кн. 2. Дикарка. часть2. начало...

                Д И К А Р К А.

                Часть ВТОРАЯ.

                Качкаровка.

                Глава 1.

      И всё же перед глазами Рели возник заказанный красавец Херсон. Во снах девушка видела всё в лучшем виде, чем потом осматривала на самом деле, но то её ничуть не расстраивало. В сновидениях она видела всё как бы с парадной стороны, не заглядывая на задворки, но если в жизни встречала непорядок, и ей не удавалось его убрать — вот тогда расстраивалась до слёз. Но хитрец Херсон показался ей с самого прекрасного, что в нём было, и это, кажется — Порт? Не маленькая пристань, какая была в Маяке — настоящий Порт, о которых она когда-то читала, с множеством кораблей — больших и маленьких, пассажирских и грузовых. Во сне девушка удивилась: — «Как странно! Иногда снятся прошлые жизни — вернее снились. А теперь снится что-то из будущего, ведь я никогда не видела Портов, даже когда мы ехали через Одессу, и отец звал меня посетить милую женщину, которая вроде бы стала Дикарке мамой, и жили бы мы у Порта — так отец меня заманивал. Мне хотелось жить у Порта, и иметь хорошую мать, хоть и не родную. Но не могла я оторвать отца от семьи, потому уговорила «жениха» не бросать мать с четырьмя детьми; его посадили б в тюрьму — хотя знала, что он всё равно оставит семью, из-за женщин и через тюрьму — так и случилось, но много позже. А что это я об отце думаю — передо мной же Порт, но не морской, а на Днепре, хотя и написано на воротах, что он Морской — как ни странно. Наверное, правильно написано, что Морской — море же рядом. И корабли сюда заходят морские…» Дальше Реле «показалась» главная улица Херсона, но поскольку они ехали на машине, и она сидела в машине сзади, то не смогла прочесть её название. Но знала точно, что улица главная, потому что очень нарядная — красивые дома, ухоженные деревья, растущие по краям тротуаров — всё было просто чудным. И вдруг, на небольшом повороте, показался железнодорожный Вокзал — уж Вокзалов Реля видела много, не могла его спутать ни с чем. Тем более, что они из Одессы как раз на этот вокзал приехали. Тогда она была меньше и мало его разглядывала, их сразу встретили и повели к машине. Но теперь Реля видела Вокзал во всей красе, причём стоящий лицом своим к городу, а не со стороны поездов. А вот Автовокзал — крупными буквами так написано — наверное, от него и поедет Вера в Качкаровку. — «Но где же Верусенька, мамина денежно-оберусенька?» — подумала Калерия, и сразу увидела сестру в обществе двух хорошо одетых мужчин, обедавшую в красивой столовой или как это учреждение называлось? Реля не знала, но позавидовала старшей — даже во сне Реля помнила, что она голодна, а там красотка объедается и жеманничает, как всегда. Правда жеманничает не с парнями, как это видела Реля раньше, а с двумя, довольно пожилыми мужчинами; один из них показалось во сне, или, на самом деле, лысоват? О чём же они говорят? Калерия прислушалась.

     — «О, Господи! Опять Герке, вернее Верке предлагают устроить её в институт, а она же в актёрки хочет податься. Да как бы опять не надули её, как в Маяке «важный» индюк — заболтал нашу «артистку погорелого театра» и удрал, не оставив адреса. Вот бы мама увидела свою любимицу, и вспомнила, сколько ей денег дала, чтоб Верка их проматывала со старыми болтунами. Да ещё почему-то говорят обо мне. Вот новости! Герка им описывает меня как чудачку, а болтуны удивляются и хотят познакомиться. Неужели это возможно? Встреть я этих болтунов, такого бы им наговорила, что они сроду бы со мной знакомиться не пожелали». — Тут Реля проснулась, потому что машину сильно тряхнуло, и вдруг она покатилась мягко — они въезжали в Качкаровку. Как и во сне, сидя сзади, Реля видела лишь убегающие строения. Но чудо — она смогла прочесть слева на воротах «Больница», справа «Школа» — они были как бы крайними в этом селе и на центральной улице. А что они ехали по центральной улице, она не сомневалась. Мать говорила вчера, что центр в Качкаровке - это брусчатая улица, а они как раз катили по брусчатке — такие улицы Реля видела в Находке. Отец ей говорил, что и в Москве Красная площадь покрыта брусчаткой, но на танке вроде ехать по брусчатке очень сложно: — «Вот не успела спросить, разве он на танке там ездил?» А на машине, по брусчатке, прекрасно. Возле одной хаты, стоящей недалеко от школы водитель остановил машину и посвистел. Тотчас вышли двое мужчин, и направились к ним. Поздравив мать с приездом в новое село, они полезли в кузов:
     — Поможэмо вещи разгружать, — пояснили они Реле. — Председатель послав.
     — Значит, мы будем жить в колхозе, — огорчилась девушка. — Если у вас председатель — то он руководит колхозом. А из этого следует, что люди здесь работают не за деньги, а за палочки в ведомостях, и трудодни получают лишь осенью?
     — Ну, цыплят жэ по осени считают, — засмеялся тот, что был моложе.
Но старший заметил: — Ты вумна дивчина, бо знаешь вжэ, що гроши кождого мисяца получаты краще, чим то, що дают по осени, бо богато же и разворовують.
     — Да, — Реля вспомнила, как нуждались люди в селах колхоза гиганта, которым неумно командовала мать; пьянки и гулянки с приезжающими «ревизорами», а работники, те, кто создавал блага, жили впроголодь: — Потому, наверное, в этом селе и не могут восстановить водопровод? — спросила она у колхозников.
     — А звидкиля ты знаешь, що у Качкаровки був водопровод? — заинтересовался младший. — Остапович, чи правда цэ?
     — Так и був, до вийны, бо Качкаровка нэ сэлом була, а районным цэнтром. Так водопровод по всим вулыцям, Будынок Культуры якый був! Бачыв руины вид нёго?
     — Руины бачыв, алэ про водопровод нэ чув. А як ты, дивчино, догадалась, що водопровод у Качкаровци був? Я тут стилькы живу вжэ, а ты лышь приихала.
     — Тоже слышала, что это бывший районный центр был до войны, а раз центр, то водопровод должен быть. Начальство, что областное, что районное любит в хороших условиях жить. Но жаль, что Дом Культуры разгромили. Сильно Качкаровку бомбили? А где, кстати, развалины Дома Культуры? С машины не видно.
     — Так и нэ побачишь, бо зеленью сильно усэ прикрыто. Люды кажуть так бомбылы, що жутко було. И наши же цэ робыли, бо у Качкаровци нимци стоялы. Так Дом Культуры разрушилы, а Церковь, на радость старухам — ни.
     — А здесь действующая церковь? — удивилась Калерия. — Там, где я жила церковь — красивую, я таких раньше не видела, приспособили под клуб и библиотеку.
     — Та нашу якбы и хотили, ни под що бильше не зробышь, — улыбнулся старший, — бо вона так хитро построена, що окромя як церкви в ний ничого бильшэ буты нэ можэ. А як ты скучаешь за клубом и библиотекою, то зараз побачишь их на Центральной. Ось воны, дывысь налево. Цэй домяра построен був пид контору, але хтось разпорядывся, щоб був клуб и библиотека, покы Будынок Культуры восстановять.
     — Здорово! — Калерия была рада, что сразу узнала, где клуб и библиотека: клуб – это фильмы, а библиотека ей тоже нужна — она книги любила больше чем кино. — А это, напротив рынок? Ой, Боже ты мой, там ещё женщины торгуют.
     — Та тут бабки день и ночь торгують, — засмеялся младший. — У них тут чёрта лысого можно купыты — нэ тилькы продукты, а й горилкы. Ой, пробачь, дивчина, я заврався.
     — Заврався, — проворчал постарше. — У кого чего болыть, той про то и брэше. А ты, дивчино, дывысь на Контору нашу и тут жэ Сельсовет, як по-русски сказаты, а за нимы Пошта — звидтиля будэшь пысьма от любых получаты. Чи нэма щэ такых?
     Реля зарделась — не говорить же чужим людям про любимого и постаралась увести разговор от больной темы: — А как центральная ваша улица называется?
     — Центральною жэ и зовётся, — сказал постарше мужчина.
     — Хто звэ «Центральной», а хто «Брусчатка», — засмеялся помоложе. — Бо тут молодь, до кино, прогуливается, як у большому мисти. Як, скажем, у Одэсси, по Дерибасовской.
     — Ага, — насмешливо поддержал его постарше мужчина, — чи у Киеви по Крещатику. Чи ты знаешь, дэ щэ, у Москви, гуляют по центральной вулыци?
     — У Москви нэ бував, нэ видаю.
     Калерия с интересом слушавшая как мужчины поддёргивают друг друга: — «Счастливцы, побывали и в Киеве, и в Одессе», — решила остановить бессмысленные состязания.
     — Это хорошо, что вы знаете Киев и Одессу, но как называют улицы в Качкаровке? Я имею в виду другие, кроме Центральной-Брусчатки.
     — Можэ колысь и звалы, — улыбнулся старший, — а зараз нияк их нэ величають.
     — А как же почтальоны находят кому письма доставлять или газеты?
     — Вумный вопрос. Алэ почтари тут усих знають, нэ промахнуться.
     — «Как раз могут и промахнуться», — почему-то подумала Реля, будто предвидя, что и её это коснётся: — А почему в вашем селе садов мало?
     — Того и мало, що як их сажати, то треба полываты, хотя бы пэршу весну для дэрэв, а як ты сама вжэ вызнала, що водопроводу тут нэма, то жинки нэ дюже их сажають.
     — А разве одни женщины должны сажать сады, и женщины только должны воду таскать? Вы, разве, не помогаете своим «жинкам»?
     — Помогаемо, — сказал постарше, а младший «лодырь» — как определила Реля, ухмыльнулся злорадно — мол чего им помогать, сами как лошади. Заметив, что Реля смотрит презрительно, пояснил:
     — Та в мэнэ жинка, як трэба ий воды для стирки, то нанимае за поллитру водовоза так вин ий по пять дней воду можэ возыти по цилой бочке. Так вона и сад посадыла и полывала его, — признался он, видя, что приезжая девушка не одобряет его.
     — Добрэ тоби, жинка твоя торгуе на рынке, так и поллитру можэ водовозу купыти.
     — А тут у вас и водовоз есть? — обрадовалась Реля.
     — А як же! Бо начальникам трэба воду возыты — то завелы такого, им без горшей, а простым людям лишь за водку, або за карбованци. Ты нэ хвылюйся, дивчино! Вам воды, на першый случай, вжэ привиз бочку водовоз, а дали вже як маты твоя сумие з ним договорытысь, бо и вид начальства вин, мабудь, гроши имее — хто ж без них будэ робыть таку тяжку работу? Бо ёму видрами в ту бочку трэба набыраты, а потим видрами же и в другу пэрэливаты — цэ тэж тяжка робота.
     — «Да, — подумала Реля, — мамочка меня не пожалеет, в этом деле - заставит носить от Днепра. А за воду платить, это же им с Веркой бутылку вина не выпить лишний раз. Мне придётся ишачить тут больше, чем где бы то ни было». Её невесёлые мысли прервал старший мужчина:
     — Дывысь, дивчина, а ось и цэрква, прямо против неи будэтэ жыты, алэ нэ вздумай туды ходыты, бо до комсомолу нэ приймуть и дали вчитысь не зможешь у институти чи тэхникуми — тут с верущими розправляються быстро, лишь бабок не трогають.
     — «Господи, да мне достаточно, что она есть, а Бога можно и в душе носить», — успела подумать она, перед тем, как машина остановилась возле дома, в котором им предстояло жить. Домик её порадовал — он был недавно побелён и выглядел чистеньким. Видно мать договорилась об этом заранее — вот почему они так долго не ехали — почти всё лето прождали. А может быть тот, кто освобождал место им, не спешил уезжать. Но в любом случае Реля была благодарна судьбе, что хоть хатку ей не приводить в порядок.
Мужчины слезли с машины и стали разминаться, как будто не Реля, а они пять часов ехали по пыльным дорогам, и будто у них ноги онемели.
Мать вышла из кабины, и попросила их вынуть Атаманш оттуда, которые отоспались и теперь в четыре глаза разглядывали, а куда это они приехали:
— Ой, Валюха, дывысь, церква, теж красыва, але нэ такая як у Маяке.
— Та красыва, чи нэ красыва, а якшо и в нэи кино показувають, то бигати нам блызько. А вы, чого, дядько, вынуты нас з кабины хочете, то нэ стийте. Выйматэ вжэ! — Валя хоть и перешла уже во второй класс, вела себя как недоучка. Командовала незнакомыми — видно от матери возьмёт характер. — «Или, наоборот, — подумала удивлённая Калерия, — ею какой-нибудь негодяй станет командовать». Если бы она знала, что предугадала судьбу сестрёнки на десятки лет вперёд, то побоялась бы так думать.
А мать, между тем, обойдя машину, появилась, перед не вылезающей Релей, и неожиданно озаботилась её состоянием: — Чего это ты сидишь? Ноги отекли?
— И как это вы догадались? Отекли. Особенно левая. Ведь на неё, бедолагу, за мои неполные четырнадцать лет, уже две тяжелейшие травмы пришлись.
— Это, какие же тяжкие травмы? — возмутилась мать. — Вечно выдумываешь!
— Восхищена, вашей девичьей памятью! Но напомню. Ещё в Сибири, Вера, бывшая тогда Герой, намеренно сбросила меня, спящую, почти перед самой Победой, с русской печи. В тот же день, как пришло письмо от кого-то, что отец наш лежит в госпитале, и ему собираются отнять ногу. Так вот ваша любимая дочь в тот день сбросила меня с высокой печки, и я чуть не осталась калекой, потому что старенький доктор сомневался, что ходить буду.
— Но ты ведь была тогда сама себе лекарка, вылечилась, — говорила Юлия Петровна, оглядываясь, не слышат ли их? Но мужчины открывали ворота, чтоб машина могла въехать во двор, а малявки уже катались на калитке и ворковали между собой: — Вылечилась, — со злостью проговорила мать, — да отца своего ещё ночью, во сне, летала, лечила. Может, скажешь не так? Вылечила, чтоб он тебе и нам всем такую пакость преподнёс, как на блюдечке — ушёл от семьи, через тюрьму, ворюга!
— Если хотите знать, то он хотел уйти от семьи, ещё когда мы ехали через Одессу в то место, где мы потом с Геркой в русской школе учились. И меня с Лариской хотел, разведясь, с собой взять и жить в Одессе, где и женщина хорошая ему попалась.
— Откуда знаешь, что хорошая? — разгневалась Юлия Петровна.
— А я её, во сне, видела, когда мы все спали в комнате «Матери и ребёнка». Хорошая, добрая женщина, но отца я не хотела отрывать от других детей. Потому его тоже усыпила и вот, вам на радость он побыл с нами ещё почти пять лет. Вы бы не выбрались, без его помощи, когда вас из председателей «попросили», и не съездили мы на Дальний Восток, если бы отца у нас в те годы не было. Но я, там, вторую тяжёлую травму получила, по вашей с Верой уже «милости». Вместе придумывали, как меня покалечить?
— Тихо! Вон работники идут, потом с тобой разберёмся. Что ж вы, мужчины, основную мою помощницу не сняли? У неё, оказывается, ноги, травмированные давно, отекли.
— А чого ж вона нэ попросыла. Чи нам тяжко красыву дивчинку з машины сняты? Та з радистью, — сказал молодой и вытянув руки, подхватил Релю и поставил на землю.
— Расхаживайся, — сказала мягко Юлия Петровна дочери, а сама пошла за машиной, въезжавшей во двор. — Кирилл, разворачивайся так, чтоб к крыльцу поближе.
— Сделаем всё в лучшем виде, хозяйка! — Он развернул так лихо, что едва в крыльцо не въехал. — «Красивое крылечко, — подумала Реля, — деревянное и с перильцами. Жаль, если бы такое чудо порушили», — она, едва размяв свои ноги, вошла во двор. И пока все руководили шофёром как ему лучше к крыльцу подъехать, сходила, проверила, имеется ли уголок земли перед домом, где бы она могла весной посадить цветы — попросит у одноклассниц рассаду — авось не пожалеют. Уголок был, но почему-то заросший сорняками — высокими и неприятными. Сестрёнки, оторвавшись от калитки, последовали за ней, и не долго думая, «справили нужду по маленькому», что посоветовали сделать и Реле;
— Поки той туалет найдёшь, а тут, за высокою травою, нихто нэ увидит, — сказали и потопали наблюдать, как неуклюжий водитель всё ещё никак не мог подъехать к крыльцу.
Калерия вполне могла бы последовать их примеру, но не чувствовала надобности. За время пути мать, наверное, поила маленьких, в кабине, ситром, взятом в одном из магазинов, по пути их следования. И средней она дала бутылку, но когда поехали, водица, от потряхивания в кузове, разболталась и едва девушка попыталась её открыть, как половина вкуснятины вылилась, вторую половину Реля и тянула по глотку, пока не заснула. Но даже если б она хотела присесть в сорняках, не стала бы это делать, увидев церковь; как и в Маяке, церковь вызывала в ней особые чувства благодарности, что она есть: - «Удивляюсь, как это мама согласилась на дом, стоящий напротив церкви. Вот Вера приедет, пожалуй, выговор сделает своей мамочке; она презирала церковь, в Маяке — ходила в ней танцевать с удовольствием — а тут, старушки станут «маячить», в поле зрения — Верка от злости лопнет, хотя клуб для танцев ей имеется, тоже недалеко от нас. Можно предположить, любимая доченька заставит мать попросить другой домик, пусть поменьше, но от церкви подальше. Что ж, я спорить не стану, да и кто прислушается к моим возражениям? А возле нового дома я смогу посадить огород, потому что возле этого, кроме этого заросшего сорной травой, ни сотки, ни полсотки земли я не видела — кто здесь жил до нас? Вельможные, как мамочка да Вера, которые ничего не сажали?» — С этим недоумением Калерия вернулась к крыльцу дома, куда уже пристроилась машина, не предполагая, насколько близки были её мысли к действительности. Как только она заболеет в Качкаровке, и попадёт в инфекционное отделение, придут делать дезинфекцию в этот большой дом. Мать, под шумок, что старшая дочь не выносит плохих запахов, быстро переведёт семью в другой домик. И, к счастью для заболевшей девушки, они переедут без неё — Реля вернётся из больницы в новый дом, уже обихоженный — её болезнь заставит двух лентяек хоть немного потрудиться. А главное, они приучат к работе по дому и двух младших сестрёнок. Которые потом не перебросят свои обязанности на Релю, как это пытались сделать Вера и мать, но Атаманши же их осадили:
- Ещё чего? – Возразили они, стараясь говорить по родном языке, чтоб Реле было приятней. – Наша больная только домой отпущена. И ей положено две недели карантину. Или карантина, да Релечка? А вы, готовые её заставить за водой по холодной погоде на Днепр идти? Это, чтоб она опять простудилась и снова в больницу легла? - Выговаривали матери, едва она заикнулась, чтоб Реля принесла бы водицы с реки. Мол, та, которая в бочке, старая, так не прогуляется она за свежей, да не сварит ли обед, опять же по случаю того, что свободная ещё от школы.
- А ты чего молчишь? – спросила мать Релю, после выговора младших дочерей.
- Слушала всех, чтобы сказать. Я, разумеется, выздоровела. Докторша велела мне сидеть дома две недели ещё, не знаю, по какой глупости или злости на меня, - Калерия залилась краской стыда, что сказала.
- А за что она на тебя злилась, Релечка? – У Атаманш ушки на макушках.
 - Уж не увела ли ты у неё кавалера, как в Маяке у Веры? - Сузила глаза Юлия Петровна.
- Ой! Ой! – запрыгали Атаманши. – Расскажи, Реля, как ты уводишь женихов?
- Не женихов, а кавалеров – так мама сказала. И ни у кого не уводила, чтоб вы все знали. А если парень влюбляется в меня и он мне нравится – никому не отдам – это тоже, к всеобщему сведению. А что касается докторши, то студент от неё сбежал, от её притязаний, хотя она замужняя женщина и старше его лет на тринадцать-пятнадцать. Мне за неё стыдно было, что помчалась разыскивать Аркашку, да не нашла.
- Ой, расскажи, как это было, Релечка.
- Рано вам об этом слушать – я больше для мамы сказала. И далее говорю тоже для мамы. За водой ходить холодной осенью и зимой не стану к Днепру. А чтоб ходила и с радостью, мне требуются сапоги резиновые не худые, а новые. Это раз. Второе, что требуется, чтоб я не простыла, и вновь в больницу не попала, к новым сапогам тёплое пальто. Пусть старое, купленное с рук, но тёплое. Чтоб я не тряслась с холодной водой, мокрыми ногами и продуваемая всеми ветрами.
- Что, тебе материно старое не годится? – Обозлилась Юлия Петровна. – Или Верино?
- Да? Чтоб вам исключительно новые покупать? Только вам? А мне одни лохмотья? Вы или Вера износите пальто, потом его специально ножницами протыкаете в нескольких местах и портите внешний вид, чтоб потом мне сказать: - «Вот я или Вера, пальто четыре года носила, и всё как новое было, а к тебе попало, рваньём сделалось. Хотя это могла случиться по моей работе по дому, но, к сожалению, я их получаю уже рваными, хуже некуда. Поэтому, не обижайтесь, но покупайте мне поношенные от людей. Тогда я на ваших глазах каждую прореху проверю и на листке бумаги запишу. И каждый день, в вашем присутствии, стану его обследовать. Пусть только Верка посмеет там ножницами потыркать. Сразу людей, от кого пальто, призову в свидетели».
- Ну, это ты врёшь, чтоб мать тебе пальто отдавая, ножницами его протыкала!
- Не вы протыкаете, так Вера, чтоб меня выставить Чернавкой, неумехой, неряхой, осрамить на людях.
- Да, - сказала Валя, - я, кажется, видела, как Вера протыкала Релино пальто ножиком.
- Ох, и врушки вы все! - Разгневалась мать. - Значит, тебе покупать пальто старые, но от чужих людей? Но не стану я этого делать. Будешь ходить в том, которое Вера тебе отдала. Сапоги же новые я куплю. Походишь в новых сапогах за водой?
- Нет, мама, за новые сапоги, конечно, спасибо. Но в рваном пальтишке я едва до школы добегаю, чтобы снять его и спрятать под пальто других девчонок, у которых пальто красивее и добротней. Сказано вам, в продуваемых ветрами пальто к Днепру не стану ходить.
 
     Но такой разговор с матерью случится у Рели через три месяца, а пока она лишь предугадала свою болезнь или выпросила её у Бога? Впоследствии она будет думать, что болезнь ей послали как спасение.


                Глава 2.

     — Ну что, помощница, отошла от тряски? Готовься, сейчас скарб наш носить будем, — Юлия Петровна была довольна, что в Находке разбогатела на постельные «причиндалы». И везли их почти бесплатно, потому семья большая и сорок килограмм на каждого положено. Довезли. А деньги, которые экономили, она, по приезде в Маяк, на кровать, двух спальную, потратила, и ещё роскошное покрывало к ней купила, накидки, кружевные на подушки. И спать им было, с муженьком, на двух спальной, просторно, как теперь спать на ней, одной? — «Но ничего, авось, в этом, большом селе женишок какой подходящий сыщется? Впрочем, кому нужны чужие дети, язвы, как Релька?"
Вот эти мысли прочла Калерия, находясь близко от матери. Ей хотелось съязвить, чтоб мать, не сваливала на неё свой «ангельский» характер, и не очень рассчитывала на пьяниц деревенских — тем проще женщины нужны, которые готовить пищу умеют, не ленятся. Но сказала совсем другое:
     — У вас есть кому носить — двое мужчин — это не мало на наш не тяжёлый скарб. А меня, с дороги, подташнивает от голода. Думаю, и Атаманши есть хотят. Я видела столовую, недалеко от нас, сразу за рынком. Так, не будете ли вы так добры, дать нам немножко денег — примерно десятую часть того, что вы дали вашей любимице на дорогу «с комфортом» и на еду — нам и десятой доли хватит, чтобы втроём отобедать, ещё на вечер, возможно, что-то принесём. Вот сейчас ополоснём руки и лица, водой, да двинемся, любуясь по пути на село, которое вы так хвалите.
     — «Вот гадина! — Подумала Юлия Петровна. Но не стала возражать против того, чтоб дети пошли покушать. Достала кошелёк и отсчитала денег ровно столько, сколько Реля просила — то есть десятую часть от того, что дала Верочке: — Надеюсь, вы недолго будете рассиживаться в столовой? Девчонки, мойте руки, пойдёте с Релей обедать.
     — Ура-а-а! — Атаманши уже неслись от ворот, к бочке, где мыли руки, поливая из ковшика друг другу, мать и сестра. Малышки в точности повторили то, что делали старшие.
     — Поедим, и назад вернёмся, — успокоила мать средняя. — А за это время, я думаю, вещи перенесут, рукомойник прибьют на то место, которое вы им укажете, зеркало повесят в вашу с Веркой большую комнату. Вы ведь планировали, я слышала, так поселиться, а малышкам комнатку меньше, где стол у них для учения будет стоять, и две кровати. А меня в какую-то коморку запихнёте, тоже со столом, я полагаю?
     — Ну, а как же! — огрызнулась Юлия Петровна, делая вид, что она сердится, а на самом деле довольная, что Реля попросила так мало денег — попроси она больше, при чужих людях, не откажешь. - «К тому же, — рассудила уже Юлия Петровна, — пусть помотается с малявками по селу, а я мужиков заставлю и шторы повесить на гардины — ведь правда у Релии болит нога, чтобы она лазила, вешала, ещё свалится откуда-нибудь сверху и надолго из строя выйдет. Пусть отдохнёт сегодня от тяжёлой работы, я им и ужин приготовлю», — подумав так, мать достала ещё денег, и дала Бунтарке:
— Зайдёте, после еды, на рынок, купите мяса, сала, картошки и свеклы, морковки, ну там ещё всякой дребедени — не мне тебя учить, что надо для дома. Только масла постного не бери — у нас его полно.
— А то я не знаю. Но раз уж мы прогуляемся по селу, то пусть ваши работники кровати соберут и заставьте расставить их по всем комнатам, не путая — моя кровать, с прекрасными пружинами, я её не так как Верочка ваша свою растянула.
— Про кровати вспомнила? Без мамы у вас не было бы кроватей, на полу спали бы.
— Помню, откуда мы всё это богатство привезли — из Приморья, «по дешёвке купили».
Услышав такое, мать рассмеялась, «купили» бы, если бы не её, комендантская находчивость, ничего бы в семье приличного не было. Но Релия — молодец, ведь знает прекрасно, откуда всё произошло, но тонко поддержала мать, не съязвила, как прежде.
— От цикава у вас дивчина, — сказал старший из мужчин, придя за следующей поклажей, — мы трохи з нэю побалакалы, то бачимо, що вона умнише наших сыновей, з которыми, мабудь, учитыся будэ. Ты в якый класс пидэшь? У восьмый? Тай у мэнэ сын у восьмому, алэ у Качкаровци кожных классив по три — така вэлыка школа — можэ и нэ з сынком попадёшь, але взнаешь ёго — вин на мэнэ похож.
— Остапович, да будет ли у моей дочки время рассматривать мальчишек — ей учиться надо, да за сестрёнками приглядывать меньшими, по дому работы сколько.
Юлия Петровна обиделась — опять нахваливают её Рельку, не успели приехать!
— Вы ещё не видели моей старшей дочурки, — сказала она, — которая у меня такая умница, что не захотела ехать на машине, на автобусах добирается.
— Так это, Юлия Петровна, она у вас хитрая, — отозвался обиженный Вериным высокомерием водитель, — на тюках ехать не захотела, чтоб ноги не затекли.
— Ладно, разговорились, — прервала всех мать. — Ты, «разумница» моя, раз выпросила денег, то веди девчонок, корми обедом, да об ужине побеспокойся. А вы, мужички, носите всё в дом, да помогите мне кровати расставить, и кое-что повесить, чтоб уют был. Видите же, что я одна с детьми приехала — так помогите.
— Та мы вам усэ зробыми, Петровна, як у вас мужа нэма. И председатель приказав, щоб допомоглы вам обосноваться у Качкаровке. Щоб нэ бигалы наши специалисты туды-сюды. Бо тилькы приидуть, обоснуються тут, як тикаты их тягнэ…
Это было последнее, что услышала Калерия, уводя сестрёнок в сторону столовой:
— Ой, Реля, чи справди ты нас исты вэдёшь? — спросила Валя. — А ты бачила школу, як мы ихалы. Справди бачила? А от Лариска проспала, и нэ знае, куды ходыты будэ.
— Взнаю, — отвечала ей младшая сестрёнка. — Куды ты пидэшь, туды и я, вцэплюсь за тэбэ и дойду. Чи Реля мэнэ одвэдэ до пэршого класу. Одвэдэшь, Релечко?
— Ну а как же! Все вместе в школу пошагаем первого сентября. Ой, девчонки, смотрите — это разбитый, ещё в войну «будынок Культуры», как мне сказали.
— Будынок? — Валя задумалась: — А по-русски то будэ дом?
— Дом или Дворец — не знаю точно. Видно громадный был, а теперь лишь развалины, и кто знает, будут ли его восстанавливать? Мы проезжали, по Брусчатке, мимо клуба и библиотеки — вот теперь эти культурные заведения в Качкаровке заменяют Дворец. И, кажется, мы пришли, сестрёночки. Это столовая, по-украински говорят «Идальня».
— Идальня, — прочла Валя вывеску. — Ой, яка красыва, а нас там справди покормять?
— Покормят, — по-взрослому сказала Лариска. — як гроши заплатымо, то и супчику дадуть и котлеты. Щей можэ компоту, чи киселю запыты, як суп у ных з пэрцэм будэ, бо в Украини, як маты наша кажэ, люблять усэ перцем красным посыпаты, аж у горли пэршыть.
Они чинно вошли в столовую, как люди многознающие. Немало они, при их переездах, питались в таких заведениях — в городах, поездах, на вокзалах, не испугаются и села.
— О, кто к нам пришёл! — воскликнула женщина, разносившая тарелки с супом и другие вкусности. Та чи нэ диточкы нашои новой зоотехничкы? Так сидайтэ он за той столик, та скажить, чого вам хочэться з дороги. Сначала супчику принэсти, так? У нас вкусный сёгодни, з мясом, нэ «веготорианский», то бишь из одных овощей, як люблять толстые люды.
— Да, — отвечала Реля, как старшая, заглянувшая уже в меню и отметившая, что в селе всё дёшево. — Супу с мясом, по полпорции, потом второе. Что у вас сегодня на второе? Котлеты? Чудесно! И запить что нибудь, в виде компота или киселька.
— Нэсу-нэсу, — отвечала официантка и ушла на кухню — принесла на подносе три тарелки с вкусно пахнувшим борщём. — Иштэ, а як будэтэ заканчивать, то поклычтэ, другэ принэсу.
— Спасибо, — сёстры наклонились над своим первым обедом в этом селе. Ели не разговаривая, потому что малышкам стол был не очень удобен, а голод не тётка — есть надо.
Через несколько минут, Калерия позвала подавальщицу, которая тут же принесла котлеты с гарниром — на гарнир была перловая каша. Так котлетки сестрёнки съели, а кашу не стали: — Ой, Релечко, наилысь, зараз животы полопаються.
     — Посмотрю, как вы откажетесь от компота или киселя — не знаю, что принесут.
     — Так хто ж од компота одкажэться, — сказала Валя, увидев, что несут его.
     Когда они наелись, официантка или подавальщица — Реля не знала, как в селе таких работниц называют, которая не только приносила, но и уносила от них пустые тарелки, в столовой было мало народу, и, по-видимому, женщина совмещала обязанности, которые хорошо знала, потому что не отвлекала их разговорами, пока они ели. Но, дождавшись, когда они полностью отобедали, официантка похвалила их.


                Глава 3.

     — Какие культурные вы, девочки! Никогда не видела, чтоб детки умели так вести себя, за столом, — почему-то сказала чисто по-русски, хотя до этого говорила по-украински.
     — Много ездили, научились прилично вести себя, где бы то ни было, — отвечала удивлённо Реля. — А вы, почему на русский язык перешли? Разве только на русском языке требуется разговаривать с культурными людьми?
     — Да нет же! — смутилась женщина. — Это я тренируюсь. С тех пор, как мама ваша побывала тут, в идальне, и говорила по-русски, стали наведываться к нам всякие комиссии — из района, области и тоже же все говорят, а не балакают, и нам надо привыкать.
     — А когда мама у вас здесь была? В каком месяце?
     — Так в начале года: в сичне, чи лютом — не знаю как по-русски назвать.
     — Январь и февраль, — подсказала женщине Реля, грустнея: — «Так вот когда мама знала, что переедем в это село — ждала, наверное, когда место освободится?» — А скажите, пожалуйста, зоотехник прежний уехал из этого села или как?
     — Да умер он, деточки — дюже больной был, ещё с войны, видно от ран.
     — Умер? — Калерия вздрогнула. — И нас поселили в его домище, таком большом, но почему-то без огорода. У него, наверное, семья была, тоже большая? Их куда выселили? И чем они питались — неужели всё на рынке покупали?
— Да Бог с тобой, девушка! У той семьи своя хата есть — и сад и огород при ней — там и остались жить — жинка бывшего зоотехника в контори работает — так что не в дом покойного вы въехали. Успокойся. В той хате, где вы поселились, давно никто не жил, да как жить в ней, когда, как ты заметила, земли нет для огорода. И те люди, жившие там — врачи или учителя, если оставались надолго в Качкаровке, то в другие дома просились — уже с приусадебным участком, бо без огорода жить трудно — даже тем, кто деньги получает, за работу, а кто за трудодни работает, то вовсе невозможно.
— Хорошо! — У Рели отлегло от сердца. — Но скажите ещё, когда мама у вас обедала, уж простите за нескромный вопрос и не говорите ей о нём — она платила деньги за еду?
— А чего нескромный? Ясно платила. Их тут много тогда на какое-то совещание собралось — так всех разве накормишь бесплатно? Но уже после тех людей стали наведываться ревизоры и комиссии разные, так председатель заказывает обеды у нас — не знаю до того, где они пировали, а после того совещания — только у нас, будто кто его надоумил.
— И председатель вам, со склада, хорошие продукты подбрасывает, чтобы за пирушки не платить? Или платит? Ещё раз извиняюсь, если вопрос нескромный.
— Продукты, правда, идут к нам самые хорошие. А платят лишь за то, чтоб сготовили из них поварам, ну и подавальщицам, конечно. А некоторым бабонькам ценные подарки. Ой, что это я брешу? Прости меня, девочка, не выдавай своей матери.
— Да я и не поняла, о чём вы говорите, — схитрила Реля. Она прекрасно поняла, что здесь после приезда матери, и по её совету, наверняка, проходят такие же гулянки, как и в том селе, где мать была председателем большого винодельческого колхоза. И где на такие пирушки отбирали съестные продукты у простого люда, пока там не взбунтовался кто-то, и не погнали гуляку «Голову» с тёплого местечка. И хотя Реле не на что было жаловаться — неудача матери погнала всю семью на Дальний Восток, где девушка чуть раскрепостилась, и видела чуть ли не всю страну, правда из окон поезда. Всё же она кожей чувствовала, плохо жить в Качкаровке людям, которые трудно работают, и мало получают, из-за глупых руководителей: — «И что это они все безобразничают в Украине? Солнце им головы печёт?»
Но ей ещё хотелось кое-что выведать у восхищённой «цими» гулянками женщины. Наверняка, эта красавица, за свой прекрасный цвет лица, и за вольное поведение получала, если не была замужем, разумеется, эти самые «ценные подарки», потому что какой же муж потерпит, что жена вьётся возле начальства, а его на эти гулянки не пускают.
Реля помнила, как бесился отец, какие драки и скандалы были в их семье из-за материных «раздолбайств», как он говорил при детях, а без них и вовсе матерно.
Поэтому она осторожно и вроде бы тоже восторженно спросила: — Значит, сюда приезжают интересные люди, с которыми и вам приятно общаться, едят тут вкуснятину, а простых колхозников сюда, когда они пируют, не пускают? Как же мужчины вашего села терпят?
— А чего терпеть? Колхозники сюда и когда свободно не заходят. Ты же не видишь никого, из простого люда. К нам толпой идут учителя из школы — это когда начнётся учёба, врачи из больницы ходят сюда обедать, хотя санитарки, медсёстры те от больных гребут. Ну, ещё, студенты здесь питаются — это когда приедут урожай собирать, по осени. И для всех двери закрываем, когда председатель заказывает обед для проверяющих. Обеды эти иногда далеко за полночь заканчиваются.
- «Как это знакомо, - с горечью подумала Реля. – А сколько семей эта красавица не посчитала, разваливаются от этих обедов- ужинов?» Но внешне ничем не выдала своего презрения к гулянкам.
— Хорошо, — вроде бы одобрила девушка, чтобы не насторожить болтушку. — А где ж, во время пирушек, все эти люди обедают и ужинают? Я имею в виду постоянных едоков.
— Ой, та у нас чудная «Чайная» имеется — почти что столовая — там всегда можно выпить, и горячим закусить — туда народ попроще валом прёт, там вся пьянь отирается сельская.
— Пьянь? А у вас разве не выпивают? Гуляют у вас лишь трезвенники? — «Трезвенники-то фиг бы вам подарки делали. Трезвенники да вегеторианцы, — Реля знала это слово — мать не раз её обзывала им, ранее, когда девочка не хотела есть мясо от убитых, ею выращенных, животных, — они жёнам верные, им такие доступные дамочки не требуются». — А если выпивают, то кто вино приносит в вашу столовую?
— Так, когда председатель заказывает дешёвого вина из соседнего совхоза, но больше привозят те, кто приезжает ревизировать, и уже более дорогое, потому знают, что в нашем колхозе вина хорошего нет. И ещё рыбу красную привозят, икру чёрно-зернистую, да ещё подарки для дам — я уже говорила о них. Опять проговорилась! Ой, Божечки, ты матери не расскажешь, а то вона скажет про то председателю, и меня выгонят отсюда за длинный язык, потому мы дали подписку, что болтать никому не станем.
— Успокойтесь, никому я ничего не скажу, и вы не говорите, что я вас расспрашивала. Ну, сестрёнки мои, поели-попили и пошли отсюда, — сказала она разомлевшим Атаманшам, которые устав от обильной еды, приоткрыв свои рты, слушали их разговор: — «Надеюсь, ничего не поняли, иначе выдадут меня маме, а та устроит мне «сладкую жизнь». — Спасибо за добрый обед, — поблагодарила она болтливую подавальщицу. — Всё очень вкусно. Правда, девчонки? Если да, то поблагодарите тётю.
     — Ой, тётечка, такэ усэ вкуснэ. Спасибочки, — сказали в один голос.
     — Та, пожалуйста. Приходтэ щэ! Мали ваши по-украински балакають?
     — А как же, если им в украинскую школу иди. Мне тоже хотите вы сказать. Но я и русский не желаю забывать, потому летом и дома мы со старшей сестрой и мамой говорим лишь по-русски. И с вами поговорили. Или вы недовольны, что я говорила, а не балакала?
     — Мне было приятно. Я же сказала, что учусь, на будущее. Приходи ещё, я ради того, чтобы с тобой поговорить, когда и угостить тебя смогу, без денег.
     — Обязательно нагряну, когда у вас гулянка будет, — вроде шутя, отозвалась Калерия.
     — Ой, та ни! Мы дивчаток на гулянки сюда нэ пускаемо, кому щэ восемнадцати нэма!
     — Жаль! А мне так хотелось, на дармовщинку, рыбки красной, икорки покушать, — съязвила девушка, хотя знала, что её сюда на аркане бы не затащили, даже если б ей было сорок лет, и была бы она совершенно свободная, как мать сейчас, но подумала:


                Глава 4.

     — «Хорошо, что не пускают несовершеннолетних! Нечего старым дядькам спаивать малолеток. Значит, Верочке сюда путь будет закрыт, как бы она ни хотела попировать вместе с мамой. Правда она выглядит на восемнадцать лет, да Вере, наверное, столько уже. Но мама, почему-то выправила метрику любимой дочке и по метрике она всего на полтора года старше меня. - Подумала Калерия, выходя и уводя сестрёнок из этой «милейшей» столовой, которая иногда превращается в гнездо разврата. Они вышли, Атаманши стали задавать вопросы, Реля испугалась: — «Вот заболталась я с женщиной — проговорятся матери».
     — Ой, Реля, та про що цэ вы говорили? — спросила сначала Валя. — Чого воны тут справляють, у цэй столовой? Вона така вэличенька, що можна и свадьбы справляты.
     — Так и свадьбы ж, мабудь, — ответила за Релю Лариса. — Чула ж, дитэй нэ пускають!
Калерия с удивлением посмотрела на малышку — выручила.
     — Свадьбы, — подтвердила она: — «Лишь кто на ком женится непонятно. Но гуляют лихо! Хоть бы вы забыли, родные мои, что ваша сестра болтала, не выдавайте меня, ладно?»
И Атаманши тут же забыли — они её просьбы неслышные выполняли сразу. Тем более, что Валю волновал совсем другой вопрос: — Ну, мы поели, Реля, а тэпэрь идти, вещи таскать? Чи мы волы якись? Верочка дэсь, у Херсони, по городу разгулюе, а нам робыть?
     — Ну, ты даёшь! — ответила ей младшая. — Там таки дядьки здоровенни, и шо ж воны нэ пэрэтаскалы вжэ? Та им наши вещи переносить — раз плюнуть.
     — Лариса, последние два слова нехорошие — девочки культурные, а вас ведь так назвали — не говорят. А в остальном ты меня выручила — объяснила всё Вале. Спасибо. Не будем мы носить вещи — они уже в доме. И мы сейчас купим продуктов на рынке, как мама велела, занесём их домой, предложим маме, если она захочет тоже сходить в столовую — ей же тоже, наверное, есть хочется?
— Ой, Реля, да она в пути, з шоферюгой хлиб з салом и мясом ила.
— А вам не дала? — удивилась Калерия. — И вы не подняли там бучу?
— Так мы ж спали, — сказала Лариса. — Та и нэ люблю я сало — воно такэ, измазюкаешься, а руки помыть негде. Маты, я бачила, якоюсь тряпкою их еле одтёрла.
— Ладно, умницы, на рынке ведите себя тихо, ни за что руками не хвататься, даже если там яблоки вам станут бесплатно давать.
— А шо? Нельзя, як предложат угостить?
— Если предложат угостить, возьмите, но я думаю, не предложат. Здесь люди, как я услышала от мужчин, которые разгружают наши вещи, денег не получают, как в Маяке, работу им оплачивают в конце года, да и то больше продуктами, чем деньгами, так что рубли здесь — большая ценность, на них хоть одежду можно купить.
— Добрэ объяснила, а то можно подумать, що люды тута жывуть жадные.
— Жадные поневоле, девчонки. Жить хорошо многим хочется, но не у всех, как у наших Герки и мамочки получается.
— Ой, Реля, а як мы купымо усэ, що маты наказала и у нас остануться рублики, то купы нам варенца, бо маты вжэ ёго ила, а нам тоже хочется.
— Не фруктов, а варенца, да? Посмотрим, как с деньгами будет — может и куплю.
Но на рынке варенца-то и не оказалось — его, как объяснили сестрёнкам, утром надо покупать, потому что на жаре он портится. Реля была довольна — на варенец денег не хватило бы, а не хотелось сестрёнок его лишать. Успокаивая их, она сказала:
— Зато мы сейчас принесём в наш новый дом продукты. И мама обещала приготовить ужин, а мы возьмём мыло, полотенце большое, мочалку и пойдём к Днепру, помоемся, искупаемся, сбросим с себя жар, потому что ехали долго, запылись в дороге, надо нам чистенькими сегодня лечь спать, в новом доме, чтоб сны хорошие приснились.
— А ты, Релечка, так можешь себе и жениха заказать, — объявила Валя, улыбаясь.
— Как это? — Калерия опешила.
— А так. Як ляжешь спать, то скажи три раза: - «На новом месте приснись жених невесте, не тот с которым гулять, а с которым век вековать». Запомнила?
— А чего тут запоминать. Но если у меня есть уже жених и другого мне не надо?
— Ой, не смеши — кто это у тебя жених? Чи не той Сашко, що биля нашого дому у Маяке ходыв-бродыв? Так вин далэко зистався, а у Качкаровке тоби трэба новый.
— Так вы только Сашу мне в женихи приписываете? — Поразилась Калерия.
— А кого ж щэ? — удивилась Валя. — Не того ж дядьку, якый до тебе на берегу лыпнув?
— Это почему он ко мне липнул? Что за слово такое, культурная девочка? Ваша сестра никому «липнуть» к себе не позволит. Я не Вера, которая рада, когда за ней парни и совсем юные ребята ходят следом или, как говорила наша соседка, «стадом».
— Цэ вона тоби так казала, Реля, бо чувствовала культурну. А я чула, як та ж Одарка болтала з другою бабой, то воны казалы, що за Верою хлопци ходять «тычкою».
— А это что за слово? Я украинский знаю вроде неплохо, но не слышала такого.
— Ой, Реля, ты украинский почала изучать з литературы — книги читаешь по-украински, а цэ — народна мова, и слово «тычка» обозначае, шоб ты знала, цэ свора кобелей, яка носыться за сучкою, шоб там шось зробыти з нэю, шоб потим вона щенят принэсла. Чи скажэшь, що «сучка и кобели» не можна говорыты?
— Как раз эти слова я часто слышала, и в литературе украинской читала, потому не буду говорить, что их произносить не надо. Но, в данном случае, как говорила Одарка, они унизительные для старшей сестры, просто позорные, хотя Вера того не понимает.
— А чого тут унизительного? — удивилась Лариса. — Раз люды говорять, то можно.
— Как раз и нельзя, потому что «говорять». Эти разговоры про нашу Веру, смешивают её с грязью. Потому что, что можно делать сучке — а собака животное, хоть и умное, согласитесь. Но она живёт на уровне всех остальных животных, то есть позволяет делать себе то, что для человека, а особенно девушке — уже позорно. Потому нельзя позволять парням ходить за собой «тычками», чтобы тебя не считали сучкой — это ругательное слово, когда тебя сравнивают с собакой, которая позволяет той самой «тычке» делать с собой всё, что угодно.
— Так колы сучка одгуляе, — сказала Валя, — вона ж щенят приносэ, цэ ж добрэ.
— Да, но Вера наша не «приносэ», а лишь отбивает этих глупых ребят от других девушек, чем тех оскорбляет, да и парням никакой радости, если она потом их отшвыривает, как ненужные отбросы, и принимает ухаживания новых, особенно если те имеют в карманах деньги.
— Ой, Реля, та вона за те гроши, в Находке, сколько красивых вещей покупала. А ты, почему не крутила так парнями? Мала щэ була? — Этим Лариска сразила Калерию.
— Глупые вы, девчонки! Не всё в жизни измеряется тряпками, да побрякушками. Есть такое понятие, как любовь между парнем и девушкой, которое не следует оскорблять.
— Между парнем и девушкой, да? — Валя задумалась. — Цэ як между тобой и тим студентом, на берези Днипра, колы вы сидили и всэ балакалы. Алэ, Релечко, вин жэ притягнув потом, на свято Октября, чи Жовтня по-украински, якусь красотку, чим тоби нос наставыв. Цэ так Вера сказала нам з Ларискою и матэри так сболтнула — воны щэ потим шушукалысь о том довго. А потим знову приихав до Маяку, вжэ як учитэль и знову липнув до тэбэ, зображае, шо крим тэбэ никого нэ бачить. Цэ така любовь?
— Если вы поняли так, через Верину болтовню и мамину злость — вернее злость обоих на меня — то это всё извращённое понятие любви. Не знаете, что такое извращение? То есть всё мама с Верой переврали. И даже, если вы от соседей что-либо слышали о нас со студентом, — Реля не хотела называть имя, если сестрёнки его не помнили, — это также извращение. Потому что люди не могут знать и понять, что происходит между парнем и девушкой, потому, что любовь — это тайна двоих и их могут понять лишь те, кто любит.
— Ой, цэ слишком сложно для нас, — вздохнула Лариса. — Но мы подходымо к дому нашому. Скажи мэни, Реля, чому ты, зная украинску мову краще чем мы з Валюхою, колы ты нэ у школи, говорышь по-русски? Не хочешь забуваты родной язык?
— Ты угадала. Не хочу забывать, люблю его. И, кроме того, меня, в Маяке, даже просили и учителя и ученики, отвечать историю, географию, где много надо говорить, на русском языке. Потому что им интересно было услышать то, что они заучивали по-украински, на другом, близком к украинскому, языке. Все замирали, когда я отвечала.
— Да, — сказала Валя, — я бачила як за тобою тожэ хлопци ходыли на пэрэрвах и просыли: — «Реля, поговори». Ой, ни, дивчата тэж ходылы, так що можна считаты, що то нэ була тычка, як у Верочки маминой — то було коллективне прохание, чи обожание?
— Валя, «коллективная просьба» — чувствуешь, как звучит по-русски? Не лучше ли и вам не забывать родной язык? Ведь после школы захотите поступить в техникумы или институты — как вам родной язык пригодится. Кстати, девочки с мальчишками, которым русский язык нравится, мечтают поступить учиться в русские училища или техникумы, а парням в армии служить, где даже таджики, грузины учатся говорить по-русски. Ладно, сестрёнки, потом, когда пойдём на речку, поговорим, а сейчас сдадим маме продукты и посмотрим, как она отнесётся к тому, что нам нужно сходить, помыться к реке, разрешит ли?
Они вошли в дом и увидели, что мать готовит поесть работникам, которые ещё трудились, укрепляя двери, подвешивая занавески. Кровати были расставлены, рукомойник и зеркала повешены, кажется даже бельё, которое было постирано, перед отъездом, в Маяке, разложено матерью аккуратно в шкаф, изготовленный видимо местным умельцем, который им подарил колхоз — шкаф стоял в большой комнате, где будут проживать мать с любимой доченькой. Реля, сдав продукты, заглянула и в комнату сестёр и в свой уголок — ей понравилось, что складные кровати, привезённые из Находки, поставлены правильно — мать послушалась её и не подсунула нелюбимой дочери растянутую Верой. У девчонок стояли тоже их кроватки, и матрасы на них лежали малышек, те спали не особенно крутясь — потому кровати и всё остальное было как новенькое: «Спасибо маме, что добыла всё это в Находке — уже не нищие».
Сделав небольшую ревизию, Калерия вышла в кухню, где Юлия Петровна была недовольна, что малышки крутились возле пищи, которую мать готовила не для них:
— Вы же поели, мартышки! Что вам ещё надо? Вам я приготовлю ужин, а сейчас шли бы вы погулять по новому селу, может, познакомитесь с вашими будущими учениками.
— Одноклассниками, хотели вы сказать? — Подоспела во время Реля. — И для этой цели я хочу их увести к Днепру, помыться, покупаться, сбросить с себя жару, от которой они, да и я, как варёные. Разрешите нам, мама, сходить к речке помыться, окунуться, возможно, и познакомиться с местными ребятишками, с кем потом в школу ходить.
Пока она это говорила, сестрёнки вышли из дома, вроде как «туалет» пошли искать, но это дело нужное, девушка и сама хотела знать, где находится сие «заведение», без которого не прожить ни в городе, ни в селе.
— Идите, — Калерия видела, что мать рада её предложению. — А я с помощниками управлюсь, да поедим без вас. Они уж и вина сбегали, принесли, за свои деньги, не ной.
— А я ничего не говорю — хоть бы и за ваши — работников надо кормить. Вы спросите у них, нет ли тут собачки, кошечки, заброшенных — они нужны в нашем доме.
— Вот это ты хорошо матери подсказала. Найду я вам кошку и собаку, но сторожевую, чтоб у дома, на цепи сидела и стерегла. А кошка и мне нужна — она мне суставы полечит — от кошек в доме польза большая, особенно если тут мыши водятся. Но сейчас бери девчонок, мыло, мочалку, полотенце и марш на речку и вам польза и мне не сердиться на мялявок — уж очень они надоедливы. Проку от них мало, лишь мешают.
— Но, мама, вспомните, как вы меня с пяти лет эксплуатировали. Чего ж их-то не можете заставить исполнять что-то по дому? Большие уже девочки, не дай Бог, возьмут пример с Верки и будут такими же лодырницами, как она.
— Что ж ты не воспитываешь их трудолюбивыми, как ты? Или не по силам?
— Да, мама, они хоть и кажутся простыми, потому что многого не понимают, что я, в их возрасте, хорошо разумела, но в то же время «себе на уме», как отметили украинки в Маяке. И дружные растут, кстати сказать; попробуй их заставь делать, что им не по нраву — вмиг визг поднимут, такой, будто их кто-то колотит.
— Хороших же ты мне дочерей сохранила!
— Не грешите, мама, всё, что родилось, должно жить.
— А как же кошек и собак топят?
— Но девчонки же не кошки и не собаки — согласитесь. И позвольте вам погадать. Мы с Веркой живо уедем, как только десятилетки закончим, а эти детки останутся с вами и станут хорошими хозяйками. Как только я уеду, куда они денутся от домашнего труда?
— Твоими бы устами, да мёд пить! Но идите уж. Возьми, что надо и веди их мыться, не грязными же им ложиться в чистые постели. Не зря же мы с Верой всё белье перестирали в Маяке, перед отъездом, чтоб здесь свеженькое постелить. А ты и не заметила, крутясь возле своей директрисы, шья ей платья, чтоб она к сыну ездила в город нарядная, что мы с Верой готовились к отъезду? — думала, что огорчит её родительница.
Но Реля уже была готова отразить удар — недаром же она столько передумала в дороге и «провела следствие», как сказала бы Верка, в столовой.
— Догадывалась, — ответила она. — И рада была, что вы хоть потрудились перед отъездом. Спасибо вам за чистое бельё, что привезли в Качкаровку, здесь стирать будет сложнее — вода теперь для стирки будет, если вы изволите водовоза нанять и деньги тому заплатить, потому как он возит воду лишь за рублики, — предупредила заранее мать — пусть не рассчитывает, что Реля и тут превратиться в водоноску как я Маяке, когда она стирала постельное бельё.
И видя, как Юлия Петровна сникла, не сумев «поразить» её, пожалела любительницу выпить и гульбищ, к которым мать и устремилась, видимо, заранее подготовив начальство села — хороший ликбез по пирушкам провела здесь бывшая «председателька».
— А вы, мама, сходите потом на речку?
— Вот ещё! Я в Маяке не купалась, когда Днепр под боком был, а тут за полкилометра или более тащиться? Я в баню схожу, сегодня и день женский, как мне уже сказали.
— В баню тоже хорошо, но на речке лучше.
— Иди уж, умница. Да Вере не проболтайся, когда она приедет, что я тебя делать ничего не заставляла. Хотя Вера и не спросит, она не такой ревизор как ты.
— Вот вы меня удивили! Я разве должна как лошадь трудиться, пока настоящая лошадка по городам разгуливает? Кстати, когда она изволит прибыть, спросите её с кем она в ресторане или кафе обедала и выпивала — это я во сне видела, когда вздремнула.
— Спрошу. Но берегись, если Вера скажет, что в одиночестве кушала.
— А когда ваша любимица правду говорила, если это ей невыгодно? Вот если она хвастаться захочет, тогда вы всё узнаете, но не признаетесь мне — опять же если то вам станет невыгодно — что Реля, в снах, видит все ваши выходки, как не прячьтесь.
— Ладно уж, гадалка, иди, а то я раздумаю вас на речку отпускать.
— Не раздумаете, мама, потому, что вам выгодно, чтоб мы ушли и не мешали вам, — оставила Реля последнее слово за собой и, взяв мыло и полотенце, какое хотела, пошла за сестрёнками, которых и застала в интересном «заведении», где они усердно трудились.
— Ой, Релечко, як жэ нам у туалет хотилось — думалы що и нэ добижим до нёго.
— Всё сделали? Дайте и сестре позаседать — я вас долго не задержу. Вот тебе, Валюха, полотенце, держи, да газету не разматывай. А тебе, Лариса, мыло доверяю и мочалку.
К Днепру они спускались весело — всё вниз и вниз влекла их вода, но между весельем Калерия прикидывала уже, как тяжко ей будет, да и Верке тоже, потому что она заставит бездельницу носить воду из реки, как принудила ходить по очереди за хлебом в Находке.
И помылись, и постирали всё с себя, и платьишки они высушили на солнышке, и друзей её сестрёнки нашли себе, из тех, кто будет ходить в первые и во вторые классы. Реля не нашла восьмиклассников, потому, что наверное солидные люди трудились где-нибудь, чтоб заработать денег на обувь и формы девчонкам, потому в украинских школах требовали ходить в определённой одежде, чтоб не выделяться. Но на юношей не давили как на девушек, потому что разреши украинкам одеваться, как хочется, школа была б как цветник. Школьная форма Реле нравилась — жаль, что ей приходилось донашивать после старшей, и хотя Вера не была грязнулей, и стирала она любое платье после сестры сразу же, как получала, а всё же брезговала и стеснялась носить обноски, потому ей доставались очень противные вещи, с дырами. А на новую она бы могла заработать в Маяке, но мать не разрешила идти в степь: - «Вот выдумала! Тебе работы дома мало?"
     И загружала работницу домашними делами так, что Реле на Днепр сбегать, покупаться было большой проблемой. Но ходила, наперекор матери и Верке, сказав старшей, что и ей не мешало бы что-то делать, не только парней отрывать от работы и водить «стада».


                Глава 5.

     Вернулись домой, отпустили матушку в баню и стали наводить порядок в новом доме. Выбили, во дворе, палками матрасы и матрасники от пыли и положили на кровати. Потрясли одеяла — вдруг запылились в дороге? Покрывала потрясли уже посильней, потому, что в них закладывали подушки и всё остальное мягкое. Хоть пыли было немного, начали уставать. Но взялись за полы — их надо было мыть — девчонки и помыли, все углы обползали, пока Реля застилала постели. А потом пришлось готовить ужин, потому что мать, выпив с работниками, не стала с ним возиться, тем более, что её поманила баня, а после бани родительница никогда делами не занималась — это сёстры знали, и ужин «сварганили», — по выражению Атамаш. Облегчили себе участь, готовя на электрической плите, потому что за домом хоть и была летняя плита, но где взять для неё дровец, ещё не знали.
     Вернувшаяся из бани мать, принесла яиц, якобы ей уже дала их одна из доярок, но готовить яичницу не стала, с удовольствием ела всё, что приготовили её «дочурки», а между тем беспокоилась о Вере:
     — Что-то она не едет, я думаю, уж не случилось ли чего? Сейчас много хулиганья из отпущенных Берией заключённых, которые, побезобразничав на Дальнем Востоке уже добрались и в европейскую часть страны. Я слышала, что набрасываются они на людей и косят направо и налево — ведь им человека убить, что телёнка зарезать.
     — Ой, мама, — влетела Валя в её плачь, — а бандюков разве не поубивалы, у поезди?
Чем сильно удивила Калерию: — «Запомнила. А другое, что под носом у них творилось с Лариской — мои встречи на берегу Днепра, мою любовь с Пашей не заметили. Может, дед Пушкин постарался и отводил их внимание от меня? Или «стёр» из их памяти то, что им знать было нельзя, иначе бы выдавали мой каждый шаг мамочке и Верке, а эти бы загрызли меня. А так спокойно переносили мою любовь. Почему я думаю, что спокойно? Они психовали, ещё и как — иначе не оставили бы меня без нового платья к 1 Мая».
     — Это в нашем убили, а сколько поездов ехало с ними? — Нервно отозвалась на вопрос Вали Юлия Петровна. — Реля, хоть ты скажи мне, что сестра твоя сейчас делает? Ведь ты под землёй видишь. Не скрывай от матери.
— Ничего с вашей дочей не случилось. Нагуляется и приедет, не волнуйтесь. Да ещё вам какую-то новость привезёт, очень важную. Девчонки, вы поели, так сходите в туалет и спать. Ну, пошли, мне тут убрать всё надо, пока вы будете балласт сбрасывать.
И когда малышки последовали её совету, Юлия Петровна заметила:
— Вот привязалось это слово «туалет» ещё с Находки к нашей семье. На Украине не говорят так, а зовут это учреждение «уборной», что конечно неправильно, но девчонки в школе живо перескочат на уборную, как ты их не приучай к культурному слову.
— Пусть говорят так, как здесь принято. Я и сама в Маяке так называла туалет.
— Да ладно об этом. Скажи мне ещё о Вере — тебе, наверное, снился сон в машине, я заметила, что ты дремала. И уж точно ты просмотрела весь маршрут старшей сестры, хотя не любишь её, как и она тебя…
— Нужна она мне ваша подлая. В машине я вспоминала, сколько вы мне гадостей наделали не только в Находке, но и в Маяке. А Вера и приснилась во сне, то не том виде, о котором вы мечтаете, гораздо хуже. Но на ваш взгляд, это может быть её триумфом.
- Говори, каким ещё триумфом закончится поездка Веры! – Заволновалась мать.

     Но тут, на радость Реле, вернулись сестрёнки и, помыв руки под умывальником, захотели отдыхать, тем самым, прервав неприятный разговор.
— Релечка, ты нас уложишь, как раньше? Сказку расскажешь?
— Уложу и расскажу.
— Про мёртвую царевну и семи богатырях, — заказала Валя.
— Ни, лучше про дурачка Додона. Мэни нравится, как его петух клюнул.
— Ну, если уж вы заговорили по-русски, то расскажу вам сказку про Золушку. Она не в стихах, как у Пушкина, но очень интересная.
— Про Золушку! — Обрадовались Атаманши. — Нам её, в поезде, рассказывал Дима, но мы забыли. А ты, як расскажешь, то запомнимо.
Калерия рассказывала сказку, постоянно вспоминая, что и она, один раз в своей жизни, была Золушкой и даже побывала на балу. Правда не танцевала, но её превращение было магическим, и способствовали тому её дорогие Павел и Вера Игнатьевна. Пожалуй, что и садовод принимал участие, не посади они в день приезда студента саженцы, пожалуй, ничего волшебного не случилось. Странно, не то, что Маячане её не признали, больше всех тогда удивили Калерию Атаманши — столкнулись с превращённой в Золушку сестрой, вытаращили свои глазёнки, и прошмыгнули мимо, будто не эта девушка их растила, защищала от двух мегер. Чуть не убила за них отца, которому, по пьяной дури, (или Герка на него воздействовала своими не мигающими глазами?), вздумалось забросить дочурок под потолок, на грубу, откуда девчонки могли свалиться и разбиться. Не подоспей Реля вовремя и с большим трудом, не сними их с большой высоты, сама рискуя разбиться, потому что подставила себе большую, но качающуюся скамью. Интересно помнят ли они о том? Реля прервав, внезапно, сказку спросила о том сестричек. Они разлепили сонные глазки; — «А когда цэ було?»
— Не помните и не надо, не будем возвращаться к старому, забытому вами, — и продолжала сказку, опять наедине со своими думами: — «Да, сёстры растут не такие, как я была в их возрасте. Вале было 4 года, когда я их с печи стащила, а Ларе три, однако я помню что со мной происходило, в этом возрасте, не только со мной, но и с другими людьми. Наверное, потому, что была война, когда чувства людей обостряются. Но я, полуголодная, могла запомнить сказки Пушкина чуть ли не с первого раза, когда дедка прочёл мне их, а девчонкам я много раз рассказывала их по памяти да не своими словами, а стихами — ни одна не может повторить. Потому, кажется, дедушка Пушкин не очень их за внучек признаёт — лишь меня. Полагаю, что и во снах к ним не является. Говорил, что ко мне прилетает лишь тогда, когда я вспоминаю о нём. Но вот сегодня они вспомнили две его сказки — правда, лишь названия — явиться ли дедушка в их сны? Впрочем, девчонки сны никогда не запоминают. Реля, в возрасте семи-восьми и даже девяти лет уже активно общалась с Пушкиным, в сновидениях, вынудила даже его признаться, что он нам дед; почувствовала это по тому, как он часто являлся в снах и рассказывал маленькой девочке о Космосе. Странно — я почти всё понимала. Явись он сейчас сестрёнкам моим и поведи такие разговоры, они не только ничего не поймут, но испугаются, если, разумеется, что запомнят. Но заснули мои малышки, жаль, что они совсем не такие как я, в смысле памяти и развития, мне жаль, что Пушкин их не признаёт за своих внучек, но в каком-то смысле я должна Бога благодарить, что они не обращают внимания на моё, например, сегодняшнее расследование в столовой. Догадайся они, о чём я говорю — не миновать мне ссоры с матерью и Верой — ещё бы и с кулаками накинулись. Но с тех пор, как папа оставил нас таким странным образом, две мегеры как-то прижались и не очень нападают на Рельку. Уж не дед ли Пушкин мне помогает их образумить? Если так, то спасибо, дедушка. И изволь явиться внучке любимой, как ты уверяешь, во сне — поговори со мной, успокой насчёт Павла, уж очень душа за него болит, будто предчувствует, что грозит ему что-то, и никак помочь не может».
От огорчения она прилегла рядом с Валей и задремала. И снова старшая сестра не замедлила появиться в её видениях — видно тревога матери передалась и Калерии. Но с Веркой не происходило ничего плохого, потому что она опять улыбалась и сидела уже не в маленьком кафе, а большом ресторане — на этот раз с одним лысоватым. Реля удивилась: — «Куда же делся волосатый, который спрашивал обо мне?» Но долго задумываться ей не дали — старшая опять выпивала с лысоватым, и смеялась, что им ещё ехать в машине. Советовала ресторанному кутиле пить меньше, не то заснёт за рулём. Тот возражал, что никогда этого с ним не случалось, даже ежели он пил водку, а не вино. Потом пирушка их закончилась. Подошёл официант, чтоб расплатились. И, вроде, как получил плату не от Верки, а от мужчины. — «Слава Богу, не распустёха наша расплачивается. Но когда это она расплачивалась сама? Но тогда были парни с ней, а не мужчины». Во сне Реля последовала за парочкой, которая села в машину и стали целоваться. — «Какой позор! Вот бы мамочка увидела свою любимую дочку, плевалась бы и в волосы ей вцепилась или мужика этого опозорила. Но что это я? Мама бы как раз и не позорила, если б знала, что Верка целуется, чтоб получить что-либо от мужика. А что она не просто своими поцелуями «обрадовала» дурня, я уверена. Как это неприятно знать, что у тебя, ведущие себя непотребно, сестра и мать»…
Тут Реля проснулась и хотела прогнать этот сон, чтоб он забылся. Для этого, как она знала, надо подойти к светлому окну и посмотреть на солнце или свет. Но где солнце найдёшь среди ночи? Окошко, в незнакомой комнатке, где она спала почему-то рядом с Валей, было темным и вообще всё незнакомым… Напрягши память, она вспомнила, что они переехали в другое село, вспомнила как ехали долго, потом ходили в столовую и наконец, как она укладывала сестрёнок спать, после ужина. Вспомнила даже: — «Вот гадость!» что ей приснилась старшая сестра в непотребной для молодой девушки обстановке — Верка, в своей излюбленной манере, вертелась перед пожилыми мужчинами: — «Чего только хотела от них?» — Реле вспомнился не последний, совсем уж гадюшный сон, по её мнению, а тот, дневной, когда сестра резвилась с двумя «фронтовиками», как они себя называли. — «Раз фронтовики, то можно с молоденькими девушками в кафе развратничать? — Подумала, гневно, она. — Развращать молоденьких девчонок даже отец не хотел. Или хотел чем-то заняться с Геркой, когда закинул маленьких своих дочерей, на высоченную печь, чтоб не мешали? Но что других девчонок он не хотел – могу поручиться – ведь с ними надо выпивать. А разве мог он выпивать с девчонками на виду всего села, как эти вылощенные, хорошо одетые модники? Ведь Веруська в рваной одежде лишь с отчимом хотела безобразничать. Почему? Уж не назло ли мамочке своей? А в Херсоне, в рванине, никого бы близко к себе не подпустила»…
Мысли Рели прервало шумное появление в их доме полупьяной Верки — средняя сестра почувствовала через стенку этот неприятный запах, коробивший её всегда: — «Явилась гуляка! Выйти, взглянуть в её наглые глазищи или презреть? Пойду!"


                Глава 6.

     Чернавка вообразить не могла, как повезло Вере в этом путешествии, которое старшая себе придумала. Сначала она добралась до Херсона на «Газике», вместе с директором совхоза, который всю дорогу сокрушался, что такая красивая дивчина покидает их село, вместо того, чтоб ещё долгие годы быть его украшением. — «Утрись своим Маяком» — насмехалась в мыслях Вера. И приехав в Херсон, она довольно надменно попрощалась с растяпой, который так поздно увидел, кого он теряет. И поскольку она выманила у матери достаточно денег в дорогу — хотя та и ворчала для видимости, чтоб усыпить бдительность сестёр, особенно Релии — Вера не чувствовала себя ущемлённой. Потому она с удовольствием воспользовалась этими деньгами — ходила по городу да покупала что душе угодно, зашла покушать в хорошую столовую. Похоже, это была не столовая, а кафе, где вечером обслуживали официанты. Жаль, Вера не могла ждать до вечера. Но она познакомилась с двумя, не очень старыми, мужчинами, которые, спросив у неё разрешения, сели за её столик. Они принесли с собой много вкусной снеди: сало, копчёное мясо. Всё это ели довольно «смачно», запивая острую пищу, как пояснили приятели, вином из бутыли. Которую достал из портфеля «более щедрый», как определила Вера, но лысоватый мужчина, приглашая к их «трапезе» незнакомку, заметив, как Вера поглядывает на еду. Он не подозревал, что Вера изображает голод — уже готовилась в актёрское училище — и видно хорошо «изображала», потому что дождалась, ей предложили:
     — Присоединяйтесь, девушка. Всё это домашнее, вкуснейшее.
     — Спасибо, — продолжая играть, Вера сделала вид, что не удержалась и взяла тонкий ломтик мяса, — смутили вы меня вкуснятиной, — жеманничая, произнесла она, чувствуя, именно на этих «любителей женщин» произвела впечатление. Девушка «разглядывала в наглую мужчин», как съязвила бы Релька, соображая, кто мог бы стать вздыхателем?
     — Кушайте, угощайтесь и салом, бо воно смачнэ. — Пошутил волосатый, и мужчины заговорили о своём, как поняла Вера, чтобы она не стеснялась и налегала на самое вкусное.
По их разговору это были однополчане, потому что друзья вспоминали изредка о войне, но больше болтали о делах повседневных. Как поняла Вера - а она ела медленно, затягивая удовольствие — один из них — тот самый кого бы она взяла в любовники, на короткое время — лысоватый, красивый лицом и мощной фигурой, лет тридцати пяти, приехал в Херсон лечиться или показаться врачу. У него осколок в голове засел с войны и начал беспокоить «такого большого, представительного», как выразилась бы мать.
Вера рассматривала мужчин без стеснения, и они оценили её храбрость. Вдруг тот, который был постарше, но с хорошей гривой волос, встал, пошёл к буфету и принёс три порции красной икры, одну из них поставил перед Верой, улыбнувшись ей, не то коварной, не то доброжелательной улыбкой:
— Мы угощаем вас, чтоб вы не ушли преждевременно — нам так нравится находиться в обществе красивой девушки. Верно, Алексей?
Тот посмотрел на Веру голубыми, немного навыкате глазами — верно осколок давил у него основательно — и подтвердил, очаровывая:
— Разумеется, если девушка не возражает. Вы, наверное, студентка?
— Нет, — Вера кокетливо покачала головой, — я будущая студентка. Вот через год закончу школу, и буду поступать в театральное училище.
— Ого, куда вы замахнулись! — удивился красавец с лысинкой — теперь Вера хорошо его рассмотрела. — А если не секрет, какую школу вы заканчиваете? В Каховке? Или в Херсоне? Потому что вы, по виду, городская девушка? Или я ошибаюсь?
— Почему вы так судите? — возрадовалась Вера, она всегда была довольна, когда её принимали за городскую жительницу.
— По манерам: у сельских девушек совсем не такие, они более, как бы это сказать?.. скованные, не такие храбрые.
Вера довольно улыбнулась — с какими же Матрёнами этот красавец, с открытым лбом, имел дело? Ей очень хотелось сказать, что она учится в городе — вот когда девушка возблагодарила мать, что та одевала её прилично — её принимают за горожанку, что весьма лестно.
— Да, я жила когда-то в городе, — ответила она, не признаваясь, что городок был малым и только строился. — Но судьба забросила меня обратно в село — я закончила девятый класс, в Красном Маяке, если вы знаете его, — небрежно говорила Вера, чувствуя, что нравится.
— Как же! Как же! — ответил ей волосатый. — Там есть пещеры, и я мечтаю приехать в Маяк, и осмотреть их. Лёха, рванём туда вместе?
— С удовольствием, — отозвался его приятель, — ещё раз увидимся с нашей незнакомкой. — Он улыбнулся Вере довольно милой улыбкой, на что она ответила ему тем же, но развела руками:
— К сожалению, вы меня там не застанете, — ответила она, подумав: — «Как назло я в пещеры не разу не сходила и ничего не могу им о них рассказать, а это такая благодатная тема для разговора среди незнакомых людей». — Но Вера не терялась, когда ей хотелось понравиться; она как обычно сложила губы бантиком, делая паузу, затем продолжала: — Десятый класс я буду учиться в Качкаровке, куда, наверно, в данный момент, приехала моя семья. Ну, пусть трудятся, таскают вещи, а я побуду в Херсоне — уеду отсюда последним автобусом, который идёт в восемнадцать часов вечера, — назвала она не по-деревенски время: — «Это в доказательство им, что я всё-таки больше городская».
При этих словах её, мужчины взглянули друг на друга и, «странно», как сказала бы её любимая мама, себя повели: волосатый привстал, поклонился Вере и указал в сторону своего фронтового товарища:
— Поздравляю вас, красавица, вам крупно повезло. Представляю вам директора Качкаровской средней школы: Алексея Мироновича Заглыбина. Вот уж как говорится — «на ловца и зверь бежит». Алексей Миронович, ради нашей встречи, сделает своей красивой ученице хороший аттестат, желательно с медалью, потому что с медалью вне конкурса! без эк-заме-нов! можно поступить сейчас в любой институт. Алеша, как ты смотришь на такую перспективу?
— «Ноу проблем», как говорили наши друзья-американцы, которым мы с тобой, в сорок пятом году, жали руки на Эльбе. Но как нашу будущую медалистку зовут?
Ошеломлённая такой встречей Вера тоже привстала и поклонилась:
— Вера Олеговна Днепренко, — она немного смутилась, ведь строила глазки такому человеку, от которого зависит её будущее, но не надолго — «И чего я так дрейфлю? Может ему такие ученицы как раз больше нравятся? Ведь и он не остался равнодушен к моей красоте, я вижу». — Придя к такому мнению, она оживилась: — Очень приятно видеть своего директора школы, если вы, действительно, директор, во что мне не верится, потому что очень молоды, — смягчила пилюлю Вера, но в душе она смеялась: — «Ха-ха, молод, с такими залысинами! Кому рассказать, что я так льстила, не поверят, но всё-таки директор и понравился мне раньше, чем назвался. К тому же, я знаю, что мужчины, рано лысеющие, довольно находчивые в любви и пылкие — недостаток волос даёт у них силу в другие места», — думала насмешливо и в тоже время с ожиданием Вера. Кто знает, может, в дальнейшем, её будущий директор докажет не раз девушке, что она не ошиблась, приняв его за сильного мужчину, могущего продвинуть свою ученицу в жизни. А это немаловажный «фактор», как, воображая, любит говорить любимая её мамуля, давшая девушке возможность «культурно» прокатиться и, таким образом, встретиться с нужными людьми.
В ответ на её сомнения в его директорстве, Алексей Миронович развеселился, полез в портфель и достал паспорт:
— Вот, могу недоверчивой красавице документ показать. Смотрите.
Девушка с боязнью, но взяла паспорт: — «Играть, так играть, от меня не убудет, а польза, возможно, будет великая от этого дурня, потому что какой же директор школы так, просто, знакомится с ученицей?»
— Мне мама велела незнакомцам не доверять, — пошутила она, открывая маленькую книжицу и сверяя фото с владельцем, — Однако, какая у вас красивая фамилия и назвали мне её правильно. — «Как бы ещё посмотреть, женат ли он? Вот бы было прекрасно, если холостой, нам легче было бы встречаться», — Вера вздохнула тайком: — «Конечно, замуж за сорокалетнего старика идти, это как в гроб ложиться, но поиграть с ним можно, хотя бы ради аттестата».
— Убедилась, что мой другарь не обманул тебя? — вдруг перешёл на «ты» её будущий директор, — А теперь мы, пожалуй, с Олесем выпьем за наше знакомство. — Он достал из помятого портфеля ещё одну бутылку: — Спасибо, друг, что ты затянул меня в это кафе.
— Ну, у меня же чутьё, я как знал, что мы тут Верочку встретим. Выпьете с нами, красавица, чуть-чуть за нашу внезапную встречу?
— Нет, не могу, — отказалась жеманно Вера, — мне же ещё на автобусах ехать, к тому же, я никогда не пила вина.
Она лукавила — вино она пила и не раз, начиная с того времени, когда мать работала председателем колхоза, и у них всегда было дома это зелье, которое веселит душу, поднимает настроение. Разумеется, что и в Находке угощали её «женишки» вином, иначе никогда бы не добились от красавицы некоторых ласк, но добавляли к винцу подарочки. Конечно, она могла бы выпить и с будущим директором школы, к тому же он, возможно, сделает ей самый большой подарок: Аттестат с медалью, но также может быть, что дирёша не любит пьющих, а учениц особенно.
Однако, Алексей Миронович вдруг поддержал своего друга:
— Не бойся, Верочка, я, тебя, в Качкаровку, на своей машине отвезу. Правда, я планировал ехать не в шесть часов вечера, а попозже. А вы, на какой улице будете жить? В центре? На окраине? Потому что Качкаровка не малая — это бывший районный центр, в нём даже Дво-рец Куль-туры был до войны — вот до чего селище процветало.
— Кажется, в центре. Мама говорила, что недалеко от разрушенного Дворца. Я потому и собираюсь пораньше поехать, чтоб поискать их там.
— Не беспокойся, найдём, — говорил Алексей Миронович, наливая в стаканы вино — плеснул и Вере на донышко: — За встречу, моя будущая ученица. Ты ещё не знаешь, с кем тебя судьба свела. Ну, чокнемся!
— Почему не знаю? — возразила Вера, поднимая стакан и чокаясь с мужчинами: — Может, мне судьба преподнесла сегодня большой подарок?!
— Вот именно, — рассмеялся её будущий директор. — Кроме того, что я тебе медаль сделаю, мой друг может тебя описать в своей книге — он писатель и большой, — Алексей Миронович поднял палец кверху: — Олеся Гончара будут с этого года и в школе изучать. Ты читала его книги?
Вера покраснела до слёз — она же видела у Рельки книжечку этого писателя, как же она называлась? Кажется «Таврия» — странное название — ну что бы было ей прочесть ту книжонку? Сейчас бы блеснула перед писакой, пересказав какой-нибудь эпизод или похвалив героя.
— Не читала? Ну, ничего! Олесь приедет к нам в школу, на праздники — возможно на День Победы — и тогда он подарит тебе все свои сочинения. Подаришь, Олесь, ей своё видение нашей прекрасной жизни?
Веру покоробило — нужно ей чьё-то «видение», но сказала другое.
— Хорошо бы больше народу видело, как ваш товарищ подарит мне книги: — «Вот Релька бы обалдела», — торжествуя, подумала она.
— И увидят, — подтвердил Алексей Миронович, — мы устроим школьную линейку для встречи с писателем и героем войны, а школа у нас не такая крохотная, как в Маяке — в три раза больше учеников, чем там.
Они ещё долго сидели за столиком, обсуждая дальнейшие их встречи и строя планы на будущее. В основном, разумеется, Верину учёбу в театральном. Хитрунья ещё раз намекнула, что хочет именно туда, рассчитывая, что если уж не директор школы, то писатель, у которого масса связей, ей обязательно поможет. Но Гончар, наверное, много о себе воображал, был настроен скептически в отношении её таланта:
— А чего тебе ехать в Москву и поступать в Актёрское? Сейчас, в таких институтах или училищах, за блатными не пробиться - туда народ здорово рвётся, чтобы быть на виду у всех, а у тебя ведь блата нет?
— Нет, — призналась Вера, — но я надеялась поступить за счёт таланта или красоты. Ведь вы не будете спорить, что я красива?
— Ни в коем случае! — съехидничал Гончар. — Но талант, это особое дело. Тут красоты мало, а надо проникать в человеческую сущность, ты же, чувствуя свою красоту ещё с детства, наверное, мало обращала внимание на других людей? Ну, открой, много присматривалась ты к людям? — приставал он к Вере с глупыми вопросами, чем вызывал её гнев.
— А чего к ним присматриваться? — возразила надменно девушка. - Мне в жизни впервые попались интересные люди, и это — Вы.
— Э, милая, если ты думала поступать в актёрское училище, то следовало внимательно вглядываться в разных людей, ведь тебе их, потом играть или «воспроизводить» в фильмах или спектаклях.
— Вот если поступлю, тогда и стану приглядываться, — насмешливо отозвалась Вера, насупив брови.
— Тогда, девушка, поздно будет. Да и не поступишь ты, если люди тебе не интересны, — мстил, наверное, ей Гончар, за то, что его книжонок не читала.
Вера почти возненавидела писателя за этот выпад против неё: душу ему, дурню пьяному, подавай. — «Писака несчастный», — она и книг его уже не хотела иметь, — «Наверное, дрянцо военное — а я больше о любви сейчас читаю — это мне гораздо интересней».
Увидев её закушенную губу, в разговор вступил Алексей Миронович:
— Чего ты разошёлся, Олесь, смущаешь девушку? Ты правильно начал свою речь, что нечего Вере ехать, поступать в Москву, где она наверняка пролетит с экзаменами, даже если мы ей устроим медаль — я слышал, что в актёрских училищах на медаль не обращают внимания; им талант подавай. А Вере мы можем предложить поступать туда, где наш однополчанин трудится: наш с Олесем дружок фронтовой ректором в Одесском Метеорологическом институте обретается. Знаешь этот институт?
— Погоду предсказывать? — смутилась Вера, это её не прельщало.
— Ты подумай, — продолжал убеждать Алексей Миронович, — туда ты наверняка пройдёшь без экзаменов, с медалькой. И учиться тебе будет там хорошо, под присмотром нашего с Олесем приятеля. И направят тебя, после окончания института, не в тьму тараканью, а куда захочешь.
Вера улыбнулась ему мило, как улыбалась когда хотела увести разговор от неприятной для неё темы:
— Я дывуюсь, что вы украинцы, а так хорошо говорите по-русски.
— Э, девушка, — вмешался в разговор Олесь Гончар, — мы так долго воевали интернациональной бригадой, где были грузины и абхазы, ненцы и казахи, и для всех нас стал разговорным языком русиш, так что отвыкнуть от него довольно тяжко. Да и половина Европы сейчас говорит на этом языке, а вскоре, я надеюсь, он станет международным.
— Но ты, моя будущая ученица, — вмешался директор, — не уводи, не отвлекай разговор в сторону. Отвечай коротко и ясно, как на фронте — желаешь ли ты, красавица, учиться в институте?
— У меня ещё есть время подумать над этим, — улыбнулась Вера.
— Вот-вот, подумай, а к окончанию школы ты мне и скажешь. Ну, поели-попили, теперь пора и по делам моим ехать. Ты подождёшь меня, Вера до шести часов на автобусной остановке, я тебя, может, раньше заберу: на машине я быстрее тебя домчу до Качкаровки, чем тебе на автобусах ехать, тем более в незнакомое село.
— Хорошо, — согласилась Вера, — но, на всякий случай, я, всё же, билет куплю, вдруг вы задержитесь в Херсоне и не поедете домой, что тогда я делать буду? — Ей пришла в голову мысль, что её будущий директор, с таким знаменитым другом, могут заехать к каким-нибудь однополчанкам — как делают многие мужчины, вырвавшись из дома — и остаться у них на весёлую ночку. Вера не раз наблюдала это в компаниях матери, которая так внезапно осталась одна и видно, в знак протеста, приводила несколько раз в домик, на скале, мужчин из «высокого начальства», приехавших в Маяк «дегустировать» свежее вино с местного заводика. Мать устраивала в доме такие «дегустации», что Вере не раз хотела пробраться в комнату, где спали, без задних ног её, уставшие за день сестрёнки, и разбудить хотя бы Калерию: пусть полюбуется на материны «художества». Что удержало Веру от такого дерзкого поступка? Быть может вина перед Дикой, которую они так сильно «ужимали» с матерью? Но, скорее всего, не хотела вызвать гнев своей «подружки мамочки» — выдай Вера хоть раз материны проказы, пожалуй, Юлия Петровна возненавидела бы её как Чернавку, которая часто упрекала мать, если заставала в неподходящих ситуациях, упрекала даже тогда, когда её батяня попал в тюрьму из-за баб.
— Ой, как плохо ты о нас подумала, — вдруг прервал её мысли противный писатель. — Мы с Алёшкой едем в больницу, чтобы там проверили его светлую головушку, в которой с войны застрял осколок, и сейчас начал беспокоить. Думаю, что сегодня его проверять не будут, назначат просто время на другой день. Не веришь — поехали с нами.
Вера взглянула на назойливого бумагомарателя приветливей — иначе, что мог подумать про её характер Алексей Миронович.
— Вы и правда колдун, читаете мысли — у меня сестрёночка средняя такая — посмотрит на человека, и знает, что он думает.
— Правда?.. Как бы я хотел встретить такую девушку! До сего времени, мне такие умные не попадались, среди подрастающего поколения. — Не удержался, высокопарно высказался Гончар. — Поэтому с удовольствием познакомился бы с твоей сестрой. Она такая же красавица, как ты? - улыбнулся писака, воображающий себя, наверное, великим.
— Вовсе нет, — насмешливо ответила Вера, — мы, дома, её Чернавкой обзываем.
— Значит она такая смугленькая, как цыганочка, да?
— Настоящая цыганка, я даже подозреваю, что она колдовать умеет, — уже зло ответила Вера. — «Отвяжется он когда-нибудь со своими дурацкими вопросами?» — подумала она, но на губах её играла улыбка. Красавица не забыла, что она думает поступать в актёрский институт.
— Везёт же тебе, Алексей, такие девушки в твою школу попадут.
— Ну ладно, ладно, — поднялся Алексей Миронович, не то спеша, не то заметив неприязнь Веры к его приятелю, — поехали в больницу, а ты Верочка, дождись меня, я постараюсь побыстрей приехать.
Они уехали, а Вера бродила по Херсону и пугалась — уж не с аферистами ли какими она встретилась? Мало ли, что один из них ей паспорт показал, а второй назвался писакой — где гарантия, что это не убийцы какие? Вот возьмут её в машину вечером, попользуются девушкой и выкинут в воды Днепра. А дальше вынесет где-нибудь её тело на берег, а может, не вынесет глубокая река — оставит лежать на дне. Сколько таких случаев было, что люди пропадали и не находили их нигде, возможно тела их и до сих пор в реке, или может в море утащило. Для всякого случая, Вера зашла на почту и написала в Качкаровку письмо, на свою фамилию — в нём подробно описала с кем познакомилась в Херсоне и фамилию, имя, отчество своего предполагаемого директора — если она пропадёт, мать хоть будет знать имя убийцы дочери и найдут этого негодяя. А всё у неё обойдётся, Вера письмо получит сама — тогда это будет просто проверка работы отделений связи. Подстраховавшись, таким образом, Вера повеселела — ничего с ней не случится, напрасно она себе портит нервы, лучше бы похвалила себя девушка. Вот сейчас, наверное, её семейка — в поте, в мыле — таскают вещи с машины. А она сидит в городском скверике, довольно весёлом, и, вместо того, чтобы быть заезженной лошадью — как, например, Релька — отдыхает, как и положено это делать всем умным людям. А Вера, к тому же, будущая актриса («Хорошо бы ещё известная») — как она ловко отказалась ехать со всеми — они и сообразить ничего не успели, а мать денег дала столько, сколько Вере хотелось — и всё это получилось «экспромтом», как выразился однажды недотёпа Павел. Впрочем, Вера была уверена, что и Юлия Петровна не перетрудится с разгрузкой машины, мать всегда найдёт предлог, чтоб не надрываться, сославшись, например, на женские дела.
Алексей Миронович, как и обещал, приехал за ней чуть раньше шести часов вечера. На этот раз он был один и, обрадованная Вера, не стала даже спрашивать, где он оставил своего навязчивого однополчанина — ещё подумает с ревностью, что она задавакой писакой заинтересовалась. С улыбкой села в машину к влюбчивому мужчинке — кому рассказать, не поверят, что такое может случиться с ученицей: стать возлюбленной своего директора школы, а что это будет в дальнейшем, Вера не сомневалась — уж она, по взглядам, давно всё определила.
— Как ваше обследование? Сумели его пройти?
— Как ни странно, да. Предлагают операцию, но можно ещё и погулять на свободе, — пошутил Алексей Миронович, заглядывая Вере в глаза, что ещё раз подтвердило ей, что этот мужчина рассчитывает на её покладистый характер. Что ж, если и он будет к ней расположен…
И как бы отвечая на её надежды, Алексей Миронович сказал:
— Сейчас мы поедем с тобой в Берислав — это районный центр сейчас вместо Качкаровки. Говорила тебе мать, что Качкаровка раньше была районным центром?... Вот и прекрасно. Там, в ресторанчике, поужинаем, — говорил он, трогая машину с места: — Ты такая большая, что за восемнадцатилетнюю сойдёшь. И, кроме того, меня там знают Директор ресторана — мой приятель — не только вкусно накормит, но и недорого, что очень важно.
Вера давно знала, что выглядит старше своих лет, и это её порадовало, потому что давало возможность пойти с представительным мужчиной впервые в такое шикарное, как она слышала, заведение. Ей приятно, что никто не подойдёт и не потребует у неё документа, потому что за неё теперь в ответе сам директор школы. Разумеется, за ресторан ей надо будет рассчитываться кое-чем не таким уж ценным для неё, да разве жалко для фронтовика, носящего в своей голове осколок и вскоре могущего «сыграть в Ящик» — Алексей Миронович всячески давал Вере это понять. Что ж! Мужик, наверное, прав, что не упускает момента с ученицами играть в любовь. Интересно, сколько их было до Веры?
— Только без вина, — предупредила она жеманно, — вы же за рулём, а я боюсь попасть в аварию, тем более, что еду с директором школы. — И чтоб он плохо про неё не думал, пояснила: — Я согласилась зайти в ресторан, потому что сильно проголодалась, очень кушать хочется, — протянула она, — а я все деньги растратила в Херсоне, где столько всяких соблазнов, а я на них очень «падкая», как язвит наша средняя сестрица. Так что, за ресторан придётся платить вам.
— О деньгах не беспокойся, — весело улыбнулся ей в зеркальце её водитель. — Или ты меня за мужчину не считаешь?
А бывший фронтовик был мужчиной, настоящим мужчиной. Подпоив немного девушку, завёз её в «посадку», подальше от дороги и долго целовал, правда не пытаясь сделать что-нибудь большее, а зря — подвыпившая Вера, под его жаркими поцелуями, готова была на многое. Ей так надоели жмоты в Красном Маяке, что человеку, который может её устроить в жизни прекрасно, позволено будет всё. Хорошо бы ещё «дирёша» её не был бы женат. Разумеется, что замуж за такого, покалеченного, она бы не пошла, но такой пробивной человечище проложил бы девушке светлую дорогу в жизни, а потом Вера поступила бы с ним как её родительница со своим старичком, учась в техникуме; выжала бы все силёнки из мужика и оставила умирать в тоске. Правда, материн старикашка не долго мучился, от разрыва сердца скончался. Но верин поклонник покрепче и от него такого подарка не дождаться. Но может же он, «в отчаянии», руки на себя наложить? Вот было забавно, если бы за ней, в институт, прилетела такая весть — что немолодой любовник не перенёс разлуки с ней. Тогда бы за Верой табунами ходили городские парни — студенты и постарше — чтобы добиться девушку, из-за которой, в школе ещё человек, прошедший войну, лишил себя жизни.
Её тщеславные мысли прервал Алексей Миронович, начав почему-то рассказывать о себе, хотя Вера и не просила его это делать, но мужчина в возрасте видно предугадал её расспросы. Директор повествовал о своей жизни, до встречи с ней, и вроде прощения просил за что-то:
— Ты знаешь, я, после войны, вернулся весь израненный, так сразу не женился, долго парубковал — пока подлечился, пока институт не закончил — ну не хотелось мне ярмо на шею цеплять…
— «Конечно, — подумала Вера с иронией, — разгулялся, поди, как и мой бывший отчим, на фронте, что потом остановиться не мог бедняга».
— Но нашлась такая Галочка, — продолжал её новый знакомый, — которая окрутила меня…
— «Прощайте мои романтические мечты, что кто-то из-за меня лишит себя жизни! — опять насмешливо подумала Вера. — Этот бывалый фронтовик надёжно укрепил свои тылы».
— Женился я перед окончанием института, потому что Галя, не надеясь на моё предложение, взяла и забеременела.
— «А что делать, если порядочности не дождалась?»
— Теперь у меня уже парочка детей растёт…
— «Да, тылы у гулевончика крепкие. Но мне-то что? Самое главное для меня убедительно сыграть роль «смиренной», «влюблённой» ученицы, чтобы этот Олух царя Небесного отбой не сыграл». — И следуя выбранному ею образу, Вера ревниво спросила:
— Жена у вас красивая? — Сама не ожидала, что так искренне получится — страстная девушка обозначилась в её словах — какой на самом деле Вера не была и прекрасно об этом знала, потому что не один раз её поклонники подчёркивали, что она в любви — северное сияние, а не южная девушка, какой она представлялась в Находке. Вера издевалась, молча, над своими поклонниками — перед кем ей таланты показывать? И за что? Уж, не за их ли несчастные грошики? Вот если бы она пожелала влюбиться тогда, может быть, из неё и вышла бы страстная девушка. А если бы не получилась натуральная страсть, то Вера её изображала.
— Красивая, — вздохнул Алексей Миронович, — и ревнивая. Так что, нам с тобой, надо быть аккуратней. Я первые полгода вообще на тебя обращать внимание не буду, и ты можешь с хлопцами встречаться, но не влюбляйся. Играй с ними, в эти ваши девичьи игры, — ты же хотела стать артисткой, но чтоб до меня не доходили сплетни, что ты на одном остановилась и у вас любовь возникла.
— «Какие мы хитрые! — подумала в тайне Вера. — Сами не хотим жену обижать, а девушке-красавице надо путь к любви прикрыть. Но и я, как говорят, «не лыком шита», и если полюблю, то у вас, дорогой дирёша, спрашивать не собираюсь: встречаться мне с парнем или нет! Но влюбиться для меня сейчас сложно — видно я, действительно, мужичков «перекушавши», как язвит Релька, поэтому я соглашусь с будущим «любовником» — пусть гулевончик думает, что я лишь в него влюблена».
И Вера, верная своему коварному нраву, сказала не то, что думала:
— Не думаю, что мне будет сладко кривляться в нашем с вами случае, но я попробую. И, как знать, может во мне всё же есть «актёрский дар», которого не заметил ваш «талантливый» друг, «великий писатель», «знаток человеческих душ». Так, кажется, говорят про таких?
Но будущий её директор, и предполагаемый «возлюбленный» либо не захотел её понять, или, «по солдатской, топорной натуре», как подумала насмешливо девушка, понял Веру дословно:
— Олесь — он такой! — с нажимом ответил Алексей Миронович, совсем не чувствуя её иронии, чем очень огорчил Веру.
— «Неужели воины, прошедшие войну, замкнулись только на себе? — уже с гневом подумала она: — Как они восхищаются собой, и ничего не желают замечать вокруг!»
— Олесь больше талантливых людей любит, потому, что сам могучий талант имеет, — продолжал, между тем, её спутник, не замечая ничего.

— «Конечно! — подумала с насмешкой Вера, — Эта «любовь» до поры до времени. А как увидит молодого, талантливее себя, так и постарается его зажать, чтоб дорогу не перебегал. Мне говорили умные люди, что так везде — и в артистических кругах, и в литературе, и у художников, что вообще непонятно — ведь малюют по-разному. Но там также ноги друг другу подставляют — всем хочется прославиться, чтобы премии получать, в Президиумах заседать, по заграницам ездить». Вслух своих мыслей Вера не сказала: помнила, чему учила её любимая мамуля, чтобы держала язык за зубами: «Если не желаешь попасть за решётку, помалкивай. Особенно опасайся коммунистов — среди этих больше всего тайных доносчиков». Вера, разумеется, понимала, что директор школы, прошедший по фронтам, коммунист: — «Но ежели типус мечтает «подгульнуть», не пойдёт доносить на меня. Скорей школьница может посадить в тюрьму, «за разврат малолетних», как я по радио слышала нечто подобное. Так что, кто кого посадит — это пока вопрос, но Вере лучше не дразнить гусей, и не открываться «Олуху», который, вместе с писакой Гончаром, по всей Европе девушек, очевидно, насиловали. Но расписывает всё это гадство его дружочек, как славное освобождение. «Освободить-то», освободили, а сколько судеб, небойсь, переломали, детей оставили расти без отцов эти «воины-освободители?» Судя по Вериному отчиму-кобелю, да вот по этому «дирёше» с писакой, которые ни одной юбки не пропустят, такие больше беды наделают, чем пользы. Отчим тоже было сунулся к Вере, в Толстухе ещё, лишь узнав от падчерицы, что Вера знает, что он ей совсем не отец. И стоило бы папаню Релькиного подпустить к себе, а потом засадить в тюрьму, если бы эта ведьма не застала их на самом интересном месте, когда «отец» трусики падчерицы снял, и целовал её туда, куда не один парень не решался. Но Релька всё разрушила, вытащив отца из её конурки и сказав тому, чем грозит развращение уже развращённой девочки. Отец пал перед «спасительницей» на колени, и просил отрубить его башку. Ведь тот болван, чтобы побаловаться с неродной дочерью, родных своих — Валю да Лариску — закинул под потолок, на высокую печь. Откуда их Релька и снимала, а потом вызвала отца от Веры, тогда ещё Геры, и учила его, вместо того, чтобы оттяпать пьянице голову, а самой засесть в тюрьму: вот о чём мечтала тогда Гера, слушая как «папочка» и Релюха обливаются слезами.

Она и матери потом об этой сцене рассказала, как раз когда та, в гневе на Чернавку, послала её ночью за водой, через кладбище.
Не скрыла и о том, что отчим к ней приставал, чем ввела в гнев мать, ещё больше.
— Так, значит, Релька не зря говорила, что Олег закинул малявок на шесток из-за тебя? Что ж ты, сучка такая, у матери мужа отбиваешь?
— Я не сучка, мама, а вот вы где были, когда отец чуть не угробил двух ваших послевоенных дочерей? Небойсь, и вас Релька вытащила из попойки, как отца из моей комнаты?! — С удовольствием вспоминала Вера, как поставила, ещё девчонкой, мать на место и заставила служить себе, как рыбку золотую.
— «Вот бы и этого Олуха так к моей юбке приковать на годик».
— О чём задумалась, моя будущая возлюбленная?! Или забыла, о чём мы с тобой говорили? — осторожно вернул её Алексей Миронович. — Так я напомню, я рассказывал тебе о друге своём, какой он талант имеет.
— Посмотрим, — отозвалась Вера с иронией, на хвалебные воспевания Алексеем Мироновичем своего другаря, — ведь мне «выпало счастьё» его «творения» изучать, но боюсь, что я очень разочаруюсь в нём, не найду того прекрасного, что так хорошо видите вы.
— Найдёшь, — заверил Веру самоуверенно Алексей Миронович, — вот Олесь приедет весной в школу и привезёт все свои книги. А я дал уже распоряжение нашей библиотекарше, чтобы и она купила все книги Гончара. Так что ты, если заинтересуешься, знаешь, где их искать.
— Не думаю, что у меня, в последний год учёбы, будет времечко по библиотекам ходить, — совсем уже иронически засомневалась Вера.
— Як нэ хочэшь, то нэ надо, — пошутил по-украински директор, заводя машину, и трогаясь с места. — Ну, дорогая моя будущая ученица, поехали! — И когда выехал на дорогу, сострил: — А то мэни жинка скандал можэ дома устроиты. До рэчи, ты, по-украински, добрэ балакаешь?
— Нет, в Маяке я, и разумница Релька некоторые предметы отвечали на родном языке. И мне не хочется переходить на украинску мову, если в институте, я буду заниматься на более привычном мне русском. Вот, надеюсь, что там, на русском преподают? — заинтересовалась Вера.
— Да, Одесса же, вообще, вольный город, там, не как в Херсоне, некоторые институты выпускают специалистов для всего Союза и Гидрометеорологический — яркий тому пример. Вот я желаю тебя туда сосватать. А для того, чтобы ты не испортила свой русский язык, я могу в школе дать распоряжение, чтобы некоторые предметы вы с Релей — удивительное имя — продолжали отвечать по-русски. И думаю, что за мою заботу ты меня отблагодаришь, а я уж тебя тоже порадую, — намекал.
И Вера опять подумала с иронией, что бывший фронтовик, прошедший пол-Европы, такой же хвастун, как и те парни, с которыми девушке приходилось уже иметь такие дела. Как уговаривают, то хвастаются какой-то небывалой мощью, а как дойдёт до дела, то опытная женщина, какой Вера себя и считала, испытывает настоящее разочарование, когда они начинают орудовать этими «чудами»: от иных дурней Веру начинало подташнивать, но чего не сделаешь ради собственной выгоды?

Разумеется, что с директора денег она брать не будет — тут планы грандиознее. Да и с такими «бывалыми» Вера дел почти не имела. Но, судя по матери, которая в молодости пользовалась одним дедкой, а потом сбежала от него, то ждать захватывающего, как обещают, не надо. Однако и Вере придётся пойти по пути матери, потерпеть, но зато хорошо устроиться в дальнейшей жизни.
— Ну, вот мы и прибыли к разрушенному войной дворцу, который неизвестно когда надумают восстанавливать, — прервал её думы директор. — А дальше, извини, я тебя высажу. Сама понимаешь, чем может обернуться такое приятное знакомство, если Галка узнает, что я учениц до дома подвожу. Уж она и так мне устроит скандал за позднее возвращение, — говорил Алексей Миронович, открывая Вере дверцу.
— Вы правы, не надо меня подвозить до крыльца, — выпорхнула девушка из машины: — Спасибо, что подвезли с комфортом, а то трястись бы мне с колхозницами, едущими с базара, среди корзин. До свидания.
— До скорого свидания, Верочка. Ведь учебный год начнётся через две недели, и тогда мы будем видеться каждый день и ждать когда мы с тобой сможем быть поближе.
— А когда это случиться? — Вера кокетливо улыбалась.
— Не раньше, чем Галина моя родит мне третьего ребёнка, и будет сидеть со всеми детьми дома, я ей такое условие поставил. Вот тогда у моей мадамы не будет времени следить за мной и ревновать.
— Понимаю-понимаю, пойдут «серулечки, пелёнки», как говорил мой отец, и исправно бегал на сторону, — пошутила она и, увидев, нахмурившееся лицо директора, добавила: — И видно все вы мужчины одинаковые, — коварно улыбнулась Вера, зная, что теперь Алексей Миронович у неё в руках, и пусть только попробует сделать не так, как надо девушке.
— Ах, Вера, Вера, знала бы ты, как всё портишь, говоря мне так.
— Уж будто бы? А если я признаюсь, что я пошутила?
— Не шути так никогда, девушка, — пробормотал Алексей Миронович и тронулся с места. — До встречи в школе.
Он уехал, а Вера пошла до ближайшей улицы от Дворца, чтоб спросить, где в Качкаровке поселилась вновь приехавшая семья? — «Здорово я этого бабника на место поставила! — восхищалась она собой. — Ишь, ты, какой он чистюля! Сейчас, когда его жена ждёт ребёнка, он ей даже не изменяет, хмырь такой! И думаю, что боится себе репутацию испортить, а как учебный год подойдёт к концу, и я уже буду на вылете из школы и из села, он готов вкусить молоденького, но так, дабы люди не знали. А вот и не получится так у прохиндея! Я постараюсь, чтобы побольше людей нас видели, пусть донесут его вечно брюхатой жене, которая не успокоилась на двух детях, ей третьего подавай», — уже почему-то злобно подумала Вера, как бы предчувствуя, что она не способна будет родить троих детей: — «А зачем их такая куча? Хорошо иметь одного, но очень умного. В детях важно не количество, а качество».
     Когда она свернула на улицу, первая же попавшаяся женщина указала ей, куда сегодня приехала новая семья.
     — Та отут нэдалэчко и посэлылась жинка з трёмя дочерьми — машина три часа стояла возлэ дому. А ты хто будэшь?
     — А я ии чэтвэрта дочь, — отвечала насмешливо Вера. — Дякую, що показалы дэ моя симья живэ. До побачення.
     — Ой, диточка, а чого ж ты нэ помогала вэщи таскаты? Твои сэстричкы пэрэтрудылысь уси.
     — Пробачьтэ, алэ якэ вашэ дило до всёго цёго? Николы мэни з вамы обсуждаты тэ, що вас нэ затрогуе, я пишла до хатыны, — на сей раз, Вера даже не попрощалась: — «Какие они в этой нелепой Качкаровке моралисты, — подумала гневно. — А чего со старухи спросить, если директор школы такой прощелыга. Но хорошо, что всё-таки я с ним знакома. Разумеется, что я не буду в дальнейшем над ним так капризничать, как издевалась при прощании — в дальнейшем я буду обдумывать каждый шаг каждый жест, чтобы дирёша не отвернулся от меня. Но почему я вспылила сегодня? Неужели меня задело, что он как бы рассчитал всё в наших дальнейших отношениях? А я-то сама разве не рассчитываю? — «И нечего, как сказала бы Чернушка наша, — на зеркало пенять, коли у самой рожа кривая». Неужели я сегодня встретила своё отражение в жизни, но не в юбке, а в брюках? Забавно!» — Вера улыбалась, подходя к дому.


                Г л а в а 7.

     Разумеется, измученная тасканием вещей Реля, встретила старшую сестру упрёками, что красавица не сильно перетрудилась, приехав в новое село поздно ночью, когда уже даже Атаманши, возбуждённые переездом, спали. Но Вера, проведшая довольно приятно день, несмотря на её небольшое недоразумение с Алексеем Мироновичем на прощание, была расположена благодушно и поэтому почти не вспылила, не наорала на нахалку, а сказала, сделав утомлённым голос:
     — Молчала бы уж лучше. Я, в дороге, познакомилась с будущим директором школы в Качкаровке, и он обещал, что историю и географию мы и в его школе будем отвечать по-русски.
     — Я вовсе не нуждаюсь в такой поблажке — быстрее бы выучила украинский, — дерзко ответила Калерия.
     — Ну, тогда отвечай по-украински, — возмутилась Юлия Петровна, которая очень волновалась в отсутствие старшей дочери, и теперь обрадовалась, что Верочка, наконец-то, вернулась — живая и здоровая и в придачу с сюрпризом, это мать сразу заметила по оживлённому лицу любимой дочери и увела красавицу в свою комнатку, самую лучшую в этом громадном доме:
     — Три комнаты в нашей хибаре, так я одну отдала девчонкам, другую самую маленькую и почти без окна — Реле, а эту красу выбрала мне да тебе. Будешь жить вместе со мной? — смотрела на старшую дочь умилённо.
     — Вообще-то я бы лучше жила отдельно, но Релькина комнатёшка меня не прельщает — там сыро и грязно — наверное, у бывших «хозяевов», как говорят на Украине, она коморкой служила. Но если чистюля наведёт там порядок, я отвоюю у неё отдельное жилище.
— Нет, Вера, этого делать не стоит, ты там заболеешь.
— Не знаю, мама, не знаю, но ежели сильно захочется уединиться, то я не посмотрю на эту дикую особу.
— Ну да ладно, это всё впереди, а сейчас поведай мне, как ты познакомилась с директором школы, и будет ли какая выгода от этого?
— Ну конечно, — протянула красавица, подходя к зеркалу, которое в комнате Юлии Петровны уже повесили: — Ой, я с дороги не умылась, хотя ехала в легковушке и пыли там не так много, как в автобусах.
— Иди в коридор, умой лицо — Релька уже и воды принесла. – Матери не хотелось говорить, что вода была. - Ты кушать, не хочешь ли? Там я приготовила кое-что на первый наш ужин.
— Мне стыдно в этом признаться, но хочу, хотя я подзаправилась с директором в ресторане, в Бериславе, — жеманно проговорила старшая.
— В ресторане? — ахнула Юлия Петровна: — Не рано тебе его посещать, Верочка? Да и где ты деньги на него взяла?
— Не беспокойся, мама, ведь я в ресторане была с мужчиной, бывшим фронтовиком, а это кое-что да значит. И платил, разумеется, он, хотя больше ела я. Но не откажусь и от вашего ужина.
— Почему ты перешла на «вы»?
— Да мне показалось, что Релька подслушивает нас.
— Не беспокойся, она ушла в свой чуланчик и будет там спать без задних ног — её утомило таскание вещей. Ещё на берег, за водой, ей пришлось идти — девчонок водила покупаться, смыть пыль со всех. — Насчёт воды мать придумала, хотя хватало других дел для усталости.
— Неужели в этой громадной Качкаровке нет водопровода? — изумилась Вера. — В каком-то задрипанном Маяке есть, а здесь нет?
— Не забывай, там находится винный завод, для которого и провели воду да ещё фильтровали её, но то, наверное, от немцев осталось.
— Да, — пожалела Вера сестру, — Рельке тут достанется воду таскать, уже не до посадок деревьев ей будет.
— Да что мы всё про Рельку толкуем? Мне интересно про твои приключения услышать. Пойдём, умоешься, да я тебя покормлю перед сном.
— И правда, мама, у меня такие приключения, вы не поверите, — говорила Вера, идя за Юлией Петровной сначала к умывальнику, затем на кухню, где, по сложившейся традиции, мать оставила ей самое вкусное.
Вера рассказала матери, как она познакомилась с директором, разумеется, не всё. Про то, что произойдёт в будущем у неё с Алексеем Мироновичем, она утаила — незачем женщине знать, хотя родительница, пожалуй, не осудила бы дочь, но чем меньше в Качкаровке людей будет знать о её тайных замыслах — тем легче Вере выполнить задуманное. А похвасталась перед умилённой родительницей, какие блага ей несёт это неожиданное знакомство. Вере повезло: уже не станет так напрягаться, как в Маяке, гонясь, в знаниях, за Релькой. А если старшая захочет, то Дикой в этой школе будет неуютно, пусть испытает Чернавочка, что значит быть не первой ученицей на себе, а то привыкла всех изумлять — уж в Качкаровской школе эта задавака обязательно затеряется.

Однако в дальнейшие дни каникул, наблюдая, как средняя сестра угнетена: — «Наверное переживает разлуку с Павлом», — Вера сменила гнев на милость.
— Ну что ты так мучаешься, будто сокровище потеряла? Да не женился бы он на тебе, не ждут взрослые мужчины маленьких девочек.
— Я и не мечтала, что он на мне женится.
— Тогда веди себя проще — знакомься с Качкаровцами, заводи себе подружек, а то тебя и здесь будут Дикаркой обзывать.
— Как просто сказать: — «Заводи себе подружек», а дома кто будет прибираться? Готовить обед? От вашей милости не дождёшься, Атаманши давно бы с голоду умерли, дожидаясь от тебя чего-нибудь.
— Конечно, я последний год дома, надо и отдохнуть перед институтом, — надменно отпарировала Вера. — Как стану студенткой, буду жить в общежитии, придётся всё делать самой, так что ты пожалей сестру.
— Как будто ты не отдыхаешь перед институтом уже добрый десяток лет? — зло рассмеялась Калерия и вдруг затихла: — Слушай, а ведь ты хотела не в институт поступать, а в театральное училище.
— Однако, ты внимательная, хозяюшка! Что тебе ответить? Потому, что кончается на «у». Решила в институт и поступлю туда, — насмешливо сказала Вера — не объяснять же этой дуре, каким поворотом в жизни было для неё знакомство с директором школы.
— Наверное, нашла себе в Херсоне сильного покровителя? — поразила Чернавка сестру. — И он обещал тебя устроить в институт. В какой?
На какие-то доли минуты Вера потеряла дар речи — неужели Релька всё-таки подслушивала их в тот вечер? Но нет, когда они шли с матерью на кухню, она заглянула к «рабыне» в коморку, где та крепко спала — ведь она столько тяжестей переносила в тот день. А теперь можно подумать, что она была рядом с Верой в Херсоне, и знает всё, о чём сестра говорила с будущим директором. «За такую прозорливость раньше таких клуш сжигали на костре», — разгневалась Вера, но, подумав, успокоилась — разве не сама она говорила вредному Гончару, что Чернавка читает мысли людей. Такая это змея! С ней рядом находиться опасно — моментально узнает, о чём человек думает. И, чтобы «запудрить» ясновидящей мозги, Вера улыбнулась, подражая героине из кинофильма, виденного ею уже в Качкаровке:
— Не угадала, — торжествующе сообщила она Рельке, — Ни в какой такой институт, в Херсоне, я не собираюсь, а уеду к Чёрному морю, в Одессу. Уеду к морю, и полюблю там Капитана дальнего плавания.
— Да, если ты способна ещё полюбить, — съязвила средняя. — Но если ты даже полюбишь, счастья большого от тебя никто не дождётся, потому что человек будет уходить в далёкое плаванье, а ты, как и мама наша будешь изменять ему на берегу, потому что вы с матерью такие, и без гадства жить не можете. Так что не трогай несчастных моряков.
— Ха! Несчастных! — возразила Вера: — Если хочешь знать, они тоже жёнам неверны — у них в каждом порту женщины имеются.
— Не думаю, чтобы в иностранных портах им разрешали жениться.
— Господи, ну какая же ты серая! Ну, хорошо, не жёны у них, а… Ты вот книги свои читаешь, а про бордели в них хоть раз читала? Есть такие дома, где собирают красивых женщин, которые продают себя за денежки, не спрашивая паспортов и даже иностранцам, с которыми они находят язык любви, при помощи жестов. Ты про такое читала в книгах?
Калерия покраснела — ей попадались книги о домах терпимости, которые были и в России и, разумеется, во все века на земле был блуд, и девушка прекрасно понимала, что он множился не на пустом месте: низменные человеческие качества порождали его. И ещё открытие сделала Реля, читая книги и сопоставляя их с жизнью, что иногда не самые плохие люди снимали с себя напряжение, пускаясь во все тяжкие. Однако они быстро останавливались, не давая дурным корням прорасти в них навечно, чего не случилось с её матерью и отцом — распущенность для них стала основой жизни, отдыхом от обыденности. Но и с трудностями надо бороться, преодолевая их, а не пускаясь в бездумные авантюры, которые, множась, делают жизнь этих людей ещё запутанней и невыносимей. Одно удивляло Релю — если она, видя ненормальные отношения своих родителей, заведшие их в тупик, дала себе слово, что никогда не будет повторять их ошибок — то Вера, кажется, старалась подражать матери, не чувствуя в какую пропасть толкает сама себя. И беседу эту завела сестрица неспроста, пытаясь выведать у Рели, как дурёпа, по их с родительницей разумению, относится к такого рода делишкам. Да и Реля тоже прощупывала гулёну-сестру:
— Так это не любовь, — делая наивное лицо, ответила она.
— Вот и видно, что ты ничего в таких делах не понимаешь, — воскликнула Вера с воодушевлением. — А когда эти мужики настранствуются по нескольку месяцев, не видя своих жён, и попадают на берег, готовы полюбить первую же попавшуюся женщину, будь она хоть крокодилом.
— Полюбить женщину, а не проститутку же, которую они покупают за деньги, — насмешливо отозвалась Реля. Ей нелегко далось выговорить слово, которое она не раз читала в книгах.
— Ты чего ругаешься? Такими гадкими словами? — удивилась Вера.
— Это не ругательство, а литературное слово — если его свободно пишут в книгах, значит и в разговорной речи его можно произносить.
— Ты матери так не скажи, можешь по губам схлопотать. Но скажи, пожалуйста — видишь, как вежливо стала с тобой говорить — откуда такие чёткие знания у тебя? Ведь ты сидишь, в основном, дома, со своими книгами, но из них не почерпнёшь так много, как знаешь ты! И не пытайся уйти от беседы со мной — я не часто тебя так расспрашиваю. И раз уж у нас разговор зашёл, скажи мне — ты эти все премудрости узнала, не от своего ли любимого учителя?
Калерия замерла — как может Вера вносить грязь при упоминании о Павле? Неужели для неё нет ничего святого?
— Нет, у нас находились более красивые темы, если нам с ним выпадало счастье провести часок-другой в обществе друг друга.
— И что он тебя не разу не поцеловал? Не подержал за руку?
— Послушай, «девушка», а не твоё это дело. Чтобы я с тобой откровенничала, тебе надо было с детства вести себя не так, по отношению ко мне, как ты вела. И вообще, ты со своими поклонниками, делай что хочешь, но не трогай моих. Впрочем, Павел Петрович даже не ухаживал за мной, чтобы ты язык распускала.
— Говори-говори! — рассмеялась язвительно Вера. — Одного не понимаю, как он мог влюбиться в тебя, в твоих лохмадульках.
— И для того, чтобы на меня никто не посмотрел, вы и водите меня с матерью в рванье? — с горечью спросила Реля.
— Наконец-то догадалась. Учёная стала, после прошедшей весны?
— Но вас ничто не учит, — на сей раз, голос девушки окреп. — Вам невдомёк, что давление на меня не помогло вам в Маяке, не поможет и в Качкаровке, это я могу вам точно предсказать.
— Предсказать? Ты, правда, ясновидящая, как мать говорит? Тогда предскажи Верочке счастливую любовь в Качкаровке, а тебе я оставляю Пашку, который уже, наверное, изменил тебе, едва уехав в город. Или ты думаешь, что он помчится за тобой в Качкаровку?
— Я не буду тебе докладывать, что я думаю, лучше пойду к Днепру, чтобы смыть грязь от разговора с тобой, Герочка. С тобой поговорить это всё равно, что в вонючей луже искупаться.
— Ох-ох, чистюля ты наша! Иди, смой грязь от разговора со мной, — рассмеялась ей вслед Вера. — А я останусь при своём мнении, что ты дурёпа, моя неприкасаемая сестрица. И скоро жизнь тебе докажет это.
Но и Днепр не смывал тяжести с души Рели, даже если она уходила к нему одна. Днепр приносил размышления, что она, в самом деле, не пара довольно взрослому парню. Худо было и то, что, в снах, Реля больше не летала, с тех пор, как высокомерная дочка, высокопоставленных людей увезла Павла на персональной машине своего отца в институт. И хотя Павел Петрович приезжал после Розиного непрошеного визита и много проводил времени с Релей, преподавая в школе и даже возил подростков на экскурсии, которые устраивал ради Рели — сам признавался в этом - однако ничто не вернуло назад её сны, которые так поддерживали юную девушку в жизни. Это казалось Калерии недобрым предзнаменованием.
Убегая от предчувствий, Реля проведала уже и школьную библиотеку, в надежде, что она работает, но библиотекарь была в отпуске, как и все прочие школьные работники. Куда деваться? И Калерия набралась храбрости и попросила у матери паспорт, чтобы записаться в сельскую библиотеку, которая работала летом, это девушка узнала точно, зайдя в неё. К Релиному удивлению документ свой ей Юлия Петровна дала, наказав сказать библиотекарю, что книги она берёт для всей семьи.
— Чтобы нашу семью считали образованной и в этом селе.
— А вы будете читать? — удивилась Реля.
— Ну, вот ещё! У меня нет времени на чтение.
— Тогда зачем я буду говорить, что для всех беру?
— Не твоё дело, а как мать тебе наказала, так и скажи - я проверю. Вот, кстати, напомнила. Если ты опять погрузишься в чтение, кто дома убираться и готовить будет?
— Во-первых, убираются сейчас отлично Атаманши — Вера их хорошо вышколила, только для того, чтобы самой этого не делать.
— Умница! Она гораздо умнее тебя, если ты это замечаешь.
— Конечно, там, где ей выгодно, она проявляет завидную смекалку, - насмешливо проговорила Реля, — и если вы не хотите, чтобы и младшие выросли такие же ленивые как Вера, то пусть она докончит их образование, научит сестрёнок готовить пищу, что немаловажно в жизни.
— А ты почему не научишь? — съязвила Юлия Петровна: — У тебя хорошо получаются выпечка и первые блюда.
— Всё, что я могу, я сестрёнкам передала. Другое дело, как они усвоили. Если ленились, то их вина. А я больше не могу, потому что слишком устала от переезда. Сердце у меня подкалывает, и даже царственная Вера наша согласилась дать мне отпуск от домашних дел до начала занятий, которые, как вы правильно заметили, не за горами.
— Вера дала тебе отдохнуть от домашних дел? — поразилась мать. - Удивляюсь я на неё.
— Меня это не удивляет — красавица наша так много отдыхала, что потрудиться для неё, наверное, в охотку. К тому же, на речку она не ходит, боится загара, хочет Белоснежкой появиться перед новыми поклонниками. Да и мелькание во дворе, около летней плиты, ей не повредит — вы не забывайте, что ей школу заканчивать в этом году и хорошая характеристика для института нужна. А её классная руководительница, которая будет её писать, живёт рядом, всё видит.
— Так ты думаешь, что Вера баллы себе набирает для хорошей характеристики? Ну и молодец, моя старшая доченька! Разве это плохо?
— Вовсе нет, другое дело, что эти спектакли создаются для показухи, но я и этому радуюсь, потому что Вера, сделав вид, что осознала, как я перетрудилась с переездом, наконец, дала мне за много лет, небольшой отпуск. Мне надо немного отдохнуть, дабы отошло уставшее от тяжестей моё сердце, а то оно заухало так, что хоть к врачу беги.
— Ох-ох, какие нежности! — иронизировала Юлия Петровна.
— Не нежности, — возмутилась Реля, — вам же говорила тётя Настя, что я, живя у неё, как-то в бане свалилась в обморок: сердце подвело.
Юлия Петровна замерла, сестра, в самом деле, рассказывала когда-то о Релькином обмороке — Настя водила девчонку даже к врачу, который сказал, что это от переутомления. Но в Родниках, где они полгода проживали, перед отъездом на Дальний Восток, Реля жила не с семьей, а у Насти, и мать решила, что это Дикая у тётушки переработала.
— Значит, ты жары не выносишь, — поставила диагноз Юлия Петровна, — так почему же ты каждый день ходишь на Днепр купаться?
— Во-первых, для чистоты, а во-вторых, у воды мне легче дышать.
— Но если у тебя слабое сердце, ты и тяжести таскать не должна, а между тем, в Маяке, сколько воды перетаскала для своих саженцев.
— И не только для них. У нас в семье все любят купаться да умываться, а воды с реки никто принести не хочет, вот я и прошу дать мне небольшой отпуск — хоть чуть-чуть мне вздохнуть свободной грудью.
— И ты так разбалуешься, что тебя потом не заставишь работать!
— Вы прекрасно знаете, что такого не случится. Отдохнув немного, я вернусь в рутинную повседневность, как вы её называете.
— Ладно, так и быть, погуляй немного до школы, только не говори Верочке, что я тебе тоже отпуск дала, потому что она может и вознегодовать, знаешь, как старшая не любит, когда я тебе делаю поблажки. А чтобы тебя прикрыть, я сама стану Вере помогать, но смотри у меня, как пойдёшь в школу, больше таких разговоров не заводи.
— Спасибо, так я возьму ваш паспорт, для записи в библиотеку?
— Возьми, но не потеряй его от радости.
— Что вы! Я знаю, чего стоит паспорт для человека, ведь люди, в сёлах без документов сейчас живут, как рабы какие.
     — Знай, что ты много звенишь, врушка ты этакая, смотри, как бы в тюрьму не загреметь за такие слова — при Сталине твоём дорогом, так бы и сделали — не посмотрели бы, что у тебя ещё паспорта нет. Я тебя предупреждала, чтобы ты меньше глупостей болтала, когда мы ещё в Находку ехали, — рассердилась Юлия Петровна и пожалела, что так легко дала Рельке отдохнуть. А с другой стороны не отпусти её, пожалуй, и впрямь разболеется — вид у дикой девчонки мрачный, вечно задумчивая, уже не улыбается беспричинно, как это делала в Маяке. Мать смутно понимала, отчего Калерия была в Маяке весёлой - там у неё объявился поклонник и его тётушка — директорша школы — дикую её дочурку привечали. Это было для матери в удивление — её, плохо одетую Дикарку, принимали в богатом, интеллигентном доме приветливо и вели с ней беседы как, с взрослым, умнейшим человеком. Вот теперь Релька и страдает, лишившись всего этого, но никто в её бедах не виноват — сама завела себе знакомства, её никто не учил заводить себе высокопоставленных друзей, которых она, разумеется, не стоит.


                Глава 8.

     Когда немного развеселившаяся Калерия, с паспортом матери пришла записываться во взрослую библиотеку, её встретил там, к её изумлению, мужчина, а не женщина, как бывало во всех библиотеках, которые посещала подросшая за два года девушка — теперь Калерию, чаще всего так и величали при встречах, что её сильно радовало. Но старый библиотекарь назвал её ещё чудней:
     — Что желает, молодая леди, придя ко мне, в пыльное помещение, полное загадочных историй, тайн из жизни всяких людей — знаменитых и не очень, хороших и плохих?
     — Я именно желаю узнать все эти тайны, если вы согласитесь выдавать мне книги по паспорту матери.
     — И что ты у нас хочешь найти? — не унимался старичок, довольно неустойчиво стоящий на ногах. И руки его не слушались, когда он заполнял для Рели формуляр, они мелко тряслись, мешая ему писать.
     Девушка, которую смутили дрожащие пальцы, отвела взгляд и улыбнулась, рассматривая новые, пахнущие смолой, стеллажи:
     — Найду что-нибудь — вон у вас, на полках, сколько книг стоит, Калерия с удовольствием вдыхала запах смолы, который её запросто лечил от болей в сердце — несмотря на слова библиотекаря, что в помещении пыльно, дышалось в хранилище книг довольно легко.
     — Наверное, не про войну или революцию будешь искать, — проворчал старичок, — а про любовь? Проходи, выбирай, — разрешил он.
     — А как вы угадали? — удивилась Калерия, с удовольствием подходя к стеллажам и беря в руки толстую книгу. — «Анна Каренина», — прочитала она вслух, — это про любовь?
     — Ещё и какую любовь, — протянул библиотекарь, — трагическую!
     — Это мне подходит. Запишите, пожалуйста.
     — О, какая вежливость!! Не часто таких девчат можно встретить в Качкаровке. И такая юная читательница ко мне впервые приходит, потому что школьники берут книги только в переменах, и только в школе. Им жаль тратить ноги и время, чтоб шагать ещё в сельскую, к старому мухомору, который раньше был у них учителем. А ты, в каком классе учишься? Потому, что мне дали распоряжение записывать только старшеклассников.
     — Вы плохо знаете здешнюю молодёжь? — удивилась Реля.
     — Я, в самом деле, с тех пор, как меня уволили из школы, кажется, стал забывать лица людей. А почему ты спрашиваешь?
     — Да потому, что мы только недавно приехали в это село. И школьная библиотека летом не работает — вот я и пришла к вам. Мне странно, что вы говорите по-русски — в этом селе я нечасто слышу русскую речь, — Калерия заговаривала старика, чтобы не говорить ему, что она всего лишь восьмиклассница, и она не знала, будет ли относиться к старшеклассникам? Всё будет зависеть от Качкаровских учителей, потому что в Маяке Релю считала взрослой сама директор школы.
     — Я сам редко встречаю русского человека здесь, — Реле показалось, что она запутала старичка. — А ты, значит, из семьи нового зоотехника, которая на днях приехала сюда? Быстро же ты прибежала в моё убежище от житейских бурь, а теперь получается, и твоё место отдыха здесь будет… Да не пугайся ты так — записал я тебя уже в библиотеку, даже если ты не старшеклассница ещё…
— Вы угадали мои мысли, — призналась Калерия, смущаясь.
— А тут и угадывать не надо — ты ловко увела разговор в сторону от моего вопроса. Только вот что, не будешь ты ходить в мою библиотеку, когда пойдёшь на занятия — в школе намного богаче библиотека.
— А это я ещё посмотрю, — улыбнулась Реля. — Если соберусь уходить, я вам честно скажу, только вряд ли это случится — я увидела в вашей библиотеке столько книг, мною нечитанных, что, пожалуй, задержусь. Но я вас предупреждаю, что читаю я книги быстро, значит, чаще положенного буду ходить их менять.
— А когда же ты уроки учить будешь?
— Об этом не беспокойтесь — я так крепко усваиваю всё на занятиях, что учить, кроме письменных работ, дома мне не приходится.
— И учишься хорошо? — засомневался старичок.
— В табеле у меня только две четвёрки.
— А остальные — тройки?
— Да нет же! — Реля засмеялась. — Все остальные знания мне оценили на отлично.
— Ишь ты! Поди ж ты! В Качкаровке отличников-то раз-два и обчёлся — вот моя Наташа обрадуется. Она любит хороших учеников.
— Она у вас учительница? — догадалась Реля.
— Да, внученька. Можно я тебя так буду называть? По возрасту, ты мне во внучки годишься, а так как у нас с Натальей ни детей, ни внуков не было, то иногда хочется кого-то по головке погладить.
— Называйте, — разрешила Реля, улыбаясь, — я тоже в глаза не видела ни одного из своих дедушек. - («Лишь тебя дорогой Пушкин во сне, но нельзя говорить о том», - подумала с печалью) - То мне будет очень приятно, если заслужу, когда-нибудь похвалу от вас, а уж если по головке погладите, то и вовсе заплачу.
— Ах ты, озорница такая! — изумился библиотекарь.
— Нет, я серьёзно. Как говорит моя мама — был прецендент — я не уверена, что верно произнесла это слово. Но со мной уже произошло это случилось в третьем классе — что меня погладили по голове, а девочка проплакала весь урок. Если хотите, я, вкратце, могу рассказать вам о том кумедном, як говорять в Украине, случае. Вы меня поняли?
— Ну, украинский язык я, живя здесь, научился понимать. Рассказывай о том случае, внученька. Кстати, я возможно, по твоему рассказу, смогу понять, какая мать могла родить такую умную девушку. Которая, придя к незнакомому человеку, вдруг затронула самую сокровенную его тайную мысль. Самую, быть может, горькую. Потому что я, за свои семьдесят лет жизни, второй раз говорю о нашем с Наташей сиротстве, но первый раз я говорил о нём лет в пятьдесят, а второй вот на закате жизни, — старичок повесил голову и, как показалось Реле, заплакал.
Она испугалась его слёз — когда плачут старики, значит, жизнь их прожита не так, как им хотелось бы, и уж тут исправить ничего невозможно. Но, быть может, эти люди сами виноваты, что прожили жизнь не по своим задумкам? Говорят — каждый человек кузнец своего счастья? Верно, это или нет? А как же звёзды, которые, по мыслям Веры Игнатьевны расписывают всем людям их жизнь? Но кажется если человек сильной воли, то предписания звёзд, если они плохое предсказывают можно как-нибудь исправить? Но как исправить то, что натворил Сталин, засадив столько хороших людей в тюрьмы? Как исправить, что разбойники убивают невинных людей? Калерия, ещё в Находке, слышала разговоры про жестокие случаи, когда через строящийся город ехали выпущенные на волю, после смерти тирана, уголовники? И сама девочка столкнулась с жестокостью уголовников. И разве можно уже сделанное, переделать? Вряд ли, но как-то подправить наверно необходимо, потому что нельзя, чтобы плакали старики. И Реля «стала плясать на задних ножках», как выразилась бы её старшая сестрица, перед библиотекарем:
— Вы хотели бы узнать какая у меня мама? — со скрытым подтекстом сказала она: — Пожалуй, что это надо выяснить сразу, потому что мой плач на уроке никак нельзя будет объяснить, без характеристики наших взаимоотношений с мамой.
— Так какая же она? — библиотекарь поднял голову.
— Должна вас огорчить, если вы надеетесь услышать хвалебные отзывы в её честь — моя мама, с самого дня моего рождения, относилась ко мне довольно жестоко.
— Да что ты! — пробормотал старичок. — Как это может быть?
— О, мне самой столько горечи доставляет сознание, что я нелюбимая дочь у мамы, а разобраться во всём этом я никак не могу. Однако время от времени жестокость мамы начинает так давить, что становится просто невыносимой и надо или выплакаться или сбежать из дома, хотя бы на день. Но сбегать я научилась, уже подрастая, а в те времена, в первом-третьем классах, нелюбовь мамы просто угнетала меня.
— Да так, что ты, вспоминая о ней, проплакала целый урок? Представляю, какая ты была, в третьем классе, маленькая.
— Да, совсем крохотная — война застала меня в пелёнках и, видимо, в организм чего-то не было заложено с самого начала, и росли мы — дети войны — плохо. Я в третьем классе была маленькой, хотя мама и такую кроху-дочь забивала работой немилосердно — потому что родились ещё две девочки у неё после войны, и потребовалась нянька.
— Ты, наверное, самая старшая?
— Что вы! Есть старше меня сестра чуть ли не на три года, но её мать как раз бережёт. Даже больше, я всю работу выполняю — за старшую и за себя, да, кстати, и за маму, когда ей лень работать по дому.
— А бывает, что мать ленится?
— Почти всегда — себя мама тоже бережёт. Но сейчас я часто бунтую, и научилась их с сестрой немного вовлекать в домашние дела, а в те голодные годы…
— Да, когда ты ходила в начальные классы, был страшный голод.
— И в те смутные годы, мама меня мучила работой жёстко, вымещая на маленькой девочке свой гнев за полуголодную жизнь. – «Хотя не помню ни дня, чтоб мама голодала, - подумала горько. - Если не гульбища, то у детей изо рта вытащит, а голодать не станет».
— Ты стараешься, жестокость матери оправдать обстоятельствами?
— Вовсе нет, пытаюсь её понять, но безрезультатно. По всем правилам жизни, в голодные годы, родители жалеют своих детей, а от меня мама как будто старалась избавиться, как от лишнего рта, и если б я не была «добытчицей» тогда, то меня утопили бы как щенка. Мы жили у такой быстрой речки, что меня ударить по голове и сбросить в неё, было секундным делом — и я не раз это читала в мыслях старшей сестры и матери — останавливало их то, что я домой еду приносила.
— Боже мой! — простонал старичок: — За что Господь твоей матери дал много детей? Её надо было оставить бездетной, а не Наташу мою, которая чужих детей старается сделать своими.
— Почему-то в жизни всё получается наоборот, кому надо, детей не дано, а таким, как моя мать, дано много — вот она и пытается нелюбимых загнать в могилы, — грустно сказала Реля. — Но я всё не доберусь до того дня, когда прорыдала весь урок. Теперь я соображаю, что возможно мама давила на меня в те дни особенно невыносимо, потому что в школе я бывала тихая, как мышка. Но вдруг на урок к нам пришли врач и медсёстра, из местной поликлиники, проверять наши головы на вошек.
— Да, в те годы, бывали у детей вошки. Голод, недостаток гигиены.
— Но в моей растрёпанной головёшке вошек как раз не было, видно по этой причине, я очень понравилась молодой красавице, искавшей их. А тут, надо признаться, что была она «любимой жёнушкой», как болтали в селе, нашего, тоже молодого и довольно красивого учителя, вернувшегося с войны без одной ноги, ходившего на скрипучем протезе, и тогда, когда все дети его жалели и ахали, я была влюблена.
— И ты так спокойно признаёшься в этом? — поразился старичок.
— Ну, в детских влюблённостях можно и, смеясь, признаваться.
— Верно. Я уж забыл, как сам влюблялся во взрослых тёть, и плакал, когда они меня отпихивали от себя. И как хохотал, рассказывая об этом, годы спустя.
— Да, и я сейчас готова улыбаться, а тогда мне было вовсе не до смеха, когда эта женщина, проверив наши головы, потом прошлась по рядам, видимо, давая мужу понять, кто ей больше всего понравился, и потрепала именно мои кудри, не чьи-нибудь ещё.
— Так я могу себе представить, что у тебя за головка была, — сказал старик, и глаза его засветились нежностью, как будто это не молодая женщина, а он гладил много лет назад Релину голову.
— Но я решила, что ей моя голова не понравилась, и горько зарыдала, потому что не привыкла, чтобы люди гладили или трепали, любя, мою «глупую, дурную», как мама говорила не раз, «башку».
— Глупенькая, может быть, ты тогда и была, а вот «дурная», я бы не сказал. По-моему, наоборот, в тебе жестокость матери открывает самые хорошие стороны.
— Почему, наоборот? — заинтересовалась Калерия.
— Да потому что жестокость, порождает жестокость у других, но у тебя она вызывает сопротивление и желание стать лучше, чем матушка.
— Вот уж никогда я родительницу так не называла, разве только с иронией. Ну? Развеселила я вас своим рассказом?
— Как ни странно, а мне, почему-то стало легче. Получается, что мы сами творцы своей судьбы. Мы с моей женой не подумали о детях, и потому несчастны. А твоя маман ещё несчастней будет в старости, чем мы с Натальей. У неё, родившей четверых детей, но неправедно воспитывающей их, будет такая же одинокая старость.
— Ну, мама всегда найдёт себе спутника, с кем доживать будет свой век — по крайней мере, она мне так говорит.
— Твоя мама так уверена в себе?
— Да, она очень большого мнения о своих будущих возможностях.
— А ты как думаешь?
— Предполагаю, она ошибается. В молодые годы найти спутника жизни легко, но не с возрастом, — вспоминала Реля вычитанное из книг.
— Правильно, и дело не только в том, что дряблые балбесы на молоденьких засматриваются, но ещё и в старческом эгоизме их.
— А я думала, что эгоизм только у молодых бывает.
— Когда он задерживается у молодых — и они не борются с ним, то у старых он усиливается. И вот представь, что мать твоя, с укоренившимся эгоизмом, да повстречает такого же бирюка — сойдутся они?
— Не знаю, я так далеко не загадываю.
— А я знаю, что оттолкнутся друг от друга: на моих глазах таких драм уже столько случалось! И помчится твоя мама к тебе, нелюбимой, в надежде, что ты её пригреешь, и как ты её встретишь?
— Я не смогу жить.. с нашей матерью, — нерешительно, стесняясь, отвечала Реля, — и, кроме того, я уеду от неё как можно дальше, чтоб она не могла ко мне ездить и вызывать в Реле горькие воспоминания.
— Вот! Твоя мать тебя уже потеряла, но пока не чувствует этого. И поскольку она такая глухая к твоей теперешней боли, то ты не станешь сопереживать её дальнейшим страданиям.
— Неужели я буду такой, как мама? — с болью простонала Реля.
— Вовсе нет! Ты будешь чувствовать! тончайшие оттенки людских страданий, потому что сама прошла через это пекло, но терзания того человека, который заставлял тебя страдать, тебя не тронут. Конечно, они не вызовут у тебя и чувства удовлетворения, которое ощущают все сейчас, когда уничтожают фашистов или расстреливают убийц, но ты не будешь переживать потерю матери, как и она не думает о тебе сейчас, когда тебе особенно нужно её внимание.
— Хватит об этом! — с горечью сказала Реля. — Что за напасть такая — как встречу человека, который поймёт, как я угнетена моей матерью, так и расплачусь перед ним. Это прямо, как болезнь у меня, Реля помахала перед собой руками, отгоняя наваждение: — Даю вам слово, что в следующий раз, когда приду за книгой, вы мне станете говорить о своей жизни, которая, как мне кажется, прошла довольно интересно. Или я ошибаюсь?
— И, внученька моя, жизнь наша с Наташей была только в молодости, когда мы с ней трудились для революции. Но, в дальнейшем, когда Ленин и Сталин стали расправляться со своими революционными друзьями, нам, с Натальей, пришлось уйти в подполье, уехать на Украину.
— Разве и Ленин расправлялся со своими соратниками? — Реля была потрясена — впрочем, она тут же вспомнила, что Вера Игнатьевна что-то подобное ей уже говорила.
— Ещё и как! Ленин-то всё и начал, когда дал приказ расстрелять Кронштадский мятеж. Ты знаешь песню: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадский лёд»? Вижу, что знакома с ней, может ещё и напевала её когда-то. Но того ты не знаешь, что сложена она вовсе не про революционеров, а про мятежников, которых именно Ленин приказал расстрелять, и оттуда начались репрессии, а уж потом вождь наш прославленный вошёл в раж — уничтожал всех!
— А почему? — удивилась Реля. — Почему он расправлялся со своими революционерами? Ленин боялся, как и Сталин, что они когда-нибудь вытащат на чистую воду его тёмные делишки?
— Именно так, девочка, именно так. Но откуда ты всё это знаешь?
— У меня такое впечатление, что я участвовала в революции, но на чьей стороне — затрудняюсь ответить. Помню даже картинки боёв, возможно, как раз Кронштадский мятеж, потому что название это мне очень знакомо, хотя могу поклясться, что не по книгам.
— Да, я слышал про перерождение душ. Это когда душа давно умершего, вселяется в новорожденного, например, и тогда этот вновь появившийся на свет человек, вспоминает то, чего с ним ещё не было. И я давно мечтал познакомиться с таким человеком, и вдруг сам Бог посылает мне его, да ещё в образе красивой девушки.
— Какая же я красивая? — смутилась Реля. — Меня мама, и старшая сестрица иначе, как Чернавкой не обзывают. Я представляю, как сейчас они лютуют, не видя своей работницы дома, хотя я и вытребовала себе небольшой отпуск, чтобы с селом познакомиться, и в библиотеку придти. Поэтому, как мне не интересно услышать, что вы делали с женой в революцию, а надо возвращаться, хотя мне очень не хочется.
— Тогда не буду сейчас ничего тебе рассказывать, если тебя дома заждались. И лучше будет, если ты придёшь к нам, с женой моей, в наш неуютный дом, и мы, с Наташей, вместе, тебе всё поведаем. Потому, что моя «боевая подруга» больше и лучше тебе сможет всё передать — жена когда-то мемуары, то бишь, воспоминания начала писать да тотчас взялись за революционеров, а особо за тех, кто дворянин…
— О, Боже! Неужели и вы дворяне?
— А что, тебе уже встречались дворяне-революционеры?
— Революционеры нет, но те, кого преследовали за происхождение.
— Им, я думаю, не так обидно, что у них всё пропало «в вихре враждебном» но это другим. А нам с Наташей вдвойне обидно, потому что «отреклись» от своего класса, предали, по существу, его, а вот награды за это никакой, кроме преследований.
— «Видно сильно отреклись», — подумала беззлобно Реля, глядя с жалостью на трясущиеся руки старика.
— И вас преследовали? — всё ещё не верилось ей.
— Ещё как! Ты, наверное, слышала, как расправились с Бухариным, Троцким, Рыковым, которые плечом к плечу делали с Лениным революцию? Нет? И не удивляюсь, потому что всё это скрывается, и не скоро, по-видимому, выплывет на свет белый. Но мы, как мне кажется, заговорились. Как бы какой читатель не пришёл, и не почуял крамолы.
— Алэ мэни сдаётся, — заметила Реля по-украински, — що зараз вжэ можно обо всём балакать, колы расстреляли Берию. Его расстреляли раньше, чем в газетах и по радио объявили – мне приснилось. Но зачем я это вам говорю, не знаю. Расстреляли палача сгоряча. Какая разница когда о том объявили?
— Э, внученька моя, кроме Берии много ещё убийц и палачей засело в нашем Правительстве, и не скоро они из рук своих власть выпустят. Потому говорить ещё об этом вслух опасно. Так что у меня просьба — приходи к нам с Натальей домой и послушай стариков. Мы, может, умрём скоро и хочется, чтобы кто-то знал про нашу боль. Дом наш последний в конце этой улицы, если идти к реке, по правой стороне.
— Я приду, — сказала Реля, — но скажите мне, пожалуйста, потому что вы проговорились, что ваша жена, моя будущая учительница, писала, вроде мемуары, и куда они делись?
— Ты знаешь, что такое мемуары? — удивился старичок.
— Раз я много читаю, должна и много знать, — улыбнулась Реля. - А мемуары — это воспоминания о своей жизни и о встречах со знаменитыми людьми — иногда это бывает довольно интересная литература, если, разумеется, в ней не восхваляют Советскую власть.
— Внученька, не говори так никогда, иначе тебя посадят.
— Вот, второй раз мне сегодня угрожают тюрьмой. Сначала мама со злостью, теперь вот вы, с тревогой. Что за страна у нас, что слова сказать нельзя, чтобы не напугать кого-нибудь?
— Вот придёшь к нам и можешь говорить всё свободно, но не здесь, где и стены имеют уши. Прошу тебя, назначь день, и мы с Наташей будем тебя ждать.
— Могу придти даже завтра — мне мама дала отдых до занятий.
— Очень хорошо. Вот обрадуется Наташа, что интересный человечек придёт в наш одинокий, стариковский дом. Ната — такая превосходная учительница, когда ты пойдёшь в школу, ты всё оценишь. Вот меня выгнали из преподавателей, а её держат, потому что не было и не будет ей замены — так, как преподносит материал моя Наталья, не сможет ни один из молодых учителей. Наточка рассказывает о писателях или поэтах, как будто знает их в лицо, росла, жила с ними вместе. Наверно она у меня тоже жила не одну жизнь, а несколько.
— Ой, как здорово! Но у меня был уже молодой учитель-студент, на уроках которого тоже было очень интересно.
— Молодой? Мы с Наташей всех хороших учителей знаем. Как зовут?
— Вы его не знаете, наверное. Он пока учится, и станет преподавать в Красном Маяке, а зовут его Павел Петрович.
— Но и мы с Наташенькой когда-то преподавали в Красном Маяке, и был там у неё ученик, на которого она не могла нахвалиться, и которого тоже звали Павлом, фамилия кажется русская, вот не припомню.
— Да, у него фамилия русская — Николаев и сам он русский, и будет преподавать русскую литературу и уже вёл у нас уроки так, что в классе все замирали, и водил нас в походы по украинской земле.
— Да что ты! Вот Наталья будет рада про Павла услышать. Я полагаю, что сделаю ей большой подарок, приведя тебя в наш дом.
— Из-за Павла? — с болью спросила Калерия. Расставшись внезапно с человеком, вошедшим в её сердце, и не получая от него никаких вестей, хотя сама не решалась написать Павлу письмо — она не могла ещё спокойно говорить о нём.
— Не только из-за него, хотя, я думаю, что ты, с удовольствием, поделишься с Натальей моей воспоминаниями, о её любимом ученике? Однако и сама ты, я думаю, будешь для моей жёнушки подарком. Наташечка Васильевна сразу угадает в тебе интереснейшую девушку, а она любит таких людей бесконечно.
— Вот и названо полное имя моей будущей учительницы. А вас, как зовут? А то мы столько говорили, а ещё не познакомились.
— Меня зовут Игнатий Фомич: это имя и отчество дано мне не моими родителями, как ты сама понимаешь, а по тайному документу, которое, имя то есть, у меня осталось после подпольной работы.
— Вы не сменили паспорт? — удивилась Реля.
— Хотел на свою родовую фамилию переделать документы, но вскоре стали уничтожать дворян, как класс, и я остался с подпольной.
— Боже мой! Вам пришлось так же спасаться, как и тем дворянам, которые были репрессированы.
— Ты и это слово знаешь? Откуда такая грамотность?
— Из Космоса, — пошутила грустно Реля, — мне знания будто-то бы из глубин Вселенной передаются. Вы знаете про Космос?
— Да, молодая леди, и это что-то такое же загадочное, как ты сама. Очень ты меня удивила, но ещё больше поразишь жену, когда пожалуешь к нам — она любит неординарных людей. Знаешь это слово?
— Вот оно мне точно пришло по воздушному телеграфу, — улыбнулась Реля и стала прощаться: — До свидания. Завтра приду к вам прямо домой, часикам к шести вечера, когда жара спадёт, потому что день проведу у Днепра — вода мне тоже что-то рассказывает, и берега делятся со мной увиденным. А я люблю разгадывать многовековые загадки.
— Да, девушка ты необыкновенная. Все бегут от трясущегося старика, а ты со мной проговорила, — библиотекарь посмотрел на настенные часы, — ровно сорок пять минут — урок. И не испугалась тряски моей.
— Но вы трясётесь не от пьянства, а от болезней, полученных, как мне кажется, во время революции? — опять печально сказала Реля, потому что весёлость никак не могла вернуться к ней после разговора с Игнатием Фомичём. — Или я ошибаюсь?
— Ни капли. Я именно приобрёл болезни, делая революцию, а лечить их никто не может. Ну, до свидания, девушка, до завтра, а то мы тут опять заговоримся. Да смотри! Завтра, обязательно к нам приходи, потому что я расскажу своей благоверной про тебя.
— Разумеется, только не рассказывайте моей будущей учительнице, как я тут плакала перед вами. Мне хочется начать знакомство с интересным человеком, как бы с белого листа.
     — Это прекрасно. Ну, конечно, я ничего Наташе про твои тайны не поведаю, раз ты не хочешь. Но я думаю, что ты сама моей красотульке всё расскажешь, если вы подружитесь. — Старичок провёл Релю до дверей: — Похоже, что ты у меня сегодня последняя читательница.
     — А много их было сегодня?
     — Как всегда, зашли, перед первым киносеансом, человека четыре, сменили книги, пошуршали газетами, а вот ты сегодня сюрпризом стала за много лет — я уже и не ожидал такого от юных девчоночек. Ну, иди, иди, а то мать тебя заругает, если поздно вернёшься. До завтра.
     — До свидания, — отозвалась Реля и пошла, не оглядываясь.


                Глава 9.

     Чудной старичок ей сегодня встретился и интересный, похоже, и жена ему подстать. Это неожиданное знакомство придало Реле силы. Она, во сне, пробовала летать, и поднялась над Качкаровкой, и направилась, как в давних снах, в сторону города, где учился любимый. Но тёмный туман не давал ей лететь дальше — она пробовала развести его руками, но только устала неимоверно. Пришлось вернуться назад, приземлилась на высоком утёсе, сидела, набиралась сил, чтоб попробовать ещё раз разогнать руками тёмный туман — раньше у неё иногда получалось. Но вдруг с ней рядом опустилась какая-то ворона и сказала Реле человеческим голосом:
     — Напрасно стараешься, девушка, напрасно. Темень тебе не разогнать, к любимому не слетать, и скоро платье траурное шить.
     — Кто умрёт у меня? — спросила шёпотом Реля, едва услышав себя.
— Тот и погибнет, к кому ты рвёшься, а его к тебе не пустят.
— Павел!? — Девушке казалось, что она закричала.
— Его не Павлом зовут, не Павлом, не Павлом! — птица взлетела и, покружив над Релей, улетела прочь.
Реля проснулась в ужасе — ещё два-три таких сна, и она сойдёт с ума. Она хотела перевернуться, но почувствовала, что отлежала руки:
— «Так вот почему я не могла отогнать туман. Но что за предсказание жуткое? И почему ворона говорила, что его зовут не Павел? Ах, да, у него есть иное имя. Боже! Как я хочу увидеть своего студента! Жизнь бы отдала, чтобы посмотреть на него, поговорить с ним. Но как видно нас надолго развела судьба. Павел, защитив диплом, мог бы заехать ко мне, тем более, что он жить бы мог у своей старой учительницы, которая его примет с радостью — да я, пожалуй, поговорю с Натальей Васильевной — так кажется её зовут. Если она обожала Павла в детстве, тем радостней будет им встретиться, когда он повзрослел. А Павлу я сегодня же напишу письмо, хорошо, что мама Павлуши дала адрес при отъезде: как чувствовала, что придёт такое время, когда мне придётся пересилить себя и писать ему письма».
Реля ещё удивлялась, что вчерашнего её знакомого зовут Игнат, а её любимая директриса по отчеству Игнатьевна, и когда-то они были знакомы, работали вместе: — «Видно имя Игнат приносит мне счастье удивительно только, что имена эти у обоих не свои. Но Павел получил своё или тоже данное ему Верой Игнатьевной, чтоб спрятать ребёнка от мести Советской власти? Господи! Неужели Павел не Павел, и птица накаркала мне его смерть?» — Думала Реля в тоске весь день, а вечером отправилась к дому будущей своей учительницы, который стоял на берегу Днепра. Сколько раз Реля быстро проходила мимо него, идя купаться, но теперь войдёт в него и увидит, как живут бывшие революционеры. Но, к удивлению девушки, старый, разваливающийся домина её разочаровал: — «Зачем такой, большой, дали двум одиноким старикам? Его, наверное, протопить зимой, много дров или угля нужно. Да побелить такую махину — нужно трёх крепких женщин нанимать. И видно, что домище давно уже никто не ремонтировал. Интересно, каков он внутри?"
А внутри дома было всё ничуть не лучше, чем снаружи — видно бывшая революционерка и бывшая дворянка была хорошей учительницей, но совсем не хозяйкой. Да и что спросить со старой женщины?
— Где тут у вас веники, тряпка и ведро? — Войдя в дом, спросила Реля. — Сейчас я уберусь сначала, потом мы будем знакомиться. Вы уж на меня не обижайтесь, но нельзя, чтобы пожилые люди жили в пыли, — она не решилась сказать «в грязи», чтобы не обидеть старую женщину.
— Девочка моя, тут работы на несколько часов. Я проболела почти всё лето, а Игнатий Фомич стар уже, чтоб прибираться, он никогда не делал грязной работы, — встретила её пожилая, но стройная дама.
— Вы болели, это очень чувствуется. Тем более, надо тут всё помыть, чтобы вам дышалось легко, тогда вы быстро пойдёте на поправку. У вас воду с берега Днепра носят или колодец поблизости есть?
— Вода для пола у нас в бочке, на улице, а уж для приготовления еды берём из колодца, у соседей — у них очень чистая водица.
— Хорошо, вот помою полы, и схожу к соседям за чистой водицей. Мы на ней и ужин вам сварим, а то в доме и съестным не пахнет.
— Так Наташенька моя перебивается печенюшками и пряниками, я же попью чайку, и мне тоже хватает вечером, а обедать в столовую ходим, — с нежностью отозвался хозяин, вышедший вслед за женой.
— Я знаю, что хорошо готовят в здешней столовой, потому что запахи всегда удивительные, когда мимо идёшь, но нельзя же кушать каждый день в ней — хоть там и дешевле намного, чем в городе, а всё же денег, наверное, не хватает?
— Это верно, потому что все деньги уходят на еду, — сказала хозяйка, — об одежде уже не мечтаем, донашиваем то, что раньше купили.
— Вот видите, а можно было бы сэкономить. Всё, с этого дня будем готовить дома — я вам помогу продукты, какие надо покупать и готовить первое время буду, до школы, пока вы сами привыкнете, — Реля уже домыла пол в одной комнате и пошла, сменить воду.

— Ты, внучка, не собираешься ли, в один вечер, все комнаты перемыть? Не надо, мы в них не живём, там молодёжь живёт — девушки-учителя, которые сейчас в отпусках, вот вернутся, уберутся, — встретил её на пороге Игнат Фомич с сумкою: — Вот, пойду в магазин, за едой.
— Так у вас тут вроде общежития? — удивилась Реля, внося ведро.
— Да, живут молодые учителя, поселяют ещё, на время, командированных, если нет домов лучше, — улыбнулась ей Наталья Васильевна.
— Тогда, я удивляюсь, на хозяина Качкаровки — приезжих сюда подселяет, но подремонтировать домину у него средств, по-видимому, нет?!
— Да уж, мы с Игнатием Фомичём много раз ходили и в сельсовет, и к директору, да видно не лежит у него душа к старым революционерам.
— Так вы, правда, участвовали в революции? Простите за вопрос!
— А ты не поверила моему благоверному?! То-то он вернулся вчера домой, немного смущённый: — «Судьба свела нас, Наташа, — обрадовал, с дивной девушкой, но, кажется, она мне не верит на слово, так я пригласил её в наш дом, чтобы она поверила старому маразматику».
— Простите, может это нетактично, но что такое «маразматик»?
— Для тебя, молодая леди, ничего не может быть нетактичного — ты вступаешь в жизнь и жадно, как я вижу, хочешь познать всё, что было до твоего появления на свет. Так вот «маразматик», это неглупый человек, впадающий в детство. Вот хорошо, что Игнат ушёл в магазин, а то бы он обиделся на меня, что я конфуз его открываю девушке, которая ему так понравилась вчера.
— Я помню, — живо отозвалась Реля, — как нас привезли на Урал, или за Урал при эвакуации — потому что в рассказах мамы всё это так неопределённо — но я чётко помню, что нас поселили к старушкам, одна из которых «впадала в детство» — она с нами «куличики» лепила в песке.
— А сколько же тебе было лет?
— Нас привезли к этим старушкам летом сорок первого года, когда мне шёл десятый месяц, а прожили мы у них до конца следующего, пока не умерла более умная, крестившая нас старушка.
— Так мать вас крестила в войну? — осторожно спросила Наталья Васильевна. — А я слышала, что она у вас яростная коммунистка.
— Да, мама вступила в Партию в сорок втором году, когда эта старушка нас со старшей сестрой крестила, чем спасла от смерти.
— Ещё раз удивляюсь — ты считаешь, что крещение вас спасло?
— Да, именно после него, мы с Верой — так зовут мою сестру — пошли на поправку.
— Но как ты можешь это знать? Ведь ты была крохотная. Это тебе мама твоя рассказывала?
— Мама вскользь про это вспоминает, когда хвастается своим подругам, какая она была находчивая во время войны, но почти не помнит об этом эпизоде, тем более, что крещение спасло нас со старшей сестрой от смерти. Скорее всего, мама не обратила на него внимания.
— Так кто же тебе об этом поведал? Если, как ты вспоминаешь, одна старушка умерла, а вторая впала в детство.
— А никто. Я сама помню, как меня крестили. Наверно потому, что я, действительно, умирала, этот эпизод запомнила на всю жизнь.
— Так расскажи, это даже мне интересно — что может запомнить малый ребёнок, если вся наука говорит, что мы, при рождении, находимся, чуть ли не в эмбриональном состоянии.
— Я нигде не читала такого, но могу сказать, по моим воспоминаниям, что наука ошибается; я ясно помню, как меня крестили, и как душа моя отделилась от тела, то она взлетала куда-то наверх, и сверху наблюдала за действом, то возвращалась ко мне, и я ощущала своё тело, людей меня крестивших. Но больше я летала — может от радости?
— Ты как бы с высоты всё это дело видела, да?
— Именно. Я, как залётная птичка, зависла над всем, и всё внимательно разглядывала — людей, маленькую церковь, а самое дивное, всё слышала и понимала, как это ни странно. Старушка, подойдя к священнику — а он старый-престарый был в том селе — сказала: — «Крести моих приезжих, батюшка, они уже не жилицы на этом свете. Пусть умрут крещёными». — «Да, надобно, чтобы души их светлые попали в рай, хотя они и так там будут.» Потом священник читал над нами молитву и Веру, поскольку она стояла на ножках, окропили водой и она, после крещения шла своих ходом из церкви, а меня окунули прямо в чан. И самое удивительное, что когда окунули моё тельце, душу сверху будто кто подтолкнул к умирающему ребёнку, и любознательная вернулась в тело.
— Это, действительно, удивительно. И что ещё ты помнишь из того времени? Потому что это своё воскрешение ты должна была запомнить.
— Ещё помню, что священник спросил, когда меня окунали в чан: «Сколько от роду душе ангельской?» И старушка ответила: — «Полтора годика ей сегодня исполнилось». Кто-то заплакал в храме. Потом принесли меня домой, и как вернулась мама с работы, ей сказали, что её детки крещённые — даже слово это запомнила — и пусть, мол, умрут такими. Помню, что мама не ругала умную бабушку, а согласилась: — «Пусть умрут!» А я всё это слышала, понимала, но не могла сказать, что мы останемся жить, что крещение помогло нам справиться с болезнью.
— Это удивительно! Ну, ты не могла, а Вера-то уже, наверное, говорила к тому времени? Разве она не сказала?
— Нет. Я в десять лет вспомнила опять это крещение в церкви, потому что в ночь, на свой день рождения, я вновь летала по всему миру. И спросила утром у старшей сестры, летает ли она во снах? И помнит ли она что-нибудь, из них? Так она меня высмеяла, что я так цепляюсь за такие глупости, и я не стала ей рассказывать про своё тогдашнее парение в церкви, и возвращение в тельце.
— И правильно сделала — раз это твоей сестре Богом не было дано, значит ей и знать не следует. И спасибо тебе, что ты мне рассказала, какие чудеса могут происходить с людьми. Но почему ты вспомнила об этом в десять лет?

— В десять лет я чуть не погибла, и опять со мной произошло что-то чудесное, и спасло меня от смерти. Но самое удивительное, что в ту ночь я опять летала и довольно далеко от дома. И спасала от смерти какого-то умирающего юношу, и он мне сказал не по-русски, — но я, к своей радости, всё поняла, — что мы ещё в жизни встретимся. Тогда, чтобы как-то зацепиться за его облик, я запомнила зелёные глаза, будто озеро с цветущей в нём ряской.
— Зелёные глаза? Это такое чудо и так редко встречаются, что я помню всех зеленоглазых по именам, и лица их запомнила навечно.
— В таком случае, я вам сейчас назову человека, которого мы обе знаем, и у которого самые зелёные и живые глаза, во всём мире.
— Мы обе знаем? — удивилась Наталья Васильевна. — Вот уж ты, как Игнатий Фомич мне вчера сказал, «шкатулка с загадками».
— Да что вы! — развеселилась Калерия. — Ваш муж назвал меня так? Тогда вытаскиваю первую загадку — это красивый парень, двадцати двух лет, заканчивающий сейчас педагогический институт, зовут его Павлом, встречались вы с ним в загадочном селе Красный Маяк.
— Павлуша зеленоглазый! — ахнула Наталья Васильевна: — Он будет учителем? И, разумеется, русской литературы? Как я и его мать?
— Вы помните и Веру Игнатьевну?
— А как же! Вместе преподавали, только в разных классах. Немного ревновали друг друга к своему предмету, а ещё больше из-за Павла не ладили — он был у меня любимым учеником, что у меня случалось нечасто, признаюсь — а Вера Дмитриевна не хотела, чтобы кто-то обожал её умного мальчишку, больше чем она.
— Она не Дмитриевна, это муж у неё Дмитрий.
— Да-да, крутился тогда около неё какой-то мужичок из местных.
— А теперь он её муж, и прекрасный человек, к тому же садовод.
— Ты так хорошо знаешь их семью?
— Ещё бы, я целый год ходила в уютный домик, где жили, когда два, а при приезде Павла и три человека, но сколько бы их не было, меня всегда встречали там радушно, согревали, развеивали грустные думы.
— Раньше я на Верушку удивлялась, и другие коллеги на неё жаловались — Вера, когда мы вместе преподавали, никогда не приглашала к себе гостей, и к другим не ходила, даже на праздники. Про неё говорили, что она чёрствая и сухая.
— Может быть, на неё Дмитрий Семёнович так повлиял? Он – весёлый человек, как назвал меня Колокольчиком, при первой же встрече, так и заставлял меня звонить ему в праздники и в будни.
— Вспоминаю, что Дмитрий, он же сразу после войны, начал ухаживать за Верочкой, носил ей букеты роскошных цветов, что по тем временам вызывало удивление, а она, бывало, даже не улыбнётся. Возьмёт букет, и даже не пригласит его в гости. Как ты вошла в их дом?
— Это длинная история. Наверное, надо сказать, что мы приехали в Маяк с Дальнего Востока, в середине лета.
— Вы жили на Дальнем Востоке? Расскажешь, как-нибудь о нём?
— Обязательно, — Калерия улыбнулась, — что знаю, поведаю, а сейчас вернёмся к Павлу — ведь вы о нём хотите узнать? Верно?
— Именно о Пашеньке, хотя и Верой Игнатьевной ты меня удивила.

— Но прежде, чем начну о Павле, сделаю небольшую вставку о моей старшей сестре. Когда мы приехали в Маяк, там переполошились местные парни и подростки: как же, красавица приехала в их чудное село, расположенное так дивно над Днепром.
— А разве твоя сестра красивее тебя? — поразилась старушка, — Я всегда считала, что раскосые тёмные глаза и кудрявые волосы, свободно лежащие за плечами у девушки — это непревзойдённая красота.
— У меня не раскосые глаза, — возразила Реля.
— Ну, мне-то видней, а такие загадочные очи всегда привлекают ребят — так неужели они обращали внимание на твою сестру, а не на тебя?
— Представьте себе, но на Веру всегда обращают внимание, потому, что она красится и мажется без меры, и даже на речку идёт в краске.
— Ну, вот видишь! И что же у этих ребят глаза не в том месте находятся? Раз они видят не истинную красоту, а разрисованное личико?
— Не будем об этом, я же вам рассказываю о том, что сама видела, как ребята превращаются в стадо баранов, возле размалёванной красотки. Поэтому, когда я несла воду от колонки, и передо мной возник Павел, я решила, что он из числа тех юнцов, которые крутятся перед Верой, а мной он интересуется, поскольку я сестра общепризнанной «красавицы», и он сравнить нас хочет.
— Павел совсем не такой, милая, и он способен различить наносное и прекрасное. Итак, ты несла воду от Днепра.
— Нет, не от Днепра, если вы помните, то в Маяке с этим лучше.
— О, вспомнила, в Маяке же есть водопровод!
— Да, очень удобно — не спускаться с высокой горы за водой. Но, надо сказать, что я совсем! не умею носить ведра на коромысле, хотя это и легче, чем носить вёдра в руках. И, наверное, в силу девчоночьего неумения ходить красиво с коромыслом на плече, вёдра дружно раскачивались в мою сторону и без конца поливали меня водицей и платьишко моё, намокнув, прилипло к телу. Хорошо ещё, что солнце жарило, но, к моему стыду, на дороге у меня встал Павел.
— И он, разумеется, как истинный рыцарь забрал твои вёдра и понёс их к дому. Я знаю Павла, он так делал не раз, когда встречал меня с полными вёдрами, — занялась воспоминаниями Наталья Васильевна.
— Вовсе нет, — покачала головой Калерия. — Он встал, как назойливый мальчишка у меня на дороге и сделал вид, что поражён встречей со мной. Потом только, пару месяцев спустя, он мне подтвердил, что так оно и было. Но на тот момент я просто не знала куда деваться, и не нашла ничего лучшего, как сказать ему, чтоб он ушёл с дороги и не мешал мне в моё удовольствие поливать себя водой, потому что сгораю от жары. Грубовато так сказала, и он отступил, оценив мою шутку. Однако ведёрки и мне донёс, не расплескав, потому что полупустые.
Наталья Васильевна весело рассмеялась:
— А ты, девушка, с юмором.
— Теперь, спустя столько времени, мне самой смешно, а в то время было не до смеха! Моя суровая мама дома довела меня до слёз жадностью, в тот же день, и я отправилась, как вскоре выяснилось в дом Павла, чтоб попросить у его отчима саженцев — Реля — это я себя так называю — мечтала посадить сад возле нашего домика, стоящего у обрыва. И познакомилась с Верой Игнатьевной, и мы, проведя немало времени в беседах, влюбились друг в друга.
— Как я понимаю теперь Веру! Тебя, детка, невозможно не любить! — воскликнула новая Релина знакомая.
— Также думала, наверное, Вера Игнатьевна, потому что, когда её супруг пришёл с работы, она пригласила меня отужинать с ними.
— Удивляюсь я на бывшую коллегу — никогда, никого не приглашала, а девушку, увидев впервые, зовёт к столу, это ли не диво? Я предполагала, что не приглашала она нас оттого, что не умела готовить!

Реля удивлённо посмотрела на старушку: почему её новая учительница повторяет некоторые свои мысли, через несколько минут? Сама девушка, кажется, догадывалась, почему тётя Павла не хотела знаться со своими коллегами — Вера Игнатьевна справедливо боялась революционеров, выходцев из своей среды — потому чуралась Натальи Васильевны и Павла отторгала от врага, чтобы не набрался любимый племянник ненужных веяний. Впрочем, Реля подозревала, что делать из Павла коммуниста Наталья Васильевна не собиралась — она уже тогда была разочарована в своих революционных действиях, столкнувшись с тем, что получала за них же страх, вместо благодарности от новой власти.
Однако как она ни оправдывала новую знакомую, позволить Наталье Васильевне обидеть Веру Игнатьевну девушка не могла:
— Ничего подобного! — возмутилась Реля. — Вера Игнатьевна всё готовит бесподобно — я нигде, никогда не ела так вкусно, а когда приезжал, на время, Павел, она готовила необыкновенно вкусно и с большим изяществом «накрывала стол», даже меня научила хорошо готовить, столы сервировать. Ещё я у неё училась людей понимать, даже плохих.
— Прямо не верится — была такая замкнутая женщина.
— Может быть, её Дмитрий Семёнович разомкнул? Он — замечательный человек — помогал мне посадить сад, выбирал специально для меня саженцы, а потом долго вспоминал, как мы сажали их в грязь, осенью. Да так юморил, что люди, находящиеся вокруг него, хохотали, хотя, когда мы с ним сажали деревца, мои родычи меня два раза заставили плакать, и ему даже пришлось отвоевать меня у мамы и увести в их приветливый домик на один вечерок, который оказался прекрасным.
— Вот видишь, всё же это ты внесла веселье в их дом. Потому что, насколько я помню, даже когда этот славный человек ухаживал за суровой Верой Игнатьевной, он был грустным, потому что никак не мог расшевелить сердце своей возлюбленной. А ты сумела каким-то немыслимым образом внести туда радость, (хотя и со слезами), и их дом повеселел.
— Может быть, потому что принимали меня всегда в том добром доме довольно сердечно. Всегда подчёркивали, что скучают, если я долго не навещала их…
— Всё же, я удивляюсь, что можно, с первого знакомства, покорить неприступную крепость, такую, как Вера Игнатьевна, которая никого в свой мир не пускала. Она и Игната своего держала от себя на расстоянии несколько лет. Хотя он был влюблён в неё, и носил букеты, что в селе делают не часто. Это такое диво там, чтобы мужчина нёс, открыто, в дом любимой, или даже в школу цветы — время-то было суровое, после войны. А поженились они, выходит, гораздо позже? Ты не знаешь когда? Потому что, когда, я уезжала из села, они ещё не были женаты.
— Я вам скажу когда, но вы повторяетесь, Наталья Васильевна, про мнимую жадность Веры Игнатьевны, и про то, как за ней ухаживал будущий супруг её, вы уже говорили. И ещё я должна вам сказать, что супруга Веры Игнатьевны зовут Дмитрий, а Игнат — это ваш верный спутник жизни. — Мягко заметила Реля: — «Не дай Бог, чтоб она так на уроке забывала, о чём только что толковала. Это будет ужасно, потому что не все её поймут, как я, и будут издеваться, — с тоской подумала девушка. — Скорее всего, смеются над ней жутко и передразнивают».
— Старость, милая моя, за это меня выживают из школы – наверное, всем надоело, что я хожу и повторяю надоевшие анекдоты. А Игнат мне не так уж и верен был, как теперь — я могу это представить — обожает Верочку её, как, бишь, зовут его? Дмитрий, да? Вот он, наверное, ей верен, уж если столько добивался. Так, когда поженились мои знакомые? Не обижайся на меня, я обещаю тебе следить за своей памятью.
— Мне говорили, что они поженились после поступления Павла в институт. И возможно, что весёлый садовод и снял напряжение с Веры Игнатьевны, потому что я застала её жизнелюбивой и гостеприимной, хотя кроме меня, да одной непрошеной девицы, я в их доме никого не видела. А в тот вечер, когда мы втроём весело ужинали, вдруг явился случайно мной встреченный днём парень, который вогнал меня в ещё большие мучения — он так обрадовался, что я сижу в его доме и беседую с его родными, что кажется, готов был подпрыгнуть до неба.
— Узнаю Павла — он всегда, если радовался, то не скрывал этого.
— Да, но мне от его радости было не по себе, потому, что я живо нарисовала себе картину, какой он меня видел днём, и мне показалось, что насмешки его продолжаются, поэтому я быстренько сбежала домой и возможно никогда бы больше не пошла в дом своей директорши. Ведь вы знаете, что Веру Игнатьевну назначили директором в Маяке?
— Ну, а как же! На последнем, районном съезде учителей мне кто-то сказал. И как она директором школы? Не ворчит? Не ругается?
— Ну что вы! Она — просто замечательная, и это говорили многие. Но, извините, я продолжу про Павла, чтобы не сбиться с мысли.
— Да, как повёл себя мой замечательный парнишка, в той ситуации?
— На следующий день он, пройдя мимо всеобщей красавицы, моей раскрашенной, как я думаю, ради него сестры, разыскал меня на берегу.
— Ай да, Павлуха! У него просто нюх на незаурядных людей. Я довольна, что он прошёл мимо раскрашенной девушки, по-видимому, пустой и недалёкой, а притянуло его к тебе. Он сразу почувствовал твою натуру, что в этой девочке для него приготовлен целый мир впечатлений от поездок по Дальнему Востоку — вот видишь, я помню, где вы жили — и видимо на эти темы вы и говорили? — предположила Наталья Васильевна, чем немало смутила Калерию; во-первых, лестными словами в её адрес, а во-вторых она не помнила о чём они говорили с Павлом, легче помнить о чём не говорили, поэтому она ответила обтекаемо:
— И мы с ним разговорились и проговорили целых два часа — я никогда не беседовала так долго со взрослым парнем,.. — девушка осеклась, вспомнив, что так же, как с Павлом она заговаривалась со Степаном, но пострадавший от рук бандитов солдат, ушёл из Релиной жизни, и новая знакомая не знала Степана, как она знает Павла.
— Так, наверное, темы были интересные?! Как же мне хочется увидеть Павла в роли влюблённого парня. Он высокий или среднего роста?
— Он высокий, но мне кажется, что вы его увидите.
— Как? Каким образом? Парни не ездят в гости к бывшим учителям, хотя я была бы рада его приезду.
— Если я напишу ему, то он примчится, после защиты диплома, повидаться со мной и с вами,. Но боюсь, что ему негде будет переночевать, если он захочет остаться на день-второй.
— Я думаю, что он не приедет на несколько часов — не с руки делать человеку такую дальнюю поездку, чтобы не остаться на пару дней.
— Но где он будет проживать?
— Вот что тебя волнует! Но наша общага будто создана для приезжих, ты помоешь одну из комнат, и Павлу будет приятно пожить со старой учительницей. Теперь я понимаю, отчего ты хочешь наладить наши с мужем ужины дома, — улыбнулась Наталья Васильевна.
— Не только из-за Павла! — горячо возразила Реля. — Придя сюда, я думала лишь о вас. Это потом мне пришло в голову, что мой дорогой учитель может пожить здесь, — она не обманывала старую даму — мысли эти, действительно, пришли внезапно.
— Умница моя! А теперь расскажи, как вы встречались с Павлом в Маяке — потому что в том селе никуда не пойдёшь кроме реки и церковки, в которой расположен клуб.
— Ну, сказать, что мы с ним ходили, как девушка и парень – этого никто не может, потому что, если мы куда-нибудь отправлялись — например, в поход, так в окружении не менее десяти-двадцати школьников.
— Павел устраивал походы? Узнаю непоседу, он вечно рвался в незнакомые места. Но куда же он вас водил или возил?
— Самое яркое впечатление у меня было от весёлой поездки на Каховскую ГЭС — там такая потрясающая плотина. Когда мы стояли на ней, она тряслась, впечатление такое, что вот-вот рухнет в пучину вод, с ревом несущихся под ней. Вода эта, просто чудо какое-то - распыляется на миллионы мелких брызг и, взлетая вверх, долетала даже до наших лиц, чем очень всех потешала — девушки визг подняли.

— А ты знаешь, для того чтобы построить эту Каховскую ГЭС жителей многих десятков деревень на низком берегу Днепра пришлось переселить в другие места и залить водой плодороднейшие земли?
— Я догадываюсь, что было много горя от переселения людей, но это необходимо, для того, чтоб у вас лампочка горела, а не свеча или керосиновая лампа, для которой ещё за керосином надо очередь выстоять, в сельском магазине. Или вот у вас плитка электрическая — могли бы вы без тока её иметь? И так быстро разогревать ваш ужин или завтрак.
— Я согласна — это прогресс, но сгонять людей с земли…
— Вы знаете, мы много ездили всей семьёй и я убеждена, что люди, для своего же развития, не должны засиживаться на одном месте.
— Ездить, разумеется, интересно и когда-то люди научатся это делать, но не насильно же их к этому толкать?
— Ой, нас, именно, насильно выгнали из Литвы банды в тех местах. Предупредили, что убьют, если мы там останемся. И семья, в одну ночь, бросив всё нажитое почти за три года, двинулись из леса, где мы жили. Лес, кстати сказать, подкармливал нас в голодные годы. Одаривал ягодами и орехами, да молока, сала я приносила от стариков-литовцев. Это они мне так платили за помощь по дому. А этих людей, о которых вы говорите, государство переселяло, и строили им дома, участки земельные выделяли — живи, да возделывай кормилицу.
— У тебя своеобразное мнение по этому вопросу. И мы с тобой ещё поговорим по поводу насильственного переселения. Я думаю, что ты мне выскажешь много интересных мыслей. Но сейчас, я чую, вернулся Игнат Фомич и принёс то, что я заказала одной крестьянке вчера. Это варенец у них такой прекрасный из молока топлённого делают, просто «язык проглотишь», как говорят детишки, и хлеб домашний печёт эта женщина такой, какой я в детстве только едала в нашем богатом доме. Приглашаю и я тебя, как Вера Игнатьевна, поужинать со стариками. Не побрезгуешь? А то ты такая чистюля, можешь подумать, что два дряхлых чудака тарелки не моют.
— Ну что вы, Наталья Васильевна! Как вы можете так плохо думать про Релю? Разумеется, я с удовольствием приму ваше предложение, потому что, моя пол, проголодалась. Я всегда хорошо ем, после «зарядки», когда мышцы разомнутся, — шутила она, моя руки, спеша помочь.
— Ещё бы! Тогда сейчас попробую «накрыть стол», как это делала, вероятно, моя бывшая коллега.
— Если разрешите, то я вам помогу, как помогала Вере Игнатьевне.
— С радостью приму твою помощь. Вот уж Верочке, наверное, сейчас икается, потому что мы с тобой почти весь вечер о ней говорили. Вот и готова наша незамысловатая трапеза. Пойди, кликни старичка, а то он, наверное, в газетку уткнулся, революционер мой дорогой.
Калерия, с удовольствием, поужинала в обществе новых знакомых они ели долго, потому что ещё много нашлось общих тем на этот вечер.

Провожая её до порога, Наталья Васильевна сказала:
— Ты действительно, как Колокольчик, звонишь, будишь души людей, в этом муж Веры Игнатьевны был прав. Но ты не оставишь нас теперь, как и бывшую мою коллегу, только за то, что у нас нет такого сынули, как Павел? Потому что, я думаю, всё же, что не старики тебя притягивали к ним бегать часто, а всё же он, это зеленоглазое чудо, в которое тогда, в его неполные пятнадцать лет, влюблялись девушки старше. А он, на удивление всем, искал себе девушку, под стать ему. Такую же необыкновенную, как он сам, — говорила, улыбаясь, учительница, чем смутила Релю, вгоняя её в краску.
— Это какая же у Павла девушка была? — спросила она ревниво.
— Да не было, по-видимому, у него до тебя ни к кому любви, — мудро сняла с неё напряжение Наталья Васильевна. — Потому, что я много раз его спрашивала — когда же он влюбится? Это в семнадцать лет, или более ему было — как раз перед окончанием школы.
— И что же он отвечал?
— Отвечал, что ищет и ждёт свою несравненную, но среди украинских красавиц такой нет. Она должна придти к нему откуда-то, издалека, чуть ли не с какой-то звезды. Но это я, наверно, виновата — дала ему почитать одну фантастическую книжечку, про звездную женщину, вот он и желал себе такую, какой и на земле не сыскать.
— Но в каждой сказке есть доля правды, — заметила Реля. — Павел мне рассказывал, что его один, я даже сказать вам не могу — врач или не врач — но не в этом дело. Так вот, этот человек погрузил Павла не то в гипноз, не то сон ему сделал, и в этом сне, он увидел, что мы с ним жили где-то в средних, а может и в более ранних веках, и каждый раз встречались в прошлых наших жизнях. — Реля покраснела ещё сильнее — вот нечаянно выдала, не только свою тайну, но и Павла.
— Я слышала про то, что люди живут не одну жизнь, но не верила, а получается, что разговоры эти не на пустом месте. Значит, вы с Павлом проживаете уже не первую жизнь?
— Самое удивительное во всём этом, — с горечью сказала Реля, — что мы с ним не доживали, в тех жизнях, даже до тридцати лет. Один раз, кажется, только Павел справлял своё сорокалетие, но в тот же день и погиб. А я умирала, скорее, погибала в те века раньше семнадцати.
— Да что ты! Значит, встретившись, и узнав друг друга — впрочем, как я поняла из рассказа твоего, это заслуга Павлуши, если бы он не выделил среди всех красавиц, которые сами предлагали ему встречаться — черноглазую, удивительную девочку, то вы бы могли и не узнать в этой жизни друг друга?
— Я, наверняка, проскочила бы, — призналась Реля. — А особенно, если бы увидела, как он ухаживает за другими — за моей крашенной сестрицей, например — то близко его к себе не подпустила бы. Но Павел сразу выделил меня. И давайте прощаться, а то эти темы нескончаемы.
— Да, девочка моя. Но будешь ли ты навещать стариков, у которых нет такого великолепного собеседника для тебя? Теперь я понимаю, что тебя влекло в дом моей бывшей коллеги.
— Ошибаетесь, я к Вере Игнатьевне и её мужу и без Павла ходила, потому что они ко мне привыкли и обижались, если я из-за уроков или ещё чего, не могла их навестить.
— Надеюсь, что ты часто будешь приходить и к нам с Игнатом?
— Разумеется, что я, как можно чаще, буду приходить к вам, как только чуть освобожусь от домашних дел. Вы такие «цикавые» люди, как и семья Николаевых, но обещайте мне, что расскажете про вашу революционную деятельность.
— А если я тебе расскажу о революции не так, как Николай Островский? Совсем по-другому — ты поверишь мне?
— Я с удовольствием послушаю другую версию о революции, мне хочется собрать о ней мнение самых разных людей. Ну, до свидания. Спасибо за дивный варенец и хлеб душистый — я такого ещё не едала, как говорят на Руси. Завтра я вам что-нибудь горячее приготовлю.
— Подожди, ещё я тебя хотела попросить, чтобы ты принесла мне адрес Павла, который, надеюсь, есть у тебя?
— А зачем приносить, если я его знаю наизусть? Вот сейчас вам на этой бумажке и запишу, — Реля взяла свисающий со стены, на ниточке, карандаш и взглянула на наколотый лист на стене: — Что это у вас за листок? Для записей?
— Да, для удобства общения. Кто вечером уходит из нашей домины, пишет, если хочет, разумеется, когда вернётся, чтобы двери открыли, а то и вовсе не закрывали — у нас и такое может быть, хотя страшно, а ну как чужой человек зайдёт, и пожар или что похуже здесь устроит? — Задерживала девочку старушка и Реля рада была бы ещё с ними пообщаться, но чувствовала, что её заждались дома маленькие сёстры, которые, иногда, спать не ложились без неё. Поэтому она не стала продолжать разговор, а лишь напомнила Наталье Васильевне:
— Но вы не забудете адрес списать?
— Сейчас же это и сделаю, и напишу Павлу письмо, если ты позволишь, разумеется, сделать это, молодая леди.
— А для чего же я вам адрес дала? Будет хорошо, если Павла сюда пригласите вы — он скорее приедет к бывшей учительнице, чем ко мне.
— Да к тебе он примчится — в этом можешь не сомневаться — а что и я его увижу — то это будет мне подарок, к моему дню рождения. Ведь у меня скоро семидесятипятилетие, ты знаешь?
— Говорил вчера ваш супруг. А в каком месяце?
— В октябре я родилась.
— А число? — Калерия замерла — она тоже родилась в октябре.
— Последний день этого месяца.
— Боже! Мы с вами родились в один месяц, только в разные дни.
— А ты, в какой день родилась? — заинтересовалась старушка.
— Я семнадцатого октября.
— Счастливица, родилась под созвездием Весов, а ему благоприятствует сама богиня Венера. Так что, ты будешь очень счастлива в любви.
— Ой, что вы такое говорите! Про Венеру я знаю, это звезда красивая есть на небе — Павел мне про неё рассказывал. И ещё говорил, что звёзды покровительствуют, родившимися под ними. Но вы говорите, что я родилась под созвездием Весов, как же может быть Венера ко мне расположена? — Всё ещё не могла разобраться в сказанном Реля.
— А вот так, девочка моя! Почему Павел прошёл мимо, как ты говоришь, красавицы сестры, а направился прямо к тебе? Вела его богиня Любви, не кто иная.
Калерия покраснела; она знала, что Павла притянула к ней вовсе не звезда Венера, а ранние их знакомства,. Быть может, даже любовь в прошлых жизнях. Но рассказать всего этого старой революционерке она не могла — боялась сглазить то будущее, что может быть у них с Павлом, хотя знала, что будущее их туманно, но надеялась на чудо.
— Да, девочка, можешь мне поверить, ведь я прожила на свете раза в четыре больше тебя, не так ли? Лет на шестьдесят я тебя постарше?
— Пожалуй, — девушка не стала уточнять старушке, что к названной цифре надо прибавить ещё год; её радовало, когда ей давали больше лет. — Но вы мне, как-нибудь расскажете о нашем с вами созвездии Весов и чего хорошего можно от них ожидать?
— Девочка моя, это ты родилась под Весами, а мой знак Скорпион, это уже совсем другая судьба: мой знак мужчин не очень притягивает. У тебя даже память такая, какой у меня, в детстве, не было. Вот адрес, по которому ты ещё ни разу не писала, по твоим словам, ты запомнила, чего я никакими тренировками не могла добиться.
— Выучила его, как стихотворение, — улыбнулась Реля, — кроме того, я бывала на этой улице, в общежитии Павла в своих снах — так что даже могу вам обрисовать каждое дерево, каждый цветник, мимо которых он на учёбу ходит. Но летала туда в сновидениях, — подчеркнула она.
— Шутишь, девочка?
— Нет, серьёзно. Но это уже в другой раз. А пока, до свидания.
— До свидания. Я думаю, что ты навестишь нас уже завтра?
— Я же обещала, что приду, даже обед вам буду готовить, — улыбнулась Реля и добавила: — Конечно, приду с утра и приготовлю что-нибудь необыкновенное, в честь нашего знакомства.
— Вот спасибо. Можно я тебя поцелую?
— Я сама вас хотела просить о том же. — Реля робко приблизилась к старой женщине и поцеловала её в морщинистую щёку.
— И я. Вот и вот, — Наталья Васильевна расцеловала её в обе щёки: — Как приятно, оказывается, целовать молоденьких девушек.
— Разве вы не целовали ваших учеников?
— Много раз! Но чтоб у себя дома, такого не случалось. Ты, действительно, будишь в людях их лучшие чувства.
— Я рада, если это всё так. Ну, я побежала, не то сёстрицы подумают, что я осталась где-нибудь ночевать — переполох будет большой.
— Так уж без тебя не могут обходиться дома?
— Хоть и подросли помощницы, но мама больше надеется на меня.
— Конечно, лишиться такой дочери — потерять интереснейшую собеседницу — я бы волосы на себе рвала. Торопись, а то, действительно, тебя будут искать по большому селу.

Калерия ушла, улыбаясь неведению старой учительницы — если её и будут искать её домашние, то конечно не как интересную собеседницу, а как рабыню, вздумавшую вырваться на свободу.
Дома, уже лёжа в постели, она вспоминала чудный вечер, проведённый в обществе двух чудаковатых людей — подумать только, они делали революцию, чтобы теперь жить в жутких условиях, почти в нищете. Зачем ломали прежнюю Россию, которая, по уверению Веры Игнатьевны, шла к процветанию, догоняя европейские страны. Ещё немного и Россия пошла бы со всеми в ногу и тут грянул гром, который откатил страну на много десятилетий назад, вверг в пучину бедствий, которые и Реле, и детям её ещё придётся расхлёбывать. Но в тоже время есть люди — такие, как Роза и её родные — которые нагло пользуются благами, которые ей «завоевали» другие люди, сами теперь живущие плохо.
Однако, несмотря на все эти рассуждения, Реля продолжала ходить в громадный, нелепый домище, чтоб навести у старичков чистоту, чтоб жилось им повеселей и, кажется, у неё это получилось. Начало учебного года они со старой женщиной встретили довольно бодро.
— Давно я уже не чувствовала себя такой счастливой — иду в школу, как на праздник. Написала Паше письмо, чтоб он приехал на семидесятипятилетие, потому что идут слухи, что вручат мне орден Ленина за мой, почти пятидесятилетний, труд на ниве воспитания молодёжи.
— «Лучше бы добавили зарплату, или давали пайку, как всем коммунистам дают», — насмешливо думала Реля, шагая рядышком, но вслух ничего не сказала — старушка, наверное, и не знает о пайках, о которых сама девушка узнала чисто случайно; мать вернулась из области с совещания, привезя кучу вкусных продуктов и похвасталась, что коммунистов не оставляют без внимания — вот какие «пайки» подкидывают, хорошо тем, кто пристроился к Советской власти. Впрочем, наверняка, и Наталья Васильевна привозила нечто подобное, когда была в силах ездить на подобные «съезды».
Реле не удавалось пробовать деликатесных продуктов, привезённых матерью: об их качествах ей доложили Атаманши, которым попало кое-что на язычок, но, по всей видимости, немного — остальное Юлия Петровна или припрятала, или съела, келейно, вместе с Веркой, как это делали мать с красавицей-сестрицей в Находке. Однако, несмотря на все мелкие неприятности Реле было приятно учиться в Качкаровской школе; её поразила бывшая революционерка, которая вела русскую литературу чудно: на уроках её было слышно, как муха пролетает. Материал Наталья свет Васильевна преподносила великолепно, вставляя в сухое, книжное изложение интересные сведения о людях, описанных в книгах или о самих писателях такое, что самые злостные шептуны замолкали, чтоб ничего не пропустить. Правда на следующем уроке не могли повторить, что говорила накануне учительница, если этого не было в их учебниках.
— Зачем вы это всё рассказываете, раз люди не могут запомнить? — недоумевала порой Калерия.
— Тебе, девочка, рассказываю, не им, — улыбалась ей старушка, - если есть в классе человек, способный впитать прекрасное, я рада откликнуться на него, значит, я не даром провела полсотни лет в школе.
— И много было понятливых учеников?
— К сожалению, нет. Но сначала революция, потом война давила на детей — так что я их не ругаю, но вот когда попадаются такие жемчужины как ты, или как Павел, (два-три человечка, не больше, было таких в моей практике), можно считать, что жизнь прожита не зря. Но ты открой мне тайну, почему, среди всей этой грязи, среди которой можно поглупеть, всё же находятся люди, подобные колокольчику, которые будят в людях их лучшие качества.
     — Не у всех, — возразила Реля, — у своих родных я, наоборот, вызываю какие-то зверские чувства и как бы вызываю их на гадости. Но, к счастью, я не обращаю внимания на все их мерзкие пакости, и, наперекор им начинаю радоваться жизни, когда они думают, что сломили меня. И мне помогали выстоять в основном мои учителя, на которых мне просто везёт — среди них я нахожу самых благородных людей.
     — Да, дорогая моя, я удивляюсь твоему желанию всё объять. Наверное, поэтому учителя на тебя радуются, говорят, что на других предметах — даже на математике, которую я, школьницей не переносила — ты блестяще справляешься с материалом?
     — Только благодаря знакомству с вами, Наталья Васильевна. И ещё благодаря Вере Игнатьевне, её мужу и Павлу. И на Дальнем Востоке ко мне две учительницы хорошо относились — мне везёт на добрых людей.


                Глава 10.

      Калерия действительно считала, что её знакомство с учительницей литературы, так прекрасно знающей свой предмет, подтолкнуло её к тому, что первый месяц учёбы в Качкаровке Реля проучилсь блестяще. Ещё прочитанные книги помогали ей отвечать интересно, не только на уроках литературы, но и разбираться в истории. Правда, порой, ей казалось, что она вспоминает что-то из предыдущих своих жизней, хотя, что она могла там понять, если умирала рано? Но, видимо, и в прежних жизнях своих она летала, и много видела, иначе как тогда у неё возникают зрительные образы города или острова, где она не бывала ещё в сей жизни. И, конечно, Реля была любознательная — не раз это говорили ей совсем чужие люди, иначе почему она так углубляется в биологию и физику — предметы, которые казалось бы должны быть ей безразличны. Но для Рели не существовали предметы, совсем не интересующие её или вызывающие глухую злобу, как у других. Реля не понимала — почему некоторые девушки из её класса не любили химию? Она же, наоборот, все реакции и опыты обожала, формулы запоминала легко. Даже у математика разглаживались морщины на лбу, когда она отвечала по его предмету. Это был невысокий, сильно лысоватый человек со вставленными зубами, что придавало облику Андрея Егоровича - так звали математика насмешливое выражение, что ничуть не портило его, но красил учителя не то весёлый, не то демонический характер — Калерия долгое время не могла определить нрав этого маленького ростом, но не духом мужчину. Говорили, что волосы да зубы покинули Андрея Егоровича в одну ночь, когда он ещё был молодым человеком. В ту злополучную ночь, поссорившись с любимой, будучи выпускником института, он взялся за сложную, неразрешимую задачу, и она не подавалась будущему учителю. Задачу он решил, но от великого напряжения мыслей волосы оставили умную голову. Предатели-зубы составили им компанию. Но, несмотря на эти, казалось бы, жуткие недостатки в облике невысокого парня, женился Андрей Егорович своевременно, очаровав красивую девушку, если судить по тем детям, которых она ему потом подарила. Детей же у них было трое. Их старшая дочь, с премилыми веснушками, украшавшими довольно оригинально её небольшое личико, училась в одном классе с Релей, и звали её Татьяной, как пушкинскую героиню — Калерия прочла «Евгения Онегина».
Таня — довольно застенчивая девушка — рассказала новенькой историю своего отца, которую, очевидно, знала вся школа. Рассказывала с чувством юмора: не будь у однокашницы Рели такой палочки выручалочки, обе чувствовали бы себя неловко — всё-таки несчастье, изуродовавшее в одну ночь, её будущего отца, неизвестно по какой причине, в любом случае остаётся несчастьем, хотя и встреченное с шутками.
Впрочем, сам Андрей Егорович, казалось, не страдал от своего внешнего вида; довольно насмешливый и острый на язык человек мог так обсмеять любого лодыря в школе, что тот вертелся как рак на сковороде. Но несмотря на это, уроки математики все любили, ждали их, чтоб посмеяться и если в течении сорока пяти минут класс не взрывался смехом раз пять-шесть, ученики говорили, что А. Е. не выспался или не в духе, что бывало редко: «шпильки» неунывающего преподавателя любили.
Что поразило Релю, когда она пришла в Качкаровскую школу — ожидание всеми учениками школы уроков математики. Однако, смех лечит и подзаряжает, но он же и глубоко ранил учеников, особенно тех, против кого направлен юмор преподавателя математики. Те лодыри, которых обсмеивал Андрей Егорович, «ржали» вместе со всеми, но затаивали обиды и за глаза дразнили учителя «Шпаком». Что весьма задевало Таню, которая сидела с Релей за одной партой, и, которая так живо знакомила новенькую не только с причудами своего отца, но и с обычаями школы. В Качкаровке, быть может, Реле предстояло заканчивать десятилетку. Если Юлия Петровна не дёрнет всю семью на новое место жительства, как она это уже сделала, лишив Релю красивейшего села, с дивной историей.
Но младшие сестрёнки не очень скучали по прежнему месту жительства, видно по малолетству не прочувствовали всей его загадочности, а может быть, Маяк и не задержал внимания сестрёнок. А Реля тосковала по селу, которое мать с Веркой называли стеклянным, потому что в Маяке они не могли прятаться от глаз людских, а их ненавидимая дочь и сестра преображалась, с помощью Веры Игнатьевны и Павла, в том сказочном селе в Золушку, и во взрослую девушку. И, диво дивное! Её не узнавали самые глазастые жители Маяка — и молодые, и старые. Вообще-то Реле казалось, что ещё кто-то принимал участие в её преображении: однажды ей приснился сон, что к ней в Маячок прилетали те самые маленькие человечки, которые встречали раненого в поезде солдата, с дивным именем Степан, и который, вроде, как предпочёл тогда совсем маленькую ростом Релю, её рослой сестрице Вере. Эти человечки, едва выйдя из какой-то странной машины, в которой всё вращалось, так и сказали встречавшей их Реле: — «Мы от Степана. И будем исполнять твои желания». Но опешившая девочка не нашла, что им ответить, и они улетели, озарив её необычным светом, от которого у Рели на следующий день болели глаза. Но, видимо, потом они читали её мысли — Степан говорил, что они это делают хорошо — и прятали её от людей, когда девочке хотелось быть не узнанной. И только эти удивительные люди помогали ей летать к Павлу в его красивый город — подросшая Калерия была в этом уверена. Но почему-то оставили её помощники в Качкаровке — может, им было неприятно большое село? Или - Реля с горечью думала об этом — она им надоела? Или у этих добрых инопланетян что-то случилось и им самим тоже нужна помощь, которую девушка не в состоянии им дать. Иногда ей хотелось рассказать Тане об этом, поделиться тайной, но некая сила удерживала Калерию от откровения — ей кто-то говорил, кажется, Степан, что рассказывать об инопланетянах нельзя, пока они не позволят открыть их присутствие на грешной земле.
Между тем, у новой подруги были свои огорчения. Однажды, на перемене, девушки пошли в туалет, в котором, на стенке, кто-то жирной краской вывел прозвище Татьяниного отца — «ШПАК».
— От Ироды! Пышуть! — Таня, с яростью, стала отдирать со стенки, как ей казалось, бранное слово: — Цэ напысав хтось из наших дивчат.
— Я бы на твоём месте не дёргалась, — стала успокаивать девушку Реля. — Во-первых, твоего отца, несмотря на все эти гнусные надписи, любят. Вот и прозвище ему дали не злое. По-русски «Шпак» — это грач, а грач — птица весенняя, приносит радость людям. Так и твой отец, веселит учеников, ведь со смехом лучше усваивается математика, чем, если бы её заставляли вызубривать. Я такого учителя по сему предмету ещё не встречала, а школ сменила за свою жизнь довольно много.
Татьяна улыбнулась ей и, по-видимому, передала слова новой ученицы дома, потому что, чуть ли не через день отец её, на уроке, назвал Релю «красноречивой девушкой», сделав предположение, что из неё получится хороший писатель или поэт. Реля испуганно взглянула в доброе лицо невысокого человечка: неужели Андрей Егорович догадывается, что она пишет поэму о бывшей революционерке Наталье Васильевне и её муже?

     И тут от учителя математики, который поразил Релю своей незаурядностью, мы вернёмся к бывшей дворянке, чья судьба потрясла девушку ещё больше, чем искромётность обезображенного в молодости Таниного отца.
Бывшая революционерка, кроме того, что она прекрасно вела свой предмет и была немного глуховата, имела ещё одну особенность, которую Реля заметила не сразу, хотя и бегала, в конце лета, к Наталье Васильевне домой — но верно летом, будучи дома, старая женщина следила за собой, а болезнь её обострилась осенью… И кроме того, Калерия, появившись в новой школе, вся ушла в знакомство с новыми однокашниками и учителями — она очень любила наблюдать за людьми, выискивала их хорошие стороны и огорчалась, если замечала плохое. Зная уже немного Наталью Васильевну, девушка радовалась, что старая дворянка знает и любит русскую литературу, что она старается, как можно больше дать своим ученикам, что получалось, не всегда успешно. Ведь Релино поколение было военное и перенесло жутчайший голод, и в годы после смерти Сталина, только-только начало дышать полной грудью, но дышало своеобразно. Девушки и подросшие ребята не часто посматривали в сторону библиотеки, а больше думали о танцах, о школьных вечерах, которые устраивались в субботу, или воскресенье, где они могли бы повеселиться, общались свободней, чем на занятиях или переменах. По тому, как говорили об этих вечерах ещё в начале недели, Реля догадывалась, какую они приносят её сверстникам радость. Сама она не пыталась туда ходить, помня о своей плохой одежде и не было у неё в Качкаровке таких покровителей, как в Маяке, которые так искусно помогали ей. Правда Вера Игнатьевна настаивала, чтоб Калерия взяла тот изумительный костюм, который скрыл её от глаз матери, и всей семьи, но девушка решительно отказалась. Тогда бы была раскрыта её тайна и, кто знает, может быть, волшебный костюм у неё отобрали бы две старшие вреднючие женщины и не в силах напялить костюм на себя, продали бы. Это была бы ещё одна маленькая трагедия для неё. А её одноклассницы одевались прилично — в Качкаровке было что купить в большом Универмаге. Кроме того, матери взрослых дочерей часто возили на базары плоды, выращенные на прекрасно возделываемых огородах, в садах. Продавали продукты, а взамен привозили одежды для своих детей. Так что сильно подросшие летом восьмиклассницы гордились своими платьями. По поводу вещей было немало восторгов, когда девушки собирались кучками и оглядывали, да ощупывали друг друга. А также, из их разговоров, Калерия поняла, что некоторые работали на полях летом, и своими силами, хоть немного, но покупали себе что-то из одежды. Это вселило в неё надежду, что если мать не увезёт их опять куда-нибудь из Качкаровки, то и Реля сможет будущим летом подработать себе на кое-какие одёжки. А пока она любовалась на своих хорошо одетых одноклассников и слушала их смешливые рассказы о том, как они резвились, почувствовав себя взрослыми, и пытаясь даже «прорваться», как они, смеясь, рассказывали, в сельский клуб, на танцы, но оттуда их изгоняли молодые учительницы. Релины сверстники возмущались, что девятиклассникам разрешали ходить в клуб, на танцы, в выходные дни, при условии, чтобы подростки хорошо учились, и вели бы себя в клубе тише воды, ниже травы.
Реля по-прежнему ни на школьные вечера, ни в клуб не рвалась. Она продолжала посещать взрослую библиотеку, хотя записалась и в школьную, но ходила к Игнатию Фомичу. Ходила днём, когда там было мало посетителей, чтобы поговорить со словоохотливым старичком о его прошлой, революционной молодости. Муж Натальи Васильевны, по иному, освещал события, чем она — с мужской точки зрения.
И углубившись в русскую литературу — Реля украинских книг почти не брала — их она читала очень медленно — и потому предпочитала читать русские — переведённые: так быстрее, всё понимаешь с лёту, потому можно прочесть больше книг, значит много знать. Придя, довольно начитанной, в класс к бывшей революционерке, она иногда тоже поражала Наталью Васильевну любовью к её предмету. Между ними негласно установились состязательные отношения. Покровительственно-ласковые со стороны довольно уставшей от жизни старушки, и немного дерзкие от Рели. Девушка не понимала, как могли такие умные да благородные люди, как Наталья Васильевна и Игнат Фомич «делать» революцию, которая вымела из страны лучших людей — таких, как семья Веры Игнатьевны — уничтожала и выжигала самых учёных? Заметила ли её дерзость старая учительница, но часто, при ответах Рели, Наталья Васильевна оживлялась; по-видимому, ей нравились мысли новенькой, которую она успела полюбить раньше, чем Калерия пришла в школу. И однажды она не выдержала и произнесла взволнованно:
— Господи! Благодарю тебя, Всевышний, что услышал мою молитву и послал мне, в последние дни преподавания, такую умницу. — Поднявшись со стула, женщина, которая, даже в старости, следила за осанкой, подошла к «красноречивой девушке» (учитель математики, к тому времени, успел наградить Релю таким прозвищем) и поцеловала перед всем классом — к великому смущению «дикой», как прозвали Релю уже и в Качкаровке. Кто выразил удовольствие от поступка учительницы, а кто и позавидовал — девушка это видела по глазам некоторых, но больше всего её удивил первейший лодырь класса. Большой верзила, который взялся за голову, когда «училка» целовала Релю, а потом заткнул, нарочито, нос, показывая девушке, чтоб она не дышала, стоя рядом со старой учительницей. От бывшей революционерки несло чем-то неприятным; не то не промытостью, не то мочей, которая, как потом выяснила девушка, уже не держалась в измученном болячками теле. Но тогда она возмутилась, на неприличное поведение своего одноклассника — неужели за прекрасное преподавание, нельзя простить такой малости старой женщине? Однако не только юноши старались не дышать, находясь вблизи от старости — некоторые девушки, принеся свои дневники, чтоб в них была поставлена отметка, тоже демонстративно затыкали носы за спиной у Натальи Васильевны, выражая брезгливость — Релю это больно ранило; неужели одноклассницы не понимают, что это от болей, от беспомощности?
И она опять стала ходить к старой учительнице, к которой начало занятий, и работа по дому не очень отпускали её. Но Реля потихонечку сбегала из дома, чтоб сходить прибрать «логово», как называл их жилище Игнат Фомич, и сварить им обед, постирать, если нужно. Её удивляло равнодушие молодых, приехавших в Качкаровку учительниц, живших в этом же доме — неужели им лень, (или тоже брезгуют?), помочь двум несчастным старикам? Ведь они общаются со старой дамой дома, в школе. Откуда в молодых женщинах чёрствость, как у Веры? Потому, наверное, судьба не даёт им «женихов»? Почти все учительницы начальных классов и не только начальных, а и с высшим образованием, «не находили» в Качкаровке себе мужей, хотя красивых и умных парней много в большущем селе. Реля представляла, как «закрутятся» эти девушки возле Павла, когда тот приедет на юбилей Натальи Васильевны. Он обещал приехать — уже дважды написал письма — Реле и учительнице — что посетит незнакомое село, которое ему красочно описала Реля, и «с радостью» будет присутствовать на торжественном сборе всей школы, который Наталье Васильевне должны устроить в честь получения революционеркой ордена.

    И девушка старалась тоже, как могла, скрасить дни, перед юбилеем, своей любимой учительнице и её мужу — они не виноваты, что произошла революция, хотя принимали в ней участие. Калерия вспомнила прогнозы Настердамуса (или Нотердамуса?) и то, что он предрекал России — всё сбылось — чёрные крылья распростёрлись над великой державой. А если два хороших человека попали в этот дикий водоворот, то видно уж так расположены были насмешливо к ним звёзды, когда эти два чудака родились. Звёзды управляют жизнью людей с самого их рождения — об этом, тоже, некто рассказывал Реле, (не Степан ли?), и она уверовала в их магическое значение в жизни людей и человечества — иначе как бы мог Настрадамус знать о будущем земли, за много веков вперёд? Но ещё — и это тоже твёрдо запомнилось Реле — должен произойти противовес, который поставит всё на свои места. Но говорить об этом знании она ни с кем не решалась: нельзя, сейчас люди ещё живут в темноте, в которую их ввергла революция начала века, а к девяностым годам ещё этого века наступит что-то совершенно другое. Но что? Наверное, тоже начнутся бунты, потому что просто теперешние «баре» не отдадут того, за что дрались их деды. Они будут держаться за жизнь, которую их деды отвоевали для себя и своих близких, «руками и ногами», как иногда метко высказывается Юлия Петровна. Потому что мать такая же хищница, как, например, отец Розы, только рангом пониже. Розу Калерия видела всего один раз, но запомнила хищную женщину.
    Все эти рассуждения не мешали Реле поддерживать чистоту в домине бывших революционеров и готовить старикам хорошие обеды и ужины.
— Я вспоминаю, у батюшки моего был повар-француз, — пошутил однажды Игнатий Фомич, — так вот он готовил хуже, чем ты, юная леди.
    Калерия смутилась: — Я никак не могу готовить лучше повара — это вы давно не ели вкусной еды — вот вам и кажется.
    И потихонечку писала поэму о двух чудаках, влезших в революцию, и грустила, что Советская власть или те, кто правит сейчас, так плохо помнят, на чьих плечах они въехали в своё сладкое существование. Калерия не думала читать своё произведение на торжестве - она хотела вручить его учительнице после него — для этого переписывала поэму в отдельную тетрадь. Старалась, выводила печатными буквами, чтоб Наталья Васильевна и её муженёк не трудили свои глаза, читая её «произведение». Но видно не сумела скрыть результаты своих ночных бдений - девушка писала поэму по ночам, когда в их доме все спали, при свече, боясь зажечь электрический свет, потому что выключатель был в другой комнате. Вот эти-то стихи и выкрал у неё из парты тот самый «брезгун», который отворачивал голову, при разговоре со старой учительницей. Этот длинный подросток, перегнувшись через Релино плечо, когда она в последний день, на уроке, проверяла текст поэмы, чтоб не закрались ошибки в её стихи, понял своей глупой головой, что это нечто из ряда вон выходящее. Конечно, не зря Реля так усердно прячется, он выкрал на перемене её тетрадочку из парты, и не нашёл ничего лучше, как отнести «цэ диво» в учительскую — может быть думал себе этим заработать несколько очков в глазах преподавателей. Ну и, разумеется, он им сказал чьё это произведение. Впрочем, Калерию разоблачили бы и по почерку, потому что посвящение девушка написала чудными кругляшками. В учительской такому «подарку» обрадовались и вызвали Калерию, чтоб она прочла свою поэму перед всеми, кто соберется чествовать Наталью Васильевну в громадном спортивном зале. Зал построили этим летом в Качкаровской школе, в новом корпусе, где кроме уроков физкультуры в холодное время проводили всякие мероприятия. Но учителя не могли знать, что Реля не сможет прочесть своё произведение. Они с Натальей Васильевной обе были огорчены, что не прибыл на торжество Павел — писал, обещал:
     — И здравствуйте, пожалуйста, — сказала ей огорчёно Наталья Васильевна, в день юбилея — боюсь, не случилось ли с ним чего?
Лучше бы она этого не говорила, потому что у самой Рели сердце стучало с предыдущего вечера, когда она ждала, что увидит Павла. Но он не приехал, и она вспомнила все свои пророчества в отношении того, что Вера Игнатьевна вскоре — а прошло более года — потеряет самого дорогого человека и человек тот, как потом Реля поняла, стал и ей дорогим. Реля боялась в последние месяцы встреч с ним, что плохое случится при ней и разорвёт ей сердце. Студент поехал защищать диплом — Вера Игнатьевна, летом, не раз ездила в нему, возвращалась довольная и счастливая, от встреч. Но Калерию почему-то её покровители лишили ночных полётов в Днепропетровск, и девушка чувствовала в этом предупреждение для себя — раз не пускают, значит, что-то должно было произойти нехорошее. А когда Павел не приехал в вечер, когда обещал, она онемела. В таком смутном состоянии она никак не могла взойти на трибуну и читать поэму, посвящённую любимой учительнице, но как пояснить это другим, желающим, чтоб их школа выделялась среди района?
     — Вот и у нас появилась девушка-поэтесса, — встретили в учительской Релю, помахивая её тетрадью с поэмой. — Так не прочтёшь ли свои стихи перед своими сверстниками?
— Я плохо себя чувствую, — отговорилась Калерия, её и впрямь пробирала дрожь от мыслей, что с Павлом произошло что-то непредвидимое.
Но почему непредвиденное? Она всё время предчувствовала, даже когда бывала рядом с Павлом.
— Тебя морозит или температура высокая?.. Не знаешь? Тогда, может, твою поэму прочтёт сестра Вера? Как видишь, мы с тобой говорим по-русски, потому что ты пишешь стихи на родном языке.
— Так я же учительнице русской литературы их посвящаю, — возразила Реля. — Но если уж вы хотите, чтобы их кто-то прочёл, то выберите юношу с хорошей дикцией — у моей сестры голос не подходит. — Не могла Реля сказать, что ей вообще не нравится, как декламатор Вера.
И нашли парня из десятого класса, который с удовольствием читал её поэму, посылая пламенные взгляды в задние ряды спортзала, где сидела Реля с одноклассниками, очень довольными, что в их ряды занесло «поэтессу». Но ни взгляды чтеца, ни шутки новых друзей не могли утешить боль в сердце Рели. Её сердце разрывалось от горя, и другое тревожило девушку в тот момент: ей желалось, чтобы Наталья Васильевна не приняла её поэму, лишь как гимн её революционной деятельности, но и почувствовала Релину тревогу за последующую жизнь, не исключая этого торжества. Девушка, как никто, знала, как живут несчастные старые революционеры. И считала, что вместо ордена двум старикам не помешала бы хорошая пайка из приличных продуктов, чтобы им хоть чуточку подкормиться так, как питаются Райкомовские или Обкомовские начальники. Или бы хоть больше платили пособникам кровожадных вождей, чтобы старики могли заказывать горячие обеды и ужины из местной столовой. И чтоб привозили им их, как привозят в дом директора совхоза. И свежими овощами да фруктами снабжал бы революционеров совхоз или один из колхозов – в Качкаровкее их было пять. Неужели село обеднеет, если дадут пожить хорошо людям?

И старая учительница как будто поняла мысли Рели. Потому что из Президиума, где она сидела, вдруг послала в угол, где сидела девушка долгий взгляд слезящихся глаз и, встав к трибуне, поблагодарила всех за поздравления и награду. И сказала совсем неожиданно не то, что у неё было заготовлено на бумажке, что ей заранее написали партийцы:
— Спасибо государству нашему, что заметило, наконец, мой нелёгкий труд учителя. Спасибо всем, кто поздравлял меня и прислал поздравления, спасибо за вашу доброту. Но больше всех я благодарна милой девушке, описавшей мою революционную деятельность — всё так и было. Калерия верно всё прочувствовала, как будто была вместе со мной и Игнатом в те годы. Спасибо, разумеется и Правительству за орден. Но у русского народа есть хорошая пословица, что хороша ложка к обеду. Если бы я награду получила лет двадцать-тридцать назад, радости было бы больше. А сейчас меня радуют только хорошие, талантливые ученики — вот как Релечка — которых, увы, встречала я в жизни не часто. Однако, в этом году, когда я решила уйти из школы, Господь, видно, за все мои беды, а страдала я немало, потому что много нехорошего видела в этой жизни и не всё могла поправить. И вот Всевышний послал мне дивную девочку, которая многое может поправить даже в моей, казалось бы, никому, кроме мужа, не нужной уже жизни. Всемилостивейший Бог послал мне и за это я поблагодарю его лично, если мне предстоит увидеться с ним. А пока он прислал нам чудушко, которое озарило две старческих жизни на склоне лет. Дорогая Калерия, я желаю тебе светить людям всю твою жизнь, так как ты посветила мне и моему Игнатию Фомичу. Я помню, что раньше его звали просто «предателем», так как он носил имя и отчество предателя, известного нам по книге Фадеева. Но судьба познакомила моего несчастного мужа с тобой, и он засиял совершенно другим светом, который вселила в него ты. Значит ты сама, как Светоч жизни, освещаешь многим их невесёлые дни. Свети, Солнышко, потому что такие люди, как ты встречаются довольно редко. Мне повезло — ты, как яркая звезда зажглась на моём угасающем небосклоне. Спасибо тебе, — Наталья Васильевна поклонилась в сторону Калерии, чем вызвала недоумение многих преподавателей, которые ожидали, что «бывшая дворянка» будет кланяться исключительно Советской власти, за то, что ей оказали милость жить при новом строе, ещё и орденом её наградили.

Многие учителя склонялись друг к другу, спрашивая:
     — А чи нэ зъихала наша Наташенька с глузду?
     — Що вона хоче, щоб нас, писля ии Юбилея, пэрэсажалы?
     — Трэба бижати звидси, бо мэнэ чогось мутить.
     А Релина классная руководительница поднялась и вышла — она была на последнем месяце беременности и не смогла терпеть лепет «взбеленившейся старой маразматички». К тому же, её тревожили не речи старушки, а раскрытое письмо, которое пришло совсем не на её имя, а на имя выскочки-поэтессы, которая прославляет не того, кого надо.


                Глава 11.

     Но пока беременная молодая женщина шла по коридору, она сменила гнев на милость. Придя в учительскую, она застала там свою коллегу, проверяющую тетради учеников. Галина Ефимовна удивилась:
     — Як? Вы нэ на торжэстви у Натальи Васильевны?
     — Ой, я запизнылась на нёго, тай присила зошиты провирять.
     — А там такый сюрприз: Релия Днепренко напысала цилу поэму наший старушенции. Чи нэ напыше вона и мэни яку оду, бо на мэнэ вона тэж дывытся улюблёнными очамы?
     — Цэ мабуть вона на вас дывыться, як на майбутню мать?
     — Невжэ? Алэ ж як красыво изясьняеться, по-русски, дивчина - аж мэнэ завидкы бэруть. Нам з вамы — учитэлям украинскои мовы — николы так нэ забалакать по-русски.
     — Алэ ж вона сама русская. Одначе говорэ так, як я нэ цула щэ ни од кого из старших — навить наша вонюча дворянка и то так нэ можэ… Ой, пробачьтэ, Галина Ефимовна, що я так говорю.
— Та я й сама биля Натальи Васильены стояты нэ можу, бо так воняе, що хоч нис затыкай. Школяры так и роблять, майжэ уси лобуряки, окромя циеи приеджои Рэли — ця, як мэни казали молоди учитэлькы, бигае до цих недобытых дворян додому, мабуть ий у школи нэ хватае поганого повитря, що вона и дома у Натальи Василивны вынюхивае.
— Тай я дывуюсь на дивчину: уси ии подружэчки рвуться на танци, а вона помогае старухе по хозяйству — прямо, кажуть, свято зробыла, для любымой учительки та ии трясучего мужа.
— Ну, як вона така добра, — гневно проговорила Галина Ефимовна. — То мы з вами можэмо ии поставыты на мисто.
— Як цэ? — удивилась её коллега.
— Я вас навчу, Нинель Якивна. Зараз у вас маэ буты урок украинской литературы у восьмому «Б», так?
— Так. Алэ я з тугою иду туды — хиба можна заставыты зараз, писля такого торжества, сосредоточиты увагу учнив на занятиях?
— Можно и трэба, вы як увийдэтэ до классу, зразу выклыкайтэ одповидать цю поэтку и пытайтэ ии з самого тяжкого матэриала. Добрэ?
— Та я им задавала на прошлому уроци почитаты про опального Зощенка, а так як матэриала цёго у учебниках нэма, то и нэ надиюсь на хороши выдповиди. Наши лобуряки нэ заглядують до библиотеки.
— Чудово! Вы выклыкаетэ до доски Релю Днепрэнко — бо по-украинси так ии фамилия звучить — и хай вона покрутыться за увэсь клас, а нэ пэрэд вонючою дворянкою-старухой. Так мы ии накажэмо, — беременная женщина потёрла, от предстоящего удовольствия, руки.
— И вам нэ жалко ии? Ця дивчина у вас прямо улюбилась
— Улюбылась у мэнэ, — иронично улыбнулась Галина Ефимовна. — Алэ вирши складуе старой маразматички? Ни, мэни такэ нэ подобаеться. Так попытаетэ ии сёгодни?
— Як скажэте, бо вы моя начальница, — улыбнулась преподаватель.
— А зараз я вас прошу пидти з зошитами до классу, бо я выклыкала старшу сэстру циеи Рели Днепренко, у мэнэ до нэи е серьёзна розмова, як раз про цю Релю. Та нэ забудтэ, що я вам радыла.
— А я вам прызнаюсь, — говорила Нинэль Яковлевна, собирая тетради, — що мэни и никого, крим Рели, спрашувать, бо хто мэни ищэ розкажэ про Зощенка? Щэ ж вона по библиотэках бигае, бильшэ нэма такых.
— От-от, хай вона покажэ богатство своий натуры по-украински.
— Так я пишла? Он ужэ и дзвинок подалы.
— Идить, а як стринэтэ ии сэстру, скажить, що я ии тут чэкаю.

И Вера не замедлила появиться в учительской, на зов Релюсичкиной классной руководительницы. Хотя какая эта кукла «руководительница»? Вон еле пузо таскает, а всё бегает в школу, чтоб следить за своим муженьком, прямо всех смешит. Интересно, что для Веры приготовила жёнка Алексея Мироновича? Что она скажет о великой «поэтессе»? А разговор пойдёт о Рельке — в этом Вера не сомневалась — сейчас вся школа гудит об талантливой дивчинке. И потому в учительскую она шла неохотно — кому же станет приятно, если говорят восторженно о человеке, которого Вера не очень уважала, даже презирала? Они с матерью Рельку иначе чем «Чернавка» не называли между собой, и вдруг эта сенная девушка вырвалась вперёд сестры, так искусно до сих пор игравшую в новой школе «актрису» — Вера считала, что она похожа на Аллу Ларионову и многие парни, чтобы угодить, с ней соглашались. И вдруг выскочил вперёд маленький, чёрненький воробьишка и давай прыгать и чирикать. Если Верина будущая соперница, эта бомба-Галина посмеет тоже распевать дифирамбы своей «талантливой», пусть не рассчитывает, что Вера уши развесит, слушая про Релькины трели старой дворянке.
С такими мыслями и переступила она порог учительской, довольно невежливо — с презрением в душе — осмотрела живот своей соперницы: «Куда понесло дурёху? Есть ведь двое детей, так нет, надо третьего! Матерью-героиней хочет стать?» Вера была очень сердита на эту вечно беременную, как ей сказали, жену её будущего возлюбленного — Алексей Миронович сказал, что как только жена родит, они будут вместе. А сейчас он выполняет клятву, данную жене, ещё когда эта «Галочка-Галюсенька» носила первую беременность: тогда будущий директор школы обещал этой корове, что во время, когда она вынашивает ему детей, он не изменяет ей ни с кем. Вера считала это величайшей дуростью двух взрослых детей. А впрочем, как она слышала, беременные женщины так бросаются на мужей, что они себя чувствуют на седьмом небе от счастья, потому, наверное, её будущий возлюбленный и не спешит, наслаждается.
— «Фу, как это противно, спать в постели с брюхастой».
Не чувствуя Вериного настроения, учительница встретила девушку, держа в руке раскрытое письмо: Вера вздрогнула; уж не донёс ли кто, что она победно вкатила в Качкаровку на машине директора школы?
— Тут такэ дило дэликатнэ, — нерешительно проговорила разбухшая бабочка, она сильно сомневалась, хорошо ли поступает, вызвав старшую сестру: — Цэ послание прийшло на имя вашои Рэли, алэ на адрэсу школы, то я решила ёго прочитаты…
Вере очень хотелось уколоть свою будущую соперницу, что интересоваться чужими письмами училке стыдно, но промолчала. С одной стороны она и сама вскрывала иногда Чернавкины письма и даже уничтожала, а с другой стороны ей было интересно, что могут написать сестрице, да ещё на адрес школы? Что за тайны такие?
— И добрэ, що я вскрыла цэ письмо, бо в нёму пишуть про такие жуткие происшествия, — последние слова Галина Ефимовна почему-то произнесла по-русски. — Що я решила цю листивку Рэли нэ отдавать, а посовитуватысь з мамою вашою, чи з тобою, як старшою сэстрою.
На эти слова, Вера сделала озабоченные глаза:
— Говорить, що там наробыла Дикарка наша? Так ии клыкалы у Маяку, так и в Качкаровци прозвалы, — пояснила Вера опешившей «училке».
— Та вона будто б ничого и нэ наробыла, алэ мэни странным показалось, що ии пышэ лыста бувша директорша школы з Червоного Маяка.
— Бувша? — поразилась Вера. — Чому бувша?
— А ось почитай цёго листа, — и протянула Вере письмо. — Бо воно напысано будто бы сумашедшею людыною, та видно така бида у нэи выйшла, — проговорила учительница, вроде раскаиваясь, за свой поступок, и желая разделить его с кем-то. И она не ошиблась — девушка готова была поддержать её, только чтобы узнать, что там пишут их Чернавке?
Вера взяла письмо, и впилась глазами в неровно пляшущие строчки. Её тёзка писала Рельке, что двадцать пятого октября, когда Павел был на вокзале, собираясь ехать в Качкаровку, его убили и ограбили неизвестные бандиты. На минуту, сердце Веры испытало облегчение — так и надо судьбе учить неумных парней, бегающих не за красивыми девушками, а за черномазыми. Но виду не подала, что рада, наоборот, сделала печальное лицо и даже несколько слезинок выдавила, жаль, конечно, что не стало учителя, но так как он не желал ухаживать за Верой, то хорошо и то, что он не достанется зазнаистой, вновь испечённой поэтессе.
— Какой ужас! — сказала по-русски, забыв, что они с Галиной Ефимовной говорили по-украински. И продолжала читать дальше.
После слёз и рыданий, которые директриса изливала Рельке, следовало предложение дикой девчонке. Что, если ей совсем плохо дома, пусть приезжает в такое-то село, Полтавской области (Вера не разобрала название), где убитая горем Вера Игнатьевна похоронила Павла. И где остаётся жить при его могиле, в бывшем имении его прадеда, расстрелянного при Советской власти?.. — «Дворяне! Релька влипла!»
Отпевали Павла в церкви, где служил когда-то его отец…
И самое удивительное, что там отца Павла помнят?..
Дальше, вообще, шла бредовина. Вера Игнатьевна напоминала Реле, что все предсказания её исполнились. То есть, она нашла, потерянное много лет назад, ценой жизни Павла. Но Павел как будто не умер и если любимая им девушка приедет в то святое место, где покоится прах, то она может увидеть человека, который вроде ушёл от них, но жив…
— «Вот бред! Старуха спятила! Рельку ждёт тюрьма за гадание!» - с торжеством подумала Вера, но сделала невинное лицо.
— Ничего не понимаю из цёго бреда. Какое имение? Какая церковь? Кто умер и остался жить? И почему Калерька наша должна к ним ехать? Вера Игнатьевна с ума, что ли, сошла?
— Мне тоже так показалось, — по-русски ответила Галина Ефимовна. — Поэтому я и не передала этот бред старой, пришибленной женщины, а то и твоя сестра, вместо виршей, начнёт бредить совсем иным.
— Чертовшина! Не понимаю почему к сестре все эти бывшие дворяне тянутся? Я не подозревала даже, что Релька ходит в такую опасную семью. Могла ведь и наша семья пострадать из-за такой привязанности к ней бывшей аристократки. То-то, в Маяке, все обходили дом директрисы стороной. А наша жалостливая, пожалуйста вам, впёрлась.
— По-видимому, — нахмурила невысокий лоб Галина Ефимовна, — Калерию вашу притягивает какая-то сила к обиженным когда-то людям, недаром к ней Наталья Васильевна так вдруг расположилась — ей, видите ли, и ордена не надо, были бы только ученицы талантливые. Все дворяне, хоть и революцию делали, а всё равно они против Советской власти, всё им плохо. А эта, как видишь, и в имение своё поехала, сына там похоронила, теперь зовёт твою сестру, чтоб, если имение к ней вернётся, было кому по наследству передать, — насмешливо сказала Галина Ефимовна, не испытывая сострадания к чужому горю. Беременная молодая женщина кривила свои полные губы, целованные пылким муженьком её, поцелуи которого получала иногда тайком и Вера — но это были краденые поцелуи, которые её бесили.
— «Подожди, — подумала соперница злорадно. — Так ли ты запоёшь, если самой придётся хоронить детей своих?» Но сказала совсем другое именно то, чего ждала от неё, эта много ведёрная бочка:
— Это же бред! Кто им вернёт имение, если там уже всё разграблено? И письмо это Рельке показывать никак нельзя, а то она возомнит себя наследницей дворянской усадьбы или в речку бросится, не пережив смерти любимого. У них же роман был с этим студентом, жуткий…
— Та ты що! — по-женски всплеснула ухоженными руками «Галочка», чем вызвала гнев Веры: — «У неё и правда руки как цветы — Релька была права, когда как-то восхищалась её пальцами» — З такою малэнькою дивчинкою взрослый студент стричався?
— Ещё и как встречался — на экскурсии её возил — правда вместе с другими учениками, но я полагаю, что всё было придумано, чтоб Калерию развеселить, — зло ответила Вера.
— Ну, теперь ей слёзы лить придётся, если мы ей отдадим письмо. А может, мы порвём его, и пусть наша Дикарка живёт спокойно?
Вере очень хотелось показать Чернавке письмо и пусть бы рыдала над ним горькими слезами; никто ведь больше не будет Рельке так потакать, как это делал без пяти минут учитель. Но с другой стороны вдруг сестрёнке захочется поехать к бывшим дворянам? Да она пешком пойдёт, как Максим Горький, если ей приспичит. Лучше, конечно, Дикой не знать про письмо — бросил, получается, её возлюбленный? Но может тот хмырь и мужем Релюньке обещал стать? Тогда мерзавке будет ещё обидней, если не будет получать от него вестей. Вера решительно уничтожила лист бумаги, который мог сделать её сестру несчастной, но подтвердить Рельке, что таких как она, не забывают: от них только в могилу уходят.
— Вот так! Не было никакого письма! — проговорила торжествующе, и встала, выбрасывая бумагу в мусорное ведро. — Только вы, Галина Ефимовна, не проговоритесь своей «талантливейшей» ученице.
— Нет-нет, я скоро уйду рожать, и пусть Релечка живёт спокойно.

С тем и распрощались две не очень благородные заговорщицы. Вера вышла из учительской, торжествуя. Зря её «Галочка» призвала на расправу с чужим письмом. Теперь Вера будет знать, что холёная недоучка — ведь говорили, что эта выскочка всего лишь учительница средних классов, а гляди-ка ты, благодаря мужу, стала классным руководителем в восьмом классе, который уже относился к старшим. Релькины подруги даже на школьные вечера начинали ходить. Но Вера была довольна своими действиями, «Галочка» не зря позвала её читать письмо — они обе запачкали ручки в чужом горе. И хотя старшая, получив Релькино письмо на дому, скорей всего бы тоже порвала его, не поделившись даже с матерью, потому что Юлия Петровна, выпив, вполне могла предать свою любимицу. Но нечистоплотный поступок учительницы вызвал в Вере сначала изумление: — «Моя будущая соперница ничуть не лучше меня, мы обе на одном огороде выросли, одним дождиком нас поливало». — А потом желание, насолить самой Галине Ефимовне. Так что, когда эта коровушка родит ребёнка, а её муж начнёт ухлёстывать за Верой — Алексей Миронович уже не раз жаловался Вере о его нетерпении. И если муж Галины прильнёт к ученице, то роженице будет наверняка не сладко. А попробует скандалить — как, сплетничают, Галина не раз проделывала со своими соперницами — то Вера скажет прямо в наглые глазищи ухоженной барыньке, что вскрывать чужие письма, тоже большой грех, который учительница взяла перед родами.

     — Пробачьтэ, — прервал её мысли довольно красивый юноша. — Вы нэ пидскажэтэ мэни, як пройты до кабинэта директора вашой школы?
И впервые в жизни уверенная в себе девушка опешила перед молодым человеком — сердце её всколыхнулось вяло и застучало чуть сильнее — перед ней стоял парень с такими необыкновенными «очами», что Вере захотелось улыбаться, что она не преминула сделать довольно артистично, и как ей показалось, просто пленительно:
     — А вы чи нэ племянник нашого Алексея Мироновича? Бо я чула од нёго, що довжен такый прибуты до нашои школы, — забыв про гадость, которую она сделала Рельке, Вера расплылась в самой привлекательной улыбке, которая раньше разила парней наповал.
     — Племянник же, — улыбнулся и юноша, подавая ей сильную руку. — Мэне зовуть Слава. А вас?
     Веру всегда смешили эти «вы» между незнакомыми подростками, в Украине: это просто шик какой-то — будто с другой планеты люди или из вельможной Польши. Ей так и слышалось: — «А чи нэ будэтэ вы так шановни?» Но не стала показывать свой весёлый нрав незнакомцу, а то сочтёт её за непутёвую, как сделал когда-то будущий учителишка, ныне покойный. Подумав так, Вера перестала улыбаться — вроде не к месту.
     — Верочка, — девушка чуть задержала его руку, чувствуя, что не в состоянии от неё оторваться. — Можэ мы вчитыся будэмо у одному класи? — предположила она. — Проситэсь у десятый «В» у свого дядьки — я як раз, там обучаюсь, — она неохотно отпустила руку юноши.
     — Вам, наверное, трудно говорить по-украински, — заметил Слава, — так чего же мучаетесь? Я хорошо выучил русский язык, когда работал на строительстве, и прилично говорю на нём. А вы откуда знаете, что я в десятом классе буду учиться?
     — Так слухами земля полнится, — засмеялась Вера, польщённая, что он посочувствовал ей. — А идти вам направо по коридору довольно долго и чуть ли не в конце его кабинет нашего директора. Счастливо вам!
     — И вам счастливо, — улыбнулся юноша, но отойдя несколько шагов, вынул большой платок и вытер руку: — «Что это я так расплавился перед этой красоткой? Не из-за такой ли дурёхи я в тюрьме отсидел два года? И чего это у таких девок руки влажные? И не стану я проситься в её класс, а то она мне проходу не даст и опять можно угодить принудительно на строительство. Хотя именно там я научился отбиваться, так, что наука «стройки коммунизма» не прошла для меня даром».

     Совсем по-другому думала Вера. Она уже знала от Алексея Мироновича, что за человек этот Слава — подрался в школе два года назад с сынулечкой директора совхоза, (а какие бывают мерзкие детки у руководителей даже небольшого масштаба, Вера знала; мелочь деревенская, а воображают себя князьками). Наверняка, князюлечка очень важничал и заносился в пылу так, что заслужил от дюжего парня, посмевшего восстать против идиотизма какого-то «недоразвитого» подростка. Алексей Миронович именно так и сказал Вере, что парень был полный дурак. Потом был суд, где Славе хотели чуть ли не политическое дело пришить, мол, ляпнул что-то про отца всех народов — за это не один год давали — но защитники парня сумели доказать, что никакого оскорбления в адрес союзного руководителя не было, а потасовку начал сам гнусный выпендрёнчик и сам те крамольные слова говорил. Но, конечно, не сажать же сына «высокого» начальника — дело замяли. Так поведал Вере про нового ученика, своего племянника, Алексей Миронович, не желающий открыть правды даже своей красивой пассии. На самом деле, Слава отсидел в тюрьме два года — никак не могли доказать, что он не виновен — правда, был почти на свободе, потому что строили заключённые Каховскую ГЭС — и как раз летом парня отпустили на волю. Алексей Миронович даже не слышавший про такой прискорбный факт из жизни своего троюродного племянника, но познакомившись со Славой на похоронах одной их общей родственницы, проникся к парню сочувствием — человек вынес такое позорище, как суд и тюрьма, но не сломился, и хочет поправить коренным образом судьбу. Это вызывало уважение, но продолжать учиться в старой школе Слава не мог. Там ещё училась «гадина», как образно назвала одна из родственниц ту недостойную девушку, из-за которой Слава подрался, защищая девичью «честь». Но потом оказалось, зря он «кинувся у бой за негодну деваху, яку тильки потолок нэ толок. Вона, як тилькы Славика забрали у милицию, гуляла, з ким нэ попадя» и даже — на ушко поведала родственница, болела какой-то нехорошей болезнью, так как её видели в больнице, в районе. Но после, «як ни в чём нэ бувало, взвэрнулася до сэла, та продовжыла учитыся у школи, будто дожидаясь нашого хлопця». Но парень, отработав за заступничество два года на строительстве, вернувшись (верные друзья ему доложили про все проделки его бывшей пассии) не захотел учиться рядом с недостойной девушкой. И, разумеется, Алексей Миронович пригласил понравившегося родственника закончить образование в его школе. Почему Слава должен остаться неучем из-за какого-то придурка, недоразвитого сына директора совхоза, которого даже сняли с его высокого поста — видно, что и папочка зарвался. Но была чёткая договорённость между будущим выпускником и Алексеем Мироновичем, что люди не должны знать, что Слава отработал два года на стройке, не по своему желанию, а из-за угодливости пославших его туда стражей порядка. Да юноша подрался из-за негодной особы, но зато потом два года работал на строительстве громаднейшей Каховской ГЭС. Чем он принёс большую пользу Родине и через год он пойдёт служить в армию. Об этом дядько сразу договорился со Славой, армия ему ещё немного выправит биографию — но пусть сначала закончит среднюю школу. Окончание школы, тоже не лишний шаг в исправлении судьбы парня. Бывший боевой офицер чувствовал свою ответственность за будущее, понравившегося ему, высокого красивого родственника. Ему легко будет сделать Славе аттестат без троек, чтобы после службы парень мог куда-то и поступить. Но юноша запротестовал, он хотел учиться сам и получать отметки, которые заработает своим прилежанием: — «И против этого не возразишь, подумал с облегчением Алексей Миронович. — Пусть учиться сам, в конце-концов я всегда его смогу подстраховать, как подстраховывали все товарищей на фронте». Единственное условие, которое он поставил новому родственнику, что жить он будет не у него, а в интернате, который есть в Качкаровке. Отдали под интернат большой дом, так как учились в его школе не только Качкаровские ребятишки, но и заканчивали среднее образование желающие из соседних сёл, где были лишь семилетние школы.
     Племянник возразил, что ему надоело находиться в слишком тесном контакте, этого он хлебнул в заключении, где подростков содержали не так сурово, как взрослых, но всё же они находились в камерах по пять шесть и более человек. Однако, Слава не хотел садиться на шею вновь обретённому дяде и, покопавшись в памяти, выискал в Качкаровке древнего родственника, про которого Алексей Миронович даже не ведал. Но старик, оказывается, жил одиноко в большой хате и примет троюродного внука с громадным желанием, так как слаб здоровьем и будет рад, чтобы за ним поухаживали, о чём писал недавно родным. И Слава сразу же отписал деду, что едет к нему, чтобы пожить с ним несколько месяцев а, приехав, не медля, взялся убираться в большом, неуютном, стариковском жилище, и меньше, чем за полдня навёл там чистоту, чтобы удобно было ему и деду жить в нём.
     Обнадёжив, ожившего при его приезде деда, что он будет проживать в его избе тихо, и помогать старику преодолевать тяготы быта. Будет кормить его хорошими обедами, потому что мать набрала Славе, из домашних запасов, довольно много вкусных продуктов. Которые можно пополнять при частых посещениях Славой родного дома, что он намеревался делать регулярно. Ведь ездят каждую неделю юнцы и девушки, которые живут в интернате, по домам. И, в крайнем случае, если они не сживутся со старичком, то у Славы есть запасной выход — тот же интернат. Но родственник заверил его, что рад его приезду, как подарку судьбы:
     — Чого цэ мы будэмо з тобою дилыты? Оцю хату, дэ роту цилу можно поселить? Та живы! И мэни будэ вэсэло дывытысь на молодь. А як я, з зимою, залягу у больницю — де мэнэ стричають, як ридного — той и за хатою моею доглянэшь. Бач ты мэни яку радисть принис — я и нэ знав, що директор тутошной школы мий родыч.


    Дальнейшие события вы найдёте в продолжении 2-й части "Дикарка".

                Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/10/19-296

                Риолетта Карпекина
                karpekina1@yandex.ru