кн. 2. Дикарка. часть1. продолжение...

                Д И К А Р К А.

                Часть  П Е Р В А Я.

                Красный Маяк.

     — Красивый у меня характер? — Почти прошептала Реля. — Вот уж не сказала бы! Вы спросите у моей матери про мой «дикий нрав», как мама выражается — она вам такое наговорит!
     — Нет, спрашивать у твоей матери про тебя я не буду, потому что прежде чем узнавать чего-то у человека, надо чувствовать! каков сам отвечающий, а моя мама порассказала уже мне про твою родительницу.
     — Да, я вроде как поплакалась немного Вере Игнатьевне, — проговорила Реля, краснея, — теперь жалею, что вы знаете о моей семье.
     — Не надо жалеть. Я сразу и навсегда на твоей стороне, как учительница в Находке. И мне хочется опекать тебя, оберегать от твоей семейки — или ты против того, чтобы я вмешивался в твою жизнь?
     При этих словах студента, Реля расплакалась и отрицательно покачала головой.  Она была не в состоянии ничего сказать и, со слезами, побежала в воду, наплавалась там, и вылезла на берег радостной и счастливой оттого, что кто-то берётся быть ей добрым Ангелом.  Ей всё ещё не верилось в это добро, но губы сами растягивались в улыбке, которую она держала на лице довольно долго.


                Г л а в а  9.

     Павел Петрович за день до своей учёбы уехал, и через день Реля пошла в школу, где новые знакомства, библиотека совершенно захватили её. Но наряду с новыми книгами, на которые ещё её будущий учитель с товарищами заработали, как знала Реля, обнаружились довольно странные, написанные во многих словах с мягким знаком на конце и старинным языком. Довольно интересные книги. Реля буквально впивалась в них, чтобы что-то выведать про чужую жизнь. К её изумлению, библиотекарь, увидев эти пыльные книги, удивлялась им несказанно:
     — А я и нэ знала, що у нас е такы кныги! Ты мабуть кудесница чи що якась, бо кныги сами идуть до тэбэ у руки.
     — Но як воны попалы до вашои библиотэки? — с акцентом допытывалась у неё Реля, стараясь выговорить почище по-украински.
     — Ты можэшь говорыты по-русски — мэни дюже нравыться, як ты балакаешь. Я, тэж, можу з тобой поговорыти на твоему языци, якщо сама побажаешь, — вежливо предложила библиотекарь Реле.
     — Что вы! — испугалась девочка, — Так я никогда не научусь «говорыты» по-украински. Будь ласка, розсказуйтэ мэни на вашои мови.
     — Так ци книгы мабуть осталысь од бувшего помищика, якый жыв до революции в цим сэли. Цэ вин насадыв такы богаты виноградныкы, а потим директоры совхоза тилькы давалы распорядження, щобы пидсажувалы нови лозы. Так от, той помищик сбижав од революции за кордон, а цэ добро, якэ нажив для сэла оставыв, так мабуть и кныги дисталысь нам.
     — Но я разговаривала недавно с сыном Веры Игнатьевны, — осторожно, взволнованно, сказала Реля, — и он мне ничего не говорил об этих книгах. Ой, простите, я, когда спешу, перехожу на русский.
     — Та ради Бога! А що Паша нэ знаэ про ци кныги, то я нэ дывуюсь, бо я сама их у пэршый раз бачу. Алэ, як здаётся мэни, що воны попалы сюды од умершого нэдавно, як казалы, сына того помищика од биднои жинки, якого батько хотив забраты за кордон, та вона нэ дала.
     — Так он жил в Маяке?
     — Ни, вин жыв у другому сэли, дэ и усадьба батька ёго була, яку разбомбили у вийну, а тилькы колы вин помэр, то прывэзли оци кныгы и розставыли у мэнэ, на полках, а я их и нэ регистрирувала, бо нэ видаю пид якою графою их запысаты.
     Реля была потрясена — Маяк опять подкинул ей тайну, которую она когда приедет на практику Павел Петрович, постарается, вместе с ним расшифровать. Эти книги ему, наверное, тоже будут подарком. Но зачитываться ей старыми книгами, не было времени — школьников через пару недель занятий, вдруг сорвали с уроков, и послали на уборку урожая, чему Калерия просто обрадовалась.  Она никогда не видела, как растёт культурный виноград в степи, а летом пыталась дойти до его плантаций, но виноградники располагались так далеко, что под палящим солнцем, оказалось несбыточной мечтой. К тому же, Юлия Петровна, узнав о её попытках, пригрозила дочери, что её пристрелят, если она будет приближаться к виноградникам — на них дежурят сторожа с винтовками.
     Виноградные плантации просто потрясли её — если смотреть на них со сторожевой вышки — а Реля лазила на вышку, разумеется, с разрешения сторожа, — то они казались бескрайними. У Рели захватывало дыхание: столько винограда растёт возле её удивительного села. И его более семидесяти сортов выращивают в совхозе, это просто удивительно. Их вначале и завозили на хорошие сорта, где была вода, чтоб школьники могли вволю покушать хорошего винограда, предварительно вымыв его. Это дало Реле повод подумать, что директор совхоза и агроном — отец Греты — были людьми неглупыми и культурными. Прежде чем посылать школьников в глубокую степь, на винный виноград, они давали подросткам возможность отведать сортовой, этот вкусный, разных цветов виноград, отправлялся в Киев и Москву, для высокого начальства, и собирали его только взрослые люди, чтоб не калечились кисти. А подросткам разрешали попробовать то, что постоянно — зимой и летом — потребляли бездельники, стоящие над народом. «Бездельники» — это слово Реля знала хорошо, но что его можно применить относительно к высокому начальству, живущему в красивых городах, она узнала только в Маяке от простой женщины, угощавшей их вкусными плодами земли.
     — Ишьте, дитки, царский виноград, — радушно разрешала она им подбираться к любому кусту, который привлекал внимание школьников. — Нэ всэ ёго бездельникам зничтожаты — а для вас мэни ничого нэ жалко.
     — А чего ты, титко Одарко, их по-русски обзываешь? — отозвался один парнишка из релиного класса — она ещё не всех знала по имени: — Бо по-украински будэ не «бездельники», а трутни.
     — Ну, трутни, чи нэ трутни, а сидят на наших шиях, — отозвалась женщина, к великой радости Рели. В степи работают смелые люди, она, наверное, воспитывает в виноградарях отвагу? Или это смерть Сталина людям вздохнуть даёт свободно? Калерия сама стала смелей после того, как тиран перестал давить ей на мысли. Или виноград освобождает людей от пут страха, дарит какую-то скрытую энергию?
Наверное, и Юлия Петровна вдруг отведала царского винограда.  Потому что стала на своей бричке, на которой она ездила на фермы, привозить домой то «Лидии» ведро, то корзина «Дамских пальцев» появлялись в их доме. Так что Реля, вернувшись вечером, могла дома насладиться тем, что так поразило её этой осенью. Винограда в доме было много, потому он не прятался.
     Впрочем, наевшись хорошего винограда, школьники и винный, немытый, уплетали за обе щёки — среди простого винограда попадались отменные кисти, которые сами просились в рот, а иногда среди кустов мелкого винограда, вдруг возникали кусты розовой Лидии или Изабеллы, а то и Дамских пальчиков или Крабарного — и «сборщики» наедались так что, едучи домой, клялись больше в сторону винограда не смотреть, а приехав и покушав горячего, закусывали опять же виноградом, потому что не было, наверное, в селе семьи, у кого бы, вкусная ягода  не имелась, в эту пору, в доме.
     Во время уборки урожая Реля подросла: — «Здорово вытянулась», как отметили девушки, потому что из конца шеренги на уроках физкультуры Реля, с удовольствием, передвинулась в середину. Разумеется, ей и в серединке было далеко до рослой старшей сестры — Вера от тайных вечерь и обедов с матерью, росла быстрей, чем в Находке, и была почти такого роста как Павел.
     Разумеется, что быть вровень с будущим учителем, Реля не хотела — одно дело слушать речи парня, сидя на валуне, и поглядывая сверху вниз, где обычно располагался студент, но совсем другое заглядывать учителю в упор, в глаза, когда он будет преподавать в их классе.
Нет, Реля мечтала подрасти, но лишь по плечо Павлу Петровичу. И, кажется, в эту осень Бог услышал её молитвы.  Учитель приедет и удивится — она стала почти девушкой: сильно подросшей. Даже две маленькие выпуклости, которые образовались у Рели на груди, прежде, подросли настолько, что девушке пришлось для них сшить из материала оставшегося от пошива школьных фартуков, два защитных острых колпака и вшить их в другие, полагающиеся для таких случаев детали. Потому что тот защитник, что был у неё летом, в котором Реля бегала купаться на Днепр, явно был мал, и она отдала его старшей Атаманше, по просьбе той.  Не для того, чтобы Валя его носила, но когда придёт её пора, могла бы сшить себе точно такой же, ориентируясь на сестрин.
     А рослая Вера, вначале было поспешившая «на крепостные работы», как они с матерью окрестили уборку винограда, вернувшись в первый же вечер домой, вдруг стала жаловаться Юлии Петровне.
     — Мы с вами правильно вчера предположили, что это — ад. Правда, сначала, признаюсь, мне понравилось.  Завезли нас, как культурных, на «царский виноград», дали покушать, но зато потом пришлось, под жарким солнцем, вкалывать целый день.  И представьте, мама, ни обеда, ни воды напиться. Студенты, которые трудились на соседнем участке, всё это получили, а школьникам шиш под нос, — она свирепо сделала фигу.
— Какой идиотизм! — возмутилась Юлия Петровна, — Пойду завтра к директору и выскажу ему всё, что думаю об этом деле. Это получается, что ему наши дети дешевле, чем студенты?  Тем деньги платят, ещё и обеды?
— Не надо, мамочка, портить отношения с красивым директором совхоза — там и, без вас, местные комсомольцы добьются всего — уже бунт назначили на завтра — не будут работать, пока не привезут обед, так и заявили. Но вы мне можете помочь, хитростью отделаться от этого ада.
     — Как, Верочка? — заинтересовалась Юлия Петровна.
     — А разве ваша дочь не готовится стать артисткой? Вот пойдём со мной завтра в местную поликлинику, — пошутила Вера, — и я представлюсь такой больной, что врач немедленно даст мне освобождение.
Релю, случайно услышавшую этот разговор, передёрнуло от возмущения — сестра готова прикинуться больной, чтоб только увильнуть от тяжёлых работ? Но совсем другого мнения была Юлия Петровна.
     — Правильно, дочурка, нечего тебе надрываться в этом аду. Я пойду к врачу, и пусть попробует она не дать справку, поскандалю.
     — Опять скандал, мамочка? Ну что вы всё готовы лезть с кулаками, когда лаской и обаянием можно большего добиться. Мне усилий никаких не надо, чтобы получить то, что я хочу: вот вы, завтра, убедитесь в способностях вашей дочери.
Реле хотелось выйти из своего угла и высказать нахальным женщинам, что она думает об их хитростях, но Вера с родительницей заговорили внезапно снова, и Релю заинтересовало какую мерзость придумают ещё две злобных ведьмы — ведь они не могут говорить о хорошем.
     — А как же Релька наша? — взволновалась вдруг мать. — Ведь и про неё врач может спросить, тем более, что она, кажется, дружит с её дочерью — что мы про неё скажем?
     — Ой, мама, да никто и спрашивать не будет про нашу Чернавку, - засмеялась Вера. — Что вам повсюду страхи мерещатся? И я сомневаюсь, чтоб модная и чистенькая, просто вылизанная, дочурка врача, общалась с вечно замазанной моей сестрицей — Гретке этой даже стоять рядом с нашей Чернавкой зазорно — вот я как себе всё это представляю.
Реля сжалась в своём углу — какие подлые мать и сестра, как плохо они про людей думают — впрочем, с Гретой они и правда не сдружились, но совсем по другой причине, чем думает старшая задавака.
     — Однако, мама, должна вам сказать, что Релька наша, чтобы мы с вами о ней не говорили, каким-то образом умеет влиять на людей, вызывая у них жалость.
     — Жалость? — удивилась Юлия Петровна. — Но жалость — это унижение для любого человека.
     — Не скажите! Я летом наблюдала — правда издалека — как она, вызвав эту самую жалость, буквально влюбила в себя довольно взрослого человека, будущего учителя.
     — Да что ты, Вера! Чтобы красивый, взрослый парень — а я видела мельком будущего учителя — обратил внимание на нашу замарашку? Да не бывает такого в жизни. Юноши его возраста ищут красивей да покладистей девушек, а не замарашек и грубиянок. – Юлия Петровна обманывала дочь. Она хорошо помнила, как столкнулась с Павлом, в первый же день его знакомства с Калерией. И как он объяснялся в любви их Чернавке, прямо при матери. «Радугой» называл. И как оговорил Веру, что она сильно красится, и водит, «верховодит», по его словам, парнями.
     Реля, чувствовала, что мать отлично помнит её встречу с Павлом и, не показываясь из своего закутка, куда её занесло случайно, ликовала:
     — «А вот и обратил, «мамочка»! Не все же такие слепые люди, как вы, которые умеют только давить», — улыбнулась она от услышанного разговора и подумывала уже как бы ей выбраться и уйти незаметно, но следующие слова Веры обрекли её опять на подслушивание:
     — Вот представьте себе, что обратил, причём так по-дурацки, что не замечал никого вокруг, пока он последнюю неделю его каникул топтался возле оборванной Чернавки.
     — Даже тебя, Вера? — осторожно спросила мать. — Но ты мне вроде говорила, что ты гораздо раньше Рельки с каким-то студентом познакомилась. Неужели это тот самый к замарашке нашей переметнулся?
     — Ну, как познакомилась, мама, — с досадой отозвалась Вера, — если нас даже не представили, а так, как-то, издалека он подходил и смотрел на меня, но почему-то не подумал подойти поближе, да разглядеть лучше. Но вот Рельку нашу рассмотрел и прямо «прикипел» к дурёхе. Вот вам жалость, перешедшая в большее…
     — Она чем-то смущает взрослых парней, Вера, — задумчиво проговорила Юлия Петровна. — Я тебе не говорила в поезде, в котором мы возвращались на Украину, потому что не хотела тебя расстраивать, но там взрослый Степан, — казалось бы, жених уже, — но тоже почему-то обратил внимание, и пожалел нашу «Золушку», как мне сказал. Я тогда думала, что жалость его быстро пройдёт, но теперь понимаю, что она у сердобольных парней перерастает в нечто большее. Потому что, после того, как Степан этот сошёл с поезда, снился мне сон, где он предупредил меня, что бы я не смела трогать даже пальцем твою сестру, потому что это мне, да и тебе, отольётся большими бедами.
     — Какой нахал! — воскликнула Вера. — Хоть во сне да пригрозил! И папочка Чернавки нашей помните, в поезде, грозил мне, что руки-ноги переломает, если я Рельку хоть пальцем трону.
     Калерия удивилась — отец заступался за неё? Это открытие стоило того, что она уже несколько минут слушает разговор старшей сестры с матерью. Раньше она старалась убегать от коробивших её откровений.
     — Но самый неприятный сюрприз, мне преподнесла директор здешней школы. — Продолжала разговор Юлия Петровна.— Когда я понесла в школу ваши документы, она вдруг страшно заинтересовалась Релькой и, можешь себе представить, предложила, вроде шутя, отдать нашу «девочку» ей на воспитание: как бы сестрой та была бы её сыну, а я думаю, что служанку заметила она, в работящей Рельке.
     — Да что вы, мама! А вы хоть знаете кто её сынок? Это тот самый студент, который так заинтересовался нашей Чернавкой. Ух! — Вера облегчённо вздохнула. — Так Пашулька, может, и интересовался Релькой, как служкой для мамочки своей? Или, правда, представил её в качестве сестры? Тогда, мамулечка, у меня ещё есть надежда ему понравиться.
     — А тебе так хочется ему понравиться? — заинтересовалась мать.
     — А ты как думаешь? Для меня если парень делает вид, что не видит меня в упор, всё равно как перед быком красной тряпкой помахать — мне только быстрее хочется прибрать его к рукам. А если этот Пашка заинтересовался Релюней, как сестрицей, это мне только на руку, не станет влюбляться в будущую ученицу.
     — Но, Вера, и ты его будущая ученица!
     — Мама, нельзя же равнять эту малявку и меня — я уже большая, и как многие говорят, даже красивая.
     — «Да, большая кобылка, — подумала, уходя незаметно из укрытия и, улыбаясь, Реля, — но «большая» только для гулянок, а когда сделать что-нибудь надо, сразу больной делаешься. Но теперь я знаю, какая ты «больная», притворщица развратная. И никогда ты не получишь Павла ни в виде брата, ни возлюбленным — хоть разбейся в доску, тёлка паршивая, реагирующая на красную тряпку. И что ты считаешь его моим братом, тоже использую против ваших с мамой козней. А справку ты можешь брать, бездельница, потому что пользы от тебя на виноградниках, как от козла молока».
     И «тяжело больная» сестрица, на следующий день, взяла себе справку, что ей вредно работать на солнце. Дурной пример заразителен, докторша, видимо, пожалела и свою дочурку, и ещё через день не вышла на уборку винограда Грета. Эти «болезни» подтвердили Релину мысль, что старшая сестра и Грета — одного поля ягоды.  У них похожие характеры, одни на двоих манеры, у обоих, кажется, мечты найти себе мужей-дураков, за которыми бы они жили, как за каменной стеной, не забывая при этом выкачивать деньги из родительских кошелей в свои. Пустые, «ленивые барышни», как нежно называла их мама Греты, мечтали жить полнокровной жизнью за счёт других: — «Но согласятся ли другие быть для них козлами и ослами?» — насмешливо думала Реля, вспоминая, что такими прозвищами наделяла, в первые дни занятий в школе сверстников Грета, и парней постарше. Вера тоже, наверное, среди подруг так обзывает своих стадных кавалеров. Ведь не стесняются они с матерью давать Реле гадкие прозвища, обидные на взгляд старшей и родительницы, потому что сама обзываемая принимала их легко:
     — Я Чернавка? Ну и что? По крайней мере, эта девушка-труженица, никогда лодырем не была, не то, что некоторые бездельницы!
     Однако думать про Грету и старшую сестру Реле не давала её семейка: то маленькие Атаманши вдруг передерутся, потому что у них перед глазами без конца наносят друг другу увечья мать с отцом: — «Так почему бы малышкам не брать с них дурной пример?» — с огорчением отмечала Реля, никогда не воспитывающая сестрёнок драчуньями. Однако, перецарапавшись, Валя с Ларисой быстро мирились и тут же «создавали» маленькое ополчение против отца и матери, если требовалось. А такие ситуации возникали на каждом шагу и «Атаманши», как прозвала сестёр после их драк, довольно метко Реля — немилосердно «терроризировали» родительницу, требуя, чтобы покупала им новое — старьё никак носить не желали и в этом Реля тайно поддерживала сестрёнок. Её Атаманши молодцы, они дружные и не желают, чтобы их угнетали как Релю. Получив поддержку у своей воспитательницы, сестрёнки иногда отвоёвывали вещи и у Веры, но никогда не льстились на Релины платьишки или обувь, потому что незачем было маленьким модницам, как верно заметила мать «глаза раскатывать» на заношенные и заштопанные вещи их «няни».


                Г л а в а   10.

     К самой Калерии, как ни странно, Атаманши относились неплохо, наверное, ещё помнили или слышали из рассказов матери, в которых Юлия Петровна много приукрашала, расписывая свою роль заботливой родительницы. Но и «родительница» не могла скрыть, что младших вырастила Реля. Возможно, поэтому младшие сёстры относились к средней ласково, понимая, что если бы не забота в голодные годы их тогда ещё маленькой сестры в то время, когда они появились на свет, не бегать бы им по земле. Но наступит такой период — Калерия чутко его предчувствовала — когда её милые Атаманши, забыв всё хорошее, начнут грубить и ей. Это явственно проглядывало уже в их манерах и нравах, и немилосердной агрессивности даже по отношению к той сестре, которая по существу вырастила их, и в тяжёлое, послевоенное, время спасала их от смерти.  Но, к сожалению, сестрёнки это не помнили, а если и слышали от отца и матери, то недолго пылали к Реле нежностью — жадность малышек пересиливала даже чувство благодарности — это сейчас, когда они маленькие. А когда вырастут, что ожидать от драчливых сестёр их спасительнице? Реля прекрасно понимала, что ей не поправить Атаманш, ведь кроме неё на сестрёнок влияют мать и Вера, а уж если Валя с Ларисой подражают старшим женщинам даже в одежде, то в еде и подавно. С недавних пор Реля стала замечать, что младшие не против покушать что-либо вкусное, втихаря от неё — и это было до слёз обидно — это худшее, что смогли перехватить сестрёнки от ненавидевших Калерию старших женщин. А это значит, что в недалёком будущем, Валя с Ларисой могут стать такими, как Вера и мать — презирать и шпиговать их «няньку», за всё хорошее, что они получили и получают в настоящее время от неё. Это, пожалуй, самое гадкое, что могла получить Реля в награду за свои заботы, поэтому она всем сердцем желала, чтоб этого не было, а если случится, то надо оттянуть эти не приятные для Рели моменты на самое позднее время. А чтоб уж совсем не больно было принимать от сестриц зуботычины, Реля стала потихоньку удаляться от Атаманш.  Этим летом она приучала двух разбойниц обходиться без неё — смотреть за ними смотрела, но издалека — подальше от неё и Павла, с которым так удачно познакомилась Реля в конце лета. Тем самым дала возможность им со студентом пообщаться, а девчонкам понять, что у сестры могут быть интересы, кроме их крикливых особ. Впрочем, девчонки сами отстранились понемногу от Рели.  Нашли в Маяке себе подружек и друзей, в компании которых купались, и бегали в «клуб», как называли в Маяке церковь. Там им показывали детские фильмы, на которые любила ходить и Реля, пока случай не свёл её с будущим учителем. Павел отвлёк её от будничной жизни, когда они, словно оба мечтавшие об этой встрече, углубились в историю Маяка, и связали жизнь села с жизнью всей страны.
     После отъезда Павла, Калерия не стала приближаться к Атаманшам, и они не делали попыток: Валя с Ларой тоже стремились обособиться от неё и жили своей, намного отличающейся от бывшей детской жизни Рели. Средняя сестра с грустью думала, что сестрёнки растут, кажется, слишком агрессивными, довольные своей крикливой и раскрепощённой свободой, которой они достигли, воюя против материнской жестокости, сообща. — «Возможно, что они клин вышибают клином», — думала Реля и не стала отговаривать сестрёнок «бузить» по поводу и без повода — пусть растут как хотят, может хоть они отвоюют ту свободу, которой никогда не чувствовала подрастающая девушка в своей семье.

     Сама Реля искала отдых от домашнего рабства больше всего в библиотеке.  Там же она находила «забвение» от разлуки с Павлом, которую в первые дни переносила очень тяжело.  Книги, только книги отвлекали её от злых мыслей, что будущий учитель пошутил летом с ней.  Вот приедет на практику и разглядит, что в Маяке есть довольно красивые девушки — а Реля таких встречала на каждом шагу. И забудет надолго, если не совсем, глупую растрёпанную девчонку. Поэтому, когда пошла в школу, Реля стала чаще смотреться в зеркало, чаще причёсывала свои длинные, кудрявые волосы, иногда собирала их в пук, стараясь сделать более современную причёску.  Но буйные её волосы не могли находиться в покое долго и укреплённые шпильками, разлетались от резких движений хозяйки — заколки ломались, терялись, но от резких движений девушка никак не могла избавиться. Это надо быть такой бездельницей как Вера или Грета, чтобы ходить плавно, не наклоняться.
После недолгих занятий, где Реля только успела присмотреться к лицам одноклассников, даже имена их она запомнила пока ещё не все — как старших школьников «сняли с уроков» и послали на уборку сладких ягод.  Это очень пришлось Реле по душе, в отличии от Греты и Веры. И на необозримых плантациях, среди незнакомого буйства природы, где Реля трудилась от души — ей очень нравилось убирать виноград — она подросла, да так, что на неё стали заглядываться студенты музыкального училища, трудившиеся, («рабски», — жаловалась, похожая внешне на Веру студентка), на соседнем участке.
Реле было приятно, что на неё обращают внимание вчерашние школьники — будущие музыканты — это подтверждало, что она вовсе не «Чернавка», как стараются уверить свою служку Вера и мать. И, возможно, что летом, Павел, не шутя, заинтересовался подрастающей девчонкой: «Танцующая девушка, несущая воду на коромысле, делающая радугу. Похожая на индуску». Вспомнив о Павле, Реля улыбалась и от студентов, шутя, отмахивалась. На свидания, которые ей назначали у церкви или на танцах, не ходила.  Ей, после довольно тяжёлой работы, хотелось вечерком посидеть со старой книгой, которые она нашла в школьной библиотеке, в первые же дни занятий, и которые как только старшеклассников мобилизовали на уборку урожая, брала по нескольку сразу. Библиотекарь разрешала ей это делать:
— Ты, наверное, знаешь, что больше двух книг не положено отпускать? — Объяснила она приезжей по-русски, — Но ты их нашла и книги эти не записаны в моём списке, потому бери сколько душе угодно, пока вы будете убирать виноград, потому что тебе некогда будет приходить днём за книгами, а вечером только в клубе библиотека работает.
— Спасибо. Меня, действительно, не пускают ещё во взрослую библиотеку, — погрустила Реля, но, вспомнив, что Павел собирался туда её записать, тут же рассталась с грустью — у неё всё впереди.
И пока они собирали целый месяц виноград, Реля, по вечерам, читала книги.  Потому что только и могла, приехав после тяжёлой работы, после жаркого дня, сходить к Днепру искупаться и поужинать.  Еду готовила Вера, которая так удачно «отделалась» от полевых работ, что «с удовольствием стряпала» для всей семьи.  Но привлекала к домашней работе двух Атаманш, которые носили ей воду от колонки, чистили картошку или другие овощи, которые покупали в совхозном ларьке. И благодаря их стараниям Реля могла полежать с книгой перед сном.
Вера не забывала подчеркнуть средней сестре, кому она «обязана» тем, что, вернувшись с полей, может отдохнуть.
— Ну, как супец? — спрашивала ехидно, едва Реля начинала есть.
— Вкусный, спасибо.
— А кто его вкусненьким сделал?
— Ты желаешь, чтоб я тебе, после каждой ложки, спасибо говорила?
— Ладно, ешь, ведь вас не кормят, на полях, обедом.
— Потому ты оттуда и сбежала? — интересовалась средняя, не объясняя сестре, что давно кормят.  Но и дома ей хотелось ужинать.
— Сама знаешь, какое у меня здоровье, — прибеднялась старшая.
— Однако его хватает, чтоб ходить каждый вечер на танцы?
— Какая ты злая! Вечером, не на жаре — можно и поразвлечься. Но ты, почему не ходишь? Ваши семиклассники, оттрубив на поле, только так отплясывают у церкви. Правда, девчонки пока учатся танцевать.
— Пусть учатся, — говорила Реля, стараясь отделаться от надоеды. Вере дай волю, она о танцах может день и ночь тарахтеть. — Я не могу плясать возле церкви — всё же люди когда-то молились в ней.
— Ох, лицемерка! А что же ты фильмы ходишь смотреть в церковь? Разве это не столько же греховно? Отвечай, монашенка!
— Ну, это меня необходимость заставляет, потому что никто не догадался построить в Маяке хоть маленький, но клуб. А смотреть фильмы, это всё равно, что книги читать, это размышлять о судьбах людей.
— Но разве нельзя смотреть фильм и ни о чём не думать? — Язвила Вера. — Разве нельзя просто отдохнуть, сидя в кресле, от танцев или забыть о том, что надо завтра идти в школу, например? Я так делаю.
— Делай, как хочешь, — сердилась Реля, — а сейчас дай мне немного почитать — мне эти книги дала библиотекарь на десять дней.
— Заглядывали мы с мамой в твои древние книжонки как-то. — «Экая скука», -  как сказала наша родительница. Тебе не жалко время терять на дрянь?
— Вера, Бога ради, не заставляй меня повторять, что я не хочу с тобой идти на танцы, и больше я не буду тебе разъяснять почему — ты всё равно не поймёшь! Ну, ты оделась-обулась? Причесалась-прилизалась? Намазалась- накрасилась? И иди, дорогая сестрица, иди!
Реля оставалась с книгами и окуналась в мир незнакомой ей жизни.  Но, иногда, ей казалось, что она знает из жизни прежних людей что-то такое, о чём нет даже в книгах, или она угадывала, что будет за тем или иным событием: вроде, как она давно наблюдала этот сюжет своими собственными глазами, присутствовала при нём.
Калерия изумлялась, вдруг обнаружив, что она предугадывает события древней жизни, или жизни средневековья. Откуда это в ней?
Неужели её пророческие сны, разговоры в них с дедом, и Павел, намекающий ей летом, прав, и они когда-то уже жили на земле? На то книги указывают ей, раскрывая некоторые тайны их прошлых встреч с Павлом — Реля насчитала пока четыре — интересно знает ли об этом Павел?
Было бы прекрасно, чтоб он, каким-то образом, об этом разведал, потому что Реле не хотелось самой рассказывать об их былых встречах. И что они всегда любили друг друга, но тёмные силы вмешивались в их жизни и разводили, а Калерию даже убивали, или она сама себя лишала себя жизни, когда не было надежды им быть вместе.
— Удивительно! Будто разума мне добавляет некто, через странные книги. А не сходить ли мне к церкви? Посмотрю, издали, как танцуют, а лучше бы проникнуть в кинозал, где взрослые фильмы иной раз интереснее детских. К примеру, «Бродяга» из Индии поможет Реле сравнить жизнь с той, которой жила немного и я, в вещем сне, пока не убили.
— Сходи, дочка, — услышал как-то её отец, но немного понял из её бормотания. Потому что будь он в трезвости, да услышь, что Реля нашептывает себе под нос, то подумал бы, что средняя сошла с ума, чего ему не раз пытались внушить Вера и мать: — Я денег дам на кино.
— Спасибо, папа. И хорошо, что нас пускают на взрослые фильмы.
— Ещё бы не пускали вечером таких тружеников. Директор мне сказал, что если б не школьники, пропал бы урожай, потому приказал вам готовить обеды вкусные. Тебе нравится обедать в поле?
— Нравится. Украинки чудно борщи или супы готовят.
— А что ещё тебе нравится? — уже забыл об обещанном отец.
— Люблю ходить на взрослые фильмы, а ты обещал мне денег дать.
— На. Я знаю, что ты любишь в тишине поразмышлять.
— Особенно, если фильм умный и есть о чём задуматься. Спасибо.
Реля не сказала отцу, что, проведя как бы анализ виденного, она мечтала о том времени, когда вернётся Павел. Как он будет относиться к ней? И надо ли, чтоб он много уделял ученице внимание? Школа, это не берег, на котором они могли спрятаться за валуном. В учебном здании, если учитель будет искать её, как летом, пойдут гулять сплетни. И тогда им припомнят всё — и поход в пещеры, про который Грета проговорилась в начале занятий. Грета так рассказывала одноклассникам о их походе, что можно было подумать, что всё это затеял «Пашка» ради неё, чтобы порадовать…  Но, по приезде студента на практику, всё может открыться, если Павел будет постоянно обращать внимание на Релю и не скрывать, как он рад видеть её. И хоть это очень грустно, но придётся Павла попросить, когда они встретятся, уделять внимание не только ей, но и другим ученикам и даже Вере, чтоб отвести людям глаза, чтоб им не перемывали зря косточки. А то их дружба может превратиться в ад, если отовсюду начнут за ними подсматривать десятки глаз. Решив направить Павла по такому пути, Реля поклялась себе, что она сделает это.  Даже если ей придётся ревновать будущего учителя к девушкам, нельзя чтоб он смотрел только на неё и не желал видеть других.  Чтоб он и сам потом не жалел, что тратил время исключительно на неё — а такое может случиться — Реля предчувствовала.
Однако всё когда-нибудь заканчивается, закончилась и уборка винограда, и школьникам пришлось вернуться в классы, засесть за парты, и заниматься. Тут уж Реле не пришлось много читать книг, потому что как только Вера пошла в школу, она отказалась готовить обеды для всей семьи:
— Хватит! Надоела мне кухня! Пусть Релька теперь думает чем нас кормить, а я буду, есть её супы, как целый месяц она моими питалась.
— С удовольствием, — отвечала Калерия. — Но иногда ваша Чернавка будет брать выходные у своей семейки — это когда идёт дождь, чтобы не бегать в магазин, в протекающих резиновых сапожках, потому что других мне почему-то не покупают.
— И-и хитрая! — заблажила Вера. — Дожди сейчас только начинаются, затем их будет всё больше, а это значит «выходные» у тебя будут, чуть ли не каждый день?
— А у магазыны мы с Лариской будэмо ходыть, — отозвалась первоклассница, которая медленно, но верно переходила на украинский язык, на котором разговаривала и дома, — бо в нас сапожки новые и мы сходымо за хлибом, чи щэ там за чимось.
— Знаю-знаю, — отозвалась старшая, — чего это вы так полюбили в магазины ходить, потому что сдачу утаиваете.
— А тебе жалко? — осадила её Реля. — Пусть девчонки купят себе, на сдачу, пряников или печенья, чем эти деньги вам с матерью исключительно на тряпки тратить.
— Вот я скажу мамочке, к чему ты сестёр приучаешь! И как ты относишься к тому, что мы с мамой новые вещи себе шьём.
— Я разве утаивала, что не против того, чтоб Валя с Лариской хорошо питались? Или я скрывала, как отношусь к вашим нарядам? Так о чём же ты, «дорогая сестра», побежишь докладывать?
— Ну и дура же ты, Чернавка! — обозлилась Вера. — Да разве мама бы и тебя не одевала, если бы ты, на каждом шагу, не огрызалась?
— Да если твоя «мамочка» будет одевать и меня, как вас, то на какие шиши будет семья кормиться? Деньги-то оставаться на питание будут ли? — задала Реля сестре давно наболевший вопрос.
— Да неужели мы все кормимся за счёт того, что тебе недодаём?
— Конечно, и при этом ещё меня и унижаете, дабы много не болтала. Но если я стараюсь скрыть, как меня одевают, то другие люди всё равно всё видят, и эти другие смотрят на вас не вполне благожелательно.
— А мне наплевать, что там говорят обо мне твои друзья.
— Я думаю, что если бы ты узнала, какие «мои друзья» про тебя с матерью нехорошо думают, то пожалуй, тебе бы было не до плевков.
— Это, какие же такие особенные твои друзья? Уж не директриса ли и её ненормальный сынок? Этот задавака Павел, который глаз не сводил с тебя на реке этим летом? Но успокойся — не вечно же будет он обращать внимание на какую-то дурёху, когда около него крутятся девушки-раскрасавицы, — Вера повела плечами. — Вот он вернётся в школу, посмотрит по сторонам внимательно, и не взглянет больше на тебя, хоть ты по тысяче раз, на дню бегай и угождай его матери-директрисе.


                Г л а в а   11.

     Реля затаила дыхание — Вера знает, что она иногда заходит к её тёзке домой? Но, наверное, старшая не догадывается, о чём они говорят с Верой Игнатьевной, о чём рассуждала она, летом, с Павлом, иначе не была бы такой самоуверенной, раскрашенная «девушка-красавица»! Но в одном сестра, конечно, права — Павел не должен смотреть только на Калерию.  Иначе её загрызут злые языки обиженных девушек и их матерей.  И тогда ей придётся прекратить дружить с ним, а это означало, что и с Верой Игнатьевной, от которой Реля узнала столько интересного с тех пор, как школьники закончили уборку урожая. И Реля опять, в один из очень неприветливых дней, пришла в дом учительницы и нашла в нём тепло, которого она не получала в своём доме. О чем только они с Верой Игнатьевной не говорили в тот день. Вернее говорила директриса, рассказывала о своей жизни, а Реля слушала. Её поразило то, что Павел был самым дорогим человеком в жизни Веры Игнатьевны. Но какие тяготы жизни пришлось перенести её директору школы, прежде чем судьба свела их, чтобы Реля смогла выслушать измученную жестокой жизнью женщину и немного снять напряжение с души её — в этом сама Вера Игнатьевна ей призналась:
— Всё время пока ты общалась на берегу с Павлом, а потом знакомилась со школой, а затем вас забрали в совхоз, на уборку урожая, я ждала, когда же ты выберешь время и придёшь ко мне.  Именно ко мне, а не к Дмитрию Семёновичу за своими желанными саженцами.
— Да, Вера Игнатьевна, я пришла действительно к вам, потому что кажется мне, что мы с вами летом недоговорили.
— Девочка наша! Ты так душевно вошла в наш дом, что я чувствую, что у меня никогда не было и не будет человечка, готового выслушать меня и которому я могу многое рассказать о своей жизни, иначе груз, лежащий у меня на душе уже много лет, задавит меня.
— Рассказывайте, Вера Игнатьевна, рассказывайте, а я постараюсь понять вас, и прожить с вами вашу жизнь, и немного, если смогу, облегчить ваше состояние, потому что ничего не должно давить на вас!
— Дорогая моя спасительница! Если б ты знала, как я ждала этого разговора, готовилась к нему, потому что Павел мне сказал, что ты человек довольно начитанный, даже слишком, для своего возраста.
— Я действительно много читаю, — смутилась Реля. — Но думаю, что это неплохо? Ведь человек читает, думает и поднимается вверх, верно?
— Разумеется, девочка моя! Но ты не лишаешь ли себя естественных забав ради книг? Ведь тебе, я думаю, надо сейчас быть со сверстниками, немного дурачиться, как они, разочаровываться, влюбляться.
— Но я уже бывала со сверстниками в Находке — там мы играли, по вечерам в прятки, ходили в сопки, откуда спускались с букетами пионов — это цветы, про которые я вам как-нибудь расскажу отдельно, потому что, мне кажется, это волшебные цветы. Ещё мы довольно большими группами бегали на море, так что я много пообщалась со своими ровесниками. Но сейчас именно книги толкают меня к более взрослым людям, с которыми мне интересно, интересней, чем с ребятами и девчонками. И я благодарю последнюю неделю лета, которая подарила мне знакомство с вашей семьёй. Вас я ещё мало знаю, из-за нехватки времени, но ваш Павел — это человек не от мира сего. Не думайте, что я сама придумала такую необычную фразу. Я её вычитала в одной книге и думала, что такие люди большая редкость и вдруг встречаю именно такого человека на Украине — это меня просто потрясло и сразило.
— Тоже самое мне сказал Павел про тебя — вас, как магнитом притянуло друг к другу. И я, и он довольно много встречали всяких людей — хороших, плохих, интересных, неинтересных, но никому, никогда — я, кажется, тебе уже говорила эти слова — никому не открывались, а с тобой мне просто хочется поговорить о своём прошлом.
— Я жду, жду, — нетерпеливо сказала Реля, вся подобравшись.
— Но уж если мы начнём издалека, то позволь прояснить ещё парочку вопросов. Я полагаю, что ты не очень хорошо относишься к бывшим дворянам, а ещё хуже к бывшим боярам?
— К дворянам? К боярам? — удивилась Реля. — Но про бояр у меня мало сведений в моей голове — ну разве только, что они мешали Петру Первому производить реформы, за что он стриг их длинные бороды в порыве дикого гнева. А к дворянам, у меня двоякое отношение. С одной стороны это угнетатели народа, сосущие соки из моих предков — крепостных, но с другой стороны, среди них было много передовых людей, из них выходили мыслители, поэты, такие как Пушкин, как Некрасов, Толстой, Тургенев — ну это вы и без меня всё знаете.
— Значит к Пушкину, Тургеневу, Некрасову у тебя двойственное отношение? — заинтересовалась Вера Игнатьевна.
— Как это ни странно звучит, но это так. Однако я совсем не хочу сделать их злостными крепостниками, хотя они писали о свободе, но, на самом деле, жить не могли без рабского труда своих крепостных.
— В тебе очень ярко проявляется кровь твоих угнетённых предков.
— Да, она стучит во мне до сих пор, хотя я знаю, что были и дворяне, которые заступались за жизнь крепостных — я читала о Декабристах, читала и Некрасова о жёнах их — это меня потрясло. Мне показалось, что эти люди искупают грехи своих предков, которые, до них, сильно издевались над подневольными людьми.
— Ты так прониклась гневом к крепостникам, что я чувствую, ты о них много знаешь. Наверное, читала про Салтычиху, которая издевалась над людьми, данных ей судьбой на поругание?
— И разве только она? Она одна из тех немногих, которые попали в поле зрения общественности. Но каждый из крепостников, и я уверена в этом, — даже те, которые на словах сочувствовали крепостным, на самом деле жить не могли, если не выдавливали последние силы из рабов своих, поэтому революция была им в наказание, за их грехи.
— А много революция дала крестьянам? — осторожно спросила директорша. — Я думаю, что ты прочитала кучу книг о революции и вывела своё заключение - как повлияла революция на жизнь бывших крепостных. Или ты наблюдала этих людей по фильмам, по встречам? Кстати, когда ты будешь учиться в старших классах, на эти темы даже сочинения будешь писать, но те сочинения покажутся тебе насильственными! Потому что требовать от тебя учителя будут только то, что положено! писать, ни на шаг не отступая ни вправо, ни влево.
— Но в этом случае мне, кажется, повезло, — возразила Реля, — потому, что в старших классах вести литературу у нас будет Павел Петрович, — а он не сможет заставить меня писать так, как требуется.
— Это правда. Но ты уверена, что до конца доучишься в этой школе? Не сорвут ли тебя, твои неугомонные родители, и из Маяка?
— Вот в этом я не уверена, — пробормотала в испуге Реля. — У нас такая цыганская семья, ведь мама и папа мои оба происходят от бабушек-цыганок, которых я не разу не видела, но которые передали, по-видимому, своим детям страсть к переездам так, что мы больше двух лет ещё нигде не жили. А Красный Маяк, как я подозреваю, им не нравится.
— Ну почему же не нравится? Вот, подожди, в нём наделают вина, и родители твои здесь приживутся. Хотя пить вино каждый день, это зло.
— Зло, но мои родители всегда его найдут. И переезды меня раньше радовали: новые места, новые знакомства, но терять друзей каждый раз — ужасно. А потерять целую семью, как ваша, которая даёт мне любовь и забвение от моей тяжкой жизни, для меня будет мукой. Но мы, кажется, отклонились от нашего прежнего разговора? Вам, Вера Игнатьевна, как я поняла, хотелось бы узнать, прежде чем меня испортят школьные сочинения, как я отношусь к революции, к гегемону-пролетариату, который захватил власть в свои железные ручищи?
— Да. Очень бы хотелось — твоё мнение для меня важно, прежде чем я расскажу тебе о моей прежней жизни.
— Я смотрю, вы всё ещё в сомнении, достойна ли я вашего рассказа, или боитесь мне поведать историю вашей семьи, потому что, наверное, много раз встречались с людьми, которые могут выдать?
— Причём выдать по глупости, которую новая власть просто прививала и навязывала людям после революции.
— Дорогая, Вера Игнатьевна, и до революции, да и после неё наш забитый народ не поднялся от угнетения. Мы ехали на Дальний Восток по Сибирской железной дороге, и по пути у нас попался бюст Сталина, сделанный политическими заключёнными — архитектором и скульптором — высеченный ими из монолитной скалы.
— Ты знаешь, кто такие архитекторы и скульпторы, и что такое монолитный бюст? — удивилась учительница.
— Вы же сами говорили, Вера Игнатьевна, что я много читаю, — с укором проговорила Реля. — Стыдно бы было не знать, кто создаёт произведения искусства, а этот бюст, высеченный из скалы — настоящий шедевр. Впрочем, не все эти слова я почерпнула из книг, кое-что узнала от людей и уж если слышала, то не стеснялась спрашивать, что они означают.
— Прости меня, девочка. Но мы опять отклонились от разговора.
— Как-то невольно всё это получается, — улыбнулась Реля, — но наверное и нельзя без отступлений в серьёзном разговоре? Даже в книгах бывает автор так отойдёт от темы, что мне кажется, не вернётся к ней никогда, но потихоньку, полегоньку возвращается к основному рассказу, что утешает. Так и мы с вами ходим, бродим около революции и никак не выразим наше к ней отношение.
— Мне интересно знать только твоё, — улыбнулась учительница, — а своё я давно уже определила.
— А мне ничего не остаётся, Вера Игнатьевна, как признаться вам, что к революции, у меня тоже двойственное отношение, как и к бывшим крепостникам. Мне кажется, не смотря на то, что в советских учебниках пишут о революции, как об избавлении от крепостного права, но ничего подобного на самом деле не произошло.  Только пришедшие к власти люди, истребив дворян и царское самодержавие как класс, ничего хорошего не сделали в жизни угнетённого народа.  Как были крепостные да баре, так и остались, только барами стали не безвольное, отмирающее дворянство, как тоже пишут в учебниках, а гегемон-пролетариат, который, отобрав у бывших богачей добро и разделив его вроде среди народа, на самом деле разделили среди немногих, ничего народу не дав.
— Почему ты так думаешь? — изумилась Вера Игнатьевна.
— Да разве это не видно? Почему же народы так плохо жили, после прихода революции?
— Не знаю, что сказать…
— Только не говорите мне, что потому, что всё было разгромлено. Много было разграблено. Но не народами, а кучей революционеров, которые потом стали править страной, истребляя, при этом, друг друга.
— Нет, Реля, они не истребляли друг друга, — возразила учительница, — этого ты ни в одной книге не могла прочитать. Они уничтожали только богатых, чтоб воспользоваться их добром, это ты правильно поняла, девочка моя, неправедно нажитым. Так что, не понимаю откуда ты взяла, что большевики истребляли друг друга?
— Вы знаете, — смутилась Реля, — а я, в самом деле, не читала об истреблении большевиками друг друга.  Но откуда-то это знание есть у меня — сама не понимаю — но знаю точно, и возможно, что и вы будете знать и очень скоро, что большевики это — скорпионы, которые уничтожают сами себя, или как волки, жаждущие крови. В старинной книжице прочла, что и конец октября, когда делали революцию тоже проходит под знаком Скорпиона.
— Да я слышала, про знаки Зодиака, но о них нельзя говорить: табу наложили большевики на всю китайскую науку, по этим вопросам. Но на тебя удивляюсь: знаешь то, что другие узнают, может, через десятилетия? Возможно, что ты ясновидящая — я слышала о таких людях — недаром ты вошла в наш дом с предсказаниями. Но тогда ты должна знать, о чём я тебе собиралась рассказать.
— Я знаю только то, что я вам предсказала в каком-то бреду, что в вашу семью должно вернуться то, что вы считали потерянным. А сейчас прошу вас рассказать, что такого ценного потерял, во времена, революции ваш род, я просто кожей чувствую, что была большая потеря.
— Почему ты сказала не семья, а род?
— Я чувствую, Вера Игнатьевна, что у вас была непростая семья, а родовитая, — Калерия закрыла глаза и некоторое время их не открывала. — Да-да, Вера Игнатьевна, вы стояли близко к царям, ваши корни отходят не то от Рюриковичей, не то от последней династии Романовых.


                Г л а в а 12.

     — Ну, поскольку от тебя ничего не скроешь, придётся мне покаяться. Наш род, действительно, так близко стоял к трону, что не распорядись судьба, в революцию, мне поменять фамилию родовую на фамилию моих приёмных родителей и даже отчество. То неизвестно ещё выжила бы я в том вертепе, который праздновал кровавую победу? — хозяйка задумалась, видимо припоминая былые, тяжкие годы.
     — Рассказывайте, Вера Игнатьевна, я больше слова не скажу, слушая вас.  Потому что я с первого дня, едва переступив ваш порог, уже знала, что вы мне должны рассказать что-то потрясающее, что-то, что по моему не оформившемуся ещё пониманию, должно или подтвердить мои догадки, или направить мои мысли по другому руслу.
     — Но русло бывает только у реки, — улыбнулась Вера Игнатьевна, — не забывай, что я преподавала раньше русскую литературу, до того как стала директором в Маяковской школе.
     — Мне кажется, что русло есть и у мыслей, потому что они текут, подобно рекам, то извиваясь, то поворачивая внезапно, и примером может служить наш сегодняшний разговор, — улыбнулась Калерия. — Вспомните сколько раз мы меняли сегодня русла наших тем?
     — Ты права и больше мы их менять не будем. Итак, слушай страшную историю, в которой, возможно наша семья искупала грехи предков, живших когда-то рабским трудом крепостных крестьян, как ты заметила.
     Реля слушала, смотря во все глаза, на постаревшую от воспоминаний Веру Игнатьевну: — «Вот уж правду говорят, что грусть не красит». Девочку не удивляло то, что она будто присутствует в рассказе хозяйки, будто жила она во время, когда это всё происходило, лишь не знала в образе кого? Кем была Реля в то время, когда происходили события, о которых она немного помнит, но всё же ей не мешает прослушать живой рассказ, чтобы освежить свою далёкую память.
Директриса, действительно, происходила из рода богатых дворян, а когда в России разразилась революция которая в считанные дни забрала у её семьи всё: роскошь, в которой они жили, привилегии, о чём Релина новая знакомая почти не жалела, потому понять что произошло не могла, будучи шестилетней девочкой. Но пожелтевшие снимки отца, деда, а также портрет её матери, сохранились у добрых людей, которые, впоследствии, воспитывали маленькую Веру. Новые родители рассказывали девочке о благородстве и достойном поведении её погибших родителей.  Убивали, в революцию, передовых людей, которые вели Россию к процветанию — тут, надо сказать, что Реля сразу согласилась с такой оценкой родителей Веры Игнатьевны, она не могла причислять их к подлым угнетателям — ведь были же потомки декабристов. Тем более, что подрастающая дворянская девочка, потом девушка и женщина, лучше Рели могла видеть и анализировать прожитую ею «новую» жизнь, после великого погрома. В стране была разруха и беспредел. Без суда и следствия расправившись со своими врагами, которые, как понимала подросшая Реля, вовсе не были врагами страны — сам Гегемон-пролетариат ничего не мог сотворить лучшего, как вести Россию к разрухе, к жуткому голодному существованию народов — об этом догадывалась девушка. Гегемоны могли только грабить и хищно распределять между собой.
Сама Вера Игнатьевна получила образование, скрыв свои дворянские корни и учась среди вечно митингующего и вечно заседающего пролетариата. Отсутствие же гегемонов на занятиях приводило к тому, что выходили они из стен институтов почти неучами, что впрочем, их не беспокоило, потому что им нужна была только бумажка-«поплавок», как они, смеясь, называли диплом. И шли с этими поплавками прямо наверх, куда им проложили дорогу их пламенные отцы-революционеры. Вере Игнатьевне, которая поступила в институт и училась благодаря хорошим знаниям, которые ей дали приёмные родители, так как сами работали преподавателями в том же институте.  Тяжело было наблюдать всё девушке, и сознавать, что люди, которые разрушили её родину, теперь наверху, живут вольготно, пьют, едят вволю, уничтожив самых лучших и благородных людей в стране.  Которые, как раз перед революцией, большими усилиями, подвинули Россию к процветанию, и вдруг налетел безумный вихрь и подмял под своим пылевым столбом и их дело, и их самих.
Реля, с замиранием сердца, слушая рассказ, не выдержала:
— Боже мой! Я никогда не думала, что Россия, до революции, шла к процветанию. И как бы мы могли сейчас хорошо жить, не случись этого шквального смерча. Впрочем, наверное, мои предки-крестьяне, как жили плохо, так и продолжали бы жить?
— Нет, дорогая, нет. До революции тот крестьянин жил плохо, кто не хотел трудиться. А кто был трудолюбив, кто исправно вёл своё хозяйство, тот поднимался вверх.
— Значит, мой дед был великим лодырем — горько это сознавать, но печальный ваш рассказ открыл мне глаза. Впрочем, сопоставляя сейчас ваше видение революции, у кого она отобрала всё, и видение моей мамы которую все беспорядки подбросили к верху, я пожалуй, соглашусь, что революция перевернула всё с ног на голову и так живёт вот уже много лет. Но когда-нибудь всё же страна вернётся в своё нормальное русло, но это, наверное, придётся пережить ещё что-то вроде переворота?
— Да, дорогая моя девушка, но об этом мы поговорим в другой раз — это очень интересная тема и мне хочется, чтоб Павел присутствовал при нашем разговоре, потому что он может внести много умного в него.
— Да-да, Вера Игнатьевна, конечно, мы об этом поговорим при Павле. Вы не возражаете, если я в вашем доме буду называть его по имени?
— А как ты его называла, когда вы общались на берегу? — у хозяюшки, от улыбки, появились ямочки на щеках.
— Он желал, чтобы я обращалась к нему по имени, но у Дикарки не получалось, и я старалась вообще обходиться без имени.
— Паша хотел, чтоб ты его звала по имени, так и называй.  Но когда он приедет преподавать, в школе, тебе придётся его величать по имени-отчеству?
— Да, Вера Игнатьевна. Простите, что я вас перебила — мне необходимо было выяснить очень важный для меня вопрос. Но, продолжайте, пожалуйста, я больше не буду вас останавливать. Клянусь.
— Нет, девочка, ты всё, что тебя волнует, должна уточнять у меня я как раз не люблю безмолвных слушателей — это значит, что слушают, не задумываясь, или не слушают вовсе. Итак, на чем мы остановились? Ах да, на моей учёбе… Но отучившись среди бездарей, надо было работать, и я попросилась на самый тяжёлый, по тем временам, участок.
И занесло Веру Игнатьевну недобрым ветром в Украину, где в 19ЗЗ году, то ли по недомыслию властей, то ли специально был устроен мор на людей. Реля, которая столкнулась с послевоенным голодом, была потрясена, что после революции, казалось бы в самом расцвете Советской власти, люди сотнями и тысячами умирали в один день, но останавливать рассказчицу не стала, отложив выяснение вопроса: почему люди в богатой Украине, в которой до революции народ жил прекрасно, умирали от истощения? А Вера Игнатьевна, тогда молодая девушка, начала седеть в двадцать два года. Ужас от увиденного отразился у неё и на лице сейчас, спустя столько времени, Реля видела отголоски того ужаса… Но почему мать, ровесница Веры Игнатьевны, никак не отреагировала на те тяжёлые времена? Юлия Петровна никогда о них не вспоминала и по виду вечно молодящейся женщины нельзя было угадать, что какая-то трагедия волновала её в тяжёлую для страны годину — наоборот Реле вспоминалось, что её мать, в те годы, жила по её воспоминаниям, припеваючи. Тогда красотка Юлия как раз оканчивала учёбу в техникуме, загнала в гроб старичка-любовника, который помог ей сделать свободный диплом, и тоже приехала на Украину.  Но, разумеется, не в голодные края, как это сделала наследница дворянской семьи. А в самые благополучные, где Юлия Петровна не седела, а наоборот расцветала: разбивала чужие семьи, красовалась от души.  Сопоставив судьбу матери с судьбой Веры Игнатьевны, ставшей для Рели очень дорогим человеком, она хотела перебить рассказчицу, и спросить у неё, как одинокая девушка, в те тяжёлые годы, справилась со своим отчаянием? И хозяйка, будто подслушав её мысли, начала говорить об этом сама.
Отвлекла молодую учительницу от отчаяния тяжёлая работа, когда не только преподавала, но спасала от гибели детей, падавших, на уроках в голодные обмороки, думая чем их накормить, тратя на то последние деньги. Вечерами, когда оставалась одна, вспоминала другое горе, которое случилось лично с ней — перед глазами рисовалась картина, а в ушах звенел плач в их доме, когда привезли туда тело брата, погибшего кадета, который защищал Смольный. Семье дали оплакать потерю, и похоронить брата по-людски.  Но после похорон в дом явились грубые люди, которые кричали на отца и мать, забрали, увезли их куда-то, и больше своих родителей Вера Игнатьевна никогда не видела.  Их лица остались в её памяти лишь благодаря снимкам, которые сохранили её приёмные родители, бережно хранили, да прятали от глаз посторонних, потому, что по ним можно было определить, кем были родные Веры.
Как будущая учительница попала в дом своих приёмных родителей? И опять хозяйка не дала Реле спросить об этом. Старшая сестра, после ареста родителей, вздыхая, отнесла малышку в дом друзей их семьи, которые вовсе не были богатыми, а выбились в люди при царском режиме, благодаря лишь своим способностям.  И эти добрые люди, у которых как раз, в эти тяжёлые дни, умерла их единственная дочка, ровесница Веры, приняли её как свою родную и вырастили по документам погибшей от революции дочери. Разумеется они рисковали своими головами, если «гегемоны» узнали о таком благородном поступке, то не выжить бы никому - ни дочери их друзей, ни им самим, но было такое смутное время, что доброта их осталась никем не замеченной и не наказанной.
Сестра маленькой Веры внезапно исчезла из её жизни. Её благодетели шёпотом говорили, что Елена, так звали сестру, вроде бы с дедом и бабушкой, которых революция застала в имении, под Харьковом, и где их разыскала, оставшаяся в живых внучка, пробирались в Одессу, откуда дворяне и богатые люди уезжали, на время, из страны. Думали, «на время», а оказывалось, навсегда, и как будто пропадали люди. Гегемоны, захватившие власть, не разрешали даже переписываться уехавшим с оставшимися родственниками.  Так разлучались семьи. И подрастающая Вера ничего не знала ни о сестре, ни о родителях. Да и как узнать? У кого? У вечно жующих и насмехающихся над прошлым гегемонов? Нельзя было рассекречивать, что Вера жила и училась под чужой фамилией. Назови она советским чиновникам свою родовую, пожалуй, и спустя столько времени её бы не пощадили, да и приёмных родителей убили бы. Не оттого ли эти дорогие для неё люди, перебрались ещё в двадцатых годах из Петербурга в Москву? Спасали её и себя? Того Вера Игнатьевна не знала, а спросить не решилась — приёмных родителей, через два года, после Вериного отъезда в Украину, арестовали «по подозрению в шпионаже», только  за то, что помогали несчастным — много народу арестовывали беспричинно в те годы.


                Г л а в а 13.

     Вот в такой ситуации: переживая чужое горе, хороня совсем незнакомых ей людей, и стараясь хоть чуточку знаний по русской литературе и языку заложить в голодные головы украинских ребятишек, дотянула Вера Игнатьевна до тридцать пятого года. В тридцать пятом её нашла сильно постаревшая Елена, которой исполнилось всего тридцать пять лет. Сёстры не видевшиеся с начала смутного времени, долго смотрели в глаза, находя черты пропавших родителей, в лицах друг друга.
     — Как ты похожа на маму, Вера, ну вылитая она, даже голос мамин.
     — А ты, Леночка, на папу — взгляд у тебя такой же волевой, хотя, если признаться, я помню папу только по фотографии. Но как ты нашла меня? Ведь мы переехали из Петербурга в Москву почти вслед за твоим исчезновением. Где ты была, сестрёнка моя? Ведь мы думали, что ты за границей живёшь, горя не ведая.
     — Не довелось мне побывать за границей, Вера. Уже на подъезде к Одессе, схватили нас красные. Золото и драгоценности, которые мы хотели увезти с собой, забрали. Деда нашего пытали, — Елена заплакала. — А потом, рассадили нас, по тюрьмам… Я кричала, добивалась, чтобы хоть вместе с бабушкой нас посадили, но только хуже сделала.  Меня запихнули в отдельную камеру и раз за разом эти красные морды заходили, чтоб насиловать дворянскую дочь — мне казалось, что я сдохну от этого скотского насилия.
Передавая слова своей старшей сестры, Вера Игнатьевна вдруг покраснела: — И что это я несу? Ты уж прости, девочка моя, тебе, наверное, и неведомо ещё, что это за насилие такое?
— Нет, но я представляю себе, как это могло быть.  – Реля не могла признаться, что в девять лет ей снился сон о прошлой её жизни, где и её пытались изнасиловать, но она боролась с бандитами и предпочла смерть. - Однако мне очень больно за вашу сестру, что она пережила такое. А что было с Еленой потом, в её жизни? Хотя можно ли назвать жизнью тюрьму?
— Наверное, нельзя, но Лена рассказывала мне о дальнейшей своей судьбе вроде как с насмешкой. Когда «благородные» тюремщики натешились девушкой и она заболела от их истязаний, они вначале положили её в лазарет, где Лена и познакомилась с будущим своим мужем.
— Ваша сестра вышла замуж после таких надругательств? — удивилась Реля и смутилась: — Я это говорю не потому, что она вроде как испорченная девушка, а изумляюсь тому, что у неё, после всех страданий, сил на это хватило.
— Милая моя, — улыбнулась её наивности учительница. — Как бы не хлестала нас судьба, а жизнь есть жизнь - едва её выходил от смерти заключённый врач, и тут же, а, может, и раньше в неё и влюбился.
— Конечно раньше, — отозвалась Реля. — Мне кажется, что ваша сестра была очень красивая, несмотря на перенесённые страдания.
— Сама можешь представить, если вышла замуж в тюрьме. Однако даже забеременела и родила бы, если бы её, после лечения, не отослали на лесозаготовки, а потом дорогу какую-то строить. Ты должна знать, что почти все большие строительства осуществлялись руками заключённых.
— Слышала, когда мы ехали на Дальний Восток, что ту дорогу, где не один десяток тоннелей, прорублены в скалах, строили заключённые. Но что случилось с вашей сестрой? Как я поняла, ребёнка от врача она не родила? — с тоской спросила Реля — ей было жаль этого не родившегося человечка, который не захотел жить на такой суровой земле. Или ему не дали родиться, что тоже вполне возможно, если вспомнить Релину жестокую родительницу, распорядившуюся жизнью её братика, возможно не одного. Скольким же мать младенцам «дала умереть»?
— Ты верно подумала, что он не захотел родиться, — удивила Релю Вера Игнатьевна. — Но не из-за жесткой матери, а из-за каторги.
— Вы умеете читать мысли?
— Как и ты их передавать. Потому что ты не сможешь отрицать, что иногда просто внушаешь рассказывать мне то, а не другое.
— Это конечно очень интересно и мы как-нибудь поговорим о передаче мыслей, а сейчас продолжайте рассказывать, потому что очень переживаю за вашу сестру — такое впечатление, что я была с ней, когда она страдала и даже смягчала её боли.
— Да, дорогая моя! Есть такие люди, которые могут взять часть боли от других людей. Но с тобой повезло мне, а не Лене моей — около Лены не было рядом такой девочки, но зато ей везло на мужчин, которые буквально вытаскивали её с того света. Ты вполне можешь возразить, что больше было подлецов, которые её на тот свет заталкивали, но я долго говорила с Леной, когда она меня разыскала, и ты, наверное, удивишься, она больше вспоминала хороших людей.
— Я так думаю, что она была в лагерях с политическими заключёнными, — заметила Реля, — поэтому и встречала среди них сочувствие.
— А ты откуда знаешь про политических заключенных? — поразилась Вера Игнатьевна: — Ведь их больше обзывают «врагами народа».
— Никакие они не враги, а очень даже хорошие люди. Если вы мне разрешите немного отвлечься от нашей темы, то я расскажу вам, что я видела проездом по Сибирской дороге.
— Расскажи мне, девочка, что ты там видела, а я пока отдохну, от своих воспоминаний. Это совсем не просто, проворачивать через себя самый тяжёлый период своей жизни.
— По дороге на Дальний Восток я сподобилась, как сказали бы украинцы, увидеть бюст Сталина, высеченный из небольшой скалы. Но стоящий так удачно около железнодорожного полотна, что все пассажиры не отходили от окон вагонов, минут по десять пока поезд как бы объезжал вокруг этого изумительного произведения искусства.
— Изумительного? — горько прошептала Вера Игнатьевна.
— Простите, но так мне показалось при первом виде этого бюста, — покаянно сказала Реля. — Но когда я услышала историю его создателей, как и, что произошло с этими людьми дальше, то разочаровалась в Сталине, хотя очень любила его до этого.
— Разочаровалась в Сталине? — опять шепотом спросила учительница и, вздрогнув, огляделась вокруг: — Ты не кричи так громко, милая. Я знаю, что Сталин имеет вокруг уши и глаза, которые всё слышат, да ему докладывают.
— Но он же умер, Вера Игнатьевна! — с укором сказала Реля. — Удивляюсь, почему его и мёртвого боятся? Но когда я видела этот бюст, он был ещё жив и мне никто, ничего не мог о нём рассказать.  Правда я обращалась только к родителям и мне мама посоветовала закрыть рот и помалкивать, если не хочу, чтобы всю нашу семью заточили в тюрьму.
— Вот видишь, а мама твоя женщина не глупая — из простого народа, а в какие люди вышла.
— Да, я уже думала над этим, когда вы мне о вашей семье рассказывали, но немного в другом ключе чем вы, если у вас революция забрала всё, то моя мама, на гребне этой злой, мутной волны, взлетела высоко и «вышла в люди», как вы говорите.
— Боже мой! Как ты отчётливо всё видишь, девочка, и какое у тебя образное мышление — ты, наверное, в дальнейшей жизни, станешь писателем? Ну не мотай головой — знаю, что ты ещё не думала об этом, но теперь я понимаю, почему ты внезапно разочаровалась в тиране, увидев его потрясающий, как ты выразилась, бюст. Наверное, что-то ужасное произошло при его создании, если ты самостоятельно дошла до мысли, что Сталин был… кем? Я не помню, как ты его назвала?
— А я его никак ещё не называла, — удивилась Реля, — но подумала, а вы прочли мои мысли. Мне страшно говорить то, что я подумала о человеке, которого все считают отцом родным, но раз уж начала и надеюсь, что вы никому про наш разговор не расскажете, Вера Игнатьевна?
— Ты струсила? Это для меня новость! Такая храбрая девочка!
— Да, — улыбнулась грустно Реля, — мне, моя храбрость, всё время боком выходит. Но, в данном случае, я почему-то чувствую, что что-то должно открыться, после смерти Сталина, какие-то его неприглядные дела, о которых я стала подозревать, как только мы проехали мимо бюста «Тирана», как вы правильно сказали, и я узнала, кто его создал. А создатели его, вы не поверите, Вера Игнатьевна, были те самые политические заключённые, которых — и я почувствовала тогда очень ясно — не без сталинского приказа и посадили. Так вот, тиран их в невыносимые условия жизни кинул, а они ему бюст соорудили, да какой чудный! Это меня потрясло до глубины души… — И Реля поведала своей собеседнице, сколько она пережила, когда догадалась, что Сталин был врагом народа, был настоящим тираном. Она говорила, заглядывая в мокрые глаза учительницы, читая в них, что Вера Игнатьевна полностью согласна с ней. Поделившись своим потрясением, которое Реля спустя два с лишним года ещё переживала так, как будто это всё случилось с ней вчера. До того была велика боль, что человек, которого многие обожали, вдруг открылся с совершенно неведомой стороны, но говорить об этом было ещё страшно не потому, что их кто-то мог подслушать, а страшно перед собой.  Оказывается страна, начиная от революции, жила неестественно, вопреки всем человеческим законам, нарушая права людей, уничтожая их, и всё это по капризу одного человека, быть может, ненормального, потому что какой же нормальный человек станет держать в страхе многочисленные народы, которым сам же предписал жить в мире и дружбе? Релю всегда поражало лицемерие, независимо от того исходило ли оно от её родной матери или от обожаемого когда-то «отца народов». И она робко делилась своими подозрениями и своим, ещё неосознанным гневом, с новой знакомой.  Потому что Реля, придя в школу, и занимаясь в ней две первые недели, никак не могла поверить, что Вера Игнатьевна ей не чужой человек, а чем-то очень близкий. Боялась заговорить с ней при посторонних.  Боялась идти в её дом, потому что ей казалось, что Вера Игнатьевна может негодовать на неё за то, что Реля, не желая того, забрала у неё в последние дни каникул внимание Павла, которое воспитательнице необходимо было самой. Потому она избегала встреч с бывшей дворянкой и то, что школьников забрали почти на месяц на уборку урожая, Релю обрадовало.  Во-первых, она давно хотела видеть, как растёт виноград в степи, а во вторых, это давало Реле время обдумать, как они встретятся с Верой Игнатьевной, и о чём будут говорить. Но девушка ошибалась, предполагая, что мудрая женщина будет упрекать её за внимание Павла. Вера Игнатьевна однозначно дала ей понять, что она рада дружбе своего воспитанника с этой невысокой девушкой. Реля считала, что она недоросток, по отношению к будущему учителю, а директор школы думала, что Реля делает честь студенту, даря ему свою дружбу. Это было потрясающим открытием для «Малыша» и она, с удовольствием, делилась с мудрой учительницей своим, ещё не очень богатым, прошлым.


                Г л а в а   14.

     Но, выговоривши всё, что волновало её, Реля сумела вернуться сама в русло прежнего разговора о сестре хозяйки дома, и тихонечко возвратить мысли бывшей дворянки туда же, но уже успокоив их и направив так, чтоб они больше не сбивались в сторону, сама она старалась слушать очень внимательно, не пропуская ни единого слова, ни вздоха. Судьба Елены волновала её. Реля понимала, насколько она была ужасна. С самой, как говорится, высоты счастья девушку кинуло в пучину бедствий, к разврату и позору, которых дворянская дочь никак не ожидала. И она каким-то образом вышла из этого пекла с достоинством, сумев выжить и родить ребёнка, потому что — эта мысль пришла Реле в голову внезапно, как удар молнии, если не Вера Игнатьевна мать Павла, то ею должна быть её сестра, единственная сестра, которую учительница упоминала. Подумав о том, что она наконец-то узнает о матери Павла, девочка замерла, затрепетав сердцем — сейчас она услышит о женщине, его родившей и передавшей своему сыну величие души, величие, которое усиливалось от общения с тётушкой, его воспитавшей. Реля не ошиблась.
     — Елена, едва освободившись в тридцатом, всё пыталась найти меня в Петербурге, где она меня оставила у знакомых. Но, как ты теперь знаешь, мои приёмные родители, чтобы как-то уберечь меня и себя переехали жить и преподавать в Москву, где уже найти их было трудней, да Елена и не пыталась, потому что была в Петербурге инкогнито. Надеюсь, знаешь, что это слово означает?
     — Да, — Реля кивнула. — Я читала «Ревизор» Гоголя — так вот там столичный ревизор ехал проверять провинциальный город инкогнито, чтобы никто не знал. Я считаю, что так и надо проверять, чтоб к приезду их не готовились, как это делают в советских совхозах и колхозах.
     — Ты, Реля, не по годам наблюдательная. В твоём возрасте девочки больше о нарядах думают и о танцах, а ты видишь такое, что я — взрослая женщина, заметила совсем недавно.
     — Просто вы: — «Не от мира сего», как говорят, про таких людей, плохого стараетесь не замечать. Но должна вас огорчить — я тоже думаю о нарядах, как и мои сверстницы, но чем больше о них мечтаю, тем меньше получаю — они бегут от меня.
     — Не огорчайся, милая моя, всё к тебе придёт, но надо подождать.
     — И, правда, я не к разговору жалуюсь. Простите меня, Вера Игнатьевна и продолжайте рассказ о вашей многострадальной Елене — вот уж, наверное, кто о нарядах не думал, попав в такой жуткий водоворот?
— Зато судьба посылала ей много хороших людей, которые поддерживали её в самый тяжёлый период в её жизни. Тогда, в начале тридцатых она, тщетно проискав меня по Петербургу две недели, к концу поисков, оказалась без копейки денег на вокзале…
— Её обокрали? — с болью отозвалась Реля.
— Ну что обкрадывать и без того нищего человека? Она поиздержалась — так будем говорить. И вот, когда она, голодная и застывшая от холода, собиралась навеки уснуть на вокзале в Петербурге, её увидел, кто бы ты думаешь? Никогда не догадаешься.
— Кто-нибудь из очень близких для вашей семьи людей?
— Ну, прямо в яблочко попала. Именно, — медленно проговорила Вера Игнатьевна, — её заметил священник церкви, которая сохранилась в имении нашего дедушки, с которым Елена хотела уехать за границу.
— А,  что случилось с дедушкой и бабушкой, которые вместе с Еленой попали в руки чекистов?
— Я так полагаю, — заплакала Вера Игнатьевна, — что их расстреляли — так и Елена думала.
— Ой, Боже! — Реля тоже заплакала и закрыла лицо руками.
— Ну, полно, полно, — быстрее неё успокоилась хозяйка дома. — Я уж думала, что все слёзы пролила тогда с Еленой, а их ещё, как вижу, осталось на мой век. Так вот, этот добрый человек узнал мою сестру и увёз в имение дедушки, как свою жену, они и поженились в Петербурге.
— А он не побоялся, что её там узнают?
— Ну, имение наше разграбили большевики, слуги кто куда исчезли, может, тоже поживились да и пропали с добром, так что некому было Лену выдавать. Да и она изменилась, по её словам так, что удивлялась, как батюшка её признал, и полюбила его в благодарность за это.
— Господи! Хоть Всевышний послал ей ещё раз счастье.
— Но ненадолго. Вначале тридцатого года они поженились, в тридцать втором Елена родила Павлушу…
— Я так и знала, что она его мать! — воскликнула Реля и смутилась. — Ой, простите, Вера Игнатьевна, я вас перебила.
— Да за что, девочка моя? Ты обрадовалась, что мать Павла — Елена, и меня порадовала. Значит, ты не отвергаешь матери Паши — бывшей дворянки и политзаключённой?
— Что вы, Вера Игнатьевна, — прошептала Реля, опять всхлипывая, — но как Павел попал к вам? И почему Елена не воспитывала сына?
— Вот мы и вернулись к началу нашего рассказа, когда Елена разыскала меня, уже после второго замужества. Можно сказать даже не она разыскала, а отец Александр, который по своему церковному делу имел большие знакомства в Петербурге и Москве.
— Я удивляюсь, что вы Ленинград всё время называете Петербургом.
— Как я привыкла к этому названию с детства, так и называю — мне нет дела, что городу присвоили имя демона.
— Демона?
— Да, родная. Если ты поняла, кто такой был Сталин, то Ленин ничуть не лучше его — и это ты когда-нибудь тоже поймёшь.
— Наверное, — согласилась с печалью Реля, — и это будет такой же удар, как и со Сталиным, потому что узнать, что твоей жизнью распоряжались не лучшие люди — это, согласитесь, подобно тяжкой болезни.
— Главное, чтобы они дальше не ломали судьбы людей и народов, чтобы успокоить её сказала Вера Игнатьевна и продолжала. — Но не будем о них! Эти демоны ещё своё получат, правда это случится ещё нескоро, потому что, чтобы их разоблачить, нужны смелые люди, которые не побоятся и себя замарать, признать, что революция, которую они делали, была злодейкой.
— Да, не будем о них, — быстро согласилась Реля. — Лучше закончите ваш рассказ о матери Павла, потому что мне интересно, куда Елена впоследствии исчезла? Уж не умерла ли? — спросила со страхом.
— Она не исчезла, девочка, — с печалью сказала Вера Игнатьевна, — ей помогли исчезнуть, на этот раз навсегда. Ну, чего ты сжалась? Раз ты догадываешься, как поступал Сталин со своими противниками, то почему бы, ему не уничтожать их полностью? Елена нашла меня в тридцать четвёртом году, чтобы рассказать, что у меня, совсем близко от того места, где я страдала вместе с голодающими, родился племянник, и что она и муж боятся повторного ареста и боятся, что Павлуша может исчезнуть в водовороте новой волны арестов.
— Господи! — простонала Реля, сжимая голову. — За что было арестовывать священника?
— А вот это я, кажется, могу тебе объяснить. Дело в том, что голод, о котором я тебе рассказывала, был не единственным, который искусственно создали большевики в 19ЗЗ году на Украине и в России. Кажется ещё в Казахстане. Был ещё один голод, в самом начале их правления, тоже искусственный.
— Искусственный голод? — Поразилась Реля. — Разве можно создать голод таким образом?
— Можно, девочка, но пока тебе придётся поверить мне на слово в будущем ты, возможно, сама разберёшься почему. Но, как объяснил мой приёмный родитель, жуткий голод в 1921году был создан исключительно затем, чтобы голодный люд громил церкви, потому, что в храмах находилось много золота, которое понадобилось Советской власти.
— Зачем им золото? — удивилась Реля.
— Во все времена, захватившие власть, начинали грабить, а нищие большевики сделали это в первую очередь.
— Но если храмы грабили в 1921 году, — удивилась Реля, — то почему вашего родственника-священника посадили гораздо позже?
— В том-то и дело. Как я поняла, муж Елены имел довольно богатый приход — мои предки не жалели денег на убранство своей родовой церкви, где они крестились, венчались и откуда их провожали в иной мир. Но в первый голод отец Александр сумел спрятать дорогие иконы и всё остальное убранство от разграбления, спрятал так далеко, что его не могли найти и в 19ЗЗ году.
— Но почему? Возможно, продав золото, власть сумела бы поддержать народ? — удивилась Реля. — Почему же священник противился?
— Милая моя! Всё, что большевики отбирали у богатых и церквей, не шло народу, как они уверяли — всё шло на удовлетворение их потребностей. Как и теперь они пользуются самыми лучшими товарами, живя за счёт рабского труда простого народа, если ты это заметила.
— Да, я давно уже поняла, что в стране большинство работают, а малая часть начальников пользуется свыше меры плодами их трудов — одно рабство революция уничтожила, как говорят большевики, чтобы вогнать народ в другое. Значит, отец Павла пострадал оттого, что не отдал золото церкви в их загребущие руки?
— Получается так, хотя всё, что было спрятано, они всё же нашли. Но священника, вставшего на их воровском пути, не оставили в покое. Вот Лена и приехала ко мне, в тревоге, чтобы я не оставила ребёнка, который у них родился, на растерзание грабителей, если их арестуют.
— И вы не видели Павла до их ареста?
— Ну почему же? Я ездила два раза в каникулы, чтоб повидать своего племянника-сына. Кстати, ты знаешь, что Павел меня впервые назвал мамой, когда увидел тебя? Это ты его «на подвиг» воодушевила.
— Знаю, — Реля смутилась. — Он мне сам об этом говорил.
— Но конечно не рассказывал о том, как я приезжала к ним, когда он был совсем крошечный — он не мог помнить этого.
— Он мне совсем ничего не рассказывал о своих родителях, оставив это вам, и теперь я понимаю почему: он сильно хотел, чтобы мы с вами виделись в его отсутствие.
— Вот именно! — воскликнула Вера Игнатьевна. — Павел догадывался, что мне захочется поделиться с тобой моей болью, которой я ещё ни с кем не делилась до тебя.
— А почему? Моя мать направо и налево рассказывает всем, что она пережила в войну. И чем дальше от войны, тем героически она выглядит в своих рассказах.
— Я как-то краешком уха слышала твою мать, и мне тоже показалось, что она много украшает, но не думаешь ли ты, что я тем же занимаюсь?
— Что вы, Вера Игнатьевна! Что в вашей несчастливой судьбе можно приукрасить? Кроме горя, в ней ничего нет.
— Ошибаешься, девочка! Я много приобрела с тех пор, как вырвала трёхлетнего Павлушу в 19З5 году из детского приёмника, куда его сразу отправили, после ареста родителей. Получив своего обожаемого и единственного племянника, я даже замуж не пошла, чтобы какой-нибудь коммунист не испортил ему дальнейшую жизнь. Дмитрий Семёнович у меня появился уже, как Павел поступил учиться в институт.  К тому же, Дима не партиец, хотя его очень зазывали в Партию.
— А почему Павел Петрович, не носит отчество своего отца? — осторожно спросила Реля, желая выяснить как можно больше.
— Милая моя! Я так была напугана вторым арестом сестры, что сменила Павлу фамилию на свою. А мою,  как ты помнишь, дали мне приёмные родители, а заодно уж и отчество — дала ему отчество его деда.
— А как вам это удалось?
— Мир не без добрых людей — ты в этом и сама когда-нибудь убедишься. Мне помогла исправить метрику Павла одна моя знакомая, работавшая в ЗАГСе, хотя за это дело её саму, в те безжалостные времена, вполне могли загнать туда, «куда Макар телят не гонял».
— Что мир не без добрых людей, я уже убедилась, познакомившись с вашей семьёй, — отвечала Реля. — Если бы не наша встреча, я бы долго пребывала в неведении относительно политических заключённых. Вернее я догадывалась, что это хорошие люди, но не, наверняка, а теперь уверена и потому не могу простить тем писателям, которые писали, что революция принесла блага народу, вместо того, чтоб рассказать правду.
— Но ты умная девочка и должна понять, что рассказывать «правду» как ты думаешь, им бы никто не позволил. Как только большевики взяли власть, они ввели жёсткую цензуру — такой цензуры не было даже до революции. Я думаю, что слово «цензура» ты хорошо знаешь?
— На этот раз нет, — смутилась Реля.
— Цензура печати, это когда проверяют всё написанное и то, что может разоблачить плохие деяния большевиков, всё, что не восхваляет их, просто не печаталось, а самих авторов чаще всего сажали в тюрьмы и уничтожали. Я знаю многих писателей и поэтов погибших как раз из-за сказанной правды.
— Значит Гайдар, в своих повестях и рассказах хорошо украшает Советскую власть, если его так много печатают?
— Суди сама: он не описывает, например, голод, который сотворили его товарищи по партии, а пишет о шпионах в те жуткие годы, которые как будто кучами лезли в нашу голодающую страну.
— Какую же неразбериху внесли большевики в нашу жизнь, — вздохнула Реля, — как поставили всё с ног на голову. Я только понемножку сейчас, с вашей помощью, поняла, что любимый мною Гайдар, обманывал всех детей, кто читал его книги, когда восхвалял нашу страну Советскую, которую якобы! хотели угробить бывшие дворяне и шпионы.
— Да разве только он? — горько усмехнулась Вера Игнатьевна. — Травля инакомыслящих — ты понимаешь, это слово? (на что Реля утвердительно кивнула.) — Так вот эта травля началась с подачи Максима Горького, революционнейшего «буревестника», которого вы будете изучать в школе, почти все сочинения его, и который сказал, посетив концентрационные лагеря на Соловецких островах, что «если враг не сдаётся, то его следует уничтожить».
— Боже мой! Какая низость — уничтожать свои народы, хотя и другие народы уничтожать тоже не доблесть. Но Бога хоть эти «большевики» боятся или нет? Верующие они или действительно тёмная сила, как вы, Вера Игнатьевна, Сталина и Ленина назвали?
— Какие, девочка моя, верующие? Если они не только грабили храмы, как ты теперь знаешь, но и уничтожали их — в Москве, после моего отъезда из неё, взорвали великолепный Христа Спасителя, построенный на народные деньги в честь Победы в 1812 года.
— Знаю про ту войну — тогда было Бородинское сражение, так ярко описанное Лермонтовым в «Бородино».
— Да, так вот когда мне приёмная моя мама написала об этом варварстве, я плакала, глядя на умирающих людей, мне казалось, что всё рушится. Сколько раз потом дивный храм этот видела в своих снах.
Реля и не рада была, что довела Веру Игнатьевну опять до плача. И дабы хоть как-то отвлечь несчастную женщину от мрачных мыслей, не нашла ничего лучшего, чтобы спросить:
— Вера Игнатьевна, а Павел Петрович крещён?
На что её рассказчица улыбнулась сквозь слёзы: — А как же, деточка? Чтобы сын священника да не был крещён! Но это нам приходилось скрывать и в школе, и в институте. Надеюсь, что ты не выдашь своего будущего учителя?
— Что вы, Вера Игнатьевна? Да я и сама крещена во время войны.
— Как это мать твоя решилась? Такая яростная коммунистка!
— Но мама, в нашем с Верой крещении, не принимала участия, обоих окрестила в церкви наша хозяйка: старушечка-сибирячка, у которой поселили нас, после эвакуации. Крестила она, потому что мы умирали, как мама подругам своим рассказывала, очевидно, оправдываясь, что у яростной коммунистки дети крещёные, и вроде как верующие.  Хотя Вера, я думаю, была очень даже живая. – «Вот тут бы рассказать о бабушке Домне, которая мне ясновидение дала, но как?»
— Ну что Вера ваша верит в Бога, я бы не сказала, а в тебе он живёт, да так ярко, что Павел наш полюбил тебя с первого взгляда именно за это. Когда ты убежала тогда, в первый вечер вашего знакомства он вполне серьёзно сказал, что женится на тебе, если, разумеется, ты пожелаешь, когда вырастешь, выйти за него замуж.
Учительница улыбалась, говоря эти слова. Улыбнулась и Реля.
— Я рада, что вы развеселились. Но мне, кажется, рано ещё думать о замужестве — надо хотя бы школу среднюю закончить, и какую-нибудь профессию получить бы.
— Так Павел и сказал в расчёте на будущее, — Вера Игнатьевна ещё улыбалась, а Калерия подтянулась на стуле, на котором сидела:
— Признаться, я никогда не думала о замужестве. Это Грета, мечтает выйти за вашего сына — она мне об этом говорила, когда мы ходили в пещеры — уже и планы строит относительно будущей жизни с Павлом.
— Ну, на избалованной Грете, как и на твоей сестре, Павлуша ни за чтобы не женился.  Хотя, когда он прибыл на каникулы, ему про вашу Веру напели столько хвалебных слов, что студент мой ходил специально на неё смотреть, но ты сама слышала, как он отзывался о ней.
Реля опустила глаза — ей хотелось услышать отзыв директора.
— Не бойся, не понравилась она ему, да и не могла — я Павла научила разбираться в людях и девушках, за что он мне благодарен. Зато в тебе, как он уверяет, сразу искру заметил. И я с ним согласна, это тебя Бог отметил, чтобы хорошие люди к тебе сердцем прикипали.


                Г л а в а  15.

     — Правильно говоришь, Веруся Игнатьевна, — раздался из коридора голос вернувшегося домой Дмитрия Семёновича, — даже я к Релюшке проникся стариковской любовью, как и ты, дорогая моя. И всё это произошло с первого взгляда, как ни удивительно. Человека сразу видно.
     — Дима? Вернулся от своих кустиков и деревьев? Ну, заходи, сейчас ужинать будем. Релюшка, ты останешься на ужин? — говорила хозяйка, вставая и быстро идя на кухню.
     — Ой, мы засиделись, — Калерия взглянула на настенные часы. — Нет, я побегу домой ужинать.
И она направилась к двери, но у порога её остановил хозяин, который решительно заслонил ей выход.
     — Никуда ты не уйдёшь, Колокольчик звонкий. Я не видел Карельку с тех пор, как Павел «умыкнул» нашу новую знакомую, в последние дни своих каникул и один — такой эгоист, я уж ругал его за это — тешился милыми разговорами девушки, умеющей услаждать слух тРелями.
     — Но после отъезда Павла, — возразила Реля, — мы с вами виделись на виноградниках, где вы меня угощали вкуснейшим виноградом.
— Те встречи не в счёт, — засмеялся садовод, — когда я не мог и словом перемолвиться с моим Колокольчиком. Тем более что я терпеливо ждал, когда ты придёшь, чтобы поговорить с тобой о саженцах, которые уже ждут не дождутся высадки около домишки над скалой. Я подбираю тебе такие, чтобы росли даже в том тонком слое земли, на скале, и прекрасно плодоносили.
— Правда? — Реля ещё пыталась уйти. — Саженцы ваши готовы уже?
— Не мои, а твои. И поворачивай назад — вон Вера Игнатьевна ужин несёт. За ним мы всё и обговорим — когда я тебе деревца принесу, выращенные специально для нашей милой колдуньи, очаровавшей сразу нашу маленькую семью, да так, что мы в последние дни каникул Павла только о тебе и говорили. Правда, Вера Игнатьевна? — обратился он к жене.
— Сущая правда, — отвечала хозяйка, появляясь с подносом, который сильно поразил Релю ещё при знакомстве с этой семьёй. — А ты никак собралась уходить? Нет-нет. С тех пор, как вы вернулись с уборки винограда, я стала больше готовить еды, в надежде, что ты прибежишь в осиротевшее после отъезда Павла, унылое, стариковское жилище. И каждый вечер мы ожидали, что ты заглянешь к нам. Подтверди, Дима.
— Неужели? — смутилась Реля, не привыкшая, чтобы ради неё что-то делали, а тем более ждали встречи с ней.
— Я даже открою секрет, — засмеялся Дмитрий Семёнович, — Верочка готовила довольно вкусно — лично для меня у неё так не получается. А для тебя, Колокольчик наш, прозвеневший в нашей семье, готовилось всё с большой фантазией.  Я и не знал, что жена моя такая выдумщица.
— Ну, уж и выдумщица, — улыбнулась Вера Игнатьевна, расставляя тарелки на столе, — и всего-то побольше сладкого готовила, предполагая, что Реля его любит. И правда, смотри как она, питаясь месяц твоим виноградом, подросла. Но почему ты не приходила к нам по вечерам?
— Ой, Вера Игнатьевна, до того ли было? Наработавшись за день, я, вечером, могла только книги, читать, которые брала в школьной библиотеке, — отвечала гостья, ещё не решившаяся остаться, но от принесённой хозяйкой еды, шёл такой аромат, что она не могла уйти.
— Я сомневаюсь, что книги тебя держали дома, — откликнулся, умывающийся в коридоре, хозяин, — предполагаю, что тебя, как нашу соседку Гретку, больше к клубу тянуло по вечерам, где устраивают танцы.
— Вы мне не верите? — поразилась Реля. — Подозреваете, что я бегала, по вечерам, к клубу, который помещается в церкви, что меня просто смущает. Ещё фильмы смотреть я там могу, потому что они тоже как книги — много дают для развития, но танцевать! Вряд ли, я когда-нибудь решусь это делать около святого места, где люди молились.
— Да не слушай ты, Калерия, этого дедугана, — возмутилась Вера Игнатьевна, — иди, помой руки и присаживайся к столу. Вот я тебе котлет парочку положила — надеюсь, ты не откажешься? А ты, Дмитрий, не тревожь нашу гостью своими разговорами — дай ей покушать.
Реля быстро помыла руки и села за стол.  Котлеты, в её семейке, готовились крайне редко и ей почти никогда не доставались — всё поедали Вера с матерью или маленькие Атаманши — таков был обычай: кто первый увидел, или пришёл, тот и сыт — о Реле почти никто не помнил в те минуты. А тут, ради неё, уже почти неделю готовились вкусности, в надежде, что она посетит их дом. Реля сердилась на себя, что не решалась придти. Ей казалось, что и на неё сердятся за Павла, за то, что она отняла у родителей студента в последние дни каникул, но тут, наоборот, были довольны её приходу, приписывая Дикарке, что она внесла радость в их домик, что влияет на хорошее настроение хозяев.
Это было удивительно для подросшей девушки — за те её поступки, за которые в Релином доме обругали бы последними словами, а может, и побили, здесь хвалят и превозносят её до небес. Она ела с аппетитом присущим растущим людям и перекидывалась с хозяевами шутками и репликами. Вера Игнатьевна и её муж поражали её неиссякаемой добротой, которой она никогда не получала в своей семье.
— Ну, дорогой мой Колокольчик, кушай, как следует, набирайся сил. А через недельку я выкопаю твои деревца, и мы посадим их на скале, с тем, чтобы ранней весной, они, проснувшись в другой земле, выкинули новые листья, а, быть может, даже и зацвели.
— Неужели они могут зацвести? — не верилось Реле.
— Всё от тебя зависит, маленькая колдунья — так, кажется, тебя Паша называл на берегу, когда наслаждался один твоим обществом?
— А вот и ошибаешься, дед. Павел её звал «ведьмочкой», — улыбалась Реле через стол Вера Игнатьевна. — Ну не смущайся, девочка, сын иногда рассказывал мне «о случайных»! встречах с тобой. Но они ведь не были случайными, признавайся!
— Не были, — Реля не могла скрывать свои тайны перед Верой Игнатьевной. — Павел Петрович заранее обговаривал каждую встречу.
— Ещё бы, студент наш жил этими свиданиями. Я не помню, чтоб Паша так увлекался девушками, а они в него весьма влюблялись, чуть ли не с седьмого класса, — сказал Дмитрий Семёнович. — Даже моя дочка, исключительная красавица, по заверению местных кумушек, которая после школы умудрилась выскочить замуж, одно время не спала из-за Паши.
— Так это из-за дочери ты ко мне боялся подойти? — спросила Вера Игнатьевна, сделав нарочито серьёзным лицо.
— Ну, разумеется. Всё думал, что если она добьётся внимания Павла, то мы с тобой и так будем свояками. А уж когда Оксана моя поняла, что ничего не получит, и вышла замуж, я боялся тебя потерять. Но что меня поражает в Павле, это не то, что он отказался от моей дочки.  Она, конечно, красива, но всё же больше деревенская, чем городская.  А ему, довольно развитому подростку для тех лет, разумеется, надо было ехать учиться, но ведь и в институте он отрёкся от богатой девушки, от которой не один парень не отказался бы.
— Да чем же она так хороша, эта разбалованная и распущенная девица? — с болью спросила хозяйка. — И ты, Дмитрий Семёнович, усиленно сватал Павлу её, — упрекнула уже с обидой.
— Да ты подумай сама, какая это была партия для него! Ведь высокопоставленный папаша пробил бы доченьке и Павлу дорогу за границу, — насмехался хозяин.
— Конечно, Павлу пожить за границей было бы хорошо — он прекрасно знает три самых ходовых языка. Но, мой дорогой муж, ему бы пришлось терпеть выходки нелюбимой женщины, а она бы Паше мстила за то, что он её не любит: женщины, дурного пошива, довольно злопамятны. И получается, что, подсказывая Павлу жениться на ней, ты подталкивал парня на несчастье, быть может, на погибель. Хорошо, что Паша оказался, умней старика и не женился на этой вертихвостке.
У Рели сжалось сердце, когда при ней так открыто, стали говорить о возможной женитьбе Павла на какой-то разбалованной девушке. Если бы её будущий учитель женился студентом, они не имели бы возможности провести несколько счастливых дней на берегу, в беседах и воспоминаниях. Дочь высокопоставленных родителей увезла бы мужа в путешествия, но вместо знакомства с новым, она давила бы на Павла ревностью, не давала бы ему посмотреть на мир открытыми глазами. Кому же нужны такие поездки, которые не радуют человека?
— Ну, чего загрустила, Релюшка? — обратилась к ней, прервав разговор с мужем, Вера Игнатьевна. — Испугалась, что будущего твоего учителя могли у тебя увести? Но он умный человек и не дал себя обвести, вокруг пальца, как будто ждал, что ему на пути повстречается такая девочка, что дух у него захватит от знакомства с ней.
— Простите меня, но не надо так говорить — я суеверная, и боюсь всяких неожиданностей. И жизнью уже так «битая», что боюсь потерять то, что мне она внезапно подарила. А поэтому, не загадывайте ничего вперёд, прошу вас. Я даже боюсь подумать, что может случиться, если я потеряю над собой контроль и размечтаюсь.
— Правильно, девочка! — воскликнул Дмитрий Семёнович. — И вместо всяких ненужных мечтаний, мы с тобой, на днях, посадим сад, но надо, чтобы ты или папа твой выкопали лунки для посадки деревьев.
— Я попрошу отца, он поможет подготовить мне их. Потому что сейчас копать землю уже трудно, да мне и уроки надо учить, много задают, чтобы догнать ту программу, от которой мы отстали, убирая виноград.
— Пропущенное, я думаю, тебе не станет труда догнать. — Сказала Вера Игнатьевна уже как директор школы. — Мне учителя говорили, что ты, на лету, материал схватываешь. А отвечаешь даже больше, чем по учебникам — книги, видимо, тебе помогают, девочка. И, знаешь, я их просила спрашивать тебя и Веру вашу заодно, по таким предметам, как история и география, где много надо говорить по-русски, чтобы ты не испортила своё прекрасное произношение, которое так понравилось нашей семье, да и учителям твоим тоже. Все в восторге — говорят, даже бывшие фронтовики, отвоевав четыре с лишним года, не с таким точным выговором, как у тебя, вернулись домой. Так что, сохраняй свою речь.
— Вы думаете, что я могу испортить украинской мовой свой русский язык? Тогда согласна отвечать по-русски географию и историю, потому что, правда, пока я подбираю слова, уходит много времени на мои ответы — возможно, что я этим отбираю у преподавателей время на объяснение.
— Вот и славно. А я как-нибудь оторвусь от рутинной работы и приду к вам на урок, чтобы послушать, как ты отвечаешь.
— Будь ласка! — шутливо поклонилась в её сторону Реля.
— Ну ладно, Вера Игнатьевна, — улыбаясь, сказал ей муж, — ты уж и в школе хочешь слушать нашу девочку. И пока ты её не начала терроризировать своим присутствием на уроках, как директриса, я посажу с девушкой сад. Думаю, что тебе не скучно будет общаться со стариком, на свежем воздухе? — обратился он к Калерии.
— Ну, какой же вы старик? — улыбнулась девочка в ответ.
— Старик, у меня уже и внуки есть твоего возраста.
— Только ты их разбаловал, дедушка, — отозвалась с иронией Вера Игнатьевна, — всё сам деревья сажаешь и к ним саженцы везёшь, но ни разу никто из детей твоих или внуков тебе не предложил, вот как Реля, в земельке ручки измарать. И ты их не заставляешь помочь тебе.
— А этого и не надо, дорогая моя, раз у людей такого стремления не возникает. Сад, его с любовью надо сажать, а не по принуждению, потому что посаженные с добрыми чувствами деревья, откликаются после обильными урожаями, и тоже любят людей, ухаживающих за ними. Вот уверен, что будущий Релин сад ещё нас удивит.


                Г л а в а 16.

     Сажала Реля саженцы с Дмитрием Семёновичем буквально за два дня до Октябрьских праздников. Она была счастлива, когда старалась, закапывала нежные, как ей казалось, корни молодых деревьев в холодную землю и притаптывала, по указанию садовода, ногами, чтоб саженцы не выдернуло первыми же порывами осеннего ветра. Сливы, абрикосы, вишенки они с «Атаманшами» посадили поближе к дому. Сестрёнок, выскочивших помочь ей и «дедушке Диме», хватило ненадолго.  Вскоре они умчались «поисты», а Реля с Дмитрием Семёновичем досаживали яблони, груши: эти саженцы были покрепче, укоренялись они быстро, их можно было сажать возле забора и даже не так обильно поливать водой по весне, как это потребуется остальным деревцам. Усталая, но очень довольная Реля — они с Дмитрием Семёновичем трудились уже около четырёх часов — внимательно слушала все наставления опытного садовода, представляла, какой сад вырастет через несколько лет из посаженных сейчас деревьев. Она так живо нарисовала в уме будущую красоту, что её даже не огорчила Верина подковырка, сказанная, возвращающейся из клуба сестрицей ей на ухо.
     Правда вначале Вера поюлила перед селекционером: она ведь думала, что Дмитрий Семёнович — отец Павла и «доброе к старичку» отношение поможет ей, со временем, завоевать упрямца.
     — Никак садик новый сажаете? Слышала, что вы по всему Маяку уже насажали массу деревьев. Наконец-то, дошла очередь до домика, стоящего над обрывом. Думаете, что деревца приживутся на нашей скале?
— А как же! — отвечал, улыбаясь, Дмитрий Семёнович, и посмотрел в сторону Рели. — Этот сад задумала посадить твоя сестрёнка, а у неё довольно сильное личное обаяние, которое притягивает к ней не только людей, воодушевляя их на хорошие дела, но, и, по всей видимости, растения. Всё, чего коснётся рука маленькой волшебницы, должно расти.
— И, правда, — улыбалась лицемерно Вера, — наши малышки, родившиеся в голодные годы, непременно должны были умереть, если б не Релия, взявшаяся их выхаживать. И вы, наверное, видели какие вымахали из них Атаманши, как мы с мамой их называем. Эти девуленьки, объединившись, даже отца уже колотят, если он домой пьяным приходит.
— То, что они дружными растут — хорошо, но отца и им трогать не следует, а то он сбежит от таких дочурок.
— «И сбежит», — подумала Реля, неподалёку притаптывая землю, вокруг очередного саженца и поглаживая нежно ствол его. Если бы она знала, что шальная мыслишка её, вскоре осуществится в жизни, то поостереглась бы даже думать об этом. Но, совсем по-другому роились мысли старшей сестры.
— Что вы! — засмеялась Вера. — Никуда наш отец не уйдёт от нас. Если б вы знали сколько раз он, на моей недолгой памяти, «собирался» покинуть семью, и каждый раз возвращался, как побитая собака: батько, довольно-таки, любит нашу красивую мамочку, чтобы расстаться с ней.
— «Это вы собачищи, с твоей «красивой» мамой», — гневно подумала Реля, испугавшись тут же своих мыслей, а ну как они повредят её растениям? Но тут же успокоилась: деревья, осенью, впадают в спячку, значит, не могут почувствовать зла-гнева, разгоревшегося в ней. «Господи! Научи отца уйти от этих бешеных коров, которые не дают молока, потому что не умеют пастись на лугах, а лишь топчут бездушно траву, которая попадает под их бешеные копыта».
— Однако, — возразил Вере Дмитрий Семёнович, — когда-нибудь кончится его терпение, ежели на него руки поднимают даже меньшие дочери. Но у кого Атаманши ваши научились? Не от вас ли с матерью?
— Почему непременно от нас? — рисуясь, удивилась старшая сестра. — Отец сам когда-то изволил бить малышек — это вам даже ваша любительница садов подтвердит. Она лично заступалась за сестрёнок и получила от алкаша по руке так, что рука её больше года болела — не знаю, сейчас зажила ли сейчас?
— Что же ты не поинтересуешься? Может быть, Релю нельзя нагружать домашней работой, так, как нагружаете её вы?
— Ну, что вы! Если у вашей подручной хватает сил сажать сады, то уж постирать для семьи, или приготовить еду сможет, играючи.
Калерия сверкнула насмешливо глазами на Веру: «приготовить» – это точно, если есть продукты, а вот «постирать для семьи» - она давно отучила гуляк, что будет стирать их грязное бельё. Но Дмитрий Семёнович этого не знал. Потому спросил:
— Ты думаешь, что для неё в удовольствие всё это делать?
— Не знаю в удовольствие ли, но делать надо и она делает.
— А вы хоть спасибо ей говорите, за то, что она на вас работает?
— Ну, каждый день говорить спасибо — это как-то скучно. Но сегодня, ради праздничка Октября, я её поблагодарю за сад: возможно, мне когда-нибудь с него и фруктов перепадёт.
— Поблагодари, потому что люди, сажающие сады, достойны этого.
— Только я тихо скажу спасибо, чтобы никто не слышал, — улыбалась коварно Вера, и направилась к сестре. Подошла и зашептала на ухо: — Ну что? Сбылась мечта идиотки?
— Тебе не стыдно? — возмутилась Реля. — Ты же хотела меня поблагодарить, я всё слышала. И нечего шептаться, если хороших слов нет у тебя для сестры, гулёна развратная!
— Благодарить дурёху? Много чести для такой Замарашки, как ты. Твои ровесники уже по танцулькам бегают, а она вздумала сад сажать.
— Пусть бегают, а я хочу землю украшать.
— Украшай, дура, а я эти деревца как-нибудь вырву.
— Сил не хватит — мы их хорошо посадили. А если всё-таки решишься, подумай о Боге — он с неба всё видит. И если он прощает ваши танцы в святом месте, то уничтожение деревьев выльется у тебя в боли, — в гневе сказала Реля, зная, насколько старшая сестра боится заболеваний.
— У, ведьма, опять болезнь на меня накликаешь? Я вот маме пожалуюсь, — прохрипела Вера.
— Что это у тебя, голос сел от злости? Или ты очередную «ролю» играешь? — с иронией улыбнулась Реля, потому что сестра её часто кого-то из себя воображала.
— Да, — опомнилась Вера, увидев, что Дмитрий Семёнович шагает в их сторону: — Спасибо тебе, дорогая Реля, за прекрасный сад, который ты так удачно сегодня посадила. И извини, что не могла тебе помочь мы, старшеклассники, усиленно готовимся к празднику Октября, делаем не менее прекрасный концерт для Маяковцев, и я тебя, сестричка, приглашаю на него придти. И вас с Верой Игнатьевной приглашаю, — повернулась Вера любезно в сторону Дмитрия Семёновича: — Скажу, чтобы ребята заняли для вас места в первом ряду.
— Но у нас самое высокое начальство завсегда на первых рядах сидит, — ответил ей садовод, который поспешил на выручку к Калерии, справедливо заподозрив, что старшая сестра говорила ей неприятные вещи.
— А разве директор школы, не высокое начальство? — кокетливо пожала плечами Вера. — К тому же, я надеюсь, что ваш сын приедет, на праздник, домой и придёт посмотреть концерт, сделанный его будущими учениками и ученицами, особенно ученицами, потому что девушки этого села все поголовно, как я подозреваю, влюблены в красивого студента.
— Не знаю, — улыбнулся Дмитрий Семёнович, посмотрев почему-то в сторону Рели, — но Павел заканчивает институт, этот год у него решающий и думаю, что он не приедет на Октябрьские праздники, тем более, что через месяц-второй ему предстоит преддипломная практика на несколько месяцев, которую он планирует провести в Маяке.
— Да что вы! — приятно поразилась Вера, картинно взмахнув руками, — Вот это вы меня обрадовали. Может ваш сын, наконец, заметит меня, хотя бы в школе, потому, что летом он, в упор, не желал видеть приехавшую издалека девушку-красавицу, как многие говорят.
— Ну, за это, — насмешливо засмеялся Дмитрий Семёнович, — я Паше уши нарву, когда он явится домой. — И посмотрел хитро на Релю — заметила ли она, какая цепкая её сестрица? Та подтвердила улыбкой.
— Да, — вполне серьёзно подхватила Вера, не замечая иронии, — откройте вашему сыну глаза, а то их ему солнце засветило. Ну, до свидания, — заторопилась она, — спешу поужинать и опять в клуб, на спевку. Так не забудьте, я приглашаю вас, с моей любимой директрисой, на концерт — не придёте, очень обижусь.
- Не на меня, ни на Веру Игнатьевну ученики не должны обижаться. Тем более на Павла девушки, что он их не замечает. Впрочем, думаю, что одна на примете у него есть – это твоя сестрёнка – вот у неё бы спрашивала – приедет он или не приедет. Он ей пишет письма со стихами.
- Я спрашивала у почтальона. Никому ваш Павел не пишет, кроме как домой. Значит, никого и не имеет в виду. Приедет, вы ему напомните обо мне, и что я вам говорила.
Вера ушла, а Реля с мудрым садоводом посмотрели друг на друга в глазах обоих застыло непонимание от этого разыгранного фарса:
— Твоя сестра не улавливает оттенков в разговорах? — спросил Релю старичок: — Я думал, что она ясно поймёт, что я насмехался над её претензиями к Павлу, но она повернула всё так, будто я на её стороне.
— Это Вера прекрасно умеет делать, если ей выгодно. А вы, в следующий раз, не подставляйтесь, — улыбнулась грустно Реля. — Но неужели Павел Петрович не приедет на праздники?
— Не знаю, девочка. В последние два-три года он вообще приезжал довольно редко — я думаю, что никто, в Маяке, его сильно не притягивал, кроме разве разрушенных стен бывшего монастыря да Днепра.
— Жаль, — загрустила ещё больше Реля и улыбнулась насмешливо: - Пропустит Павел большое представление, где будет кривляться будущая знаменитая артистка — ведь Вера мечтает попасть именно в «великие».
— А она когда-нибудь выступала на сцене?
— Да, в Находке, силами школьников тоже делали концерты — и она выступала уже со сцены, я тоже — читала «Генерал Топтыгин».
— «Генерал Топтыгин»? Насколько я помню, это большущее стихотворение, — пошутил садовод, - его выучить только чего стоит.
— А я никогда не учу стихов — просто читаю несколько раз, и запоминаю. Так я и «Сын артиллериста» уже запомнила.
— Да, это талант особый. Я с детства завидовал тем, у кого такая память. И у Веры такие же способности?
— У неё их даже больше: сестра моя прекрасно умеет оболванивать всяких простаков — таких у неё было полно в Находке — таких же Вера ищет и в Маяке. И я рада, что хоть Павел не попался на её удочку.
— Милая моя, что Паша не дурак, я могу поручиться.
— Я не говорила, что простаки — это дураки, — возразила Реля.
— А я утверждаю, что простота, по народной пословице, хуже воровства, — стоял на своём её собеседник. — Или ты думаешь по другому?
— Да нет, простаков и я не уважаю, но иногда, как глупая рыбка, клюю на приманку мамы и Веры.
— Не горюй, ты научишься ещё им противостоять. А сейчас собери мне камни, которые валяются на вашем огороде, я их снесу и выброшу со скалы, как твоих врагов, которые мешают тебе жить. Ну, собирай, а я понесу уже первую корзинку, — старичок легко поднял плетёную из лозы корзину на плечо и понёс её за дом.
Реля с радостью принялась собирать своих «врагов», и так развеселилась от мысли, что избавляется от них, что не заметила, как подоспела с улицы мать.
— Что? — остановилась перед ней Юлия Петровна. — Всё-таки насадила свои проклятые деревья? А ужин кто за тебя готовил? Хоть сварила матери что-нибудь поесть, или я, работая, должна для вас готовить?
— Не греши, Петровна, ради всего святого! — раздался насмешливый голос Дмитрия Семёновича, который второй раз спешил Реле на помощь: — Почему ты проклинаешь деревья, посаженные твоей труженицей-дочерью? Деревья очищают нам воздух, дают фрукты, наконец, просто радость глазам, если эти глаза умеют смотреть на мир благожелательно.
— Ой, Семёнович, а я тебя и не заметила, — улыбалась мать. — Да я бы не ругалась на свою девчонку, если бы она исправно исполняла то, что я, уходя на работу, ей приказываю.
— Но разве у тебя одна дочь, Петровна? Ты распределяй равномерно между всеми обязанности по дому, так всё будет исполнено.
— Вот именно что не всё — если я распределю работу, то не с кого будет и спрашивать! Вера занята в школе, а малышки ещё глупы.
— Да не глупы они, а «себе на уме», как говорят на Украине. И ты ещё заплачешь от их ума, когда они вырастут и сядут тебе на шею, как старшая твоя уже села на шею вот этой труженице.
— Да ты, Семёнович, не знаешь наших домашних отношений, а вмешиваешься — это нехорошо, я такого не позволяю чужим людям.
— Прости, конечно, Петровна, но знаешь, живя на селе, особенно в таком маленьком как Маяк, ничего от людей не скроешь — здесь все на виду друг у друга, ясное дело, не спрячешься никуда.
— Меня не интересует, — резко прервала Юлия Петровна заступника не любимой дочери, — какие сплетни обо мне плетут в вашем маленьком селе!
— Ну,  Маяк теперь и ваш. А Релюшка так и полюбила его.
— Конечно, если её пригревает директор местной школы. Вот не отдала я Рельку в соседнее село учиться, а жаль! Только бы вы её и видели! — разгневалась Юлия Петровна, глазами засверкала в сумерках.
— Ну, допустим, что вам бы было хуже, если бы вы свою труженицу отправляли в соседнее село на шесть дней учёбы. Релюха была бы рада разъезжая из села в село и живя в отрыве от вас. Правда, Солнышко?
Калерия с удовольствием кивнула головой, хотя в глазах её закипали слёзы. Почему мать так позорит её перед хорошими людьми, которых Реля уважает? Наверное, разгневанной тигрице хотелось бы сейчас закопать дочь в землю, вместо посаженных деревьев?
Дмитрий Семёнович будто подслушал её мысли:
— Я всё же скажу, что люди говорят в Маяке про вас и вашу семью. Возможно, что после моих слов, вы пересмотрите своё отношение к Реле.
— Давайте, выкладывайте, что там брешут обо мне ваши люди? — насмешливо отозвалась Юлия Петровна, показывая презрение к мнению односельчан: — Но может вы, в педагогических целях, заставите мою дочь отойти и не радоваться тому, что выдумывают про её родительницу?
Услышав это, Реля пошла за дом и села на холодный камень — слёзы, застилавшие ей глаза, хлынули неукротимым потоком. Мать мечтает довести её до самоубийства. Вот разбежаться бы сейчас с горы и прыгнуть в холодные воды Днепра — в момент бы утонула, и никаких обид больше не будет. Но если вода её возьмёт, Реля не будет больше жить, ходить по земле босиком, купаться, не увидит, как растёт её сад, не родит своего сына-брата, которого, в молодости, загубила родительница.  Назло им с Веркой будет жить и родит ещё мальчику: — «Ясное дело», как любит приговаривать мудрый садовод. Девушку восхищали те слова.
И живёт же Вера Игнатьевна, которая вынесла во много раз больше, чем вытерпела она, за свои тринадцать лет. Разумеется, что Реле ещё не раз, а много придётся терпеть от коварной матери, но назло ей она будет жить, перенесёт все, их с Веркой, издевательства, которые должны со временем обернуться на мать и её любимицу. Реля силой воли будет отталкивать зло, посылаемое двумя ведьмами, от себя и оно, непременно, упадёт на их головы. Мать и Верка, Калерия догадывалась о том, в дальнейшем будут сильно болеть, а она их лечить не станет.
— Ну, хватит плакать, Солнышко маленькое, — заглянул за угол Дмитрий Семёнович, — усмирил я твою рычащую мать и выпросил тебя до вечера к нам, в гости. Не бойся, срывать злость она на тебе больше не будет, по крайней мере, оставит, до праздников, в покое. А там, глядишь, в праздник, её старшая дочь порадует, кривляясь на сцене, как она тут кривлялась передо мной. Ты уж прости, внучка, что я ругаюсь.
— И вы заметили, — всхлипнула Реля уже радостно, — какая мамина Вера кривляка? — Сказать то же самое о матери она и сейчас ещё стеснялась.
— Конечно, заметил, я не глупый юноша, чтобы, как бычок, глядеть на неё и ничего не видеть. Ну, вытри большие глазищи свои, вытри, и пошли к Вере Игнатьевне — я ей обещал тебя привести, она уж, поди, и ужин приготовила к твоему приходу, ясное дело, очень вкусный. Ну, привела в порядок свои маленькие солнышки, и потопали, а если хочешь, то могу тебе песенку спеть, чтоб развеселить. Но ты уже улыбаешься.
— Улыбаюсь тому, что вы мои глаза, то большими называете, то маленькими, и не пойму какие они у меня.
— Ну что мне, старику, на это ответить? Это тебе молодёжь доложит о твоих глазах, ясное дело. Или, пожалуй… позже у Павла расспроси. Он, мне сдаётся, уже поэмы начал о твоих глазах слагать.
— Поэмы? — улыбнулась Реля. — Всего только небольшие стихи.
— А ты откуда знаешь? Ведь Павел их тебе о них не сообщал — он их сочинять начал, только когда уехал.
— Ежели вы скажете, откуда вам стало известно, тогда я скажу, как узнала я, — хитренько засмеялась девушка, потому что, посадив садик и после месячных работ, наравне со взрослыми, когда они собирали винограда ничуть не меньше студентов, Реля и стала себя чувствовать взрослой — она и в самом деле подросла, и развилась физически — в ней начались перемены, которые пугали её и радовали.
— Э, девушка, — будто подслушал её мысли пожилой человек, — нам с Верой Игнатьевной Паша пишет письма, где каждая строка дышит тобой — вот мы и решили, дело ясное, что он стал поэтом. Кстати, до встречи с тобой, студент радовал нас письмами много меньше. А ты как узнала? — заинтересовался Релин спутник.
— Это трудно объяснить, потому, что вы мне можете не верить, но с десяти лет я начала летать в сновидениях.
— Это все дети летают, во снах, когда растут. Ясное дело.
— Но полёты бывают разные. Когда человек растёт, снятся жуткие сны.  В них падаешь со скалы, и сильно пугаешься, что разобьешься насмерть и просыпаешься в тревоге, с бьющимся сердцем, будто за тобой кто-то чёрный гнался во сне.  А полежишь немного, подумаешь и приходит радость, что лежишь живая на кровати, а не в ущелье мёртвая.
— Бедная девочка! И часто у тебя бывают такие сны?
— Да. Ведь именно их я связываю с ростом.
— Значит, есть другие полёты, которые не такие страшные?
— Конечно! В тех счастливых снах я летаю как птица — иногда машу руками, когда надо разогнать смог над землёй — это туман такой ядовитый. А когда нет ни смога, ни простого тумана — к слову сказать, в лёгком тумане мне славно дышится — тогда я прижимаю руки к телу, вернее к серебристому платью и лечу свободно, рассекая воздух.
— Ну что на это сказать? — пожал плечами старичок. — Тебе можно позавидовать, потому что я так ни в детстве, ни в юности не летал, и никто из моих детей или внуков мне прекрасных снов не рассказывал. А ты, по-видимому, далеко полетишь, девонька, раз ты так интересно паришь над матушкой-землёй. Теперь понятно твоё желание украшать её. Но, скажи, пожалуйста, что ты говорила о каком-то смоге? Что это за страшилище такое, потому что, как я понял, это страшное для земли дело? И откуда ты такое слово знаешь, если я его не слышал ни разу?
— Я, возможно, из книг его вычитала или в сновидениях кто-то умно подсказал, но мне кажется, что это неважно. Важно то, что смог - это одно из неприятных приобретений человечества: это чёрный, смрадный дым из труб заводов и пароходов, я уж не говорю, про паровозы и машины и всё это летит в небо и засоряет там атмосферу.
— Так и мужчины курят — это тоже, наверное, вредно? — заметил Релин собеседник. — Я чуть туберкулёзом не заболел после фронта, потому что попал в организацию, где курили безбожно. Пришлось уехать и пойти работать с деревьями — тут только маленько оклемался.
— И правильно сделали, потому что природа — наша лечебница.
— Но я тебя перебил. Рассказывай мне дальше о своих полётах. Ты, значит, летаешь и сверху тебе прекрасно видно, как люди коптят небо?
— Не только вижу, но и разгребаю руками этот смог, и иногда так наверху заработаюсь, до болей во всём теле, что просыпаюсь абсолютно разбитая, потому что я вам говорила, как трудно дышать в смоге.
— А ты не разгребай, — посоветовал старик, — пожалей себя.
— Да? Вы же знаете, что этот проклятый смог губит народ, — рассердилась Реля. — Я уверена, что когда-нибудь люди земли возмутятся против чудовищных смогов, как против губителей всего живого.
— Ты, Малышка, не устаёшь изумлять. Вот теперь я понимаю, чем ты взяла Павла за сердце. Ясное дело, трудом своим неугомонным.
— Но с Павлом Петровичем я ещё не говорила об этом — у нас просто не было времени — хватало и других тем, — возразила Реля и вздохнув, незаметно от своего спутника, продолжала прежний разговор. — И вообще я вам совсем не про эти полёты рассказать хотела.
— А есть ещё и другие? — удивился садовод.
— Разумеется, не всё так мрачно в моих снах, — улыбнулась Калерия. — Бывают полёты, когда я возвращаюсь не разбитая, а радостная, и поздоровевшая, потом долго лежу в постели, потому что просыпаюсь я в доме раньше всех всегда, потрясённая изумительными путешествиями, как будто совершенно в другом мире побывала.
— А что такого особенного ты видишь в тех полётах?
— Вижу сказку, только не с киноэкрана, а как бы перед собой, где лечу. А иногда меня несёт попутным ветерком над потрясающими полями лесами, которые знают меня и говорят спасибо, за то, что я разгоняю над ними смоги, потом вижу прекрасные города, которые также со мной здороваются и приглашают в гости.
— И ты, ясное дело, сходишь к ним с небес своих?
— К сожалению, нет, я отказываюсь это делать, в надежде, что когда-нибудь стану взрослой и приеду к ним, но не одна, а с мужем или, что, скорее всего, с сыном — такое у меня предчувствие.
— Даже так? Ты знаешь, что у тебя будет сын?
— Во мне это уверенное знание, и я своего будущего потомка даже уже представляю себе — это будет довольно необычный человечек, хотя ни разу не увидела его даже в сновидениях, но знаю о нём.
— Твой сын будет необычным, ясное дело, как и мама. Ну, а мужа-то видела ты в своих летательных снах?
— Не знаю ещё, потому что много встречала парней, но не один не представился мне, как спутник жизни. — Пошутила Реля. — Даже намёка не было, хотя я и загадывала себе это, ложась спать. Но не проговоритесь никому о моей тайне.  Особенно Павлу.
— Видит Бог, я буду молчать о твоих тайнах.  А ты умеешь загадывать сны?
— Пытаюсь представить себе вечером, что ночью хочется видеть.
— Что или кого? — Хитренько поправил девушку садовод.
— Вы очень много хотите знать, дедушка Дима, — засмеялась от смущения Калерия, и это был смех сквозь слёзы, которые долго не желали оставлять девочку, но вызваны они были уже радостным разговором.
— Понимаю-понимаю, это девичьи тайны, — посмеялся старичок, который, наработавшись, даже согнулся немного. — Не хочешь, не говори!
— Нет! Почему же! — Рассердилась на себя Калерия. — Раз уж стала рассказывать о полётах, то надо договорить до конца. Летаю я, вы не поверите, к Павлу, в его прекрасный город, стоящий столь живописно у Днепра — кажется, я уже каждый дом в этом городе знаю.
— Да что ты! — пробормотал Дмитрий Семёнович. — Мне тоже нравится Днепропетровск, но ты Павла-то, видишь ли, в своих снах?
— Вижу, и мы даже разговариваем с ним и, он мне сказал в последнем сне, что на праздники он приедет в Маяк, — Реля смахнула слезы, выступившие у неё на глазах — до того ей было горько.
— Ты плачешь, Волшебница? Из-за Паши, ясное дело.
— Какая же я волшебница, если во сне мне Павел говорил, что приедет, а на самом деле нет. Но слёзы у меня ветер выбивает, когда их совсем не просишь. Ясно вам это, или опять засомневаетесь?
— Ну, уж ты старичку признайся, что плачешь из-за того, что теряешь надежду увидеть Павла наяву.
— Признаюсь, — сказала Реля, — сегодня у меня сложный день, хотя я и посадила ваши чудные деревца, так повышающие настроение, а чувствую себя, то очень счастливой, то очень несчастной.
— Вот тебе раз! Буквально несколько минут назад ты была радостная, что у тебя исполнилась мечта — ты ведь с лета о саде бредила?
— Как приехали в Маяк, и я увидела садики молодые, так и возмечтала о своём. Но мама и Вера здорово мне настроение подпортили. Однако мы подходим к дому, и я не хочу, чтобы Вера Игнатьевна увидела меня печальной. Как бы нам сейчас развеселиться, дедушка Дима?
— Спою я тебе сейчас частушку про тебя, ты и рассмеёшься…
— Неужели?
— Ясное дело! Слушай: — Сама садик я садила, сама буду поливать, сама милого любила, сама буду целовать, — спел садовод задорно.
— Хорошая частушка. Но это разве про меня? — Улыбнулась Реля. — Это про весьма взрослую девушку, которая уже имеет милого.
— А ты не имеешь? — возразил Дмитрий Семёнович, открывая калитку и пропуская Релю. — Вон за тобой, сколько парней увивалось, на виноградниках — даже довольно взрослые студенты из институтов.
— Да не было там из институтов, — возразила Реля, — в наш Красный Маяк из училищ да из техникумов народ пригласили на уборку.
— Ну, вот видишь, знаешь, что не было из институтов.
— Это не говорит о том, что я их ухаживания принимала. Ой, чем бы мне сапоги вымыть? Можно я в луже, за домом вашим, их почищу?
— Так и я с тобой. Не стану же я вваливаться в свой дом, ясное дело, с пудом грязи на сапогах? — Они прошли за дом и стали мыть сапоги: — Так, говоришь, ухаживания студентов не принимала? — продолжал издеваться, шутливо, над Релей садовод.
— Да с чего бы? У них и так невест полно.  Которые гневно начинают на деревенских смотреть, если парень какой в сторону косит. И зачем бы я, вернувшись с виноградников, летала потом в Днепропетровск? - Строго спросила хозяина Реля. — Неужели вы меня пустышкой считаете?
— Вот это я и хотел от тебя услышать, дорогая Волшебница. Как я понимаю теперь Павла — он отказывался ото всех девушек давно, потому как чувствовал, что такое чудо повстречается ему на пути.
— Не хвалите меня так, не хвалите — никакое я не чудо! Вот обувку вымыла, что сапоги заблестели. Теперь можно и в дом войти.
— Руки-то не держи мокрыми на ветру, а то они обветрятся. Вот вытри чистым платком — мне их Верушка, как полотенца делает.
— Спасибо, — Реля вытерла. — Однако всё равно руки мыть ещё.
— Ну, это, само собой, — говорил Дмитрий Семёнович, идя за ней к дому. Они взошли на крыльцо, и Реля остановилась: — Ну, чего ты оробела? Никак боишься в дом войти? Пусти-ка меня, я войду первым, чтобы свет зажечь. Ну, вот и светло, входи. — Он стал раздеваться, и вдруг увидел полуботинки, стоящие под вешалкой: — А это чьи? Ясное дело, Павел приехал! — И открыв дверь, заглянул в комнату. — Паша? Ты дома? Ясное дело, дома! Вот студент наш, нагрянул внезапно.


                Г л а в а 17.

     У разувающейся Рели бешено застучало сердце: он таки приехал!
     — Радость-то, какая — радость! — Отозвалась хозяйка из кухни, где готовила еду. — Но представляешь, Дима, он собрался бежать к Реле, на вечер глядя. Я его отговариваю, как он её из дома вызовет, чтоб родители не всполошились?
     — Что, Павел, бреешься?  Ясное дело, для важного свидания? — засмеялся, разуваясь, Дмитрий Семёнович. — Давно приехал?
     — Да только что, — раздался голос Павла, и Реля буквально затаила дыхание: как давно она его не слышала — только в сновидениях, но там голос совсем не такой, как в действительности.
     — И, ясное дело, сразу бежать к малышке ведьмочке? Хотя она уже не маленькая. Реля так активно собирала виноград, и с таким аппетитом его кушала, что ягоды, ясное дело, вытянули её необыкновенно, - говорил хозяин, подмигивая, Калерии, чтоб молчала. А она так оробела — слова не могла выговорить — у неё комок встал в горле.
     — Соскучился я жутко по твоему Колокольчику, — донёсся изменённый голос Павла — наверное, он, в это время, брил какой-нибудь сложный участок кожи на лице своём и мог порезаться бритвой, как случалось это у отца, когда он разговаривал, во время бритья.
Реля умывалась медленно, будто у неё всё отяжелело, и боялась заглянуть в комнату, чтоб не напугать студента. Её удивлял садовод, который не говорил Павлу, что она здесь, а выпытывал у парня его секреты, как выпытывал Релины тайны несколько минут назад.
— Ну, соскучился или нет, а никуда ты сейчас не пойдёшь, — громко проговорила из кухни Вера Игнатьевна. — Нечего тебе людей пугать, бродя возле дома девушки, в надежде, что Реля случайно выглянет из дома.  Да и не узнает она тебя в темноте, испугается, а не узнает, то и не и не подойдёт. Уж такая она диковатая растёт — недаром её в школе Дикаркой прозвали, за то, что она ребят и девушек сторонится, на танцы не бегает, как некоторые сверстники её.
— Дикаркой? — произнёс удивлённо Павел. — Вот бы не сказал, что она дикая.  Самая современная девочка, с редким умом, признаюсь.  С ней никогда не соскучишься, потому что не по годам начитанная, и на любые темы с ней можно говорить.  Её бы знания да девушкам постарше так не было бы у них проблем с выходом замуж…
— Хватит вам, Дмитрий Семёнович, сегодня всех разыгрывать, — Реля, наконец, решилась и вошла в комнату. — Никакая я не Дикарка, Павел Петрович, — сказала, обращаясь к изумлённому студенту, который повернулся к ней с намыленной щекой: — Прошу вас, не порежьтесь, аккуратней брейтесь, — почти нежно проговорила она, боясь за него
— Реля? — выглянула из кухни с ножом в руках Вера Игнатьевна: — Мы про неё говорим, а она тут, ласточка наша легкокрылая.
— Почему вы так говорите?
— Да потому что Павел мне вот рассказывал только что, как ты, к нему в общежитие прилетаешь птичкой и беседуешь там с ним.
— Да, — отозвался студент, — как в сказке: прилетит гордой птахой — что-то вроде голубки или белокрылой чайки, — и быстро превращается в девушку. И говорит со мной, говорит. Но, в последнюю неделю, то ли забунтовала, то ли простудилась — не прилетала. Вот я сорвался, и сам домой приехал, чтобы только взглянуть на тебя. — Павел закончил бриться и повернулся к Реле окончательно. — Покажись, как ты выросла. Правда, что ли? Да, тебя вполне можно за девушку принять!
— Да она и есть уже девушка! — Засмеялась Вера Игнатьевна, внося в комнату поднос с вкусно пахнущей едой. — Работала в знойной степи, взрослую норму выполняла, жаль только, что им не заплатили ничего.  Директор опять на школьниках хочет проехаться.
— Он что, с ума сошёл? Ничего у него не выйдет. Я вот схожу к нему завтра и поговорю. Пусть либо выплачивает школьникам, либо как раньше, машины выделяет, чтоб свозить работников в интересные места.
— Поговори, Паша. Я уж с ним ругалась-рядилась, но ты сам знаешь украинцев — они, от труда подростков, готовы себе заграбастать всё.  Себе хоромы строят за счёт школьников. Если бы для школы чего приобретал, я бы не сердилась.
— Ладно, матушка моя, я с него с живого не слезу, если не добьюсь от него толку. А сейчас давайте скорей кушать, потому что в поезде я почти не ел. А приехал в Херсон и вижу на станции директорский ГАЗик, ну я и воспользовался оказией, но зато, не ел ничего с утра.
— Ешьте, гости дорогие! Ты, Паша, да Релечка. Она сегодня с нашим садоводом саженцы сажала около дома своего, так что прилетела к нам, я полагаю, тоже голодная? — Сказала чисто по-женски хозяйка, чем удивила Калерию.  Знала, что сажают сад, но Павла не пускала. Почему? Чтоб не мешал?  Или догадывалась, что муж её, обязательно, приведёт Релю к ним?  Или, что было вероятней всего, не хотела, чтоб Вера или родительница Релина его увидели?  За это Реля готова была расцеловать свою умную директрису.   Было бы плохо,  если бы её мучительницы крутились возле студента при Реле.
— Ясное дело, голодная! — отозвался Дмитрий Семёнович, и сам стал спешно есть: — Вот, как у молодого аппетит, сейчас я и Павла, и мою юную садоводшу обгоню в еде, ясное дело. Кстати, сынок, я тебя могу обрадовать — Реле, также снились сны, в которых она летала к тебе, в Днепропетровск.
При этих откровениях Калерия чуть не подавилась и стала кашлять — выдал её с головой Дмитрий Семёнович, а ведь как обещал никому не говорить о её сновидениях.
— Ну вот, смутил мою будущую ученицу, — отозвался Павел, глядя на Релю с участием, — совести у тебя нет. Думаешь, что она мне сама бы о снах не рассказала?
— Экий ты болтунишка, Дима, — вставила своё отношение, к происходящему, Вера Игнатьевна. — Всё бы тебе впереди молодёжи скакать.
— И, правда, не сдержал я слова, доченька, прости.
— Прощаю! — Реля развела руками и пожала плечами. — Сама виновата, что захотелось поделиться. Но когда, после отъезда Павла, меня стали посещать эти сны, мне всё время хотелось, чтоб мне их кто-нибудь растолковал. А сегодня мне Дмитрий Семёнович сказал, что Павел не приедет на праздники, вот я и выложила ему, что по снам моим всё должно быть наоборот. Так и получилось, — она, искрящимися глазами, оглядела всех за столом и, склонившись над тарелкой, занялась едой.
— Правда, что ли, дядя Дима? — с изумлением обратился студент к отчиму, — Она так и сказала, что по снам её, я должен приехать?
— Ясное дело, — улыбнулся ему Дмитрий Семёнович. — Вот я напугал маленькую волшебницу, которая летает по ночам, но она сделала так, что я имею счастье видеть вас, обоих, за столом.
— Я сам не верю, что вижу, наконец, всех вас, — отозвался Павел.
— Да, полно, нас ли ты хотел лицезреть? — усомнился хозяин. — В последние годы, насколько я помню, ты так не рвался домой.
— Что же ты так сына моего выдаешь? — вмешалась Вера Игнатьевна, улыбаясь Реле, чтобы она не очень смущалась от мужского разговора.
— Не рвался, потому что стимула не было, а теперь меня несёт попутным ветром. Столько много мне надо сказать моей, подросшей от винограда девушке, что не смог усидеть в красивом городе, который Реле, кстати сказать, тоже понравился.
— А ты откуда знаешь? — не удержался Дмитрий Семёнович.
— Так из снов же. Я ведь ей показывал город. Но самое главное, я нашёл людей, которые мне разъяснили, почему нас с ней так притянуло друг к другу летом, почему мы с ней говорили о том, о чём мне в голову не приходило мечтать на эти темы с нашими студентами, например.
— Почему же? — заинтересовалась Вера Игнатьевна: — Или это секрет?
— Какой секрет, если ты сама была потрясена встречей с Релей?
— Ну да, она вошла в наш дом, как предсказательница, если ты помнишь, я её ещё назвала Кассандрой. Калерия, ты знаешь, про кого мы говорим? — обратилась хозяйка к гостье. — Знаешь, кто такая Кассандра?
— По-видимому, предсказательница и что-то я о ней читала в древних греческих или римских мифах. Да-да, именно в мифах — она предрекла падение Трои. Но почему вы нас сравнили? Вам показалось, что я тоже о мрачном предсказываю? Тогда простите глупую Дикарку.
— Вовсе нет, девочка моя, ты сказала о том, что так пронзительно увидело твоё внутреннее зрение, но ты ещё сказала, что как-то сможешь смягчить моё горе, помочь мне преодолеть его. И тут я надеюсь на то твоё качество, которое Дмитрий называет волшебством.
Реля залилась краской — если бы она обладала таким даром, то не мучилась бы так со своей семьёй — превратила бы их в хороших людей, чтобы злость матери и Веры не заставляла её страдать каждый день.
— Да, мама, — внёс свои мысли студент в их небольшую заминку. -  Я тоже предполагаю, что Реля обладает сильным даром понимать людей, едва заглянув им в глаза. И ещё притягивает к себе, как магнит. Вот это меня заинтересовало, и я нагло пошёл к одному человеку, занимающемуся наукой, которую Сталин и его помощники, как и генетику, загнали в подполье.
— Генетика, Паша — это наука о развитии людей и всего живого? — спросила Вера Игнатьевна.
— Вот именно. О ней мы и говорили в основном, а затем перешли на парапсихологию — это умение других людей как бы угадывать, что творится в душе другого — вот как случилось у Рели и всей нашей семьи, а главное, чем могут одни люди помочь другим.
— Да, это очень интересный вопрос, — вмешался в разговор хозяин, - но пока вы там, на научной основе, всё это выясняете, Реля старается помочь людям уже сейчас.
— Что это вы опять выдумываете? — запротестовала девочка, внимательно слушавшая разговор Павла с Верой Игнатьевной, и, надеявшаяся узнать ещё что-либо новенькое, но вот ей помешали: — Что же я такого особого делаю? И что смогу сделать, если со своими родными справиться не умею? Вы же сами сегодня видели прекрасно как Вера и мама ко мне относятся… — Она чуть не заплакала от огорчения, но лишь судорожно сглотнула слёзы и не дала им пролиться из глаз.
— Милая моя Волшебница! — живо отозвался садовник. — Ничего я не выдумываю, а что ты справиться не можешь со своими мегерами, то это означает, что на одну твою светлую силу, ложатся две их тёмные.
— У меня совсем не светлая сила, потому что, поругавшись, — сказала Реля, покраснев, — я желаю им зла, и иногда эти пожелания сбываются. Ну, вот видите, я совсем недобрая, как вам кажется.
— И правильно делаешь, если тебя ударили по одной щеке, ты сопротивляйся и не подставляй другую. Вон люди Сталину и его подручным не противились и потому те деспоты уничтожали целые семьи, — сказал гневно Дмитрий Семёнович.
При этих словах Реля взглянула на Веру Игнатьевну — неужели она наконец-то рассказала мужу, как извели под корень её дворянскую семью? Насколько она помнила, когда они, в прошлую встречу, говорили о дворянской доле, то «директриса» уверяла её, что никому не открывала этой тайны — Реля была первая. Ну, разумеется, обо всём знал Павел — и, наверное, тётя поведала ему об этом в глубоком детстве, не за тем, чтоб он ненавидел Советы, а чтоб знал про корни и не стеснялся своих предков. Вера Игнатьевна, уловив её взгляд, кивнула утвердительно — да, как бы сказала, и приложила палец к губам, призывая к молчанию.
Реля кивнула: ей и самой хотелось послушать Павла, что он расскажет ещё о чудной парапсихологии, которая очень заинтересовала девочку. И мужчины, будто уловив мысли её и Веры Игнатьевны, вернулись к той теме, с чего начал студент несколько минут назад.
— Итак, Паша, ты, кажется, говорил, что заинтересовался способностями людей угадывать чужие мысли и тем самым притягивать их к себе?
— Да, дядя Дима и сознайся, что это довольно интересный вопрос.
— Ясное дело, интересный, что я тебе даже пример на него приведу: за несколько недель, до того как Реля пришла к нам за саженцами, я, с горечью признался себе, что почему-то дети нашего села, не очень интересуются посадкой деревьев.
— А как же мы возле школы их высаживали?  - Сказал Павел. - Я до сих пор помню.
— Так вам их привозили вместе с лопатами и сажали вы их на уроках физкультуры. Но где теперь эти деревья, которые, после посадки, никто не поливал? Усохли, да? Не все, но частично уже и выкорчеваны. А вот девочка эта совершенно сознательно пришла сама, дабы посадить саженцы на скалах — и ни одно дерево не погибнет у неё, ясное дело!
— Так ты должен сказать спасибо, дядя Дима, что она к тебе пришла. Значит, это твои мысли притянули её к тебе?
— Не знаю, мои ли мысли её притянули ко мне, а, может, её мечты открыли все поры в моей душе — но произошло что-то чудное в нашем селе и отныне всё в Маяке пойдёт на поправку, всё в нём должно расти.
— Правильно говоришь, Дима, — отозвалась Вера Игнатьевна, — Реля и у меня что-то в душе сдвинула и, кажется мне, совершенно перевернула нашу жизнь — это ты, верно, подметил, мой дорогой садовод.
— А я о чём толковал? — воскликнул Павел. — Вот об этих её особенностях души я и говорил с тем тайным парапсихологом. Тебя, Реля, не пугает, что в этом длинном слове, корнем является «псих»?
— Нет, — Реля покачала головой. — Не знаю почему, но это слово мне даже нравится. В нём, по моему, ещё один корень есть «лог» — логический. А в целом слово я бы перевела — как логически разобраться в психике человека.
— Какова! — воскликнул Дмитрий Семёнович. — Всем нам нос утёрла, так тонко расставив всё по полочкам. У меня иногда такое впечатление, что девушка эта как растёт быстро, так и развивается семимильными шагами. Как будто ей кто-то дал сапоги-скороходы поносить.
— Вот какая она быстрая! — с насмешкой над собой сказала Реля и встала из-за стола. — Большое спасибо, Вера Игнатьевна, за ужин — всё было очень вкусно — я такого никогда не ела. И мне пора домой, потому, что мы завтра занимаемся с утра. До свидания, — она направилась к дверям, желая, чтоб Павел последовал за ней и провёл хотя бы до порога… Или уставший студент уступит проводить её Вере Игнатьевне?
— Ну вот, как всегда, она всё делает молниеносно, — воскликнул Павел, быстро поднимаясь из-за стола. — Нет, дорогая Волшебница, как говорила маленькая Золушка, превращаясь в принцессу, ты так быстро от меня не убежишь. Мама, прости меня, не могу тебе помочь убрать посуду, как я любил прежде это делать.  И разреши мне провести Релю!
— Никогда не спрашивал, а тут вдруг стал пай-мальчиком! — весело отозвалась Вера Игнатьевна. — То рвался к Реле, без всякого на то моего разрешения, а теперь, когда девушка идёт домой, просится проводить. Разумеется, иди, дабы я не переживала о малышке, но помни что ей завтра, с утра, на занятия идти.
— Конечно, дорогая матушка, — Павел уже переобувался возле Рели, шепча ей на ухо, чтобы девушка не вздумала возражать: — Я Дюймовочке столько должен рассказать, о чём не мог говорить даже в сновидениях.


                Г л а в а 18.

    А Реля и не думала возражать — у неё так много накопилось вопросов к студенту, что сможет ли он на все ответить, провожая её? Но в первую очередь, не забыть бы, выяснить, что такое сказал Павлу парапсихолог, который возможно объяснил взрослому парню, почему его так потянуло к девочке тринадцати лет? И почему Реля не бежала от него, а внимала каждому его слову? Конечно она, читая когда-то пушкинскую «Полтаву» догадывалась, что не на пустом месте взял поэт любовь юной девушки к старцу. Но у них и вовсе сдвинулось к молодому, красивому парню и не совсем сложившейся девушке, потому что хоть её и считали довольно взрослой в доме Павла, и с уважением относились ко всем её фантазиям, но как не крути, она ещё даже не достигла возраста Джульетты. Или достигла? Пушкин как-то во сне говорил, что достигла, и вроде как попрощался с ней.  Потому что нельзя деду даже в сновидения её прилетать, когда полюбит.
     — «Интересно, — подумала Реля, выходя в открытую Павлом дверь на улицу, где на небе рассеялись тучки и сияли ясно звёзды не по осеннему ярко, — читал ли мой будущий учитель это сочинение Шекспира?» И хотя Реле очень хотелось выяснить этот вопрос немедленно, она всё же посчитала, что он не ко времени, когда должен был решиться более важный:
     — Вы мне расскажете, — осторожно спросила она Павла, едва они сошли с крыльца, — что же вам интересного сказал тот человек? Разъяснил он вам, почему мне с вами и не только с вами, но и со всей вашей семьёй так интересно?
— Разумеется, расскажу! Ведь я для того и прояснял вопрос для себя, чтобы поведать тебе. Я тебе говорил летом, что не раз думал, что человек не один раз живёт на земле.
— Вы говорили, да я и сама так думаю.  Потому что откуда-то, издалека, ко мне приходит сознание, когда я читаю книгу или задумываюсь о чём-то, что я бывала в прошлом.  Хорошо знаю ту или иную жизнь, а иногда готова спорить с автором, что всё было иначе, чем он пишет. — Калерия всё ещё не решалась сказать Павлу, как и садоводу сегодня, что сны её навели на то, что она жила уже прежде, но погибала в тех жизнях рано. Это была трепетная тема, она боялась ею отпугнуть от себя человека, которого любила, хотя и боялась признаться в том даже себе. Но от Павла, как более мудрого, она ждала чего-то, что разрешило бы её сомнения — сколько раз человек живёт на земле? Дедушка Пушкин чётко сказал ей — пятнадцать, она даже помнила его слова:
— «Знай, внучка, что человек, умирая, возрождается вновь, при это он меняет век, национальность и любовь» — против этого Калерия ничего не могла возразить, она, в снах, проживала во многих странах, и, естественно любовь бывала разной, жаль, что она ни разу не дожила до свадьбы. Будет ли у них с зеленоглазым Павлом свадьба? Он утверждает, что будет, а Реля сомневается, потому что будущее их, когда она хочет увидеть его, покрывается туманом. И сны, как не вызывай — молчат.
Вывел её из раздумий возглас студента.
— Потрясающе! Так вот слушай, что сделал со мной доктор: он погрузил меня как бы в сон, чтобы вызвать прошлую мою жизнь…
— Ой, я тоже иногда себе сны загадываю, и снятся прошлые жизни. — Не хотела признаваться Реля, что эти жизни снились ей сами, без вызова, причём в далёком детстве и очень пугали её.  Пока дедушка Пушкин не помог ей разобраться, тогда сны эти ушли, уступив место радостным.
— Смотри, как здорово, ты вновь меня опередила. Додумалась своей головушкой узнать истории наших прежних встреч.
— Мы с вами и в прошлых жизнях встречались! — подтвердила Реля, вспоминая свои сны и ожидая, что эти же сны ей расскажет Павел.
— Вот именно! И не один раз. И везде я был старше тебя, заметь, именно на восемь лет и почти всегда твоя бабушка или твоя мама были из племени индийских цыган, то есть пришли из Индии.
— Так вот почему я вам напомнила индийскую танцовщицу?
— Да, во мне летом открылась, так называемая, скрытая память.
— Но когда же мы с вами первый раз встретились?
— Как ни странно, в древнем Риме, куда привёз тебя твой отец, кажется высокий, по тем временам человек, я это, во снах моих, часто пропускал, чтобы скорее увидеть тебя. Но ты и тогда была похожа на тебя — я имею в виду внешность: потрясающе кудрявая, быстрая и красивая — за что я в тебя с первого взгляда и влюбился.
— Ну, уж и влюбились! Шутите всё! А вы были похожи на себя? Кем вы были, когда мы первый раз встретились? — проверяла она студента.
— Ты будешь сейчас сомневаться, но я был чёрным рабом с зелёными глазами.  Скажешь, этого не может быть? Конечно, тогда не было ни одного зеркала, а вода не отражала цвет глаз, но зато ты меня, дева из Индии, называла «зеленоглазым».  Отчего я и знаю, что цвет глаз ни у тебя, ни у меня не менялся по мере того, как мы встречались, кроме цвета кожи. Но у тебя всегда был смуглый, а у меня то чёрный, то смуглый, а то и вовсе белый. Скажи, я был один раз негром в твоих снах или это уже мои какие-то выдумки?
— В первый же раз мы встретились, вы были чёрным. Вероятно, от негроидного парня у вас сохранились полные губы? — ответила Калерия и смутилась, стоит ли взрослому парню напоминать о губах? Вдруг он подумает, что Реле хочется целоваться, как той глупой Джульетте. И, чтобы отвлечь разговор от губ, она спросила: — А как мы увиделись?
— Ты была такой же непоседливой девочкой и любознательной, как и сейчас — поэтому твой отец купил меня и приставил к тебе в виде охраны. И я тогда, проявив чёрную неблагодарность к моему хозяину, полюбил тебя, но долго не выдавал этого. Однако, в конечном счете, всё раскрылось, и я чуть было не пошёл на плаху, но ты умолила отца.
— Почему? Разве ты посмел тогда посягнуть на мою честь? Ой, простите, Павел Петрович, видите, как роли наши переменились в этой жизни, — засмущалась Реля.
— Ничего похожего, я мог бы ослушаться твоего отца, но не тебя, ты полностью руководила моей жизнью. Ты была такая маленькая повелительница, ради которой я готов был идти куда угодно, хоть на смерть. Но в средние века наши роли коренным образом переменились — тут Паша был крымским ханом, а ты такой строгой рабыней, которую я привёз из какого-то набега из Европы и любил больше всех своих жён. Вернее, когда появилась ты, я о них совсем забыл. Ты мне отказывала в любви, я вновь бросался в походы, но уже не привозил невольниц, чтобы тебя покорить — вот, мол, я какой, больше мне никто не нужен. Но, вернувшись однажды, не застал тебя живой, и сам вскоре усох от тоски.
Реле было приятно, что он не вспомнил, что из-за её смерти пострадали другие люди, которых он, в гневе, велел наказать.
— Признаться, я тоже видела подобный сон.  Но почему-то была светловолосой, хотя и смуглой, но возможно я поседела в ранние годы, попав в плен, и сон мой напоминал в точности Пушкинскую поэму «Бахчисарайский фонтан» — хотя я поэму до сна не читала. И там я погибла тоже молодой, как и в первом моём сне, когда полюбила негра, но меня отняли от него, и караван отца-купца тронулся дальше, да налетели бандиты, которые всех уничтожили, — Реля не стала говорить, о попытке изнасилования её, и как она сражалась.
— Так ты ранее меня погибала в тех жизнях? — с жалостью простонал Павел. — А мой первый сон прервался на нашем расставании, а второй… прости, ведунья, но во втором сне тебя отравили, когда я на войну отправился, и бальзамировали, чтобы показать мне, по возвращении и точно — у тебя были седые волосы. Пушкин правильно описал беловолосую панночку, тоскующую по свободе.
— Могу тебя успокоить, я любила тебя, в той жизни, но не могла, гордячка такая, делить тебе с сотнями женщин, которые у тебя проживали в гареме.  Мне душно было среди них — добрых и злых.  Тогда мне предложил один из евнухов отравить меня — я согласилась. Так что ты ошибался, или путал, что меня убили.
— Не путал, это я не хотел тебе говорить, что ты погибла раньше меня. И что ты, действительно, меня к себе не подпускала, хотя любила, как выясняется, но не хотела запутаться среди множества жён моих и наложниц, предпочла смерть — вот через века узнаю об этом. Но в третьем сне ты меня любила, это я точно помню — я вновь был прислужником твоим, но меня, за любовь, бросили в море — мы плыли куда-то.
— Не куда-то, а меня, обедневшую японку, везли, за долги батьки в наложницы какому-то богачу, а ты, в самом деле, был пленником на корабле, как и я, получается. Но, увидев твою смерть, в море прыгнула и я, но ночью, тайком — на этот раз мы вместе погибли. Японка и финн.
— Про твою смерть, как и в первом сне, я не знал — сон обрывается на моей смерти. Но последний раз мы встретились где-то в Америке в очень древнем веке, и, кажется, ты была в племени Майя, такой, как и сейчас передо мной: смуглая, кудрявая.  Я обещал жениться и увезти тебя в более цивилизованную свою страну, а ты исчезла. Но самое интересное в последнем сне — чему и доктор удивлялся — ты исчезла древней индианкой.  А я вернулся прямо в гражданскую войну между Севером и Югом — а это, как известно, было в восемнадцатом веке, и погиб, но когда умирал, на поле боя, вдруг передо мной встал твой образ и поманил меня за собой. Я умер счастливый, что вижу тебя. А ты как прожила ту жизнь в своём племени Майя? Теперь, читая литературу, я понял, что оно было развитей, чем североамериканцы.
— Мне тоже кажется, что развитей, но и в том племени были нечеловеческие обычаи — узнав, что я полюбила не соплеменника, меня намеревались отдать в «жёны Вулкану», то есть произвести обряд удушения и снести, украсив лицо и тело, положить в «карман» вулкана. Узнав об этом, я бежала, парни гнались за мной, загнали на скалу, я утопилась в море.   Опять я умерла раньше тебя.
Это я так быстро рассказываю, а на самом деле во сне это происходит медленно. Вот я бегу, а за мной свирепые, обиженные парни, да ещё гикают как на загнанную лань. Поймали бы, тащили меня за волосы к вождю и, в конце концов, смерть была бы суровее — меня отдали бы в «жёны» вулкану, предварительно удушив, а может, усыпив — этот ритуал я видела не однажды, но с собой проделать не позволила. Зелёная вода, в которую я погружалась, прыгнув со скалы, напомнила мне твои глаза и я была счастлива, перед смертью, как и ты, позднее. Подумала: — «Ты хороша, зелёная вода, напоминаешь Янкины глаза». Тебя я, как не странно, называла Янкой, а ведь Янками обзывали американцев именно в 19 веке, если я внимательно читала литературу.
— Страшный конец. Проанализировав все предыдущие наши знакомства, я пришёл к выводу, что наши души много веков стремятся соединиться и никак не могут. Но это всё оправдывает тягу мою к тебе, буквально с первого взгляда. Я, приехав в свой любимый город, жил лишь воспоминаниями о встречах с тобой, наших беседах, но Днепропетровск продолжал любить исключительно во снах, когда показывал его тебе. Тебе тоже снилось, что ты прилетала ко мне, в Днепропетровск, я показывал тебе любимый город? Ты летаешь, дорогая волшебница?
— Я говорила Вам, что летаю ещё летом. И во снах вы мне город показывали.  Мы там за ручку везде ходили, правда, я летаю в серебристом платье, но почему-то босиком. Приходилось студить ноги. Просыпалась, а они у меня и правда холодные.
— Так ты, возможно, сейчас чувствуешь холод в сапожках, в которых сажала деревья и они, конечно, мокрые, хотя я видел как Верочка — мамочка пыталась их просушить. Говори правду, замёрзли ножечки?
— Ну, вот мы и пришли. Поговорим, ещё?  Или вы прогоните, дорогой мой, будущий педагог, замерзшую девчонку домой? — Шутливо проговорила Реля, хотя у неё начали трястись губы, но это она относила на счёт их разговора.
— Если ты замёрзла, то беги домой — я не посмею тебя морозить, - покорно отозвался Павел. — А завтра, прямо после занятий, приходи к нам, я привёз тебе подарок к празднику.
— Неужели? — Реля замерла. — Мне ещё никто, никогда не дарил подарков. — Она забыла про красивое платице от моряка в Залиманском, забыла про сказки и поэмы Пушкина, но сразу вспомнила и застеснялась: — «Вот, — огорчилась, в мыслях, она, — я уже становлюсь как Вера».
— Никогда, Волшебница ты наша — ни-ког-да! Ты не будешь такая, как твоя сестра, иначе бы я сроду не подошёл к тебе, как не подхожу к Вере вашей.
— А вам придётся подходить к Вере, когда приедете к нам, на практику, иначе она меня дома съест, если вы будете уделять внимание только мне. И с другими девушками в школе и вне её, вам придётся как-то общаться, чтобы они не проклинали меня, и не сплетничали о нас.
— Это как ты скажешь, Релюша. Паша во всём будет слушаться. Но ещё видел сон, как ты лазила, на своём Дальнем Востоке, по огромным деревьям, и качалась на лианах, как Тарзан. Видела этот фильм?
— Смотрела, — рассмеялась Калерия. — В сопках, действительно, были большущие деревья, и по ним цепко вились не лианы, как в джунглях, а дикий виноград.  И я на нём никак не могла качаться, потому что, во-первых, виноградные лозы тонкие, не как лианы, а во-вторых, жалко их ломать, так как на них растут мелкие кисточки, вяжущего рот и кислого винограда. Но для меня и тот виноград, как мёд.
— Да, — улыбнулся Павел, — я уже уразумел, что ты очень его любишь. Не качай головой, я понял, что ты любишь не мёд, а виноград.
— Если бы я знала вкус мёда, — призналась Реля, — то могла бы и сравнить, а пока я даже не пробовала мёда, только слышала о нём.
— Да что ты, Малыш, вот я не знал, — огорчился Павел, — а то бы привёз тебе медку. В нашей комнате, у моего друга, он часто бывает, присылают родители, он бы дал мне грамм двести для моей Дюймовочки, я ведь рассказывал ему о тебе и он признал, что ты чудо, позавидовал.
— Не надо, — улыбнулась насмешливо Калерия — её согрело желание Павла накормить её чужим мёдом: — Не надо просить у других Реле мёда. Я просто так вспомнила о мёде.  Слышала, что медведи его любят, но я ведь не Мишка косолапый.
— Ладно, я не буду просить, а поддержу желание дяди Димы завести пасеку. Вот тогда ты отведаешь всякого медку и много.
— Значит, — подытожила Реля их разговор, — осталось дождаться, когда Дмитрий Семёнович заведёт пасеку. Ну, до свидания? — Она открыла калитку, готовая бежать к дому — так продрогла на ветру.
— Ещё минуточку! — взмолился Павел. — Ты никак не отреагировала, что мы встречались в прошлых жизнях.
— Здравствуйте, пожалуйста! А кто поддерживал и добавлял, чего вы, Ваша Ханское Величество, не договаривали?
— Значит, ты веришь, что такое могло быть?
— А ты сомневаешься? Ведь мы рассказывали одно и тоже, ты с одной стороны, я с другой — и никаких разногласий. Извиняюсь за «ты», но так мне быстрее можно высказаться. Мы встречались в тех жизнях, любили, страдали — без этого, наверное, и не бывает любви. Но теперь мы должны стараться не дать смерти развести нас снова, потому что наша любовь, это радость для земли — от такой любви она расцветает.
— Согласен с тобой во всём! Как я благодарен тебе за «ты» — это залог, что мы ещё долго будем так обращаться друг к другу, когда ты вырастешь. Но я вижу, что и сейчас уже начала украшать землю, солнце моё. Вижу силуэты молодых деревьев, которые вы с дядей Димой посадили. Завтра, по дороге к директору, зайду на них посмотреть, при свете дня. А пока беги домой, мой звонкий Колокольчик — я унесу твой смех и стану вспоминать всё, о чём мы с тобой сегодня говорили.
— До свидания, до свидания! — прозвенела Реля радостным голосом и убежала — столько счастья подарил ей приезд студента, что не измерить его никакими мерками.  Были забыты все сегодняшние неприятности.  Издевательства Веры, матери.  Наверное, в клубе две ведьмы и не ведают какая она счастливая.


                Г л а в а 19.

     И, разумеется, она не спала почти всю ночь от радости, от сознания, что они с Павлом, наконец-то, встретились не в снах, где мало говорили, а в действительности и выяснили, как давно они ищут друг друга, что много раз их, в прошлых жизнях, разбрасывало очень далеко, в разные страны, но теперь они должны удержаться, непременно выстоять, иначе, зачем тогда её любимый подвергался такому испытанию. Реля призналась себе, что любит Павла — лишь себе и чуть-чуть намекнула ему, но больше никто не должен знать про их любовь. Конечно, она ещё мала, чтобы любить.  Но она вырастет, а Павел подождёт — сам обещал, пускай держит слово.  Но если он, вдруг, полюбит другую девушку, а Реля увидит это, то она, сильно пережив измену, отпустит его.  Может быть, в таком случае никто из них не умрёт рано, как было в прошлых жизнях.
     И вдруг, среди ночного бдения, девушка ясно припомнила, о чём ей говорил-повествовал Степан, встретившийся Реле на небольшом жизненном пути два раза, при очень загадочных обстоятельствах.  Тот парень вроде жил второй жизнью, после своей смерти, даже видел, как его хоронили, (наверное, так же, как Реля, под сводом церкви, наблюдала, как и её, полумёртвую, окунали в купель, но некто очень добрый прогнал её из обители Рая, она вернулась в тельце и ожила). Степан-лётчик, что в начале двадцатого века не было дивом, не умирал, но разбился. И душа его, полетевшая кверху, как и душа маленькой девочки, видела, как прилетели странные люди, на странном аппарате и собирали его по кусочкам, как в сказке про живую и мёртвую воду, тогда душа — деваться некуда — вселилась в оживлённое тело. Рассказы Степана потрясли Релю — значит, живут возрождённые люди на Земле! И делают добрые дела, потому что, во время поездки их — девушка ясно помнила, что ей было тяжело от ругани матери с отцом и наскоков на неё Веры. Степан же буквально отвлёк её от тяжёлых мыслей. Потом, после ранения его бандитами, которое он вызвал на себя, дабы спасти многих людей.  Он сводил Релю — как всеобщий герой, спасший их состав от террора в вагон-ресторан.  Где ему намекали взрослые девушки, что не с девочками надо ходить в такие заведения отважному парню, а с ними.  Но солдат, шутя, отмахивался от них, что Релю не удивляло. Её удивляло, как Степану удалось уговорить матери отпустить её с ним — причём на приличном расстоянии — тайна для Рели не разгаданная. Он, кажется, обладал особыми способностями убеждать людей и даже — чему Реля сопротивлялась — стирал у неё из памяти, полученные от него же сведения, а перед выходом его из поезда, совсем стёр.
     — «Но это неинтересно — узнать и забыть. Но почему я злюсь только на Степана? Будто не дед Пушкин показал ему такую моду — наговорить девчонке много интересного, а потом — «Хлоп-с!» — как выражалась Лена, в Залиманском — вымести всё это из моей головушки.  Вспоминай, Релюшка, дорогая внученька, когда это у тебя в памяти всё восстановится. Но вот что странно: ни дед, ни Степан не намекнули мне — правда Стёпушка вроде проговорился, немного ревнуя, что будет у Рельки скоро любовь, но я не поверила. А дед — ни-ни. Скрытный какой! Вызову я сейчас великого поэта в свой сон и спрошу у него, почему столь значительное событие скрывал от внучки?» — С этими мыслями Калерия задремала, и милый дед её не замедлил появиться:
     — Ты злишься на меня, Черноглазка, что я не предупредил тебя о встрече с Зеленоглазым твоим? Но тогда бы не было тебе такого потрясения, какое ты испытала при встрече с ним. Это второй мой подарок внученьке. Но я предупреждал, что по приезде в Маяк тебе будет много подарков. Получается, первый Маяк, как село - загадка, а второй встреча с Павлом и его семьёй. Третья — библиотеки, да? Четвертый, да и все остальные станет дарить тебе Павел — всё тебя будет изумлять. Да, про посадку деревьев чуть не забыл — это ведь тоже радость?
     — Спасибо, дед, в этом селе жизнь моя заиграла любовью.
     — Рад за тебя, твоим нечаянным радостям. И, кстати, знаком был в моё время, с бабушкой твоей Веры Игнатьевны, даже ухаживал за ней безуспешно — она любила другого. Тогда я страдал, а сейчас думаю, Бог нас вовремя развёл — не то могла бы ты, по нечаянности, полюбить своего же родственника.
     — Слава Богу, что Павел мне не родной по крови. Страдал, значит по его прабабушке? Вот чудные мужчины — если не добьетесь, женщины страдаете. Но не припомню, дед, чтоб ты страдал из-за крепостных девушек, или о прабабке моей, цыганке, родивших детей от тебя. Или страдал? Или бегал в табор смотреть на цыганят - арапчат?
     — Я тебе такого не говорил! Откуда взяла? Из книг? Выдали, спасибо им! Вот уж я не рад, что про меня стали много писать.
     — Ладно, дед, я ведь не в укор. Из твоего примера я вывела, что будь прежние времена, да живи я в России — а не в других странах, о которых я тебе прежде рассказывала.  Да встреться мне зеленоглазый, не сегодняшний студент, а прежний дворянин Павел — не взглянул бы на дворовую девушку, или на крестьянку, какой была моя бабушка.
— Ещё и как посмотрел бы! Вы же установили, что не всегда он был дворянином, в прошлых жизнях, когда вы встречались, то рабом твоим, то повелителем, но любили-то как, аж завистно мне.
— Но ты мне тоже рассказывал, дед, что в прошлых жизнях бывал и персом, и негром, и немцем — оттуда за тобой не последовала любовь?
— Нет, хотя я просмотрел, находясь в Космосе, все прежние жизни.
— А как же Пекло? Оттуда тебя выпускали в Космос?
— В Космос меня выпустила ты, своим появлением на свет, да и многих других — не очень тяжких грешников, вытянула — так что на Релию многие посматривают оттуда с умилением. Но многие надеются, что каждое тобой посаженное дерево, али оживлённое, как внучка ранее делала, высвобождают две или три истомившихся души и они примыкают к Вечному Блаженству, летают свободно как я. Так что, ликуй, внученька, но осторожно, потому как ты сильно сердишь Геркиного папаню, тем, что вызволяешь его пленников из Ада. Он тебе всюду старается вредить.
— Знаю, дед, все его проделки — и как он мамку подначивал меня, маленькую, убить и как потом Герке внушил, чтоб она меня с печи толкнула.  Затем матери внушал, чтобы она избавилась от Вали с Ларисой, отца вооружил ремнём, чтоб он меня до крови излупил.
— Всё ты знаешь. Знать не зря тебе Домна отдала свой дар. Знаешь и то, что все твои мучители будут наказаны. Мать, вспомни, уже понесла наказание, отец тоже не задержится, бывшей Гере отец её не поможет отвертеться от наказания, как от работы на виноградниках.
— Хватит про моих мучителей говорить! Лучше скажи мне, дедушка, как поживает учитель на деревянном протезе, которого как тебя зовут?
— Знаю тёзку своего, наблюдал за ним, потому что ты тогда влюбилась в Сашечку. Сделали ему приличный протез — он в обуви ходит.
— А дети есть у них с женой?
— Две дочки, похожие на Релечку и такие же умные — недаром жена Сашки заглядывалась на тебя. И что интересно — девочки станут жить в лучших условиях, чем ты, но одна из них станет такой же проницательной, как моя внучка, вторая нет, но и Герки из неё не получится.
— Тебя послушать, так я стала такой, благодаря маме с Геркой? От их немилосердного давления?
— А то нет! Вопреки их нравам живёшь, всё наперекор им делаешь.  Вроде столкнулись светлая и темная силы — кто победит? Герке батя её помогает, а тебя я, Степан, Ангелы.  Теперь вот Павел и его семья, а как ты сажаешь сады, то к тебе не один ещё добрый человек из Космоса прибьется, потому скрипит зубами отец твоей сестрицы-Дьяволицы, он всегда хочет побороть тебя через мать и Герку.
— Ой, дед, не хочу о них говорить. Но тебя тоже не любили отец твой и мать! Это от кого у них? От Геркиного отца? Или деда её?
— Возможно. Они ко всем в жизнь мечтают забраться, а то подкидывают в чужие семьи своих детей — в моей семье тоже мира не было, а кто в том виноват? Это ты, наверное, прочтёшь в книгах обо мне. В них я не очень приличным выведен — стыдно мне теперь за того болвана. Ты вот до Толстого добралась, я знаю, «Пётр 1» прочла. Сильный был царь, но и ему с жёнами не везло.  Потому он тоже грешил сильно – ты ещё этого не знаешь.
— А Екатерина Первая — жена любимая? Она же ему детей рожала.
— Он её любил, но изменяла та баба великому царю, впрочем, и он ей — про то прочтёшь попозже — всему своё время. А про Павла своего у меня не спрашивай и не грусти, если сможешь, если вас судьба разведёт — как звёзды уже проложили ему путь, так тому и быть. И, кстати, не ты ли наблюдала, когда впервые попала к ним, в дом, что будет с ним и Верой Игнатьевной? Ты предсказала Павлу его судьбу, а потом раскаялась, что так сделала. Но не страдай, всё это у тебя от проницательности, от которой никуда не денешься. И ты ведь меня вызвала, чтоб отругать за то, что я да Степан, а за ним и другие будут то делать, всё вычёркиваем из твоей светлой головушки, чтобы ты не страдала. Будешь теперь ругать деда, если он что плохое из памяти твоей вычеркивает, дабы ты не страдала лишнего?
— Нет, дедушка. Ты убедил меня. Черкай.
— И не грусти. Сейчас ты заснёшь крепким сном, и забудешь, о чём мы говорили. Твоя задача не грустить, а сажать сады, дома возводить, освобождать людей от Ада, а главное мне правнука родить, загубленного твоей, с тёмной душой, матерью.


                Г л а в а 20.

     На этих словах деда будущая мать так уснула и разоспалась, что разбудили её сестрицы, которые по утрам, не могли без Рели собраться — одна в школу, другая в детский сад: им приходилось помогать, несмотря на то, что во всём остальном Атаманши вели себя активно.
     Зато сразу после занятий, Реля, ни у кого дома не отпрашиваясь, пошла к домику любимой директрисы, где её ждал Павел.  И, разумеется, Вера Игнатьевна, которая предупредила девушку на перемене, чтоб она непременно зашла к ним в гости.  Релю ждёт подарок, который привёз Павел — но какой так и не открыла — поэтому Калерия летела как на крыльях: кому же не интересно получить нечто прекрасное, а что это будет чудо, она не сомневалась. Её уже не посещали мысли, что она не должна принимать подарков от чужих людей.  Во-первых, если вспомнить всю Релину жизнь ей, изредка, дарили не в семье, а чужие люди, а во-вторых, семья Павла не была ей чужая и из их добрых рук она возьмёт что угодно.
Но как она не спешила, хозяйка дома пришла всё же быстрее неё. И когда Павел открыл Реле дверь и, подождав, пока она переобуется в коридоре, где Вера Игнатьевна давно поставила ей пару домашних тапочек и помоет руки тоже в коридоре, ввёл её торжественно в комнату, где Реле открылась захватившая у неё дыхание картина. На диване, в «парадной», как называли самую красивую комнату в этом доме, где принимали гостей, лежал тёплый светлый костюмчик.  Не совсем белый, скорее кофейного цвета, с коричневыми клеточками, что поразило Релю.  Такое чудо она видела в Находке, на взрослой девушке, и считала его верхом красоты.  Жакет, на толстой подкладке, был так ладно сшит, что незаметно, что он из толстого материала, такой же тёплой была, по-видимому, юбка, сделанная с двумя складками впереди и сзади.  Таких юбок Реля никогда не носила и даже на матери или Вере не видела, хотя у них полно было разных юбок. Но главное костюм можно было одевать осенью, вместо рваного пальто и выглядеть в нём очень красиво — так сказала хозяйка дома, Реля согласись.
— Но почему ты его не спешишь примерить? — слушая их восторги, отозвался Павел. — Если стесняешься меня, то я выйду в коридор, пока ты будешь переодеваться. Загляну только, когда вы позовёте меня. Примеряй, птичка, я удаляюсь, — однако ушёл не в холодный коридор, а в свою комнату, где, Реля подозревала, стал читать книгу.
Под подбадривание Веры Игнатьевны и с помощью радушной хозяйки, Калерия примерила, поразивший её взрослый костюм, который подошёл ей, как будто на неё шили.
— Какое чудо! — восхитилась она, ощутив тепло, как предполагала, но тут же огорчилась: — Но куда я его одену в Маяке? Здесь меня могут увидеть Вера и мама, накинутся с руганью, что я ряжусь в чужое.
— Не волнуйся, я пойду к твоей матери и скажу ей, что это от меня подарок, потому что от Павла они, действительно, встретят в штыки.
— Вы не знаете моих родных — мама с Верой возненавидят вещь, которую не смогут отнять у меня, потому что это ваш подарок. Вера даже носить его не сможет, потому костюм ей явно мал.
— Как прекрасно! — воскликнул Павел, входя и разводя руки, будто намереваясь обнять обоих: мать и Релю. — Извините, что не дождался, пока вы изволите позвать вашего преданного слугу.
— Смотри-ка, Релюшка, как он заговорил, слугой тебе готов быть.
— Ну да, я же был у Рели первоначально слугой — черным негром. Я тебе, мама, рассказывал вчера, неужели не помнишь?
— Почему же? Мы с тобой долго говорили вечером о реинкарнации.
— Это называется ре-ин-кар-нацией? — застыла Реля, услышав новое слово: — Когда люди возрождаются снова, но уже в другой жизни?
— Да, девочка. Ты веришь в неё?
— Приходится верить, раз мы живём на земле не один раз. Интересное кино получается. Павел, в прошлых жизнях был рабом, потом ханом, а я его рабыней непокорной.  Затем Павел был пленником, прислуживающим японской девушке, тоже не совсем вольной, а в совсем древней нашей встрече — Он — золотоискателем возле племени Майя, а я любопытной девушкой без памяти в него влюбившаяся, за что погибла.
— Интересные у вас были встречи. И ведь в каждой из них у Павла оставались на земле потомки, кроме последней, когда он погиб в гражданской войне С. Ш. А. Значит, его потомки проживают в Африке, в Турции или Крыму, затем где-то в Скандинавии да и в Америке у него могут быть дети. Потому что его видения под гипнозом не такие полные, как твои сны, которые дают более полную картину.
— Да, мои сны чёткие. Но не один из них не сказал мне, что Паша привезёт мне такое чудо. И где я это чудо стану носить?
— Да мы обновим его в предпраздничный вечер, — улыбнулся Павел, — в клубе, куда Вера, сестра твоя накрашенная, уже пригласила меня на концерт, по случаю торжества Октябрьской революции.
— Калерия пойдёт на этот концерт, в твоём костюмчике, и её никто не узнает? — По-деревенски, сомневалась Вера Игнатьевна.
— А ты посмотри на эту изящную девушку, мама! Оцени, как преобразилась Реля в этом наряде — разве она похожа на застенчивую девочку, которую я встретил летом, и от которой еле уехал в институт?
Когда Павел говорил эти слова, Реля посмотрела в зеркало, и поразилась — она, действительно, в этом костюме, походила на незнакомку — сама себя не узнала: красивая одежда  преобразил её как Золушку бальное платье — только туфелек хрустальных не хватало.
— Согласна, её могут не узнать в этом костюме, — сказала хозяйка, - но если уж мы идём на эксперимент, то принесу Реле полусапожки, которые мне подарила твоя бывшая невеста, когда приезжала к нам.
И средних лет женщина, не догадываясь, какую бурю чувств она подняла в душе девочки, прошла в свою комнату и довольно долго доставала коробку, в которой лежали сапожки, с гардероба.
Реля разочарованно повернулась к Павлу:
— У вас есть невеста? — голос её прозвучал грустно и глухо.
— Была на первом курсе — я тебе о ней намекал, а на второй год мы собирались пожениться, да разругались, и «невеста» моя вышла замуж за другого человека — там даже ребёнок родился.
— Ой, простите, я вам больно сделала?! – Реля невольно перешла на «Вы».
— Да за что, дорогая моя? Мне было бы сейчас больно, если б я на ней женился и сейчас мучился бы, встретив тебя. Но тебе нечего волноваться по поводу той девушки-женщины, которая успела уже несколько раз сходить с разными парнями в ЗАГС и опять преследует меня.
— Преследует, имея ребёнка? — изумилась Реля. — И время есть?
— Такие женщины, как Роза не затрудняют себя воспитанием детей — у неё высокопоставленный папа, нанял дочке няньку для дитяти, та и забыла, что он у неё имеется.
— Интересно кем она была в прошлой жизни?
— Может быть куртизанкой — знаешь, что это за дамы?
— Это довольно скверные женщины, которые своё гадство ставят на первое место. И не делайте большие глаза, Павел Петрович, и не спрашивайте, откуда я знаю это! Может, мне сон такой снился, и я побывала в прошлой жизни, но не своей, а мамы и Верки, где повстречала таких гадюк, среди которых извивались мои мучительницы.
— Вот-вот, Вера ваша вполне может составить таким как Роза компанию, когда поедет, после окончании школы, учиться далее в город.
— Ну вот, нашла я полусапожки, — появилась Вера Игнатьевна с красивой парой обуви, — они, как я гляжу, даже по цвету подходят.
Она поставила перед изумлённой Релей полусапожки на каблучке.
— Примеряй, подойдут ли они на твою ножку?
— А это чудо можно одевать?
— Милая моя, ты бы видела, что носит бывшая невеста Павла — сознание бы потеряла — ей почти всё дядя из-за границы привозит.
— Но в их семье много вещей с войны осталось, — сказал Павел, — трофейных, отец Розы наворовал, когда в тылу был начальничком.
— Паша, не говори так — тебя в тюрьму посадят.
— Прошли те времена, матушка, когда вора нельзя было так звать. Сейчас у нас, в институте, идут разговоры, что Сталина скоро разоблачат — про все его деяния пропишут в газетах, журналах и книгах.
— Ой, Паша! Нескоро настанет справедливость — пока ещё у власти те люди, которые вместе со Сталиным людей уничтожали, они не позволят его разоблачить. Ты не смотри, что они Берию арестовали, главного палача — подержат да и выпустят. Я же тебе рассказывала, что, по предсказанию Нострадамуса — так, кажется, его зовут? — Так он предсказывал, что проснётся Россия, а значит весь Союз, только после семидесяти с лишним лет коммунистического гнёта.
— Как? — заинтересовалась Реля. — В Союзе ещё будет революция?
— Ой, это не тема для разговора, накануне праздника Октября, — засмеялся Павел, — я тебе, Реля, как-нибудь о Нострадамусе расскажу, но попозже, когда приеду на практику. Хорошо? А сейчас меряй красивую обувь, которую Роза подарила маме, но она ей не подходит.
— Ты прав, Паша! Куда мне, с больными ногами, носить молодёжные полусапожки, хотя на небольшом, но каблучке.
— Зато Реле они должны подойти, она в них выше ростом станет. Меряй, Золушка, свои красивые башмачки, — пошутил будущий учитель.
— А они трофейные или купленные недавно?
— Ну что ты! Трофейные давно сношены после войны. Эти, как мне помнится, Розе подарил дядя, который за границей работает, в Посольстве, но они сразу ей были малы, вот она и сплавила их предполагаемой свекрови. Меряй, тебе они подойдут.
— Смутили вы меня, — Реля нагнулась, взяла в руки один сапожок, быстро надела на ногу, боясь, чтоб не увидели её штопанный чулок: - Ой, как уютно в нём, как в печурке. Полагаю сейчас, осенью носить их будет прекрасно, тем более, что они, наверное, легко моются водой.
— Конечно же, они осенние, рассчитанные для дождя. И обувай второй. Смотри, в них ты стала выше, как настоящая девушка, — говорил, с восторгом Павел. — Золушка ты моя, ненаглядная.
— И правда Золушка, — поддержала сына Вера Игнатьевна, — спокойно можешь идти в таком виде в клуб, никто тебя не узнает.
— И пойду! — Расхрабрилась Реля. — Только волосы свои подберу в какую-нибудь причудливую причёску, чтобы они меня не выдали. Но не одна пойду, а с вами, Вера Игнатьевна и с Павлом. Вместе, да?
— Разумеется, вместе! — хозяйка обняла и поцеловала Релю. — Причёску тебе сделаю взрослую. Как мне хочется дать тебе немного радости и защитить тебя от твоих ненормальных родных.
— А мне можно у маленькой принцессы, какой я её помню по прошлым жизням, хотя бы ручку поцеловать? — жалобно спросил Павел.
Это было так забавно, что все рассмеялись весело.
— Да я сама вас поцелую, в присутствии Веры Игнатьевны! — воскликнула Реля и, приблизившись робко к будущему учителю, склонившегося к ней, поцеловала его в щёку: — Спасибо вам большое, за костюмчик и за сапожки. Только хранится всё это будет у вас, потому что дома если их не порвут мама и Вера, то возьмутся мерить на себя Атаманши и испачкают или перепортят всё это.
— Конечно, пусть всё находится у нас — целее будет. В моём личном шкафу. А ты его станешь одевать, когда у тебя душа пожелает. Мы тебе ещё сошьём, к Новому году, платье новое. У меня давно лежит отрез — материал очень красивый, молодёжный — мне его подарили, а я не решаюсь на себя его портить — уж очень не по возрасту, — вдруг предложила хозяйка дома.
— Нет-нет, — запротестовала Реля, — ни за что не соглашусь шить на меня ещё платье. Вам подарили материал, на вас и сошьём. Ничего, что яркая расцветка, наша мама покупает себе на платья одинаковые с Верой ткани, и шьют почти одних фасонов.
— Глупенькая, — поцеловала её Вера Игнатьевна, — да мне в удовольствие будет что-то сочинять для тебя. Не было у меня дочери, но мечтала о такой вот девочке, в мыслях одевала её красиво — вот мне Бог и послал тебя, с прекрасной душой и красивым именем.
— Вы считаете, что у меня красивое имя? — удивилась Реля.
— Конечно. Первую нотку папа твой определил Ре и слово реинкарнация начинается с этого слога. А раз уж реинкарнация — новый образ, в новой жизни хороших людей, то ты, одним своим появлением, как бы обновляешь людей — это мы вчера решила, всей дружной семейкой, когда Павел вернулся домой, и мы говорили о тебе.
— Спасибо, — растрогалась Реля, — и позвольте мне вас также поцеловать, Вера Игнатьевна, вернуть вам ваш поцелуй.
— Целуй, мне для этого и наклоняться не надо, — радостно улыбнулась помолодевшая женщина, и они с Релей обнялись.


                Г л а в а  21.

     Но не всегда встречи в доме директора школы были такими весёлыми. Уже на следующий день Реля, придя в этот с большой душой дом, по настоянию Веры Игнатьевны, которая считала, что поскольку Павел приехал ради встречи с «маленькой волшебницей», она должна посещать их.
     — Поверь мне, девочка, ради нас он так не мчался бы в Маяк, чтобы провести несколько дней в довольно скучном сельце.
— Какой же Маяк скучный?! — горячо возразила Калерия.
— Скучный, поверь мне. Это ты озарила его каким-то особым светом, появившись в нём так внезапно, поразив, в один прекрасный вечер двух одиноких стариков, которые жили лишь редкими приездами Павла, а заодно и его самого — это было самым прекрасным, что ты могла сделать! Я чувствовала, что в последнее время, Павел как-то сник, живя среди ярых коммунистов, которые вырубили его семью под корень, но им мало того было, они ломают моего сына на свой лад.
— Но я уверена, что Павел Петрович сопротивляется.
— Сопротивляется, потому что не захотел жениться на дочери врагов дворянства, которые сейчас живут так, как дворянам и не снилось. Вот почему я тебя искала, девочка моя, по всей школе, чтобы сказать — ты каждый день приходи к нам обедать, без тебя Паша есть не хочет.
— Как-то неудобно ходить к вам обедать, хотя мне очень интересно у вас. Но я как-никак дочь своей матери и всё время думаю, а что, мол, люди скажут. Моя мама считает, что творить любые неприличные делишки можно, лишь бы о них никто не узнал.
— Девочка моя, ты живёшь по другим законам — согласно совести и если совесть тебе подсказывает, что ты ничего плохого не делаешь внося радость в наш дом, то ты можешь, без страха, ходить к нам, не скрываясь от людей. Поняла? И Паша сказал, что за стол не сядет, если ты не осветишь нашу избу, — припугнула Вера Игнатьевна.
— Я не могу позволить, чтобы мой будущий учитель голодал, сейчас не пост, так и скажу ему, когда приду, — пошутила Калерия. Она улыбнулась, почувствовав, как это прекрасно, когда тебя любит самый лучший из парней, который приехал специально увидеться с ней, костюмчик ей подарить, чтобы Чернавка не выглядела угрюмо, а поразила многих. Но самое главное, им, конечно, надо наговориться на два месяца разлуки, которые им предстоит пережить, до того времени, когда студент придет на практику. Тем более, Реля, получила решение мучившим её мыслям, что она не одна носит в себе большую тайну. Тайна открылась и Павлу, и даже Вере Игнатьевне, и они не отвергли, не обсмеяли её — как, наверное, сделали бы в её семье. С открытием тайны, девушка успокоилась и решила больше в Днепропетровск, в сновидениях, не летать. Надо дать Павлу доучиться нормально, и самой больше прочесть книг, к его возвращению уже практикантом, чтобы было о чём говорить с умным человеком.
Студент и впрямь будто ждал каждый её приход, а, увидев, расцветал в улыбке. Улыбка не сходила с красивого лица до вечера, потому что Реля иногда и уроки учила в уютном доме.  Учила под Павловым мудрым «руководством», как шутил он, радуясь возможности поговорить с ней. Девочка заучивала исторические даты, или прикладывала к эпохам даты рождения великих писателей или же великих людей, а он рассказывал ей о тех людях гораздо больше, чем было в учебнике.  А иногда Реля открывала Павлу то, о чём он не догадывался.
Им было хорошо вдвоём и втроём даже вчетвером, когда Павел, Реля, Вера Игнатьевна садились за стол. Разговоры у них возникали довольно весёлые, особенно если при них присутствовал Дмитрий Семёнович, который вносил юмор и разрядку, казалось бы в самые неприятные темы:
— Послушайте, родители, — на второй день сказал Павел, — мне, в институте предложили вступить в Партию досрочно, поскольку вы знаете, что я к языкам способный — по этой причине и стараются Пашу затянуть. Признаться мне, кто не ладах с иностранными языками, завидуют — им не предлагают.
— Учили бы языки как ты и им бы предлагали, — отозвалась мать. — Со знанием языков за границу посылают, для шпионажа. Коммунистам ты очень нужен, они бы, для тайных целей, тобой все дыры прикрыли.
— Ясное дело! — Подтвердил, хмурясь,  Дмитрий Семёнович.
— Но я не желаю служить их тёмным делишкам!
— Тогда не получишь партбилета, который все бюрократические двери тебе бы открыл. Смотри, как иные бьются за книжечку красную, — с иронией проговорил садовод. — Эта книжечка их, как торпеда, несёт к заветной цели — к тёплому месту — заветной мечте, этих лодырей и лоботрясов.
При этих словах Реля живо вспомнила, как Юлия Петровна хвасталось подругам, что не будь у неё красной книжечки, она бы не поднялась на такую высоту, прозябала бы где-нибудь во тьме тараканьей, на небольших должностях, с её средним образованием.
— Посмотри, Паша, — продолжал, между тем, великий насмешник. — Всё начальство, в Маяке, партийцы, ясное дело. Лишь Вера Игнатьевна, без красной книжечки, сумела попасть в директорской кресло. Удивляюсь, как её туда пропустили. Правда, быть начальником школы, это не то, что быть, например, директором совхоза — и чести больше, и живут не чета нам.
— А ты не знаешь как я «пробилась»? — отозвалась Вера Игнатьевна из кухни — Просто, на тот момент, не было свободного учителя-партийца. У нас в школе их и теперь нет. Да и в других можно по пальцам пересчитать, но хватит об этом. А ты, Паша, согласился, вступит в Партию?
— Ты шутишь, наверное, матушка моя! — обиделся студент. — Ну-ка я бы влез в эту организацию, где люди стараются друг другу ногу подставить и завалить посильнее, чтоб не поднялся. Это же та организация, которая дала Сталину не только царскую семью уничтожить, и самых передовых людей того времени: Вавилова, Бехтерева, генетиков, и нет числа учёным, которые могли бы двинуть страну вперёд, а их, вместо почёта, в тюрьму посадили, и убили многих, а на их место бездарям власть — ведите нас как баранов, в средневековье.
— Но Сталин и честных большевиков извёл, — сказал погрустневший Дмитрий Семёнович, — мечтающих поставить С. С. С. Р. на ноги. Говорят, своего ближайшего помощника Кирова, Иоська приказал стрельнуть, дабы тот на его кресло не метил. Правда, Киров своей смерти, сам добивался, как мне рассказывали знающие люди на фронте. Ну, чего ты, волшебница, делаешь большие глаза? Тебе, наверное, интересно как Киров приблизил свою смерть?
Реля не могла вымолвить слова, кивнула головой.
— И мне интересно, — подала голос Вера Игнатьевна. — Паша, чего молчишь? Или ты знаешь уже про то убийство?
— Знаю, матушка, но послушаю ещё раз.
— Так слушайте! Накануне очередного съезда Партии, старые большевики, которые давно раскусили политику Сталина, пришли к Кирову с предложением, дабы вместо тирана, который, как мы теперь знаем, узурпировал власть, и предложили Сергею Мироновичу, чтоб его выдвинуть на место Сталина, в надежде, что тот двинет страну к светлому будущему. А Киров то ли по трусости, то ли по убеждениям, отказался, да пошёл к «отцу народов» и всех заложил, кто хотел Сталина свергнуть, тем самым обрек людей на аресты и уничтожение, но уничтожили и его.
— Здорово он попался! — задумчиво проговорил Павел. — Жаль, что с ним пострадали невинные люди — в основном учёные, которые могли б многое для страны сделать. Ох, косили и губили хороший люд — в институте про это по всем углам говорят.
— Это такие речи у вас, в институте, ведут? — ахнула Вера Игнатьевна, с испугом. — За более безобидные слова,  раньше расстреливали.
— Да, мама, что-то народ стал смелый — видно надоело прятаться по углам, — улыбнулся Павел. — Или осмелели, после ареста Берия?
— Паша, но хоть ты держи язык за зубами, — простонала хозяйка, потому что, может, кого и пощадят за такие слова — у кого папы во власти, а до тебя живо доберутся, всё тебе вспомнят, и что не хочешь в Партию вступать. Те, кто болтает больше всего, пойдут и донесут, на неблагонадёжного, а ты доказывай, что не верблюд.
— Да, Павел, — поддержал жену Дмитрий Семёнович, — много доносчиков в институтах, которых, ясное дело, вербуют прямо при поступлении, и в рабочей среде есть, даже в армии шпики доносят везде и всегда — эту породу вывели специально, чтобы знать, чем народ дышит.
— Да слушал я про таких стукачей, потому и помалкиваю, где надо, это я дома распоясался, но вы же меня не выдадите? — студент, улыбаясь, осмотрел всех за столом и остановил свои большие глаза на Реле, у которой слёзы потекли, от такого предположения. Она бы согласилась сама лишиться жизни, чем доносить.
Теперь, после всего услышанного, Реля вспомнила хронику, которую она видела в фильме о смерти Кирова, где её поразил Сталин, с затаённой улыбкой. Девочка тогда решила, что у союзного вождя такое выражение, которое бывает у людей, не справляющихся с горем.  Но после рассказов Дмитрия Семёновича и Павла, она поняла, что не горе было у Сталина, а злорадная усмешка — хотел скрыть, но не сумел своё торжество — он победил коварно, из-за угла, ещё одного соперника.
— «Лицемеры проклятые! Зверьё!» — в гневе подумала она, имея в виду таких, как Сталин и свою мать с Верой.  Реля и у них, не однажды, видела подобные ухмылочки, после того как мать или Вера, возможно, что обе вместе гадят, по большому счёту, и ухмыляются. Радовались две гадины, когда Реля покалечила ногу, в Находке, по их вине.  Радуются, когда она с сожалением надевает рванину их.
— «И всё это поганство стоит у власти — Верка тоже рвётся властвовать. Стоят у власти гады, не давая людям жить» — Калерия припомнила, как матушка закатывала пиры приезжающим, разжиревшим боровам, в то время, как колхозники, руководимые ею, питались скверно. А другие люди — честные, как Вера Игнатьевна пытались поправить голод, вызванный искусственно, сами голодая и боясь, что за добро их посадят.
— «Как это гнусно! Как несправедливо!» — грустно думала девушка, потому, что во время подобных разговоров Реля чувствовала себя взрослой, но не могла ещё разрубить гордиев узел, накинутый не только на народы Союза, но и на неё.
И вдруг в её мысли ворвался весёлый голос Павла:
— А что это все погрустнели? Хотите, я вас рассмешу?! Недели две-три назад попалась мне по дороге цыганка. Ну и пристала, разумеется, чтоб погадать, и как я не откручивался от неё, такое наговорила, что я даже вам пересказывать боюсь.
— Что, Павлуша, что? — Вера Игнатьевна, выйдя из кухни, взялась за сердце. — Подожди говорить, я сейчас компот всем принесу. — Метнулась в кухню, видно, чтобы самой капель сердечных выпить.
— Да не бледней ты, матушка моя! Что ты всякой ерунды пугаешься?
— Ты знаешь, что всякие гадания не безопасны? — Появилась со стаканами на подносе Вера Игнатьевна. — Я рассказывала тебе, что Николаю Второму нагадали плохой конец его царствования? Так и вышло!
— Я помню, что предсказал это святой человек, он и Катюше Второй её кончину нарисовал, и Павлу — сыну ею нелюбимому, коварную смерть предсказал. Отсюда вывод, мамочка, что от своей судьбы не уйдёшь, не убежишь, даже за кордон. Вспомни смерть Троцкого.
— Ладно, я уже выпила компот, а ты всё об истории. Говори, что цыганка предсказала, которую ты мне вчера «Сивиллою» что ли назвал?
— Да ты не пожелала о той Сивилле слушать.
— Ты не томи, — вмешался в разговор Дмитрий Семёнович, — говори, что тебе сказала или наврала цыганка, что тебе больше нравится?
— Ну, допустим, не такого и плохого она мне наговорила, догадалась, что есть у меня большая любовь, — тут Павел значительно посмотрел на Релю, — о которой я мечтал с детства…
Сердце девушки застучало, а разве она не с детства думала о нём? Красивом, умным, справедливым – всё это сочеталось в Павле. К тому же зелёные глаза, по детским ещё снам.
 — А умру я довольно скоро, - продолжал её зеленоглазый, - догоняя свою любовь. С одной стороны я рад, что исполнилась моя мечта — не всем даётся найти свою любовь — а с другой стороны умереть, едва нашёл, тоже обидно.
— А ты не умрёшь, — с глубокой тревогой сказала Вера Игнатьевна, указывая рукой на Релю и судорожно улыбаясь: — Вот перед тобой сидит цыганочка, а поскольку в ней есть та же сила, как и у той Сивиллы, будь она неладна, пусть Реля отгонит плохое гадание.
— Реля разве цыганочка? — слукавил Павел — он знал про её происхождение: — Я думал это «маленький осколочек солнца», как её назвали при рождении.
— Откуда знаете, что меня папа так называл? — смутилась Калерия.
— Это мать твоя разоткровенничалась, когда приходила в школу, — Вера Игнатьевна покраснела, что передала слова эти Павлу. — Юлия Петровна довольно хитрая женщина. Она сразу догадалась, что наша семья очарована тобой, и открыла некоторые тайны твоего рождения, в частности, как был рад появлению твоему на свет отец.
— Вот не ожидала от матери, что она так откровенничает.
— Она, может, не стала бы ничего говорить, если бы я не попросила её, вроде в шутку, а на самом деле всерьёз, отдать тебя, Релюшка, в нашу семью. Как? Ты пошла бы, к нам жить?
— С удовольствием! — У Рели слёзы брызнули из глаз: — В этом доме меня никто не угнетает, нет скандалов, которые каждый день вспыхивают в нашей семье, по всякой мелочи, жить там для меня сущее наказание. Ой, простите, Вера Игнатьевна, перед праздником слёзы лью.
— А где же тебе выплакаться, как не у нас. Вытри свои прекрасные глаза, которые много видят в жизни, как никто в твоём возрасте, — и Вера Игнатьевна протянула Реле батистовый, мягкий платок. — А самое главное, что увиденное и услышанное, а ещё вычитанное из твоих книг, что тебя поразило, ты пропускаешь через сердце своё.  Но хорошо, потому более облагораживаешь увиденное, а скверное находит, в сердце твоём, осуждение. И я уверена, ты не станешь делать плохое.
— Конечно, — Реля вытерла глаза и улыбнулась. — Ну вот, расплакалась. А всего-то надо постараться и прогнать от нашего студента злые слова уличной гадалки: — «Что не признаёшься, в том, что плакала не из-за цыганки, а потому что её гадание сошлось с твоим, «Сивилла»!
— Ясное дело! — воскликнул Дмитрий Семёнович, опечалившийся, когда Реля заплакала: — Отгони от нашего студента злое гадание.
И тут только Калерия осмелилась взглянуть на Павла — догадался, не догадался парень, что она плакала вовсе не из-за себя? Чужое гадание она сопоставила с тем, что наговорила в первый же день, когда вошла в этот уютный, так радостно встречавший её каждый раз домик.  Тот кошмар, что она «пророчила» два с небольшим месяца назад, сейчас сложился со случайным гаданием цыганки, и падал он на любимого человека, которым оказался Павел. Но за что? Реля впервые в жизни нашла в будущем учителе свой идеал молодого парня, с которым ей хотелось не только говорить, ходить в походы, ездить везде — как обещал ей Павел, планируя на будущее их дальнейшую жизнь. Но будущий учитель никак не связывал Релины слёзы со своей судьбой — он улыбался:
— Ну, выплакалась? Отлила своё горюшко? Отгоняй теперь от Пашки беду, которую мне цыганка навесила — это у тебя отлично получится.
— Вы мне верите? — приняла за шутку слова Павла девушка.
— Как самому себе! Ещё бы мне не верить своему лучику, прорвавшемуся светом даже в подземелье.
— «Если верить деду Пушкину, то прорываюсь. Но надо и на землице светить. А что если я прогоню зло от Павла? Борюсь с ним и, по уверению деда, часто побеждаю».
— Ну, тогда, — улыбнулась Реля, — с разрешения ваших родителей, я отгоняю от вас болезни и желаю вам долгой жизни. — Девушка сделала несколько взмахов руками, как в детском сне, более трёхлетней давности, когда она, по чьей-то воле, летала и лечила незнакомого, зеленоглазого парня в пещере и, кажется, вылечила? И теперь она почувствовала, что её воля тоже сильная и, каким-то образом, она спасёт Павла от смерти — он будет жить столько, сколько захочет.
Обманув таким образом себя, Калерия повеселела: — Довольны, Павел Петрович? В состоянии жить долго?
— Моя милая Сивилла! Ты забыла ещё одну дорогую мне жизнь? Тебе следовало сказать — «жить долго и счастливо со мной», потому что без тебя у меня не будет никакого счастья.
— Вы опять надо мной издеваетесь? Сами, наверняка, в институте, имеете девушку, но, обязательно, надо смеяться над доверчивой Релией. — Укорила она парня, хотя знала, никого, кроме неё, у студента нет, но напряжение, которое она испытала десять минут назад, обязывало её нападать, а тем самым защищать себя.
Студент, улыбаясь, покачал укоризненно головой.
— О чём вы говорите, маленькая леди? Разве Паша не оставил всех своих друзей и подруг и не кинулся в Маяк, чтобы увидеть тебя, самое для меня дорогое существо — простите, родители, что отодвинул вас.
— Дело молодое! — отозвался Дмитрий Семёнович, поднимаясь из-за стола. — Ты спешил не только увидеть солнечный лучик, но поговорить с Релюшкой, подзарядиться её энергией на остальные дни разлуки. Ясное дело, не к нам спешил, но всё равно радость общая.
— И правда, — улыбнулась Вера Игнатьевна. — Не успел домой войти, как собрался бежать к Реле. Это счастье, что вчера Дмитрий Семёнович уговорил твой лучик к нам придти, а то бродил бы возле дома, до полночи зря. Впрочем, вы вчера сад сажали, я и забыла.
— А если бы не сажали, — улыбнулась Реля, — с родителем Павел бы повстречался, который домой притопал поздно, сильно выпивши.
— Это несчастье, когда родные пьют, — посочувствовал Реле садовод. — Я б, имея четверых дочерей — а особо такую жемчужинку Релечку — работал бы как лошадь, больше думая о своих доченьках, а не о пьянстве да бабах, которых, как я знаю, твой отец не обходит.
— Ты же и вырастил своих детей, Дмитрий, и всем образование дал — чего не сможет сделать или не захочет Релин отец.
— А мы для чего! — воскликнул Павел. — Я, к тому времени, как Реля окончит школу, буду уже не один год работать и помогать ей, далее учиться.
— Ой, Павел, — остановила его мать, — не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Плюнь через левое плечо, где леший сидит.
— Что с тобой, мама? Ты никогда не верила в предрассудки.
— Давай мы у цыганочки нашей спросим, можно ли загадывать вперёд? Что на это скажешь, Реля? Соловей ты наш! Напой что-нибудь.
— Сейчас загляну в будущее и отвечу, — Калерия шутливо прикрыла глаза рукой: — Нет, Павел Петрович, вы не станете меня учить далее, как вы предполагаете. В школе немного поучите, а в институте нет. Я, вообще, как мне кажется, не получу высшего образования.
— Не может быть! — воскликнул Дмитрий Семёнович. — Такая умнейшая девушка и не будет после школы учиться. Охламоны от богатеньких получают, хотя и не хотят, высшее образование, а умнейшие нет?
— Что ж, садовод наш великий, — развела руками Вера Игнатьевна, — по-разному у людей судьба складывается — может и не придётся девочке учиться, хотя с её умом…
— Да как же это возможно? — возмутился студент. — Я говорю, что буду радости нашей помогать, и вдруг она не будет учиться! Или ты не хочешь, — заглянул с обидой в глаза Реле, — чтобы именно я помогал?
— Боже мой, — Реля вновь заплакала. — Да кто же не хочет учиться? Просто мне видится, что когда придёт мой черед, никто не сможет мне помогать, а без денег какая учёба, если будешь думать о еде?
— Милая моя, — отозвалась Вера Игнатьевна, — не слушай романтиков-мужчин — они в облаках витают и не понимают, что вперёд ничего не загадывается у умных людей. Но хватит об этом, а то вы мне девочку совсем расстроите. Давайте лучше решим, кто пойдёт вечером места для всех занимать в клубе? Потому что на концерт надо идти.
— Кто? Кто? — проворчал садовод: — Ясное дело, меня пошлёте? Паша, как ты смотришь, чтобы вместе нам пойти, пока наши красавицы наряжаются — для этого им много времени надо.
— Нет, дядя Дима. Думаю, что Реля без меня не пойдёт в клуб, потому, что станет стесняться новых одежд, поэтому я приведу принцессу, в её новом костюмчике, и новеньких ботиночках, буквально за ручку, как и положено водить принцесс. И сильно надеюсь, что её никто не узнает, чтоб потом не трепали малышке нашей нервы.
— Да, — поддержала сына хозяйка, — это было бы чудесно. Реля, душечка, сделай так, чтобы тебя не узнали, — пошутила она.
— Я постараюсь, — улыбнулась Калерия. — Но я — дальнозоркая, люблю сидеть в последних рядах в вашем клубе, тем более, что ряды там как бы взбегают вверх: чем выше сидишь, тем больше обзор.
— Хитрая, — улыбнулся Дмитрий Семёнович, — ты будешь сидеть наверху и обозревать весь зал, но чтоб тебя увидеть, людям надо будет поворачиваться к тебе лицом — так ты, ясное дело, от всех спрячешься. Но тебе повезло — наша небольшая семейка также обожает задние ряды, так что я пойду и займу места на самом последнем. Сделаю тебе и всем остальным подарок.
- Подождите, дедушка Дима. Кажется, и я вам небольшой подарок сделаю к празднику.
- Какой же? Сроду мне не делали подарков юные девушки. Даже мои внучки.
- Наверное, нельзя мне это говорить, но я скажу. Ведь у меня не все такие родные вредные как мама с папой и Вера. Есть у меня дедушка тайный, он давно умер, но прилетает к Реле, во снах, и мы говорим с ним о жизни – прошлой и будущей. Кто живёт наверху, им всё видно вперёд, что будет в жизни людей. И вот мой дорогой дед мне, давно, напророчил вас. А поскольку мы часто говорим с дедом стихами, то я и передам его пророчества в стихах. Разрешаете? – Калерия решилась и осмотрела взрослых людей. Павел и Вера Игнатьевна замерли, слушая её откровение. А Дмитрий Семёнович кивнул важно:
- Читай. Мне ещё никто не сочинял стихов.
- Наш разговор с дедом произошёл до того, как мы уехали на Дальний Восток. Я уже и тогда мечтала сады сажать, потому приставала к деду:
- Ой, деда, а сажать со мною виноград
Кто будет? – Я найду тебе другого деда.
Тот дед в войне сражался до победы.
Тебе с ним весело будет сады сажать
Хоть раздражать ты станешь этим мать.
- Вот так дед у тебя! – воскликнул Дмитрий Семёнович. – До чего же верно. Уж Юлия Петровна поиздевалась над нашей садовницей. Рассказать, что ли Павлу и Вере о твоей матери?
Калерия смутилась: она не была готова ещё говорить откровенно о матери. Выручил её студент:
- А я-то думал, - вдруг улыбнулся Павел, - что я тебя навёл на дядю Диму.
- И вы тоже. Я вам тоже сложила стихи. Правда, много больше о вас стихов, мой будущий учитель, но я их отдам вам в написанном варианте. Но вот непосредственно как вы направили меня к вашему дому. Сначала мои слова, когда мы впервые встретились и говорили о садах:
- Вы скажете мне, где садовод живёт?
Я забываю все обиды даже голод.
И думаю, что дедушка меня поймёт.
Меня не встретит в его доме холод?
 
Вот только мама денег не даёт.
А кто ж деревья даром отдаёт?
- Он денег не берёт, ещё поможет
Девчонке сад сажать пригожей.

- Ещё бы я деньги брал с такой красивой девочки! – Воскликнул Дмитрий Семёнович. – Но читай дальше. Это ж надо! Меня в стихи вставляют. Не думал, не гадал.
- Дальше опять Павлу предназначенные стихи, ведь мы с ним ещё целую неделю общались. Но вот и вам предназначаю:
Но вот настало время сад сажать.
Глубокой осенью и перед Праздником.
Что возмутило громко выпившую мать.
- Сажаешь? А Обед готовила, проказница?

- Побойтесь Бога, Юлия Петровна! –
Сказал садовник, распрямившись гневно. –
Вы относитесь, к своим детям ровно.
Одна Чернавка, а вторая кто? Царевна?

Мать посрамлённая ушла обедать.
«Царевна» не замедлила явиться: -
Что, Релька, Павла заменила дедом?
А если он на праздники объявится?

Но садоводу говорила нежно:
Какое чудо вы сажаете сейчас:
И появилась у меня надежда,
Что навестит на праздник Павел нас?

- Неужели твоя старшая сестра, Реля, не может забыть о Павле? – изумилась Вера Игнатьевна. – Это она станет преследовать моего сына, как летом?
- Не знаю, - Калерия смутилась. – Но ей хорошо ответил дядя Дима. Думаю, что надолго отвадил притворно «влюблённую».
- Интересно, - оживился Павел. – Как, Дмитрий Семёнович, ты защищал меня?
- О Павле сыпь сестрёнке ты вопросы, - продолжала декламировать Калерия: -
Он Реле пишет письма со стихами.
У Веры живо кончились расспросы:
- Ей не до нас. Пусть делится уж с вами.

Ушла сестрица- львица с гневом.
Реля сказала, чуть смутившись:
- Наводите вы тень таким манером.
Павел письма шлёт по воздуху, не пишет.

- Ужели в телеграммах письма шлёт?
Но много надо денег, где достаёт?
Ведь защищает он теперь диплом.
А в январе на практику приедет.
И нам заранее сказал о том.
Но что ты плачешь? Я не то поведал?

- Мне сны сказали, что в эти праздники
Приедет Павел. – Ты снам не верь.
Сны у меня с женой всегда проказники,
В несбыточное открывают дверь.

Но мне тебя утешить хочется. И жена
Приказывала звать тебя на ужин.
Ты знаешь мою Веру – нежности полна.
Тебя считает воплощением добра.
И разговор с тобой ей очень нужен.

- Неужели ты так хорошо говорил с Релей, Дима?
- Удивляюсь. Она слово в слово, повторяет наш разговор, но в стихах. Но только сейчас я понял, как Реля знает о стихах Павла. Она их в сновидениях своих и узнаёт.
- И точно. Я ей целую поэму сочинил, но писем же не слал, - сказал Павел. – А Реля знает о них.
- Чудеса, да и только! – Отозвалась Вера Игнатьевна. – Ты к любому случаю можешь вот так легко писать стихи? Значит, и меня где-то отразила?
- Продолжаю, - Калерия застенчиво улыбнулась:
- К Вере Игнатьевне идти всегда я рада.
Но где бы сапоги отмыть нам от земли.
- Да не волнуйся ты о том, наша отрада.
Полью водой, смывай, но ручки не студи.

О, в Павловом окне свет засветился!
И что-то ты стучать боишься в дверь?
Ах, Правел здесь. На праздники явился?
- Что скажете о снах Рельки теперь?

- Что сны твои правдивы убедился.
И здравствуй, Паша, что случилось?
Ты раньше так не баловал нас с мамой.
- Всё так внезапно получилось…
Я не успел послать вам телеграммы.

- Откуда такая точность? – поразился Павел. – Чуть не дословно наши слова в стихах. У меня прямая речь в сочинениях моих не получается.
- Я же вам говорила, что с дедом моим, в сновидениях, говорим почти стихами. Я научилась и в жизни многое рифмовать.
- И слова мои, которые я после сказал дяде Диме, ты смогла перевести в стихи? Побоялась?
- Разумеется, сложно было, когда такое говорят, но я попыталась.
- Интересно, - произнесла Вера Игнатьевна, - ведь он тебе, Реля прямо в любви объяснялся.   
- Если можно, то я продолжу стихами:

И Реля здесь? Вот у неё спросите
Как девочка смогла меня заколдовать?
- Несу я ужин, гости, уж простите!
Горячее остынет надо подавать.

- Во время я принесла ужин. А то бы он, Реля стал у тебя спрашивать, как ты его заколдовала.
- Спрашивал её во снах, мама, много раз. Но она молчит.
- Это другие девушки ворожат на вас, Павел, а я никогда не колдую. Не в моих правилах.
- Ладно, Реля, читай дальше свои стихи, - попросил садовод. – А вы не перебивайте.
- Дальше, Вера Игнатьевна, Павел уже вам объясняется в любви:

- Мама, твои обеды, ужины мне снятся,
Что дома я, ем, не в силах оторваться.
Проснусь, в столовую спешу.
Там едокам дают не борщ, лапшу.

- Ешь, Паша, потом покажешь Реле,
Какое чудо приобрёл ты для неё.
- Ой, мама, сдерживаюсь еле.
Сюрприз купил у чеха, чудо ты моё!

Сюрпризом тем костюмчик был,
Который засверкал перед глазами.
Павел шутил: - Сам бы носил,
Но предназначен он прекрасной даме.
А вот сапожки – прямо по ножке.

Ты веришь, что люблю тебя теперь?
Но что ты на новинки так воззрилась?
Пиджачок на платье прямо мерь.
В сапожки ножки, и преобразилась.

- А где Прекрасной даме то носить? –
У Рели слёзы – это городские вещи.
Одеть всё в клуб буду просить.
Пойдёшь туда ты Пашиной невестой…
- Славно придумано! – Воскликнул Дмитрий Семёнович. – По виду ты уже взрослая девушка.
- И верно. Пойдёшь туда моей невестой. Сапожки поднимут тебя, да ты и так уже подходишь мне по росту. А костюмчик тебя украсит, сделает взрослой.
- А я сделаю Реле причёску такую, что сойдёт за городскую девушку, - сказала Вера Игнатьевна. – Но ты мне эти стихи и те, которые последуют за праздничным вечером, напишешь красивым почерком и подаришь. Что ты сочинила о моей семье, действительно, подарок. Мне, признаюсь, за столько лет жизни таких подарков никто не делал.
- Мне тоже, - отозвался Павел. – Девчонки в школе, а потом в институте писали записки с чужими стихами, но я их не брал во внимание. И чувствую, Колокольчик, что мне ты написала больше, чем сейчас прочла. Ты и наше знакомство, наверное, срифмовала?
- Да, - Калерия смутилась. – Но там не только о вас, но и как вы познакомились с моей мамой и старшей сестрой, что вы наговорили двум моим антиподам.
- Я много сказал им неприятных вещей, каюсь. Неужели всё срифмовала?
- Всё. Тоже каюсь. Все ваши слова им я записала в стихах.
- Спасибо. Но сделай ещё усилие. Маме о нашей семье запиши – ей будет приятно. А мне первую нашу встречу. Я о ней так часто думаю – мне кажется, что нас с тобой кто-то, очень добрый, свёл.
- Мои добрые Ангелы, - улыбнулась Калерия. – Они у меня очень внимательные и посылают хороших людей, чтоб я не очень страдала от своей семейки. Стихи я напишу и передам по просьбе Вере Игнатьевне и вам, Дмитрий Семёнович. А Павлу встречу нашу с ним, которая и меня поразила. И знакомство с вашей семьёй мне подарок в жизни. Это незабываемо, тем более, что в стихах отразила. А сейчас, мне надо идти домой, к сожалению. Младших сестрёнок накормить и одеть, чтоб и они в клубе, куда собираются идти, были нарядными. Я пошла.
- Иди, радость наша, но как только освободишься, сразу к нам, - попросила Вера Игнатьевна. – И я провожу тебя. Сиди, Паша! Мне тоже хочется с Релей перекинуться парой слов наедине.
Калерия немного оробела. А вдруг Вера Игнатьевна пожурит её, что пишет такие откровенные стихи. Но та мягко обняла девушку за плечи:
- Скажи мне правду. Юлия Петровна грубее была, чем ты отразила её в стихах?
- Намного, - у Калерии показались слёзы. – Она иногда так скажет, как топором рубанёт. Меня ваш муж отослал камни сбросить с обрыва, который за нашим домом. Так мне вслед за камнями хотелось катиться и в Днепр, а там вода холодная не выпустила бы меня из своих объятий.
- Ты шутишь, моя дорогая? Никогда даже не думай так! Мать твоя не стоит того, чтобы из-за неё топиться. Ты вырастешь и отомстишь ей тем, что живая осталась, когда она хотела тебя убить.
- Правда. Спасибо вам, Вера Игнатьевна, что так тонко прочувствовали моё состояние в тот вечер. У меня же тогда всё сгладил приезд Павла. А сейчас, разрешите мне идти.
- Но обещай, что вернёшься к нам.
- А куда же ещё? Меня к вашему дому постоянно тянет, - Реля чуть не заплакала и быстро ушла.
 А Вера Игнатьевна вернулась в коридор, где муж её собирался идти к внукам своим.
- Уходишь. А пирожки взял, что я испекла?
- Конечно, Верушка. Уж они их любят. Потом вместе с ними в клуб пойду, чтоб места занять. – Он нагнулся и поцеловал жену в щёку. - Вот Реля поразила стихами, что на крыльях летать теперь стану. У такой матери и такая дочь! Неправильно природа распоряжается. А, может, верно? Вот ломает Юлия свою непокорную дочь, а она только крепче становится.
- Теперь тебе мыслей хватит на всю дорогу, а может и на неделю, - улыбнулась Вера Игнатьевна, провожая мужа на крыльцо.

 Она вернулась в дом, где Павел тоже завёл речь о Калерии.
— Ну, как тебе девочка, мама?
— До сих пор не могу поверить, что такая жемчужина у меня учится. Вспомни, Паша, среди своих одноклассниц, а теперь однокурсниц, есть ли такие умные девушки?
— Нет, мама, городские девушки многие уже курят, водку, вино им подавай. А если в театр поведёшь, то полстипендии на неё ухлопай, а потом иди, вагоны разгружай. Но не в этом дело — ради такой как Реля можно и разгружать, и на стройке работать, но те дурёхи меня не радуют. С грустью думаю, что пустые барышни пойдут в школы, техникумы преподавать.  Станут смущать малолеток, в постель их затягивать, а не ума прибавлять.
— Да, к нам уже одна такая явилась в прошлом году — да я сказывала тебе — так еле избавились от неё: и курилка, и выпивоха, а что развратница, то бабы её не раз били, кто за сыновей, кто за мужей.
— Она и мне жаловалась, что били, думала, пожалею, пригрею её, но у меня вызывают отвращение крашенные блондинки, куряки, выпивохи — я уже это говорил, но никак не могу остановить себя, чтоб не ругать их.
— Забудь о них! Настраивайся на Релечку. Скоро она вернётся, осветит все углы в нашем доме, как елка новогодняя.
— Нет, мама, елку, через несколько дней, выбрасывают, а это перо, если не сказать пёрышко Жар-птицы нужно хранить как зеницу ока, иначе счастья не будет — украдут его.
— Я и то уж тут поглядывала без тебя, как на неё хлопцы украинские реагируют. Но кроме красоты деревенские парни большого ума в ней не видят, потому что и сами его не имеют. А пустоту Релюшка замечает остро и, что меня радует, сторонится недоразвитых. Правда она пытается посоветовать им то одну книгу почитать, то другую, но разве заставишь.
— Да, мама, и мне придётся таких учить. Думаю, что Реля, всё же потянет основную часть учеников за собой — она иногда так интересно рассказывает о Пушкине, про Алексея Толстого, даже про Гоголя, что я, уже в Днепропетровске, перечитываю их вновь, уже как бы её очами.
— Девочка зажигательная. Я как-то пришла к ним на урок биологии и поразилась — она вникает во всё, не только художественная литература ей нравится. Это непредсказуемый комок энергии.
— Ладно, мама, пошли наряжаться, а то сейчас прискачет шаровая молния, тебе придётся заняться ею, а то на концерт опоздаем.


                Г л а в а  22.

     Реля не догадывалась, что о ней говорят в дорогом ей доме.  Она торопилась накормить малышек, причесать их волосики.  Атаманши дали ей понять, что пойдут на концерт, даже если мать им не разрешит. Калерия не возражала. В клубе соберутся много женщин с детьми – она знала этот сельский обычай. Сестрёнки если увидят мать, так к ней присоединятся, а скорей всего найдут подружек, с которыми станут обсуждать концерт.
Сделав всё, что могла для сестрёнок, и записав стихи для Веры Игнатьевны и Павла, она помчалась к дому,  где к Реле относились как к родной, и куда она приносила радость.  Если бы девушка не чувствовала как её ждут в доме директора школы, то не переступала бы его порог так часто.
     Когда она прибежала туда, Павел и Вера Игнатьевна уже были одеты, оставалось лишь Калерии нарядится в костюмчик и царские башмаки надеть на свои ноги, которые так желали хорошей обуви. Для того она надела новые чулки, которые купила тайно от матери, на деньги отца. Хозяйка быстро увела её в свою комнату, где всё находилось.
     - Павел ты иди, побудь в своей комнате, а мы здесь станем преображаться.
     - Разумеется, мне надо и стихи прочесть. Что моя волшебница мне сочинила?
     Реля быстро переоделась. Она с такой любовью одевалась, что Вера Игнатьевна залюбовалась на неё.
     — Тебя и правда никто не узнает в этой красоте. И сапожки будто сделаны под костюмчик. Кто же это всё свёл так удачно?
Калерия улыбнулась, молча: она-то знала, что дед так постарался. Это дед сначала принёс в этот дом полусапожки, руками бывшей невесты Павла, а затем надоумил студента купить этот костюмчик — его работа над преображением Рели, как в сказке трудилась Фея над образом Золушки. Кареты нет, но они живут в красивом селе, пройтись по нему одно удовольствие.
— А теперь я уберу твои волосы в дивную причёску. Садись-ка на стул, посреди комнаты. Боже, что за волосы. Даже расчёсывать приятно. Этакие кудри подарила тебе природа, что ни у твоей матери, ни у Веры таких нет. Кажется, и младшие сестрёнки не кудрявые?
— Ой, не расстраивайте, Вера Игнатьевна! Меня, за эти кудри дерут как сидорову козу, то Вера, то мама прядями вырывают.
— Из ревности, наверное? Злятся, что у них не такие красивые волосы?
— Из ревности, от злости, но дёргают их жестоко.
— Ладно, забудь! Вот я их уложила в дивную причёску, все шпильки, какие были у меня с молодости, заколола — должно держаться. Теперь посмотри на себя в зеркало — узнаёшь себя?
— Ой, Вера Игнатьевна, меня и правда не признают, — Реля с удивлением смотрела на себя в зеркало. — Вот чудо вы сотворили!
— С твоими волосами и не такое можно сделать. Ты, в самом деле, как Золушка, совершенно преобразилась. Никто тебя не узнает или сочтут за мою родственницу. Правда, их  у нас нет, как ты одна знаешь, но я, если будут спрашивать, буду говорить, что родная ты нам. А уж за девушку Павла тебя можно принять, которую он привозил четыре, не то три года назад. Она, кстати, была на тебя похожа, но с завивкой — о таких волосах, как у тебя, городские девушки  и мечтать не могут. Павел тебе рассказал, что у него невеста была, похожая на тебя, лишь грубее, глупее, прости за правду, но зато раскованная, наглая.
— О бывшей невесте он мне говорил, лишь постеснялся характеристику ей выдать. Может, стыдно было, что она ему не подходила по уму.
— Не узнаю Павлушу. Значит у него к тебе, действительно, чувства серьёзные. До сих пор не ведала, что он может так сильно любить. Пошли к нему — как-то он оценит моё парикмахерской искусство? Или лучше я его сюда позову. Паша, иди, посмотри, какую причёску я сделала Реле.
Студент замер при виде Калерии:
— Чудеса, да и только! Как тут не поверить, что она — волшебница!
— А ты не думаешь, что у твоей матери тоже руки волшебные, которые преобразили её головушку. Но материал чудный.
— Спасибо, кудесница моя, — Павел подошёл к Вере Игнатьевне и, поклонившись, элегантно поцеловал ей руку.
Реля лишь в фильмах видела такое священнодействие, но там были артисты, которые изображали дворян, но тут потомок великих декабристов вспомнил их манеры: — «Впрочем, Павел мне своё душевное благородство показывает с первого дня нашего знакомства. Другой бы волочился, с ленью за Верой, как это делают деревенские её ухажёры, но Павел отринул красавицу, а возится со мной, превращая меня, в моих глазах, в лицо значительное, интересное, уделяет мне каждую мину свободную, мчится издалека, чтобы видеть меня. Купил костюмчик, чтобы я сходила в клуб нарядная — как тут не поверить, что он влюблён в дикую девчонку?"— При этих мыслях, которые Калерия гнала от себя вот уже два месяца, пока они были в разлуке, но вернувшихся к ней вновь, едва она увидела Павла, щёки девушки зарделись. Приятно, оказывается, почувствовать, что тебя любит человек, о котором вздыхает добрая половина девушек в прекрасном Маяке и, наверное, не только в нём? Вполне возможно, что и в институте у девушек глаза не завязаны, и они видят красивого парня, не только видят, но и влюбляются.
— Ну, дорогая Незнакомка, с картины Крамского, пойдём в клуб?
Калерия не видела картины Крамского и кто такая Незнакомка, даже не представляла, но знала, она вызнает от Павла, с кем он её сравнил? И потому не стала обострять разговор, просто попросила, извиняясь:
— Простите, ещё рано, мне хочется придти перед самым концертом, чтобы люди смотрели вперёд, на сцену, а не назад, где мы сядем, чтоб нас не рассматривали как под микроскопом.
— Ты права, моя дорогая девочка, но я и не собирался тебя вести сразу на концерт. Сначала мы зайдём во взрослую библиотеку, мечтаю, с лета ещё, познакомить тебя с милой старушкой, которая там работает, чтобы ты, когда тебе станет не хватать книг в школьной, могла ходить туда, на радость Лиле Давыдовне, которая любит хороших читателей.
— Паша, — с укором сказала Вера Игнатьевна, — ты хочешь, чтоб Лиля Давыдовна ждала тебя на работе, когда в клубе будет концерт? Она всегда пользуется моментом сбежать с работы — от шума и суеты — что давит ей на психику, она сама мне о том говорила.
— В том-то и дело, что Лиля Давыдовна сама меня сегодня просила привести Калерию, перед концертом, и познакомить с ней.
— Но откуда она знает про Релю? — удивилась Вера Игнатьевна.
— Слухом земля полнится — знаешь такую поговорку, матушка? Всё дело в том, что наша школьная библиотекарь хвасталась своей коллеге, что в Маяке появилась чудная девочка, которую книги сами находят.
— Выходит, — удивилась Вера Игнатьевна, — что не только в нашей семье Релюшку заприметили?
— Матушка моя! Удивительных людей видишь не только ты, а и другие замечают и тоже желают с ними соприкоснуться. Вот и Лиля Давыдовна при нашей встрече, сразу стала мне говорить о приезжей девушке, хорошим ветром занесённую в наше чудное село.
— Может быть, — предположила с болью Реля, — что это уже идут неприятные разговоры про нас в Маяке, которые называют сплетнями?
— Ни в коем случае! — воскликнул Павел. — Лиля дочь Давыдова самая интеллигентная женщина в селе, разумеется, после моей матушки. И она вся в книгах, как и ты, но у неё нет семейки, которая мешала бы ей этим заниматься. И, хочешь, верь, хочешь, проверь, старушка очень любит книголюбов, и всячески помогает им.
— Да, я помню, — с улыбкой отозвалась Вера Игнатьевна, — как она обожала тебя, Павел — всё время ставила тебя в пример деревенским подросткам.
— Это правда, но потом я уехал, и она мне жаловалась, при встречах, что не с кем стало ей обсуждать новые книги, которые поступили в библиотеку, за эти годы.
— Лиля и мне жаловалась, и я старалась, направляла к ней книголюбов, но это всё были не те читатели, что в прежние годы.
— И вот представь, матушка, вдруг она слышит о необыкновенной девочке.  Впрочем, она мне назвала Релю девушкой, и я пообещал познакомить её с Незнакомкой, с картины Крамского, как я обрисовал Лиле Давыдовне облик диковатой не то девчонки, не то девушки. Но очень развитой, благодаря книгам, которые внимательно читает.  И впитывает в себя самое прекрасное из них, плохое откидывает.
— Вы совсем меня захвалили, — стесняясь, сказала Реля, — а, между тем, я второй раз слышу о Незнакомке, и фамилию Крамского. Людей этих, несмотря на начитанность, как вы говорите, не знаю!
— А это я тебе, по дороге в библиотеку, расскажу. Согласна?
— Согласна. Я не менее чем узнать о Крамском, желаю познакомиться с интересной женщиной. Вера Игнатьевна, вы с нами?
— Разумеется, детка моя, но к Лиле не пойду. Мне, как директору следует наведаться к «актёрам», устроившим концерт, подбодрить их, а потом найду Дмитрия в зале и будем вас ждать. А сейчас переобуваемся и пойдём потихонечку, благо погода установилась прекрасная.

По дороге в клуб, Павел, с помощью матери, рассказал Реле о художнике, который её так заинтересовал. Они вспоминали о нём так увлечённо, как будто лично знали его или он был их родственником — девушка слушала, стараясь не пропустить ни слова. О художниках, поэтах артистах, и неординарных людях Реля готова была слушать часами. Она часто думала, что Бог не просто раздаёт таланты, а лишь особым личностям, которые и сами умеют мыслить ярко, которых вдохновляет свет молний, удары грома, волнуют морские бури и прочие явления природы.
— А кстати, — вдруг сказала Вера Игнатьевна, — наверное, у Лили есть книги о художниках.  Я, кажется, у неё брала почитать о Крамском. Ты спроси у неё, Реля, если  она тебя заочно полюбила.
— Она ещё не полюбила. — Возразила Реля. — Просто ей скучно в вашем загадочном селе, это ведь для меня оно пока открывается — вот и захотела мудрая женщина познакомиться с любопытствующей девчонкой.
— Но ведь не захотела она познакомиться с вашей Верой или мамой твоей? — Возразила Вера Игнатьевна, — Хотя Юлия Петровна Лиле больше по возрасту подходит, но именно тебя ей назвали интересным человеком. Ну, дорогие мои, тут мы и расстанемся. Навещу я своих «артистов» и будем с Дмитрием Семёновичем ждать вас на последнем ряду.  А вам желаю незаметно пробраться на места, дабы мать тебя, Реля, не увидела и не устроила всем, потом, скандал, из-за твоего сказочного преображения. Такие люди, как она, не терпят, чтобы кто-то, особенно нелюбимая дочь, прости меня, девочка, была лучше её одета.
— Не волнуйтесь, — Реля улыбнулась, — мы только что столкнулись с самыми глазастыми  членами моей семейки — это младшие сестрицы, которые прошмыгнули мимо нас, сделав вид, что мы незнакомы.
— Я и сам удивился, что они так тихо прошли мимо, — с удовлетворением подтвердил студент. — А что, Реля, они могли шум поднять?
— Если бы они меня узнали, тут бы уж визгу было.  Но посмотрели, как на Незнакомку, Павел Петрович — в этот вечер вы правильно меня назвали. Давайте и, в дальнейшем, не называть вслух моё имя и всё будет прекрасно.
— И правда, дорогая Золушка, я тебя так буду называть, — проговорила Вера Игнатьевна, притягивая Релю к себе, и целуя её в лоб. — Если будут спрашивать, всем скажу, что ты моя родственница из сказки. — Вера Игнатьевна ещё раз им улыбнулась и быстро ушла.
- Золушка, - прошептала Калерия. – Точно как у неё прошло моё превращение в кого?
- В Прекрасную даму, как я тебе сказал, увидев на тебе только жакет от костюма. Помнишь, ты написала в стихах:
- А где Прекрасной даме то носить? –
У Рели слёзы: - Это городские вещи.
- Одеть всё в клуб буду просить.
Пойдёшь туда ты Пашиной невестой.

В одежде этой никто не узнает.
- Да, Боже мой, меня в лицо все знают!
- Мама сделает из кудрей причёску.
Давайте мне приколки и расчёску.

- А вот этого я ещё не писала. – Удивилась Калерия и посмотрела на Павла с улыбкой.
- Считай, что я за тебя дописал. Видишь, подстроился под твой стиль написания. Диалог изобразил. Но дальше я опять сбился и писал по своему – почти лирику. Хочешь услышать?
- Разумеется. Читайте же. Или декламируйте. Не знаю, как правильно сказать.

И Релю в полчаса преобразили.
В девицу городскую, с таким задором.
Ей волосы подняли, завитки опустили
И стала девушка с чудесным взором.

     - С чудесным взором? Это у меня? Если я в минуту могу и засмеяться, и заплакать?
     - Но сейчас ты строгая – Незнакомка. В этом наряде ты стала совершенно другая. Я не узнаю той босоногой девочки, с которой познакомился летом, и с которой мы говорили о пещерах, о монахах, о Пушкине, кажется о Толстом.
     - Актриса из погорелого театра, как Вера. Та всегда представляется людям прекрасной феей.
     - Но такой не является. А ты, действительно волшебница, умеешь не только людей делать счастливыми, но и преображаться. И сейчас, дорогая Незнакомка, пошли, я тебя познакомлю с удивительной женщиной, которая, надеюсь, тебе понравится.
     — Я тоже надеюсь, — улыбнулась Реля и так, с улыбками, они и вошли в библиотеку, где девушку поразило не только обилие книг, а идеальная чистота — в большом помещении даже пахло свежестью.


                Г л а в а   23.

     Маленькая, аккуратная старушка, лет семидесяти, с редкими волосами, но столь искусно уложенными, что создавалось как бы корона из косок. Возможно, коски были вплетены, но Реля вскользь отметила это. Её поразило лицо, обращённое к ним — оно светилось доброй улыбкой.
     — Добрый вечер, Лиля Давыдовна, — поклонился Павел. — Позвольте вас поздравить с праздником Октября.
     — Спасибо, но я никогда не отмечаю «цэ свято». Наоборот, в нашей семье, накануне такого торжества случился арест моего отца.  Это было в тридцать пятом году, папа был большим учёным, в расцвете сил, но не дала ему Советская власть осуществить его мечты, и поработать для страны — забрали, а, через несколько дней, расстреляли, как потом сказал знакомый чекист. — Женщина заплакала.
     — Дорогая, Лиля Давыдовна, — Павел подошёл и обнял её за плечи: — Моих родителей тоже забрали в том же году и, по-видимому, их тоже нет уже в живых… — на глазах студента показались слёзы.


            Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/10/18-363

                Риолетта Карпекина