мне, а Реле это всё надоело, хуже горькой редьки. Ну, вот, пришли. Спасибочки, как говорит подхалимка Гера, за рассказ о буднях моряков — не знала, что им так тяжко приходится, а книг ещё не читала о них.
— Пожалуйста. Постой, немного, давай договорим. И тебе спасибо за выволочку. Мать ваша хоть нападает на меня с кулаками, но такого строгого выговора, я и от неё не слышал.
— Потому что все ссоры и драки вы, потом, запиваете вином, хотя в доме, иной раз, нет хлеба.
— Ну, хлеб — это забота Геркина, если она отказывается нянчиться с сестрёнками. Так что требовала бы хлебушко с неё.
— С неё стребуешь: она возьмёт деньги на хлеб, идёт к магазину, и пождёт-пождёт со своими кавалерами, когда его привезут, и, не дождавшись, идёт купаться. А потом заявляет что или деньги потеряла, или хлеб нe завозили, когда я вижу, возясь с малявками, что хлеб люди, купившие его, проносят мимо дома.
— Да ты, наверное, и так, не видя, чувствуешь, что Герка врёт?
— Конечно, она может маму, которая верит ей бесконечно, обманывать, но не меня.
— А у меня ты чувствуешь, когда отец тебя обманывает?
— Чувствую, — Калерия погрустнела. — Еще на Лимане, почувствовала, что не зря ты мне предложил на рынок одесский сходить с тобой.
— Так-так! Расшифровывай свои слова, нечего, как радистка в плену, язык узлом завязывать — я слышал, что они, от этого, и погибали.
— Вот я так могла погибнуть тоже, связавшись в узел в поезде. Но дедушка мне растолковал, что ничего нельзя таить в себе, лучше сказать, хотя мне, от моей разговорчивости, лишь хуже бывает.
— Однако, признавайся, что ты подумала? — отец улыбался.
— Плохое, папа! Что ты познакомился в поезде с какой-то одесситкой и хотел бы зайти к ней, а для прикрытия взять меня, да заодно, потом и на ярмарку сходить, купить что-нибудь для замыливания глаз.
— Ты, действительно, прозорливица — теперь я верю и Герке и матери вашей. Ну, познакомился твой папка дуралей с хорошей женщиной, не пьяницей, как ты сказала. Она рада будет принять меня и двух дочерей у себя, в своей одесской квартире, которая у неё отдельная. Ты согласна взглянуть на эту женщину и потом сказать мне своё мнение о ней. Кстати сказать, это она мне о моряках рассказала: у неё племянник в море тоже «ходит», потому что по-морски, они не плавают, а ходят. Так может быть тот племяш — твой Артём и есть?
— Ой, папа, я, на расстоянии, чувствую, что эта женщина хорошая. – Реле не хотелось вспоминать об Артёме. - Но мама, сейчас, пока она больная, не даст тебе развода. Пожалуй, что и, выздоровев, не захочет расходиться. И по снам, разведёшься ты с ней и то не совсем как бы, только сделав какое-то, не очень хорошее дело и попадёшь в тюрьму.
— Так ты отца хочешь в тюрягу законопатить, вместо того, чтоб с хорошей женщиной его свести? Я, ведь, не сразу с твоей матерью собираюсь разводиться, а когда она ляжет в больницу и пролечится.
— Ой, папа, за то время, пока она будет лежать в больнице, у тебя десяток женщин пьянчужек перевернётся. Так не морочь голову хорошей одесситке, не порти ей нервов — не дождётся она тебя. Встретит хорошего мужчину, и будет счастлива. А с вами, - перешла внезапно на «вы» - счастье никому не светит. Вы такой гуляка, что из хорошей женщины можете сделать мегеру как мама, потому что вы привыкли к ссорам, дракам. Тихая жизнь вам покажется скучной, хотя в Одессе, даже оставшись с мачехой, я могла учиться дальше, после окончания десятилетки. А с нашей мамой, когда вы сядете в тюрьму, я чувствую, что она меня учить не станет дальше. Герку — наверняка, даже за деньги будет пропихивать в институт, Релю будет придерживать в доме, как хорошую хозяйку, какой сама никак не может стать, хотя борщи или выпечка, время от времени, у неё получаются очень шикарные, но готовить мама, всё равно не любит. Теперь и причина нашлась — нельзя стоять ей у плиты с её, женскими болями.
— Ты даже знаешь, где у матери болит? — поразился отец.
— Я знала об этом, когда мама ещё не догадывалась — сказала Реля, — проговорилась Герке, та, мамочке, подсказала и лишь затем мама, обследовалась, как и доложила всей семье.
— Да с тобой страшно говорить: ты всё знаешь. А про тюрьму огорчила отца. Нельзя ли от неё отвертеться как?
— Можно, но это надо перестать гулять вам. Перестать, каждой женщине представляться не женатым. Ведь вы и одесситке, пожалуй, холостым представились? Или вдовцом, с двумя или тремя детьми?
— Вдовцом с двумя хорошими детками, чтобы не напугать её. И если бы я тебя ей показал — такую умную — она бы меня полюбила и не надо мне в тюрьму садиться, чтоб с твоей матерью расстаться. Ты видишь сердцем своим или прозорливостью, что ежели я засяду в тюрягу, она тебя учить не будет, а Виктория бы учила, даже если бы я умер.
— Виктория — какое чудное имя! И кажется мне, что я с этой женщиной, папа, увижусь, но нескоро, а когда стану взрослой, потому не взламывай её жизнь — ты ей счастья не принесёшь, а несчастной можешь сделать.
— Какая же ты коварная! Так не будет тебе ничего: ни одежек, ни застёжек — бегай как замарашка — сама свою судьбу выбрала.
— Пап, не мы выбираем судьбу — она нам звёздами предписана. Видимо, и ты свою судьбину не обойдёшь. Ну, явимся мы с тобой к той прекрасной женщине, и я ей понравлюсь — это я могу представить. Но вечером нам уезжать на поезде, она захочет нас проводить, а там — целая колода — как говорят украинцы, и Виктория обязательно всех увидит. Ты же не можешь спрятать жену и ещё троих детей под полой пиджака?
— Я ей сказал, что сестру с детьми мне надо сопровождать в Херсонскую область. Но как же я не подумал, что если она придёт провожать, то уж с сестрой, я её обязан познакомить.
— Вот видишь, папа, не судьба тебе,.. — Калерия прикусила язык, заметив стоящую за спиной отца Юлию Петровну, но было поздно.

— Что ещё за судьба? — спросила, подкравшаяся, незаметно мать и строго посмотрела на мужа: — Что, опять бабёнку завёл? Да ещё дочери докладываешь? И чего это вы здесь прохлаждаетесь, в дом не заходите? Навесили на Геру двух крикушек и беседуете? Уж что-нибудь, наверное, против меня замышляете? Нe выйдет у вас ничего! Клянусь своим Партбилетом! Учти, Олег! Замыслишь гадость против меня — я тебя засажу. Вспомню твои словечки, какие ты про коммунистов говоришь, а тем самым, значит, и Партию заплёвываешь, в которую, в войну, не вступил.
— Ты чего, Юля, в слово, «судьба», вцепилась? Калерия мне, в самом деле, кое-что рассказывала о судьбе моей. Так вот ты в тюрьму меня, всё-таки засадишь — только, отсидев, я избавлюсь от тебя. Да, дочка?
Реля кивнула молча: ей, в снах, виделось, что в тюрьму отца посадят другие женщины, к досаде матери, но пусть она думает, что сама мужа туда упечёт, если ей будет легче от этого.
К их, обоих, удивлению, мать испугалась последних слов мужа:
— Что вы мелете, два недоумка? Когда это я отца своих детей собиралась сажать? Ну, в гневе, иногда хочется сделать это, но кто же тогда мне помогать будет детей растить? Так что не думай, придурок, что-нибудь выкинуть, чтобы сбежать от меня и детей. А сделаешь так, из тюрьмы мне будут алименты слать, а я уж побеспокоюсь, чтоб работу тебе дали там такую, чтобы я и дети не бедствовали.
— Да, Юля, свою выгоду ты никогда не упустишь!
— Ладно, болтать! Пошли домой, и если сейчас я не найду дома горячего или не будет чего разогреть на ужин, ты у меня, Релька, попляшешь. Я тебе покажу, как тары-бары разводить с отцом, когда в доме ничего не приготовлено из еды.
— Посмей только тронуть мою дочурку, — отозвался отец, идя следом за женой. — Я её увёл покупаться, в восьмом часу вечера, замученную малышками. А Герочка твоя целый день где-то шлёндрала. Так вот, если нет в доме приготовленного ужина, то разбирайся с ней или сама, не барыня, приготовишь. Но ты ноешь, что тебе нельзя к плите подходить — направь свою гулёну старшую или я приготовлю, хотя, после поезда, еле ногу отмочил в Лимане. Она у меня тоже болит, если ты помнишь, что муж инвалидом, с фронта, вернулся.
Идя следом, Реля чувствовала, что гроза, грохнувшая над её головой, потихоньку проходит. Eё радовало, что отец нечасто, а заступается за работницу. Но посетила грустная мысль, что отец ей пророчества, про тюрьму, не простит. И ещё того, что она, тоже пророчеством, отвела его от прекрасной женщины. Лишь сейчас Калерия поняла: одесситка, с которой познакомился отец — чудная женщина - согласилась принять, вдовца, с детьми, не ведая, что этот обманщик может жизнь её так перекурочить, что не рада будет, что пригрела его. Правда Реле виделась ещё одна преграда, по которой отец не мог бы повезти их с Валей или Ларисой жить в Одессу. И эта преграда была из-за бумаг, но каким образом бумаги могут сыграть роль в жизни людей: понять не могла! Конечно, мать не даст отцу развод — это ясно. Не это ли сыграет роль — у отца не будет справки, что он разведён. А без развода, незнакомая Виктория не сможет выйти за отца замуж, и потому гуляка не сможет повезти их в Одессу. Потому, как Реля слышала, когда ехали всей семьёй из Литвы, что после войны, в больших городах, тяжело прописаться на место жительства — там, чуть ли, не комендантский режим — только кто к кому приедет, как милиционер приходит, спрашивает: кто такие, да есть ли у вас документы? И что собираетесь делать в нашем разбитом родном городе? Уж не взрывать ли что-нибудь? Напуганы люди войной — потому и боятся за большие города, которым досталось во время войны бомбёжек, а особенно Одессе, как Реля читала недавно.
Вот и их отец — неразведённый — взяв, тайком, двоих или троих детей, явится к Виктории, а там его цап-царап, и в милицию! Зачем приехал! Жениться? А где разводной лист или документ о вдовстве? Нет! В таком случае выметайтесь из нашего города или в тюрьму за двоежёнство, отец тоже, как и мать мог что-то подправить в паспорте и жениться при живой жене. О таких случаях Реля не то слышала, не то читала в книгах — раньше за двоежёнство сажали, обман — не прощается. А двоих дочерей вернули бы матери, если бы Виктория не добилась, чтоб оставили их у неё, по причине плохого отношения матери к детям.
Но это мечты, чтоб чужая женщина оставила её при себе. Калерия представила, как бы была оскорблена Виктория обманом отца и зачем ей чужие дети? Живо отправила бы их к родной, но жестокой матери. Тем более что родная, пожив с барыней Геркой, которая очень не любит домашнюю работу, ввела бы «мамочку» в грусть. Мать обрадовалась бы возвращению Чернавки, как прилежной домработнице, с которой её насильно растащили. Много приторных слёз мать бы пролила, но не изменилась.

Уезжала семья из Залиманского через неделю — ровно столько понадобилось отцу и матери, чтобы сдать дела, таким же беглым из Литвы механику и зоотехнику — молодым, надо сказать и бездетным. Они, кстати сказать, рады были уехать из опасной Литвы, потому рады были Залиманскому, как когда-то радовалась Реля: — «Есть река, будем плавать!» Они и перебрались в их половину домика, благо мебель была от совхоза — столы, стулья, шкаф — ничего не надо покупать.
А Релиной семье легче было выехать без мебели — в новом месте, куда они приедут, отец сказал всё это уже, будет стоять в их домике. Видимо умные директора совхозов или председатели колхозов специально приобретали мебель или давали работу местным столярам-плотникам, чтобы специалисты не мучились, переезжая из села в село.
Вот они и собрались, почти как в Литве, только без лишней тревоги и ехали почти налегке: два чемодана. Да несколько узлов. В одном чемодане лежала одежда матери и Геры — они себе взяли чемодан большой. А в меньшем чемоданчике поместили новое Релино платьице, ещё несколько драненьких и одёжки малышек - фланелевые пальтишки, рубашечки, штанишки разные, панамки, тапулечки, сандалики. Вещичек у каждой малышки набралось больше, чем у их няньки. Их и положили сверху, потому что мало ли что, в дороге, понадобится. Реля на одну руку взяла Ларису — она легче, а в другую этот чемоданчик. Мать несла спящую Валю до остановки автобуса, а Герка торжественно волокла тяжёлый чемодан, потому что на отца навесить у матери с Геркой не получилось. Отцу пришлось нести узлы, коробки из-под продуктов в магазине, которые им щедро подарила продавщица: — «Берить, хотя мэни их трэба эдаваты, алэ скажу зломалысь». Отец нёс напиханые коробки и узел, а когда Гера заикнулась про тяжёлый чемодан, пошутил.
— Да, вещей у тебя и матери много. Но если тебе так тяжко нести их ставь чемодан мне на голову — авось, она выдержит, если чемодан не свалится. Ставь, не бойся, у меня там, по-моему, рога выросли, так что проткнут они чемодан, и я превращусь в козла и в осла, а донесу ваши тряпки.
Гера покосилась на Релю, которая шла самой последней:
— Что? Уж не мне ли на голову ты хочешь поставить свой чемодан? — огрызнулась та:— Поставь себе и неси, как грузинки носят воду. Я в книге рисунок смотрела — от такой носки талия становится тонкой, о чём ты мечтаешь.
— Не нужна мне такая талия, — возмутилась старшая и догнала родительницу, видимо, считая, что сейчас они поменяются с ней ношами, но родительница лишь отчитала свою любимицу:
— Ты хочешь, чтобы больная мама надрывалась над тяжестью, а ты, такая здоровая, не очень измученная работой, несла бы лёгкую сестрёнку, которую ты, в хорошие времена, всегда спихивала на Релю?
— Ну ладно, сейчас вы увидите, как я могу тяжести носить — Герка понеслась впереди всех и донесла чемодан до автобуса, на одном дыхании, но не задохнулась, как издалека видела Реля. Когда подтянулось всё семейство, она ругалась тихо с девушкой, занявшей первые места.
— Вы думаете, что с корзинами, в которых дурнопахнущие, кудахтыющие куры, надо садиться, в пассажирском автобусе, на первых местах?
— У нас так положено — хто пэрший прийшов, той и заняв мисто.
— А везде положено, что с вонючим товаром надо садиться в последние ряды, чтоб на первые могли сесть пассажиры с детьми.
— Дуся, моя дочь права, — поддержал её подошедший вторым отец, — где это видано, чтобы малые дети ехали сзади тебя и задыхались от вони. Здесь, вот на этих четырёх местах сядут мои жена и дочери.
Услышав их спор, из кабины взглянул водитель.
— Привет, механик. Шо вэзэшь свою симью вжэ? А ты, Дуська, здурила? Я, вообще можу тэбэ, з твоими курямы выкинуть, бо мэни не дозволяють у пассажирский автобус саджаты з таким товаром. Люди ж потим идуть и чертыхаються — не вывитрюется жэ вонюра за сутки.
— Так куды ж мэни диватыся, колы грошэй трэба на ликарства мами, а дэ их визьмэшь, як не дають у совхози зарплату вже другий мисяц?
— Тоди бижи с пэрших мист он туды, под самый зад и прячься там, бо такый товар треба воэыты у видкрытий машини.
Дуся и все остальные женщины, у кого были куры, быстро ретировались на последние сидения и когда подошла мать с Валей, то запах, на первых местах её не очень обеспокоил. Тем более, что автобус почти сразу тронулся — время было уже за шесть часов. Малышки обе засопели носиками и заснули — их подняли очень рано — обычно они спали часов до девяти утра. Сели так: мать с Валей на коленях, Герка с ней рядышком. Реля, во втором ряду у окна — она любила разглядывать окрестности, которые проезжали, отец рядом с ней. Предложил дочери:
— Давай мне Ляльку, она тебе все колени отдавит.
— А вам, с больной ногой, легче будет её держать?
— У тебя тоже нога болит. Я помню, когда приехал за вами, в Сибирь, ты сильно хромала. Ведь тебя эта корова Герка с печи толкнула?
— Ой, пап, не надо старое вспоминать. Я в окно буду смотреть.
Но долго смотреть не пришлось. Минут через пятнадцать мотор в автобусе запыхтел, и водитель остановил машину, пошёл смотреть. Вернулся за инструментами, быстро их нашёл и покивал пассажирам:
— Звыняюсь за поломку, автобус такый старый, що спысувать пора.
— Помощь требуется? — спросил отец, готовый встать.
— Та сидить, я знаю уси странности, зараз починю. А вы виддыхайтэ, ще носыты и носыты вам тюкы, покы до миста доидэтэ.
Но возился он минут двадцать, а может больше, и отец не выдержал и пошёл ему помогать. А в это время пронёсся «Газик», как в селе называли машину — человек на шесть рассчитанную, но в которой катался исключительно их директор. Да матери их давал один раз подъехать в больницу. И то шофер оставил её обследоваться и уехал — верно, по приказу хозяина. А отец спохватился во второй половине дня — где его жена? Сказали, поехала в больницу. Он опять «Газик» у директора взял самовольно, шофера оттолкнул, и помчался в районный центр. А, увидев жену, на дороге голосующей, затрясся от гнева, привёз и закатил директору скандал: — «Как вы посмели оставить больную женщину, без машины, чтобы она, два часа! на дороге пустой ждала, кто бы подвёз? А если бы ни одной машины не было, что тогда? Умирать ей на дороге? Будь мы с вами на фронте, я бы вас танком переехал…»
Вот что вспомнилось Калерии, увидевшей эту злополучную машину, промчавшуюся мимо них: — «Чтоб ты, как и мы, споткнулся! — пожелала вслед директору — Мог бы людей довезти. Едешь почти порожняком».
Женщины, сзади, встрепенулись: — Поихав, мабудь, до семьи?
— Чого цэ вин прямо утром, колы роботы нэвпроворот?
— Завжды жэ ввэчэри идэ до дому, колы и ночию. А цэ утром.
— Бо эаночував мабудь у якоись красавици, а тэпэр идэ до жинки.
— Женщины, что вы несёте? — возмутилась Юлия. Петровна. — Нельзя так про начальство сплетничать! Лучше кур своих вынесите проветрить, дышать же нечем. — Мать хотя и гневалась на директора, но не терпела, когда критиковали начальство. Она сама относилась к таким же хамоватым людям, которые думают, что всё, что есть в мире, служит им.
— Да, як мы понэсэмо, щэ бильще запах будэ. Потэрпить, вы ж зоотехник, чи нэ на нюхалысь усяких запахив?
Спор, возможно, бы разгорелся, но вовремя вернулись мужчины:
— Усэ, бабы! Зараз поидэмо. Бачили, як мымо вас начальство промчалось? Ни одну нэ узяв, хоча у Одэссу идэ — голову даю на одсик.
— Та хай бы ёму тэж колёса поодвалювалысь, — сказала самая дерзская женщина: — Знае жэ, що в цёму Бухенвальди, як твий атобус зовуть люди, Алексий, ты вжэ нэ зобижайся. Так от, знае, що идэ симья з малэнькими дитьмы, и бачэ що автобус застряв, так нэ предложив их пидвззты. Хай вжэ мы з нашимы курамы, а тут жинка нэ дюжэ здорова.
— Спасибо, Оксана, — отозвалась мать, обернувшись. — Ты обо мне так печёшься? Не знала, что ты такая справедливая женщина.
— Я так же, — сказал отец, громко, он очень гневался, — скрипнул зубами ему вслед. И пожелал ему сто чертей вдогонку.
— О, Олег Максимович, вы не даром ему посылалы, — сказала Оксана, — дывыться, «Газик» тожэ забастовав, бо ёго гоняють без продыху. Так от нэхай, тэпэр дирёша эагорае тут аж до вэчора. Можэ якэсь начальство тилькы пидбэрэ его.
— Да нет, Оксана, смотри-ка, вышел навстречу автобусу — неужели на подножке поедет, потому что мест у нас нет — и так в тесноте.

Водитель остановился, открыл дверь, но развёл руками:
— Нэмам мест, у автобуси, хозяин. Усэ занято, тай щэ бабы с курами, на базар идуть, то и дыхаты ничим.
— А я и нэ стану поворачиваться у их сторону. Я на дорогу подывлюсь, ось у твое зеркальцэ. Можэ яка машина догонэ, то я эийду. А постою на ступеньке, як раз добрэ. Дверь, я думаю, закрывается?
— Як добрэ, то поихалы, — водитель тронулся, закрыв дверь.
— Чего же это вы, Георгий Макарович, людей не замечаете? — рассердилась вдруг Юлия Петровна: — Почему не поздоровались с бывшими, но бегущими от вас специалистами.
— Ой, пробачьтэ, нэ эамитыв я вас. Здравствуйте, Юлия Петровна! Здравствуйте, Олег Максимович! Доэвольтэ руку пожать. Нэ думайтэ, я не гневаюсь, — вдруг перешёл на русский язык, который по всему видно давался ему легче, чем украинский, — что вы мне танком грозили.
— Не грозил, а хотел переехать танком, за жену, которую вы оставили мучиться, когда у вас машина простаивала.— Их отец руку не подал, за что Реля зауважала его. Любит, значит, жёну, если готов сражаться за неё танком фронтовым. Но почему же, при такой любви, к первой попавшейся женщине пристаёт, когда один, обманывает, что неженат, и всегда готов за любой юбкой, идти туда, куда позовут?
Калерия тяжко вздохнула — она никогда не поймёт этой подлости у мужчин. Ясно, что отец ревнует, не зря намекал Гере сегодня, что рогат, но в то же время готов за мать любому глотку перервать.
Увидев, что муженёк не подал руки бывшему начальству, Юлия Петровна решила вложить свою лепту в воспитание зазнаистого директора:
— Вот вы, Георгий Маркович, гневаетесь на нас, что мы так, внезапно, сорвались с места и уезжаем. А вы спросили почему?
— Ваш муж, бывший танкист, решил, что я всегда буду вас в поликлинике, или больнице бросать и никакой помощи не будет, если тяжело заболеете. Он ошибается — я бы все лекарства, какие для вас надо достал — у меня связи, в Одессе, большие.
— Да, я как раз подумала, что могу загнуться в этой глуши. Где на большое село в несколько тысячь человек, нет ни больницы, ни хлебопекарни своей. Люди, срываясь с работы, ждут по несколько часов, чтоб семью без хлеба не оставить, потому, что его завозят в магазин не каждый день. Кроме того, молодая или в возрасте, но родившая мать у вас не может рассчитывать ни на ясельки для новорожденных, ни детского садика нет. Маленьких детей здесь девать некуда, если старушки в семье не имеется.
— Насчёт пекарни, яслей и детского садика, вы меня пристыдили — учту и при первой же возможности, построю это, быстрыми темпами. Да и женщинам можно будет работать со своими детьми, кто без образования — всё не на поле или винограднике спину гнуть.
— Я, разумеется, не против тех женщин, которые, на первых порах поработают в детском саду, но детям надо давать кое-какое представление о литературе, мироздании — поэтому, в дальнейшем, не в обиду простым женщинам, а ради их же детей, надо привлекать воспитателей-профессионалов. Которые до школы, будут давать детям больше чем просто, потопаем-похлопаем. Или простых женщин, пока будут строиться ясли или детский садик, послать на курсы в Одессу — пусть учатся, как с детьми обращаться. Это важно. — Мать удивила Релю своим понятием о воспитании.
— По вашим старшим девочкам наблюдал насколько важно уметь обращаться с детьми. Особенно по той вон, черноглазой — которая покорила мою жёнку, когда Hoнна приезжала в Залиманское. Так Реля ваша — так, кажется, глазастую зовут? Просто поразила жену. Потом она мне все уши прозужжала, что у нас дети не такие умные, хоть в городе растут и учатся в престижных школах.
— Вот видите, а моя Релюха всего год ходила в школу в Литве, откуда нам спешно пришлось уезжать, даже не закончив год учебы. Но уже здесь сдала экзамены за второй класс, сдала бы и за третий, но я ей посоветовала, попридержать её задор, чтоб хорошо выучить украинский. Но теперь она будет ходить в русскую школу, и я жалею, что глазастая моя не в четвёртом классе станет учиться, а в третьем.
Реля не верила своим ушам, мать расхваливает её, и помалкивает о Герочке, тоже сдавшей за четвертый класс.
— А всё почему, — продолжала мать, — она у нас такая умная? Потому, что прошла по самому краю могилы, когда ещё несмышлёнышем была, при эвакуации нашей в сорок первом году, в Сибирь. И там, полуголодная, она всё же набиралась знаний от сибиряков: простых людей. Потому я вам советую, забрать свою семью из Одессы, оставив там не старых ваших родителей, чтобы не потерять квартиру, привезти семью сюда в Залиманское. Пусть они видят все беды народные, пусть видят как отец, стараясь, всем помогает, а не только их лелеет: вот тогда из ваших, городских детей, хоть один да вырастит такой, как моя Реля.
— Но у вас жэ е щэ старша доня-красавица, — донеслось с задних, куринных, рядов. — Чому про нэи нэ розказуетэ? Чи нэма чим хвалыти?
Юлия Петровна повернула голову и узнала одну из своих доярок:
— А, Хивря, так про старшую вы мне рассказали неделю назад, что я боюсь показаться нескромной, хваля ту, которую вы казнили словами.
Гера тоже повернула свою шею и сверлила глазами нахалку, смеющую лезть в их семью с советами. Хотелось сказать, что теперь, когда семья уезжает, она может сплетничать сколько ей вздумается. Но промолчала: — «С такими дурами, которые воспылали любовью к Рельке, лучше не связываться. Но наедине, я бы её казнила не только словами — я бы избила даже эту Хиврю. Но за неё достанется Рельке».
Калерия сразу прочла наглые мысли старшей и немедленно показала ей кукиш, но так, чтобы не видел никто, кроме Геры. Но глядевший во все глаза на старшую и Релю директор всё заметил и улыбнулся:
     — «Правильно, девочка, — прочла она в его смеющихся глазах, — не уступай подлым, раз уж ты стоишь выше старшей красотки по развитию. В семье не без урода, но ты должна подавлять таких краль своим благородством». Если б он знал, это неглупый директор, что в семье две уродки, а может и третья вырасти, если мать с Герой испортят одну из малявок, которых Реля сейчас оберегает от них, но хватит ли сил?
Однако, директор недолго сочувствовал ей: он хотел узнать мнение простых женщин, поддерживают ли они выговор убегающей, опытной, директор это признавал, «зоотехнички» или кинутся в его защиту, чтоб, потом, прибежать за какой-то помощью, в надежде на благодарность.
     — А вы чего молчите? — обратился он к остальным женщинам. — Вроде вам, в первую очередь надо было высказать мне все претензии. Согласны вы с Юлией Петровной или есть ещё что сказать?
     — А чого — зоотехничка всэ правильно сказала, — донёсся глухой, осиплый от волнения голос, всё той же Хиври. — Алэ вона забула скаэаты про школу-десятилетку. Скилькы можно нашим хлопцям и дивчаткам грязюку миситы, ходючи по десять киломэтрив у друге сэло, меньше чим Залиманске. У них и вулыця центральна выложена брусчаткой, так диты там так нэ рвуть обувку, як наши. А нашим нэ накупышься той обуви — тай грошэй мало платытэ за нашу роботу.
     — Эгэ ж, — поддержала Дуся, которую Гера согнала с первых мест, — тай не кождого мисяца. Так от и иэдымо з куримы, на продажу, щобы хочь ликарства матэри купыть, бо и ликарств нэма у нашому ларёчке. И машину бы вы выделыли для таких вонючих товарив, бо идэшь у автобуси, тоби глаза колють, що дужэ воняе, а тут люды и культурни издять от и вам довэлось цих запахив нанюхатысь.
     — Да, Дуся, а особо твои куры воняють, — засмеялся директор, — та нэ журысь. Ма5удь вжэ я буду выдиляты грузовик крытый раза два у нэдилю, колы у многих выходные. И насчёт нового автобусу для нашего сэла, я вжэ говорыв з директором автопарка вин пообицяв побильше та поновише даты, бо справди сэло вэлыке, автобус ходэ ридко та плаче, од старости. Е щэ яки претензии до вашого директора?
     — А можно просьбу выскаэаты?
     — Цэ ты, Людмила? Говоры.
     — Пэтровна правду сказала, щоб вы пэрэвэзлы. вашу симью з городу до Залиманского. Хай и воны хлибнуть нашои жизни. Тоди, я чую, всэ, що мы вам высказалы тут: и хлибопекарня, и детский садик, з хорошимы вспитателькамы будэ, и школу вы жыво построитэ, щоб вашим дитям, не издыты с папиным шофёром, до сусиднёго сэла. От тоди я повирю, що щось у нас наладиться, як ваша симья будэ тут жыты.
     — Цэ як ультиматум. Алэ я тоби отвечу. Чого ж ты думаешь, я раз одраэу зостаюсь ночуваты в Залиманском? Бо работы богато, издыты у Одэссу нияк нэ получается. Вжэ сам додумався, — директор постучал в висок пальцем, — що бэз симьи мэни тут тяжко, тай жинка там скучае, от и иду я зараз за ными, будэмо помалу пэрэизжаты, бо як похолодае тоди зовсин погано станэ. О, от мий Сашко рулюе. Я зараз выйду, алэ усих вас благодарю за критику — думаю, що всэ у нас наладиться. Юля Петровна, позвольте вам пожелать хорошо устроиться на новом месте и подлечиться и щоб ваши дитки радувалы вас, як Реля. А вы, Олег, подадите мне руку, на прощание или всё о танке мечтаете, дабы проехать по мне? Дадите? Ну, спасибо, не хотел бы я, чтоб мы, фронтовики, не уважали друг друга. — Они пожали с отцом руки и автобус притормозил, директор вышел, и, помахав отъезжающим рукой, пошёл к своей машине.
     — Ну, Юлия Петровна не знала я, що вы нас сподвигнэтэ на критику нашего директора, но выйшло добрэ. Бачитэ, який вин шовковый став, усе пообицяв устроиты. Рокив чэрэз пять приизжайтэ обратно, так нашэ Залиманскэ нэ взнаетэ.
     — Легко предание, но верится с трудом, — почему-то сказала мать, — обещать все умеют, а вот сделать это в жизни. Но посмотрим, ежели ваше Залиманское станет хорошим селом, я услышу это и живя в другой области. Ведь хорошая слава далеко бежит. А вот Одесса впереди. Смотри Гера, смотри Реля — может быть, попозже, вы приедете в это боевой город учиться. Здесь много всяких институтов.
Реля, передав малышку отцу — она и правда, отсидела ей ноги, не отрывалась от окна. Окраина Одессы напоминала ей село — садики-огородики, но вот начались двухэтажные дома, трех-четырёх этажные — это потрясало. Интересно, как там люди живут, и будет ли жить Реля, когда-нибудь в городе? Пожалуй, в Одессе она бы жить согласилась — здесь много воздуха, ветерок, который дует, по-видимому, с моря, много цветов, несмотря на то, что есть ещё развалины, которые срочно восстанавливали — это было видно, и много строилось новых домов.
     — Ой, — воскликнула Гера, — вот и вокзал. Неужели приехали? Наконец-то мы выйдем на свежий воздух, пахнущий цветущими розами, а не вонючими курами.
     — Потише, — зашипел на неё отец, — уважай людей, с которыми жили в одном селе. Не от хорошей жизни они кур везут продавать: думаю, сами бы съели с удовольствием, но нужны деньги.

         Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/09/30-291

                Риолетта Карпекина