Полностью с фото в книге автора "Прозрение"
http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-133.shtml
Итак, техникум не мог направить меня работать по специальности ввиду моей неблагонадёжности. Начальство вывернулось из деликатного положения благодаря удачно подвернувшейся возможности рекомендовать выпускника в высшее учебное заведение. Ощутив реальную возможность дать сыну высшее образование, мама не хотела ничего другого.
Итак, перспектива куда-то ехать была отставлена. В Иванове было из чего выбирать «куда пойти учиться». Мы решали эту проблему методом исключения.
Наш Медицинский институт пользовался известностью. Его профессора в тот момент ещё не были вышвырнуты на улицу (или подальше). Это случилось чуть позже. Но в «мед» учились исключительно девчонки. Нормального парня, оказавшегося студентом-медиком, все жалели. Должен также признаться, что до сих пор, когда вижу, как сестра подносит иголку к телу – отворачиваюсь. Какой же медик из такого кадра?
Был в городе Педагогический институт. Но стать учителем – такое будущее мало кого привлекало. Насмотрелись в школе. Только некоторые девчонки, школьные подлизы, шли в пед. Хотя учителей математики готовил сам академик Мальцев – желающих поступать туда я не знал. Ну, а уж на ИНЯЗ шли самые бестолковые – за железным занавесом не существовало более бессмысленного растрачивания времени, чем изучение какого-то чужого языка. Всем было ясно, что в мире существует только один достойный, которым мы, к большой нашей удаче, уже владеем.
Теперь, когда мир передо мной раскрылся, стало ясно, что среди всей советской лжи, обман относительно языка был самым коварным. Я прозрел, но остался немым, и заговорить на других языках мне уже не суждено. Это лишило меня желанной мечты поговорить с американцем, англичанином или любым другим жителем Запада, да и Востока. Это исключило и возможность достойной работы, ибо прежде нужно было донести свои идеи до работников крупнейших фирм, с которыми мне довелось встречаться. Это не дало мне и права вернуться к преподаванию.
И «медики» и «педики» в переводе на современный язык звучали, как лица с подозрительной сексуальной ориентацией.
Ещё имелся Сельскохозяйственный институт. Туда, вообще, городские не шли. Только крестьянские дети, привыкшие к виду погруженных в навоз коров на колхозной «молокоферме» или картофельных «плантаций», к которым по грязи не мог подобраться трактор, – могли согласиться с таким «высшим» образованием. Хотя устройство всего живого и растительного меня с детства очень интересовало. И теперь, переходя муравьиную дорогу, не могу не задержаться. Так интересно понять кто, куда и что тащит, и зачем? Но это влечение так и осталось несбыточной мечтой.
Возможно, самым солидным из наших вузов считался Химико-технологический. В школе был период, когда я увлёкся химией, с её таинственными превращениями красного в зелёное и твёрдого в газообразное. На моей тетради даже красовался собственного сочинения эпиграф – «Будущее мира зависит от Химии». Для ориентации я зашёл в парадный корпус института с колоннадой, но ... но первое, что меня встретило – был резкий и довольно противный запах...
Чуть не забыл, конечно, в нашем текстильном городе был и Текстильный институт. Но пусть меня извинят его работники и выпускники – он среди молодёжи совершенно не котировался. Город гордился новыми заводами. Фабрики были его прошлым. Хотя власть упорно дула в патриотически-текстильную дуду. Выстроили даже огромный камвольный комбинат, завели в нём славных «героев труда».
После приоткрытия двери в свободу поставщики шерсти для начатого производства сукон оказались в «ближнем зарубежье». Комбинат, рассказывают, захирел. Похоже, что теперь КПСС (под чуть измененным кодом) прибирает всё к своим опытным рукам. Боюсь, что снова «ставшие ничем» захотят быть «всем» и история повторится, но уже в виде фарса (по разъяснению словаря уважаемого С.И.Ожегова – «как нечто лицемерное и циничное»).
Вот и осталась единственная дорога. Мама отнесла мои документы, и, приехав к началу сентября, я обнаружил себя студентом энергоинститута. Учиться – разрешалось. Хотя (опять это – хотя!) вскоре и здесь выявились такие ограничения, которые мешали мне дышать.
Энергоинститут считался самым престижным вузом для лиц мужского пола. Электростанции, генераторы – это как-то звучало. Я не чувствовал в себе особого призвания к технике. Она казалась мне чем-то сухим, неподвижным. Хорошо, хотя отчасти не ошибся и выбрал специальность, которая по принятой в мире терминологии
называется Motion Control Systems – «Системы управления движением».
Энергоинститут был расположен на отшибе. По тогдашним меркам – на краю города, на «Рабочем посёлке». Мне от дома требовалось 30 минут самым быстрым шагом (после ещё 30 минут просыхал на лекции).
Постепенно освоился и стал пользоваться трамваем № 2. Тогда ещё не научились делать двери вагона закрывающимися. Поэтому студенты не забивались внутрь, а гирляндами висели на подножках. Так было дешевле. Хотя билет ещё стоил – 3 копейки. Кондукторы усвоили, что со студентов денег не получишь, и терпеливо пережидали утренний пик, поглядывая в окно и дёргая за верёвочку. Иногда новенькая кондукторша шумела: «Войдём в вагон, возьмём билеты! Вагон не пойдёт, пока не подниметесь с подножек!» Висящие спускались на землю, давая рукам отдых. Как только трамвай трогался, все цеплялись снова. Ехать было долго, руки уставали, пальцы замерзали до бесчувствия. Иногда кто-нибудь на ходу отпадал. Странно, но обходилось без жертв.
Трамвай входил и в набор немногих доступных развлечений. Как-то мы ехали вечером с гимнастической секции. В руках у каждого – элегантный чемоданчик из кожзаменителя с пропотевшими трусами и майкой. На нашей конечной остановке мы располагались так, чтобы войти в первый или во второй вагон, ориентируясь на миловидность кондукторши в окне и отсутствие посторонних пассажиров. В этот раз с нами был Юра Тайков, который, не мешкая, взял в свои руки бразды правления.
– Смело входите в вагон, рассаживайтесь и начинайте разговаривать друг с другом на иностранном языке.
Мы так и сделали, начав бойко болтать, кто как мог. Смущённая кондукторша робко подошла и предложила странным пассажирам приобрести билеты. Тогда Тайков, телодвижениями и улыбкой изображая дипломата, снисходительно объяснил:
– Мы больгарска правительствена делегация, у нас нет русски гроша...
– Как же, что же...? - залепетала кондукторша.
– Сейчас мы позвонить консул в Москва ...
И мы бы проехали нужные нам три остановки, но ...но самый неустойчивый из «иностранцев» не удержался, взбулькнул, тогда прыснули и остальные. Трамвай был немедленно остановлен и высокая делегация с позором изгнана наружу.
В другой раз, передний вагон наполнился пассажирами, а в нашем прицепном к нам обернулась кондукторша такого вида, что все сразу погрустнели и зашарили в карманах деньги на билет. Но Тайков оценил обстановку иначе. Он фамильярно подсел к хозяйке вагона и начал ей на ухо что-то шептать. Его лицо всё более становилось подобным лику кота, подобравшегося к кошке. И, о чудо! Грозная кондукторша забыла своё дело, смягчилась, заулыбалась и на остановке, где нам выходить, буквально просила: «Ребята, не выходите, поехали дальше...»
Институт занимал большую площадь, где вольно расположились учебное здание, спортивные площадки, общежитие и ещё много пустырей, которые постепенно застраивались. Длинный 5-этажный корпус, который позднее стал называться «старым», вмещал множество аудиторий. Среди них имелись большие «лекционные» и мелкие для семинаров.
Пока я учился, институт строился. Появился почти настоящий стадион, пристроили спорткорпус, где был небольшой, но приличный зал со снарядами для гимнастики, возник главный корпус с современными аудиториями типа «амфитеатр», где мы сидели удобно, видя доску и лектора, который уже более походил на артиста на сцене, и можно было спокойно разглядывать также его брючки или ножки.
История приключилась со строительством следующего аудиторного корпуса. Предполагалось возвести доселе невиданное здание, сплошь облицованное стеклом. Проект был стянут откуда-то из Грузии или Армении. Но неожиданности подстерегали строителей в самом начале. Как водится, нулевой цикл выкопали «на ура». Большие самосвалы день и ночь вывозили землю, создав впечатляющий размерами котлован. В том же ударном темпе настелили в нём монолитную железобетонную плиту – опору для будущего здания. И, и... работы замерли.
Всех интересовал ход великой стройки. Группками толпились энтузиасты на гребне провала, обсуждая причины простоя и перспективы развития процесса. Из этих разговоров выяснялась оригинальная ситуация. В трудовом порыве строители выкопали котлован на 1 метр и 20 сантиметров глубже, чем нужно. И как теперь строить здание было непонятно. То ли переделывать весь проект, то ли...? А кто будет платить за всё это сверх с трудом выбитой сметы? Посчитали – получилось, что заложенный бетон стоит 20.000 р. Спорили во всех инстанциях и утвердили виноватого – это нивелировщик, который, измеряя глубину, забыл вычесть собственный рост (нагнувшегося к измерительной трубке человека). Взять с этого инженера, получавшего 120 р., такие деньги было невозможно. Но всё начальство оказалось вообще невиновным. Этим и завершился двухлетний скандал. Мощные самосвалы энергично повезли землю обратно, завалили избыточную глубину и набетонировали новую плиту-фундамент.
Скоро возвели и здание-аквариум. С ним тоже оказалось порядочно хлопот. По южному проекту все трубы располагались снаружи, но для наших морозов это не годилось. Кое-как, самодельным способом, переставили их внутрь. Заниматься там было холодно. Кафедры, которые перевели в новое здание, в «шикарные» условия, расставили письменные столы и приступили к выращиванию морозоустойчивых доцентов-энергетиков.
Но пока мы ещё в 1950-м. На одном из первых семинаров по математике, к своему изумлению, я обнаружил, что моё звание «отличник» следует забыть. Техникумовская подготовка оказалось просто слабой. Ведь последние два года в техникуме вообще шли только спецпредметы, а школьники, т.е. все сидящие рядом ребята, всё учили математику. Вот и получился конфуз. Преподаватель что-то объяснял и по ходу написал на доске:
Х ^-2 = ? (Придётся пояснить словами: икс в степени минус два ... равно чему?) Он посмотрел на студентов. Видимо, я сидел с наиболее умным видом и был любезно приглашён к доске. Вышел довольно самоуверенный тип, ещё бы он уже прошёл практики, защитил диплом, имеет специальность и звание, но здесь на глазах у просто школьников превратился в потного приготовишку. Несколько тягостных минут я упорно всматривался в это, казалось, ухмыляющееся, простейшее выражение, но ... так и не смог вспомнить его перевод в обычную алгебраическую форму: 1/X^2 (да, конечно, единица, делённая на икс квадрат). Впоследствии не раз я наталкивался на подобные провалы из-за отсутствия у меня нормального среднего образования. Постепенно, с трудом, это преодолел. Но хорошим математиком так и не стал. А для моей специальности, и тем более продвижения в ней, без глубокой математики было точно, как без крепких рук. Может, бог не дал способностей, а, может, не зря школьники зубрят, не понимая зачем, всякие формулы и теоремы. Постепенно в них это влезает и работает, не требуя напряжения внимания.
Один из пяти-шести профессоров института – Владимир Семенович Фёдоров, по отзывам математиков, был крупным учёным. Он развивал собственное направление в этой обширной и сложной науке. Его признавали за рубежом, но третировали на родине. Причина была в его серьёзном дефекте – он был религиозным человеком, и совсем не партийным. Это, конечно, исключало поездки на престижные конференции, публикацию книг и т.п. Разрешалось иметь несколько учеников, чтобы вытянуть математические идеи такого человека и передать их в жаждущие, но часто бестолковые руки идеологически надёжных атеистов. (Каждый раз восхищаюсь теперь свежим российским цирковым представлением, когда традиционно упитанные бывшие коммунисты, пряча глаза, неловко тычут себя пальцами в грудь и живот. Бедный Христос не поражает их за ложь. Видно, вспоминает, как летели с высоты маковки церквей и головы священников).
Высокий благообразный профессор стоит на возвышении перед полутора сотней новеньких студентов. Объясняет геометрический смысл интеграла. Быстро и чётко выкладывает на большую доску ряды формул и графиков. Аудитория занята переписыванием символов в конспекты. Вдруг рабочую тишину нарушает смешок: «Хи-хи» – произносит, глядя на формулы, лектор. Все всматриваются в написанное на доске, но не находят никаких следов юмора… и вдруг догадываются, что это профессор усмотрел что-то смешное в своих уравнениях или во внезапно пришедшей в голову математической идее. Студенты оживляются, многие «присоединяются» к преподавателю. Владимир Семёнович удивлённо оглядывается – он не ожидал от молодого поколения студентов такой глубины математического мышления. «Тчише, тчише», – успокаивает профессор аудиторию, и лекция продолжается.
Экзамены я сдавал удачно, получая необходимые для повышенной стипендии пятёрки. И вот на математике у Фёдорова чуть не получился прокол. Готовился нормально, вроде разобрался во всём. По собственной методике я после изучения вопроса брал бумагу и, никуда не заглядывая, делал выкладки, доказывая хитрую теорему. Билет попался не самый приятный, но всё помнил, что надо. Подготовился и с листочком подсел к экзаменатору. Объясняю этап за этапом доказательство и вдруг понимаю, что вот в этом месте имеется разрыв в логике утверждений, и мой вывод несколько зависает. Фёдоров, конечно, это видит, пытается порасспросить меня вокруг смутного места. Похоже, в основном отбился... Владимир Семёнович берёт чистый лист и пишет несколько задачек. Я снова сажусь за парту, кажется, всё решил. Фёдоров, взглянув на листочек с решениями, ещё поспрашивал из других разделов. Я уже оправился от шока, отвечал уверенно и подробно. Наконец, профессор вздохнул с облегчением (так мне показалось), улыбнулся, взял зачётку и чётко вывел: «отл.».
Позже, когда я стал аспирантом, мне довелось обращаться к В.С.Фёдорову за разными консультациями. Вопросы мои вытекали из проблем описания импульсно-логических ситуаций, с которыми меня сталкивал мой нестандартный привод. Такого не существовало в книгах, и редкий математик стал бы вдумываться в такую муть. И каждый раз я убеждался в бесконечной доброжелательности, эрудиции и, вместе с тем, искренности и скромности этого большого учёного и настоящего человека.
Ещё немного о наших преподавателях. Инженеру мало обычного разговорного языка. Если требуется изготовить деталь для какой-нибудь машины, то инженер не станет объяснять рабочему, какой должна быть эта штука. Да, и рабочий не будет слушать такого специалиста. Он потребует чертёж. Обучал нас этому умению преподаватель Новиков. Хорошо выполнить чертёж, по всем правилам ГОСТа – ещё не означало, что получишь хорошую оценку. Бывшие студенты инженерных вузов меня поймут. Чертёж могут и вообще не принять, заставят переделать. Не хватит времени, не получишь до сессии зачёт – прощай стипендия. Эту власть над студентом чертёжник использовал на полную катушку. Даже самые бойкие развёртывали перед ним своё произведение с дрожью в коленках.
Обычно он долго молча вглядывается в линии, штриховки, размеры... Похоже, не находит никаких ошибок? Но подожди, студент, успокаиваться.
– А что это у вас оси перекошены? – медленно произносит преподаватель.
Центральные оси, на которых держится всё изображение, должны быть под 90 градусов. Абсолютно точно это проверить трудно. На лист ватмана, над которым корпел несчастный много часов, а может и ночей, ложатся размашистые пометки чернилами. Теперь поздно спорить и нельзя поправить. Надо всё переделывать заново.
Я изобрёл способ, как надёжно сдать чертёж. Нельзя с первого раза предъявить чертёж без каких-либо недостатков. Надо оставить пару мелких заметных упущений. Например, «забываешь» написать в штампе свою фамилию.
– А как я могу узнать, чья это работа? – грозный палец впивается в пустую рамку.
– Да, действительно, забыл, – искренне огорчается студент. На второй попытке чертёж проходит гладко и быстро.
В следующем семестре появился новый чертёжник. С новыми причудами. Почему-то эта профессия была связана со странными человеческими качествами.
Тоненькая девушка робко выкладывает перед Вишневским плод своего кропотливого труда. Он минуту разглядывает чертёж, потом переводит взгляд на студентку. Упорно, молча смотрит на неё. От смущения девушка не знает куда деться.
– Вы думаете, я смотрю на вас? (Пауза). Нет, я смотрю на этот солнечный блик на ваших волосах.
Девушка ещё больше краснеет. Мы стоим вокруг, невольно наблюдая эту пытку, которая, возможно, предстоит и нам. Решив, видимо, что с неё достаточно, этот художник (таковым он себя считал) возвращает студентке чертёж под каким-то предлогом. Она уже не сопротивляется. Известны были случаи, когда черчение оказывалось непреодолимым барьером, и люди уходили из института. С первых курсов отчисляли легко.
Среди обучавших нас закону божьему, то бишь марксизму-ленинизму, особой страстностью своих призывов отличался Игнатьев. Нельзя было не поддаться гипнозу его речей и жестов. Крупный, сильный, красивый мужчина раскрывал перед вами свою душу. Это не могло быть актёрским искусством, он искренне верил в будущее торжество коммунизма, хотя не произносил обычных штампов и уклонялся от славословий руководителям партии. По-моему, для согласования своей веры с газетами и радио он иногда прикладывался... И перед лекцией – тоже. Уже позднее пришёл слух, что Игнатьев спился.
Под таким влиянием я старался беспристрастно оценить идеологические вливания. Читал «первоисточники», страницы «Капитала» верховного божества Карла Маркса и его мессии всеми любимого Ильича. А как я мог не верить Маяковскому:
« ... превозмог себя и встал Калинин, сегодня в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин ...Ужас из железа выжал стон, по большевикам прошло
рыданье...».
Теперь вижу, что, не имея доступа к общечеловеческим ценностям миропонимания, подвергнутый с детского сада и школы систематическому промыванию мозгов и накачиванию их лженаучно подобранным содержанием, несмотря на собственный жестокий опыт, я не мог стать «умнее самого себя» и вполне поддался изобретенному по образцу религии настоящему «опиуму для народов».
Ещё в техникуме я подавал заявление в «партию». Помню смущённые лица некоторых членов парткома, когда секретарь уверял, что мне ещё рано ... А я, как попугай, твердил, что по уставу... с 18-ти лет...и я достиг...
Позже Витя Постников, наклонившись к моему уху, просветил: «Меня тоже не хотели принять, как и тебя, из-за отца». Больше никогда меня туда не тянуло. Почувствовал запах лжи. Но отнёс это к действиям людей, а не подозрительности идей.
Стыдно вспомнить, уже преподавателем этого самого института, сидя на опрокинутых картофельных корзинах у малость согревающего костерка, высказывал своим студентам партийные идеи в собственной обработке: «Смотрите, если при строительстве большого муравейника все его будущие жители не будут работать дружно, сообща, а найдутся индивидуалы-хозяйчики и начнут где попало пристраивать собственные выпуклости, то вся постройка завалится. Хозяйство может развиваться только по единому социалистическому плану. Это стало возможным с помощью современных компьютеров. Смотрите, уже рядом с Америкой Куба примкнула к нам, в Азии Вьетнам и другие пошли по пути социализма, а сколько молодых африканских стран понимают уже, в чём будущее мира...» И искренность убеждённости, нетерпеливая дрожь в голосе, рвущиеся ввысь языки пламени – всё придавало доверие словам этого шамана.
Простите меня, мои бывшие студенты, что с больной головы морочил ваши здоровые. Надеюсь, отделяли они эти глупости от полезного, нажитого жизнью, что тоже пытался передать им. Да, сколько страданий принесла народам вера в эту сладкую сказку. Подобно спиду разошлась она по свету. Попробуй теперь поймать разбежавшиеся по умам метастазы. Террор, кровь... и что ещё будет?
Один из главных курсов – «Электрические машины» читал нам профессор Погожев. Стройный, элегантный, страстный он жил в особом мире моторов и магнитных полей. Он работал на пределе человеческих возможностей.
Иногда кто-то рисковал задать ему вопрос, всовываясь в непрерывный поток его лекции, сопровождавшейся созданием на доске больших живописных произведений графики и цвета. Погожев прерывал своё движение вдоль доски, замирал на минуту, сжимая руки и возводя глаза к небу, потолок мешал ему. Затем он брал тряпку и решительно всё сметал с доски. В классе слышались стенания. После вздохов и оговорок он начинал объяснение предмета «от печки», считая вопрос о какой-то мелочи признаком непонимания основ. Мы вскоре привыкли, и уже не решались прервать страстное выступление лектора.
Однажды, всё-таки, одна студентка задала вопрос. Ей было неясно, как это в витках обмотки наводится ЭДС. Ещё в 1831 году знаменитый учёный Фарадей открыл закон электромагнитной индукции, и стало понятно, откуда в витках провода появляется напряжение. Оказалось, что это происходит всегда, если магнитный поток пронизывает эту катушку провода. А девушке это было непонятно.
Обычно одухотворённое лицо Сергея Александровича стало вдруг вдохновенным.
– Выходите сюда, – решительно пригласил он девушку на возвышение у доски. Затем вызвал ещё одну студентку и поставил её в метре от первой.
– Смотрите все! Вот они – это витки катушки, а я – магнитный поток!
И седой профессор, в своём с иголочки синем костюме, упругим шагом быстро проходил между подопытными. Они в ужасе вздрагивали, их глаза округлялись. И все видели, сколь высокое напряжение наводит «поток» в этих самых «витках».
Вот бы Фарадей получил удовольствие!
Не могу сказать, чтобы я очень старательно учился. Больше времени отдавал спорту. Лекции старался не пропускать. Некоторые говорили – можно взять у кого-нибудь конспект и потом переписать. Скоро я понял, что самый экономный способ – это прослушать лекцию. Если взять себя в руки, сесть на переднюю парту и только смотреть и слушать вместо разговора с приятелем или игры в «балду», то даже у не самого способного преподавателя сразу всё поймёшь и запомнишь. Пропущенная лекция всегда остаётся неприятной дырой в знаниях о предмете, которая потом подштопывается, но не закрывается полностью.
И ещё, я всегда серьёзно готовился к экзаменам. Отпущенные по расписанию на данную дисциплину, скажем, 4 дня, распределял по часам. Очень просто. В день можно продуктивно заниматься 12 часов. Никаких ночей никогда экзаменам не посвящал – только испортишь главный свой инструмент познания. В четырёх днях имеем 4 х 12 = 48 часов. Допустим в конспекте написалось 96 страниц, значит, в час надо прорабатывать по 2 страницы. Приступая с утра к подготовке, я заранее раскладывал по конспекту бумажки с надписанным часом, к которому должен оказаться в этом месте. Получался дополнительный стимул, заставлявший не поддаваться соблазну отвлечения от дела. Например, выходишь на страницу с закладкой «14 часов», а на часах ещё нет 13-ти – это приятно. Известно, что приходится всегда с собой самим воевать и побеждать. Если хочешь чего-нибудь путного добиться.
На фото: профессор Владимир Семенович Федоров