Параграф 19 из книги автора "Прозрение". Полностью с фото см.: http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-133.shtml
К концу 44-го здоровье папы ухудшилось. Он часто оставался дома. Лежал один в холодной квартире. Железная печка нагревала одну комнату (вторую закрывали) только утром и вечером, на время топки. Дров было мало. Папа подал заявление начальнику КЭЧ с просьбой о дровах. Для квартирно-эксплуатационнй конторы это было нетрудным делом: специальный топливный отдел развозил топливо по многим адресам. Сохранилось папиной рукой написанное заявление, сверху резолюция пред. профкома, присоединившегося к этой просьбе «ввиду болезни». Дров не привезли.
Папе становилось хуже в морозную погоду. Как-то мы шли вместе, и на продувной горке у Горсовета папа вдруг согнулся, зажимая рукой сердце, отворачивался от ветра. С трудом прошёл пару сот метров до дома. Во время приступов, которые становились чаще и продолжительней, доставали заветную бутылочку с нитроглицерином. Несколько капель на кусочек сахара понемногу снимали боль. Иногда приходилось делать это дважды. Экономили лекарство – достать его было почти невозможно.
Потерявшего дорогого человека что-то побуждает рассказать о последних часах и минутах его жизни. А пришедшему с соболезнованием важно это услышать. Словно одного это переполняет и должно излиться, а для другого это особый момент истины. И оба чувствуют какое-то облегчение от произнесения вслух того, что ушедший из жизни уже никогда никому высказать не сможет.
Но, как трудно мне снова войти в нашу комнату на Нижегородской, услышать хриплое дыхание папы в тот вечер 31 января 1945 года. Очередной приступ не проходил. Попытались извлечь из бутылочки ещё хотя бы каплю спасавшего лекарства, но она была пуста. По телефону из Скорой помощи отвечали, что все машины в разъездах. «Вышлем, как только будет свободная». Лёжа папа совсем задыхался, сидеть не мог. Так он полулежал на диване, мама старалась чем-то помочь. Мы прислушивались к шуму за окном, и я каждый раз накидывал пальто и шапку, выходил на улицу, чтобы встретить скорую помощь...
Они приехали через 2 часа. В комнате было уже тихо. Мы ещё хотели верить, что папа уснул. Врач проделал свои манипуляции и начал писать... не рецепт, а документ. И уехал. В холодной квартире, в холодном мире в меня медленно входило сознание, что папы у меня больше нет. И это навсегда.
А ведь папе было только 52 года. Наверное, сегодня медицина делает шунтирование, и человек возвращается к жизни. Правда, если он перед этим без вины не проходил Гулаг.
Через несколько дней мы с мамой, тепло закутанные с помощью соседей и друзей, шли за гробом, который везла на санях лошадка. Мы шли по всей длинной дороге до кладбища у Сажевого завода, где чёрный снег, чёрные дома и чёрные дети. Потом наш сосед сверху сделал металлическую ограду (и мало взял денег), а я выбил на металле табличку. Так всё это и держится до сих пор.
Мы вернулись в пустую, но кем-то убранную квартиру. Сели, опустив руки у стола. Не на диван. Тишина и одиночество окружали нас.
Кто-то постучал в дверь. Открываем – входит Натан Израилевич, раскрывает закутанную в тёплое кастрюлю: « Фрима Борисовна прислала вам суп». Он, смущаясь, хлопочет, чтобы мы поели, пока не остыло, говорит маме успокаивающие слова... «Вы должны взять себя в руки, у вас есть сын».
Мама курит, больше, чем обычно. Кашляет. Я пугаюсь этого кашля: папа тоже кашлял в тот вечер. Прошу маму не курить. Они с папой курили с революционных лет, когда мама в госпитале работала с тифозными больными, и говорили, что курение бережёт от заразы. И мама пошла на кухню и выбросила пачку с папиросами. Сразу и навсегда. Теперь понимаю – каково ей было отказаться от последнего успокаивающего средства и в такое время.
А война кончилась. И пришёл день победы, День Победы. Уже за несколько дней до 9 мая на радио засуетились. Появлялись и исчезали сообщения о почти конце войны. Наконец, объявили официально, заранее. И вот он наступил. Погода стояла тихая и светлая. От нашей обычной подавленности потянуло на улицу, к людям. В центре города было безлюдно. Никаких радостных встреч. Я вглядывался в лица встречных. Казалось, на них должно как-то особенно отражаться это великое событие. По-моему, люди также посматривали и на меня. Да, некая лёгкость вошла в меня. Тревога, напряжение, сводки с фронтов – это отошло. Но какая пустота! Глядя на людей, я вдруг сердцем почувствовал, что никогда не увижу среди них моего брата. Надежда жила в нас до этого дня. Но сегодня, одновременно с концом войны, как бы объявили и о безнадёжности ожидания тех, кто пропал в этой войне.
Надо было приспосабливаться к новой жизни. Мы с мамой остались вдвоём.