26. Диплом радиотехника. Впервые в Ленинграде

 

Параграф 26 из книги автора "Прозрение". Полностью с фото см.: http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-133.shtml

 В 1947 году я оказался на 2-ом курсе техникума, но уже другого – Индустриального. И специальность моя будущая зазвучала сверхмодно – радиолокация. Было несколько причин такого перескока. Главная – зав. отделением по этой специальности в Индустриальном техникуме оказался Вильям Григорьевич Шейвехман, то есть, мой дядя Виля.

 Приезд в Иваново дяди Вили с женой(!) и дочкой(!!), был событием невероятным. Моя должность летописца требует рассказать обо всём, пусть коротко, но по порядку.

 Сестра моей мамы Дора и её муж Виля (см. также параграф «Родословная») перед войной жили в Минске. Дядя – радиоинженер – работал на радиостанции, Дорочка – не помню где. Они жили в достатке, только девять лет совместной жизни не привели в их благоустроенную квартиру ни сына, ни дочки. Поэтому весть о том, что Дорочка, наконец, ждёт ребёнка, дошла и до меня. Такое событие вызвало даже решение бабушки и дедушки расстаться со своим гнездом и переехать в Минск.
 Но накатилась война, и все планы людей сгорели. Иногда вместе с ними самими. В первые же дни войны погибли на дороге, растворились в хаосе бомбёжек и беженцев мои баба и дед. Минск немцы бомбили. Дядя с Дорочкой (с 6-ти месячным дитя в ней) метнулись на Восток, но пробиться не смогли. Дядя, чтобы не оказаться дезертиром, призвался в армию, а Дорочка сумела добраться до своей минской квартиры.
 Конечно, ничего этого мы тогда не знали. Просто все пропали, и только спустя месяцы пришло письмо с фронта от дяди с сообщением, что Дора исчезла и крохотной надеждой, что мы что-то знаем? Это теперь могу разложить события одно за другим в их истинной последовательности.
 Когда Дора вошла в свою квартиру, соседи вытаскивали оттуда её мебель. Дора была очень общительным человеком, она дружила со многими людьми, всем стремилась помогать, а уж отношения с соседями были более чем родственными. Поэтому она была уверена, что эти люди, горюющие о её пропаже, в таком положении, увидев её, в радости бросятся ей помогать. «Ох, вот я вернулась» – вымолвила она. Но встретила ненавидящие, нет, не испуганные, взгляды и злобное шипение, что немцы уже ищут евреев.
 Дора убежала, забилась в какие-то трущобы, попала в гетто, родила там дочь. Пришёл час, когда всех погнали на расстрел. Рядом с Дорой оказалась женщина тоже с крохотным ребёнком на руках. Они успели сговориться броситься в ров раньше, чем в них попадут пули. Ночью немцы и полицаи ходили и достреливали шевелящихся. Дочка беззвучно лежала на её груди, не подавая признаков жизни. Позже они выбрались из-под трупов и ушли в лес. Через несколько дней блужданий попутчица, выбившаяся из сил, положила своего ребёнка под деревом и ушла. Дора унесла дочку в Польшу, назвалась украинкой Дарьей, устроилась кухонной работницей к ксендзу и дождалась прихода Красной Армии.
 Все эти годы дядя Виля писал нам и даже выслал воинский аттестат, по которому мама получала каждый месяц определённую сумму (помню, что мама откладывала эти деньги, но, возможно, ей не удалось сохранить их целиком. Да, и дядя Виля постоянно писал, что хочет этим помочь маме).
 Ксёндз хорошо относился к толковой и безотказной работнице. Возможно, он догадывался о том, что Даша скрывала, хотя она была похожа и на хорошенькую черноокую украинку. К тому же её дочка Алиночка (такое получилось имя) росла беленькой весёлой девочкой и не вызывала подозрений у иногда заезжавших в имение немцев. Есть фотографии, где девочка сидит на руках солидного человека в рясе, и оба выглядят весьма довольными.
 После освобождения Минска дядя Виля узнал о расстреле всех евреев гетто. Его письмо было полно отчаяния, он потерял надежду, с которой жил все эти годы.

 В один удивительный день мы достали из почтового ящика странный, видавший виды конверт. На нём чётко был выписан наш адрес, а отправителем значилась Дарья Семёновна Нестеренко!? Мы с мамой читали этот листок, выхватывая его из рук друг друга. От кого это? О чём? Нас забила дрожь от несбыточной догадки … Мы в один голос закричали: «Это наша Дорочка! Жива наша Дорочка!».

 И полетело сообщение дяде в армию. Он сумел быстро приехать за ними, возил их некоторое время в своём обозе по Германии ... Ну, а в 47-м приехали к нам с демобилизованным капитаном и тётя, и хорошенькая пухленькая шаловливая сестрёнка.

 Дядя быстро устроился в техникум, где оказался единственным специалистом, подходящим для вновь открываемой радиоспециальности. Его назначили зав. отделением, избрали, как недавнего фронтовика, в партком.
 Труднее устраивалась Дора. Её документы были далеко не так блестящи. То, что человек спасся с ребёнком от расстрела, звучало для отдела кадров никак не героически, а крайне подозрительно. Наверное, дяде непросто было заслонить чудо воскрешения жены и дочери от воинствующих атеистов.

 Маленькое отступление. Теперь по инициативе Милы Копытман, моей иерусалимской недавно найденной родственницы, мы написали в Яд Вашем – Израильский институт катастрофы и героизма европейского еврейства – относительно возможности принятия Дориного спасителя в «праведники мира». Здесь надо пояснить, что Израиль истово разыскивает среди всех времён и народов тех немногих, кто помогал скрываться евреям от гитлеровских и местных убийц. Воздают этим людям честь и материальную благодарность. Институт ответил, чтобы сообщили подробности. Я написал Алине, но она молчит. Наверное, знает что делает.

 А жили мы некоторое время вместе. Начались будни. Постепенно оказалось, что не всё так просто. Мы с мамой уже привыкли к полуголодной жизни, всё, что доставали, тут же шло на стол. Дора, наученная своей жизнью, стремилась укладывать появляющиеся продукты в баночки, мешочки, на полки – в запас. Мама стеснялась спросить, а должна была готовить для всех еду. К счастью, это длилось не долго. Дяде дали две комнаты в общежитии, и мы начали ходить к ним, а они к нам, в гости.

 Вот тогда-то я и перешёл в новый техникум, на новую специальность. Учиться было интересно. Все лаборатории срочно создавались на пустом месте. Мы учащиеся принимали в этом участие. Завлекающе звучало само название специальности. Многие спрашивали, что это такое – радиолокация, но мы были предупреждены о секретности того ... о чём и понятия не имели. Ситуация оказалась оригинальной: учились тому, чего никто не знал, и говорить вслух запрещалось. Тогда эта техника делала первые шаги и имела только военное применение. Учебников не существовало. Следовало успевать всё записывать на уроках. Но тут возникали трудности.
 Например, Геннадий Иванович сегодня объясняет устройство клистрона. Он перерисовывает с какого-то обрывка бумажки на доску схему этой лампы и начинает объяснять её работу. Вскоре выясняется, что, исходя из только что продиктованных основ, не получается логично доказать, почему эти упрямые электроны вылетают и разгоняются.
 Преподаватель умолкает, упорно смотрит на доску, читает в бумажке, вытирает лоб платком, но ничего придумать не может. Наконец, томительно сгущающуюся тишину разряжает бойкий голос Женьки Юматова:
 – Да они вылетают справа, а возвращаются слева.
 Кто-то возражает, что нет причины для разгона ...и т.д. Наконец, один, самый догадливый, нарушая субординацию, выбегает к доске, водит по схеме пальцем, объясняет. Класс добавляет детали. И вот все согласны. Всем стало понятно, почему родит радиоэнергию этот хитрый электровакуумный прибор.
 Только Геннадий Иванович продолжает упорно и тоскливо смотреть на схему. К счастью, звенит звонок.

 Один из радиотехнических предметов нам преподавал очень полный и медлительный дядя Ваня – Пуазо. Это прозвище приклеилось к нему сразу же, как только он важно открыл нам в своей лекции, что радиолокация позволяет вести огонь по самолётам автоматически с помощью ПУАЗО, т.е. прибора управления артиллерийским зенитным огнём. Сообразительностью он не отличался от своего молодого коллеги, часто попадал в тупик, но относился к этому философски, изящно переходя к следующему вопросу, будто с прежним покончено.
 Занятие шло спокойно. Не потому, что мы всё понимали. Просто вскоре стало ясно – ответа на вопрос придётся ждать так долго, что забудешь, что, собственно, не понял. Перед его лекцией кто-то рисовал на доске таинственный знак: вертикальную линию и примыкавшую к ней посредине полуокружность. Преподаватель не догадывался, что это его экслибрис, т.е. личный знак, в сжатой форме изображавший обычную картину: в дверях появляется пузо, это сигнал, что пора всем усаживаться и доставать тетрадь. Затем выплывал сам дядя Ваня и хвалил нашу готовность к занятиям.
 Гедалий Яковлевич Левин был совсем иного склада. Он запросто расправлялся с техническими вопросами, но они не исчерпывали и в малой доле его взрывного темперамента. Прервав по какой-то ассоциации скучную техническую речь, он с жаром пускался в воспоминания. Он сильно огорчался, когда звонок прерывал его на интересном месте. К следующему уроку получалось, что в конспекте после заголовка – ни слова, ни цифры.
 – Переверните две страницы и пишите заглавие следующей важной темы, – бодро говорил преподаватель. Так и осталась тетрадь с его предметом заполненной названиями и пустотами. А экзамен все сдали успешно. Ну, разве мог преподаватель дождаться, пока учащийся начнёт что-то мямлить по вопросу билета. С полным доверием глядя на экзаменующегося, Гедалий Яковлевич всё подробно объяснял сам. И ставил хорошую оценку.

 Лучшим из преподавателей в техникуме, всё-таки, был В.Г. Шейвехман. Ну, ещё бы, скажет читающий – всё же родной дядя! Нет, к большому моему сожалению, сегодня особенно это чувствую, отношения между нами были... ищу слова... никакие. Ни разу у нас не получился разговор по душам. Разница в возрасте, опыте жизни, какая-то застенчивость? Не могу и теперь определить – что не подпускало нас друг к другу? Хотя я его очень уважал дядю и много полезного от него усвоил. Да и он нормально ко мне относился.

 Дядя был очень замкнутым человеком. Не знаю, может, в кругу приятелей он был другим? Он всегда был углублён в себя. Я не помню случая, чтобы он разговаривал с мамой, с Дорой или дочкой. Хотя охотно отвечал на вопросы, когда решались нарушить его отъединенность. Он был очень серьёзным и ответственным человеком. У него я научился (оценил это, когда сам оказался преподавателем) составлять подробные конспекты на полстраничках с удобным для быстрого взгляда расположением слов и схем. Хотя я всегда тщательно готовился к занятиям, у меня не хватало терпения, да и умения, так обстоятельно подготовить конспект и самого себя для встречи со слушателями.
 На своих лекциях В.Г. стремился оставить у каждого ученика такой же удобный для будущего использования конспект. Он объяснял и диктовал в полной тишине. Как-то самый наш непоседливый и малый ростом Женька Юматов стал выскакивать с вопросами, перебивая В.Г. Преподаватель, красноречивым взглядом призывая аудиторию в соратники, заметил что-то в духе – вот самый мелкий, а больше всех шумит. Женька тут же отбился:
 – Мал золотник, да дорог!
 – Есть и иная пословица насчёт малого количества ... – в своей спокойной манере обронил В.Г. Возмутитель затих, а постепенно догадывающиеся не без удовольствия (Женька многих доставал своим острым язычком и агрессивными манерами) присоединялись к уже хохотавшим.
 Между прочим, через несколько лет после окончания техникума я случайно столкнулся на улице с Женькой Юматовым. Он был в новенькой офицерской форме, но это ладно – он был заметно выше меня ростом?!
 Вообще, В.Г. предлагал задавать вопросы в конце занятия и специально спрашивал об этом, закончив объяснения. Но часто, спустя столько времени, и не вспомнишь своего вопроса. Поэтому иногда кто-нибудь, а нередко и я сам, задавал вопрос, требовавший, вроде, пояснения в данный момент. Обычно В.Г. делал вид, что ничего такого не прозвучало, однако в конце занятия, когда все уже и забыли о вопросе, он вспоминал его и обстоятельно разъяснял. Мне казалось, что в первый момент он не знал, что ответить и параллельно с объяснением новых вещей продумывал ответ.
 В последние годы жизни дяди Вили я несколько раз приезжал в Курск в летние каникулы. Он уже не работал, всё время проводил за чтением. Не отрывался от книги и для еды. Мне кажется: он понимал под словом «жизнь» совсем иное, чем окружающая его действительность. Он спасался от неё, уходя в иные события.

 После второго курса нас повезли на производственную практику в некоторый городок (тс-с, нельзя называть) Саратовской области. Группа высадилась из вагона на, так называемый, перрон у, так сказать, вокзала. С полчаса мы шли в направлении постепенно поднимавшихся корпусов, очевидно, нашего будущего завода. Остановились в отдалении, уселись, кто на свой чемодан или мешок, кто прямо на горячую землю. Уже знакомый читающему, Геннадий Иванович, который вёз нас на практику, раскрыл свой чемодан, достал и надел чёрный клеёнчатый плащ и морскую фуражку с кокардой. «Для солидности», – серьёзно пояснил нам Геннадий Иванович, распорядился его ждать и ушёл в направлении предприятия.
 Всю группу разместили в спортзале сельского вида школы, пустовавшей во время каникул. Койки захватывали, кто как успел. Мы с Борей Клоковым опоздали, и нам досталась длинная деревянная скамья у самых дверей. Через несколько дней стало понятно, как мне повезло. Тридцать человек в одном помещении – это уже настораживает. Наше питание в основном состояло из хлеба и кислого, крестьянского изготовления, молока. Поэтому к утру многие койки оказывались пустыми, а их хозяева после чертыханий досыпали на свежем воздухе в школьном садике. Мы же с Клоковым у открытых дверей чувствовали себя почти в санатории. Всё бы хорошо, только несколько раз за ночь меня будило вздрагивание подо мной досок, наверное, Борька отстреливался от нападавших.
 Да, кислое молоко в глиняных крынках было необыкновенно вкусным. Мы покупали его у окрестных жителей. Заинтересованные в неожиданных клиентах, они отдавали молоко вместе с крынкой с тем, чтобы потом вернули её и взяли следующую. Наши денежки, несмотря на экономное питание, быстро подходили к концу. Кто-то сообразил относить крынку не её владельцу, а другому хозяину, за что получал скидку. Опыт нашёл общее признание. Правда, теперь, приближаясь к хате, надо было не зевать. Иногда на учтивое обращение: «Хозяйка продай молочка!», – выскакивала разъярённая женщина с чем-то тяжёлым в руке. Приходилось поскорей отдаляться и искать виллы, хозяева которых ещё не были испорчены цивилизацией.

 Всё население городка работало на этом военном заводе. На вопрос любознательного практиканта – «Что там делают?» – жители смущённо пожимали плечами. Работники завода реагировали примерно также. Когда мы попали в цех заключительной сборки, то увидели, что продукция завода никак не напоминает танки или пушки. Это были защитного цвета ящики, начинённые всякими шестерёнками и рычажками. Так что уклончивые ответы людей были совершенно искренними: они не понимали связи этих штуковин с оружием, ничто в них не стреляло и даже не пугало. После я догадался, что это и были те самые таинственные ПУАЗО или, скорее всего, их части.
 Нам издали показывали: вот сварка деталей, вот обточка барабанов и т.п. Подробнее говорить и показывать – нельзя. Хотя предварительно, конечно, звонили и предупреждали, всё равно, лица местных начальников становились сильно испуганными, когда открывалась запретная фанерная дверь, и 30 гавриков входили в какое-нибудь строго секретное место, например на литейный участок, и в 30 пар глаз смотрели на кучи литейной земли на полу и груды опок (ящиков) у стен.
 Вот такая «практика». Кроме способа пропитания с минимальными денежными затратами никаких навыков в радиолокации я не приобрёл.

 Всё искупила преддипломная практика в Ленинграде. Воспоминания об этом, освобождённые из запасников памяти, устремляются наперегонки, радуясь возможности ожить хотя бы таким способом.

 Впускаю первое – это сам Ленинград. Не только мосты, дворцы, шпили, проспекты, парки и, вообще, то внешнее, что сразу бросается в глаза каждому. Но и более важное – ощущение, что находишься в непривычной среде, сообществе иных особых людей, чем-то неуловимо, но явственно связанных между собой. Может, это выражается одним понятием – культура? Нет... есть ещё что-то пронзительно трогательное, хрупкое, такое домашне-доверчивое. В меня вошло это, заполнило какие-то сиротливые пустоты души и приятно поселилось навсегда.

 В Москве люди столичные – воспитанные, вежливые, но застёгнутые, спешащие, всё уже постигшие и потому ко всему безразличные. Вообще, в глубинной России народ общителен, доброжелателен, но легко в разговоре ломает деликатную грань влезания в душу.
 В Питере встречаешь нечто среднее и более высокое. Даже и дама в мехах в метро или троллейбусе просто и с улыбкой взглянет в глаза случайному попутчику, охотно посоветует что-то полезное, узнав, что он гость её города. И без тени нравоучения или превосходства. Приличный мужчина на улице на вопрос, как пройти, остановится и, не спеша, серьёзно объяснит, да ещё и взглянет внимательно – понял ли? Это называется – Ленинградцы. Вчера только приехал, а сегодня чувствуешь, что давно здесь живёшь, и люди вокруг немножко твои знакомые. (Невозможно слушать теперь об обманах, склоках и убийствах в этом городе. Уверен, что это действуют «лимитчики» – пришлые строительные рабочие, наводнившие сначала окраины, а затем проникшие и в сердце доверчивого и, как всё доброе, беззащитного народа.)

 Нас расселили по частным квартирам. Мне повезло оказаться в самом центре на улице Герцена, рядом с кино «Баррикада».
 Хозяйка комнаты, где я и Веня Романов, прошедший армию мой напарник, получили спальные места, работала в столовой.
 Первым делом мы набросились на макароны. Их продавали дёшево и свободно. На огромной хозяйской сковороде мы жарили, с обильной маргариновой поддержкой, достаточное для хорошей семьи, макаронное поле. И всё поедали. Такое пиршество в нашем Иванове было невозможно.
 Через некоторое время хозяйка, присмотревшись к голодным и неплохим ребятам, принесла нам мясо, и далее мы лопали макароны с мясом. Ни о какой плате и речи не было.

 В свободное время, а его выпадало достаточно, я погружался в город, о котором уже много знал. Я вслушивался в тишину под сводами Исаакия. Оборот за оборотом ходил вокруг Петра, вглядываясь в стремительные линии коня и всадника. Замирал на Невском перед блокадным знаком об обстреле и всегда свежими гвоздиками памяти. Проверял, а верно ли, что их пять углов, на пересечении улиц с обнаруженным названием ... Я до изнеможения шёл и насыщался удивительным городом.
 Мама дала мне адрес наших родственников, которые жили в Ленинграде. С расспросами я вышел на Международный проспект, нашёл дом № 14 и ... № 18. Несколько раз пересёк скверик, стараясь разыскать нужный мне №16. Обращался к прохожим – никто ничего не знал. Уже хотел уходить, когда нашлась опрятно одетая старушка, рассказавшая, что прямо в этот дом попала бомба. Никого живых не осталось. Да и остатки дома, вот, разобрали и сделали сквер.

 Окинул взглядом последние строки, и послышалась обида города, где родился и вырос. Здесь тоже были не просто дома и улицы. Правда, почувствовал это много позже, когда жизнь вила из меня очередную верёвку. И были это отнюдь не центральные улицы, нелепо украшенные хвастливыми лозунгами. Помните, в небе над площадью Революции появился капитальный плакат со светящимися буквами: «Покупайте котлеты Ивановского мясокомбината!». Ха – будто могли существовать котлеты иного производителя? Ха-ха, будто вообще могли в нашем городе удержаться в продаже котлеты. А плакат, теряя отдельные буквы, ещё годы лез в глаза, хотя обвыкшийся во лжи народ, давно забыл о таких экзотических продуктах.
 А почувствовал я душу полудеревенского района, рядом с которым жил:
 Есть в городе Иваново
 Окраина – Нежданово,
 Там улицы Сибирские
 В снега погружены:
 Берёзки, липы, тополи,
 Домишки, как акрополи,
 Задумчивые вестники
 Ушедшей старины...

 Конструкторское бюро, в котором мы проходили практику, располагалось рядом – на улице Гоголя. Жители близлежащих домов, и не подозревали, что здесь рядом, среди нарядных магазинов и исторических достопримечательностей, расположилось жутко секретное это предприятие. Правда, никакой техники я там не видел, только папки отчётов и «синьки» чертежей.
 Для будущего дипломного проекта мы здесь «собирали материал», т.е. передирали страницы и схемы из всяких томов, смутно представляя, зачем это потребуется и как свяжется в собственную работу. Так и получилось. Мне повезло придумать свою тему проекта на основе догадки похожей на изобретение.

 Особое приключение нам преподнесла практика в этом секретном КБ. Предстоящий выходной день был необычным.
 Как писали газеты, «Блок коммунистов и беспартийных выдвигает своих лучших представителей в Верховный Совет». Среди простого народа это называлось проще – «выбора».
 Теперь этого и не понять, но в те времена партийная верхушка, соблюдая «Сталинскую конституцию», устраивала торжественный ритуал назначения особ, отличившихся в лизании её деликатного места, в члены «высшего органа государственной власти». Для показухи в их число включали: из «рабочего класса» пару мало пьющих токарей и сталевара, из класса крестьян – розовощёкую доярку и из интеллигентской прослойки – прикормленного писателя. Для исключения каких-либо неясностей на каждое место выдвигали по одному кандидату.
 Задача избирателей упрощалась – придти, взять бумажку с именами и опустить её в урну.
 Чтобы довести число участвующих в этой добровольной процедуре до необходимых 99,9 %, на избирательные участки доставлялась, в ограниченном количестве, колбаса отдельная по цене 2 руб. 20 коп. и ещё некоторые подобные деликатесы. Народ спешил с утра, пока не разобрали колбасу, «явиться, чтобы исполнить свой гражданский долг!» – так это называлось в газете «Правда».

 В Ленинграде к этому дню проспекты украсили «кумачом», на площадях выступали артисты и играли оркестры. Поэтому мы с Венькой закончили свои дела в КБ пораньше и пошли поболтаться по городу. К вечеру мысли о жареных макаронах затмили флаги и иллюминацию, и мы пришли домой. Нас встретила встревоженная хозяйка: «За вами несколько раз приходили с работы, вас ищут по городу». Мы поспешили на Гоголя. КБ оказалось не закрытым, кабинеты не опечатанными. Ждали двоих шпионов-студентов, которые не сдали в спецчасть взятые утром материалы с грифом «Совершенно секретно». Они содержали описание английской радиолокационной станции довоенной эпохи. (Видимо, тогда разведка стянула и до сих пор скрывала эти, вряд ли кого интересующие, секреты).
 Хорошо, что к нам не отнеслись серьёзно, поругали и отпустили на волю.

 Для моего напарника практика оказалась особенно плодотворной. После защиты его послали на работу в Ленинград, где он женился на библиотекарше из того самого КБ. Немного спустя, при встрече я удивился его удаче, девушка была, что надо. Венька поделился опытом: «Зашёл почитать газету, смотрю – среди книг кто-то шевелится, сдул пыль, оказалась симпатичная, записался в читатели». Помнится, показали мне и дочку, хорошенькую и развитую явно не по возрасту.

 Мне тоже следовало подумать о будущем. Я зашёл в приёмную комиссию знаменитого ЛЭТИ, рассказал о своей специальности и возможном окончании техникума «с отличием». Мне любезно ответили, что сможете поступить к нам без экзаменов в числе 5% отличников.

 Однако после защиты, хотя я и попал в эту категорию, в Ленинграде пока не оказался. Выяснилось в техникуме, что, хотя этот выпускник и отличник, но его не пошлют на работу в Ленинград или другое хорошее место, да и вообще он был принят на такую специальность непонятно почему. Видимо, дядя Виля что-то говорил маме по этому поводу, я видел растерянность на их лицах.
 Мама сказала: «Ты будешь там совсем один. Может, пойдёшь в наш институт, тоже станешь инженером?» (Позднее мне не раз случалось видеть на лицах очень расположенных ко мне людей это странное выражение – одновременно тревоги, гнева, сочувствия и растерянности. Так было, когда, приехав из Москвы, рассказал нашему другу хирургу Валентину Израилевичу Фишкину, что Лёню после школы Колмогорова не берут на мехмат МГУ, или когда, отвечая добрейшей Татьяне Анатольевне Глазенко, зав. кафедрой ЛИТМО, на заботливый вопрос «Как ваши дела?» – сказал об отказе в защите в Москве и т.д.)
 Спустя годы, я ещё вернусь в этот город, и он не обманет мои мечты.

 
  ФОТО

  Алиночка - моя воскресшая двоюродная сестра.
  Теперь она искусный глазной хирург Алина Вильямовна Долинская