кн. 2. Дикарка. часть3. начало...

 Дикарка. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Куда ведёшь меня дорога?

Г л а в а 1.

К моменту сдачи экзаменов в десятом классе Релей семья их поменяла два села, и к переезду в каждое село, сердце девушки, вначале, сопротивлялось, она всей душой, прикипала к деревьям-кустам, которые посадила в каждом из них. А приходилось подчиняться, иначе «лютовала» родительница, и с гневом, с угрозами увозила упрямицу. Но мать сердилась на свою «негодницу» всю сознательную Релину жизнь. Уж, не за то ли, что непослушная дочь всегда шла против их с Верой тёмных замыслов и иногда побеждала. А после выпускного вечера старшей и поступлением Верой в институт, мать усиленно делала вид, что гневается на Релю, что бы Дикая не мечтала об учёбе дальше: не получится у неё. Слугой останется в материнском доме.
Старшей дочери в радость было жить в большом городе, но тянула из матери деньги немилосердно, не спрашивая, остаются ли они на питание оставшимся сёстрам, на одежду, на учебники? Вера мать приучила мыслить, что она самая важная дочь, а остальные пусть выживают, как умеют.
Атаманши, конечно, не очень загружали мать требованиями, эксперимент пришёлся на Релю. Она оканчивала школу, ей надо было одеться прилично, даже если она не поступит в институт, о чём предупреждена. Но сердце Дикой не могло смириться, и время от времени она вопрошала мать, что та думает в отношении Релиной учёбы. В ответ молчание. Вот это нежелание матери учить её и погнало Релю, в середине экзаменов, в Качкаровку — хоть на день избавиться от равнодушия…. Прошло два года их разлуки со Славой. Наверное, каждую ночь являлась Реля юноше в сновидениях, потому что почти каждый вечер думала о нём. Но, похоже, у измученных службой солдат не бывает снов - Слава не прислал ни одного письма. Правда и их семья сменила уже два села, после Качкаровки. И никому из девушек-одноклассниц Реля не писала в большое село — только тешила свою гордыню ушедшей любовью. Да и не было у неё в Качкаровке слишком задушевных подруг, чтоб она могла поделиться своей печалью. Но все вместе одноклассники Релю любили - это она помнила. И, однажды, не вытерпела разлуки с ними, сорвалась и полетела в любимое село, где осталось столько дорогих ей мест. Было это во время экзаменов, перед физикой. Сдала Реля три десятка яиц в местном кооперативе и, получив двадцать четыре рубля, деньги, казавшиеся ей громадными, хотя их едва ли хватило бы на дорогу — туда и обратно — подалась, на попутных машинах, вслед за воспоминаниями. И слушая её щебетание, потому, что девушка, действительно, «расчирикалась» — как определил первый из подвозивших её водителей, не взявший денег, за проезд, чем обрадовал Релю: — «Господи! Хоть поем в Качкаровке, в столовой, где, я помню, хорошо готовят. Эти деньги на обед! Хоть бы и другие водители были такие же бескорысные, как этот».
Мысли Рели материализовались. Хороший пример подхватили следующие шофера — будто сговорились. Все прощались с ней ласково, каждый наделял каким-то прозвищем. Один сказал «Сорока», второй «Щебетуньей» назвал, за Релину разговорчивость. Как было «не щебетать», если Реля вырвалась из удушающих рук матери, которая два года сживала её со света своим безразличием к будущей судьбе дочери.
Бывшие её одноклассники сдавали экзамены и, бывают же такие совпадения — готовились к физике. Калерия попала как раз на консультацию. Сколько объятий! Сколько поцелуев! Едва ли Калерия за всю свою короткую жизнь получила столько. Сколько новостей! Сколько сюрпризов! Кто это ей закрыл глаза такой высокий и сильный? Не сумев вырваться из его ладоней, Реля перебрала всех высоких парней по именам и, конечно же, ошиблась:
— Игорь? Ты? З чого ты так вырос?
Парень подмигнул:
— На турнике крутывся, от и вырос. Ты памьятаешь Володьку?
— А як же! Вы прыходылы до мэнэ у ликарню.
— Ото! У дэвятый класс нэ став ходыты. Як ты покинула нашу школу — так и вин слиняв.
Реля смутилась: — Нэвжэ чэрэз дивчат? — пошутила она.
Девушки, с улыбками слушавшие их разговор, рассмеялись:
— Чэрэз тэбэ, дивчино, — закричали они.
И все сразу увидели приближающегося физика.
— Пишлы у клас. Ты з намы, Реля?
— А як же! Я рада побуваты на консультации у Олэся.
— Так прыходь. Игорь, нэ загубы гостью.
Девушки упорхнули. А поскольку преподаватель физики был ещё далеко, да ещё остановился, чтобы переговорить с шедшей ему навстречу коллегой — Калерия поняла, что подружки, попросту, давали им с Игорем возможность поговорить. Реля повернула голову, и внимательно посмотрела на юношу:
— Ну и новына! А я, признатысь, думала, що ты у мэнэ закохан.
— И я. Так закохан був, що свита билого нэ бачыв чэрэз тэбэ.
— Що? Пробач, алэ я нэ чула останих твоих слов — глуха стала.
— Шуткуешь, мабуть? Бо я, кажу, пэрэболив любовью до тэбэ.
— Тэпэрь излэчився? — Реля грустно улыбнулась.
— Ни, — парень вздохнул и развёл руками. — Пэрша любов.
Девушка покраснела: — «Добилась своего?»
— Первая любовь не забывается, — взволнованно сказала Реля, переходя на родной язык, на котором ей всё же легче было общаться.
— Значит, ты ещё помнишь Славу? — тоже по-русски спросил её Игорь и покраснел, довольно своеобразно: сначала в лучах заходящего солнца у него засветились уши: они стали пунцовыми, которые поделились чуть краской со щеками, ещё отблеск заката отразился в прекрасных серых, больших глазах.
— Помню, — вздохнула в свою очередь Реля, — но уже не так остро как сначала. Стала забывать лицо: — «Странно говорю, но откровенно».
— Он пишет тебе?
— Нет, — честно призналась девушка, покраснев до слёз — наверно это было стыдно, не получать от любимого вестей…
— Та нэвжэ? — удивился Игорь. — А так бигав за тобой.
— Мовчи! — Реля схватила парня за локоть, прося остановиться. — Олэсь Фёдорович блызько, нэ позорь мэнэ пэрэд моим любимым учитэлэм. Я нэ забула, що вин видносывся до мэнэ як батько.
— Та в тэбэ, мабуть, уси вчитэля булы любыми, бо воны до Дыкои по батькивски видносылысь, — успел тихо сказать Игорь, поворачивая голову: — Добрый дэнь, Олэсь Фёдорович. Чи узнаёте, хто приихав до нас?
— О! Та цэ «красноречивая девушка», як прозвав ии Андрий Егорович. Ох, вин будэ жалкувать, що нэ побачився з тобою. Добрый вэчир, дивчина! Пидросла, стала щэ краще. Яким витром до нас тэбэ занэсло?
— Добрый вэчир, Олэсь Фёдорович! Як бачитэ, заскучала я за вами, тай приихала. Дозвольтэ до вас, на консультацию?
— Будь ласка! Будь ласка! Цэ мэни подарунок.
Учитель пропустил Игоря с Релей вперёди себя в класс. Насколько его помнила девушка, физик был мрачноватый, неулыбчивый человек. Девчонки поведали в прошлом Реле «жуткую» тайну: у жены Олеся Фёдоровича дети рождались мёртвыми, или, пожив несколько дней, умирали.
Но с появлением три года назад Калерии в школе, Олесь Фёдорович стал чаще улыбаться — девочка интуитивно догадалась тогда, что учитель, глядя на неё, представлял, какие у него могли бы быть дочери: внешне Реля была очень похожа на мрачноватого физика. «Олэсь» всегда на её улыбку, улыбался так красиво в ответ, что девчонки-подружки удивлялись: — «Колы вин на тэбэ дывыться, Реля, то у нёго разглажуються морщины на лоби. Мабуть ты ёму бувшу любыму напомныла. Тоди можешь нэ учиты физику, бо видминно тоби вин завжды поставить».
Вполне могло быть и так, но Реля учила физику с усердием — если она кого-то напоминает Олесю, то не должна тем пользоваться, это непорядочно — она ведь не Вера, чтобы извлекать из симпатий выгоду.
Оторвал Релю от воспоминаний Игорь — он подсунул записку:
«Пишу по-русски, чтобы попрактиковаться. Думаю попытаться, поступить в институт, на учителя русской литературы. Одобряешь?»
«Обеими руками голосую «за», — написала Реля на том же листе. — Помню, ты был хорошим вожатым. Но как у тебя с русским языком?»
«Надеялся подучить его у тебя, но ты быстро от нас сбежала. Варился в собственном соку, но четвёрка по русскому твёрдая».
«С чем тебя поздравляю», — ответила Реля и улыбнулась, передвигая листок, думая, что на этом их диалог закончен. Но юноша продолжал писать на нём, и девушка прочла, чуть скосив глаза:
«Я надеюсь, что ты сегодня не уедешь обратно?» — забеспокоился Игорь. — «Последний автобус на Каховку уже ушёл».
«Чудак! Где же я буду ночевать? Поеду в Херсон. Там, на вокзале, дождусь рассвета, и домой покачу», — храбро ответила Реля, хотя у самой сердце упало. Ездить ночью, это не то, что путешествовать днём. В темноте у водителей, наверное, и мысли тёмные, а она девушка — «привлекательная», как сказал один из них. Про то, как глупых путешественниц насилуют, она уже слышала. И в книгах читала. Потому, быть в числе «несчастных и опозоренных» Реле не хотелось: ей хватало страданий из-за жестокостей матери.
«Никуда ты не поедешь. У нас дома есть лишняя комната».
— Глупости пишешь, — шепнула Реля.
— Прости. — Опять записка «Да любая девушка возьмет тебя к себе».
«Хорошо, я подумаю. И дай мне, пожалуйста, послушать Олеся Фёдоровича — мне очень интересно, как он ведёт консультацию».
Реля осталась, потому, что ей самой не хотелось уезжать в ночь. Правда мать не знала где она, да пожалуй, что надменная Юлия Петровна и не забеспокоится, если дочь не потребуется ей как рабыня. Но Верина «мамочка» пусть привыкает жить без неё. Реля постоянно твердила родительнице, что жизнь вместе у них невозможна, в связи со странной их несовместимостью. Потому она оставит дом любым путём, покинет его. Однако младших сестрёнок своих, «Атаманш», она ещё любила, так как две «маленькие мартышки», как называла их мать, должны были бы помнить, что Калерия их вырастила. И спасала, как могла, от смерти, в голодные годы. Вот им средняя сестра доложила куда едет. Если что случится, они будут знать, где искать живую или мёртвую. Потому что последние три или четыре года, после смерти Сталина, свирепствовали в больших городах, и на дорогах бывшие уголовники, выпущенные из лагерей, по амнистии, в тот памятный год. Их, разумеется, вылавливали понемногу и вновь сажали — уже за новые злодеяния — но они сумели обучить молодых людей, которые вслед за уголовниками обживали уже тюрьмы. В связи с разбоями, по дорогам ездить в одиночку, как это делала Реля, было очень опасно. Но не поэтому не хотелось лягушке-путешественнице — как она себя называла, уезжать в ночь. Девушка соскучилась по своим одноклассникам, и так долго добиралась до Качкаровки, что уезжать, лишь посмотрев на всех, было бы глупо. Поэтому Реля согласилась с Игорем, что надо остаться. Юноша безумно обрадовался.


 Г л а в а 2.

После консультации, Реля, поговорив немного с физиком, который «взял её в плен, чтоб наглядеться на залётную птаху», шла с бывшими, повзрослевшими одноклассниками к клубу, куда выпускников пускали на танцы и даже на вечерние фильмы — «цэ» была свобода, отвоёванная ими!
— Так изменилась, к лучшему, жизнь выпускников, в Качкаровке, — шумно выразила Калерия своё удовольствие.
— А у тебя, Релечка, где ты живёшь теперь, в Чернянке, не пущають на танцы, в клуб? — поинтересовалась одна из девушек.
Её бывшие одноклассники легко переключились на русский язык, услышав, что Калерия с Игорем изъясняются по-русски. Но украинские слова всё же проскакивали.
— Что вы! Там довольно много молодых учительниц, которые боятся, что у них десятиклассницы отобьют «кавалеров», — улыбнулась гостья.
— Ой, хорошо, что у нас мало молодых, всё больше старички преподают, — обрадовались Качкаровцы, — потому, когда мы приходим в клуб, то нас не выгоняют, а радуются, — всё хвастались девушки Реле.
 Игорь, дав Реле пообщаться с подругами, завладел её вниманием:
— Помнишь, как ты отказывалась со мной танцевать? Я знаю, что из — за роста, но теперь я намного выше тебя, — ликовал он. — Будешь со мной танцевать? — спрашивал он, с отголосками боли в голосе.
— Я, правда, не из-за роста отказывала, — уточнила девушка и засмеялась, — просто тогда ещё не танцевала с ребятами. И вообще мало танцевала.
— Реля, а помнишь, ты отвечала географию по-русски, — тут же перехватила инициативу одна из девушек, уводя её от Игоря.
— Не только географию, — возразила другая. — И историю — ух как шпрехала!
— Ох, и здорово у тебя получалось! — Игорь опять был возле Рели.
— Мы все завидовали, — засмеялись ребята.
— Ну, и как мы теперь говорим?
— Есть успехи, — похвалила их Реля, — чувствуется, что люди скоро получат Аттестат Зрелости. А я, за эти годы, старалась усовершенствовать украинский. Уже географию, историю бойко «отбалакала», на пятёрки. А вы, значит, в русский ударились?
— Ну не всё же вам со Славой по-русски говорить, — уколола одна из девушек — Реля в темноте даже не смогла узнать по голосу.
Игорь быстро обернулся на голос: — А ты откуда знаешь?
— Мы на танцах тогда подслушивали.
— Подслушивать плохо, — засмеялся Игорь и взял Релю под руку: — Не возражаешь? Мне давно хотелось почувствовать тепло твоей ручки.
Калерия удивилась лёгкости его общения и, на всякий случай, обернувшись ко всем, пошутила: — Тут никто не ревнует? Девчата, не скрывайте правды! — К своему огорчению она заметила гримасу Тани Хрустенко. На секунду осветил уличный фонарь лицо бывшей одноклассницы, с которой она сидела за одной партой некоторое время, и на нём была досада.
Но девушки шутливо замахали на неё руками:
— Иди уж, и Игоря у нас отбивает.
С другой руки к Реле прильнула невысокая Вера Будько, с которой она когда-то была довольно дружна. Даже больше, чем с Таней. – «Потому, что Таня, - догадалась Реля, - и в восьмом классе ревновала меня к Игорю. Но что ей мешало, за два года, увлечь парня?»
— Ночуешь у мэнэ, — шепнула девушка, проще Тани, но которая оставила в воспоминаниях .Калерии благодарность за сочувствие, которое Вера проявила, когда Реля была в тяжёлом положении.
— Спасибо, Верочка. Ты так похорошела с тех пор, как мы виделись.
— Ой, скажэшь тожэ! Куды мэни до тэбэ?
— Ну ладно, ладно, потом поговорим, — у Рели даже слёзы навернулись. — Не поверила подружка, а зря — Вера, действительно, расцвела.
— Спасибо, — шепотом поблагодарила Реля, найдя в темноте ладонь Игоря, и пожала её: расстарался паренёк. В ответ юноша занервничал, странно кашлянул, и, вдруг, неожиданно для всех объявил:
— Так, друзи, дозвольтэ мэни сёгодни танцювать из своею пэршою, нецелованною мною любовью. Можэ, цэ будэ едыный раз у моёму житти.
Ребята одобрили его: — Давай, Игорёк, танцуй.
— Действуй. Да держи её покрепче, вона жэ «Дикая», щэ убижить. - Все засмеялись: знали, наверное, как Реля убежала, смутившись, от Славы.
— Вот идолы, — посочувствовала Вера, — гостью обсмиюють. — А сама прижалась к Реле, как кошечка: — Скажи, а тэбэ в той школи також Дикаркой клычуть? Бо по Украине прозвища издять за людыною.
— А как же! — усмехнулась Реля в ответ. — Кто-то из ваших ребят, на Олимпиаде по математике, разъяснил Чернянским «гениям» кто я такая, а те привезли и тут же по всему селу раззвонили. Так, из школы в школу, за мной тянется это прозвище, — шутя, пожаловалась гостья.
— Татьяна. Хрустэнко. Признавайся, ты ж была на Олимпиаде.
— А я и нэ одказуюсь, — засмеялась хрупкая девушка, дочь того самого математика, который обозвал три года назад Релю «красноречивой девушкой»: — Гулялы мы писля Олимпиады по Каховци и зайшов разговор. Ребята, з Чернянскои школы, кажуть: — «От у нас, мов, е дивчина нова, так дюжэ добрэ литературу знае, тилькы странна якась — на танци и на вэчоры нэ ходэ». Ну и сталы внэшность твою, Реля, опысувать, я зразу догадалась: — «Цэ ж, — кажу, — наша Дикарка». – Калерия чувствовала, что Таня нарочно говорит по украински.
— Ну, спасибо, Татьяна. Этим ты мне очень удружила. Парни потом за мной по следам ходили, наверное, думали, что я, ко всему прочему ещё колдунья, как в фильме «Дикая Бара» или Джейн из «Тарзана»: — «Похоже Таня на меня сердится. Но за что? Я и сейчас не забираю от неё Игоря. Это я на неё должна бы сердится. Видела прекрасно, как я голодала в девятом классе, когда мама оставила меня в интернате, а сама уехала за тридевять земель и не то чтоб какую-то пищу, но и денег не слала. Таня это прекрасно видела, сказала с радостью, что я похудела и подурнела, но ни разу хоть бы кусочек хлеба с постным маслом принесла. Ей грело душу, что я подурнела? Зная, что человек голодает, я бы последнее от себя оторвала и забыла о прошлой ревности. Тем более, что обиженный Игорь, в девятом классе, кажется, назло мне, ухаживал за ней? Или это мне показалось?» — Раздумывала Реля. – А как я уехала, так оставил свои ненужные ухаживания? Или она его оттолкнула своим чопорным видом?»
Все расхохотались над словами Рели: так может смеяться только беспечная молодёжь. Не смеялась лишь Татьяна, а вскоре гостья заметила, что бывшая подруга свернула в переулок, где жила. – «Интересно, - подумала Калерия, - скажет или не скажет она отцу, который называл меня «красноречивой девушкой», что я приезжала? И не пойдёт ли через пару минут в клуб, смотреть издалека, как я смотрела когда-то на Славу, как я с Игорем танцую? И станет ли страдать, как я страдала? Такой надменной девушке стоит страдать. А то укрепится в мыслях, что она неповторимая, ничем это не доказывая, кроме надменности».

В клубе Игорь и, правда, не давал никому потанцевать с Релей, пока девушки не возмутились и не оторвали парня от заезжей гостьи:
— Игорь, имей совесть, дай и нам з Релею побалакать.
— Ладно, говорить, а я пиду, з ребятами покурю, — смилостивился он.
- Ты же не куришь, Игорь!
- Не курю, так постою. Но за вами стану наблюдать, чтоб не очень досаждали гостье.
Девушки окружили Релю, как в тот вечер, почти три года назад, когда они вытащили её на танцы, чтобы показать общую свою любовь, парня, который стал для дикой девчонки первой любовью. Они и сейчас тормошили Релю, трогали за кудрявые волосы, за руки, стараясь поведать девичьи тайны бывшей подруге. У Рели голова закружилась от щебета.
Поэтому она не сразу поняла, что произнесённая сзади незнакомым голосом фраза: — «С приездом, путешественница!» — относится к ней.
Но посуровевшие лица бывших одноклассниц дали понять Реле, что кто-то стоит за её спиной. Резко повернулась:
— Рая? — Калерия даже вздрогнула, то ли от отвращения перед подобными девушками, то ли от обиды, которую ей Раиска нанесла давно, но сердце дикой девчонки ещё ничего не забыло. — И ты ещё смеешь ко мне обращаться, после всех гадостей, которые ты вылила на меня?
— Ну, хоть поздороваться-то ты со мной можешь? Здравствуй.
— Здравствуй, говорят, когда желают людям добра.
— Значит, я тебе добра желаю. Пойдём, потанцуем, я тебе кое-что должна сказать. Я ж теперь в городе проживаю, видишь, как по-русски научилась, будто специально, чтобы мы с тобой смогли понять друг.
— Ты бы ещё сказала в качестве кого ты в городе робышь? — с насмешкой прервала Раису Вера. — Вона в домработницы подалась у Херсон.
— Не в домработницы, а в няни, — поправила Раиса.
— Да хто тоби дытыну свою довирэ? — засмеялась одна из девушек.
— От же найшлысь дураки, довиряють, — насмешливо сказала Раиса, и протянув руку, взяла Релю за локоть и увела в танце.
Помнящая ещё обиду девушка, возможно, отбилась бы от протянутой, наглой руки, но её сильно заинтриговало, что такого интересного может сказать эта раскормленная, домашняя работница? Прочитав на эту тему много книг, девушка догадывалась, что быть рабыней в своём доме, это ещё полбеды. Потому что худо-бедно, но она могла постоять за себя, а иногда и забунтовать, вот как в этом случае. Уехала в Качкаровку, для встречи с бывшими одноклассниками. А что может возразить эта раскормленная женщина, если на неё начнут давить её рабовладельцы?
— Я вижу, тебе очень сладко живётся у твоих хозяев? Раздобрела.
— Это ты на мою полноту намекаешь? Что делать, если хозяев моих хорошо снабжают всякими продуктами, какие нам, сельским, и не снились.
— За что же такое почтение?
— Хозяин мой занимает слишком высокий пост, — надменно ответила Раиса, посмотрев на Релю как бы сверху вниз — мол, что это за букашка копошится у ног? Этим взглядом раскормленная девушка напомнила Калерии старшую сестру: Вера также, отведав из материного тайника, свысока поглядывала на окружающих, представляя себе, что она особенная.
— А тебе не кажется, что твой хозяин, получая лишнее, съедает или переводит в кал чужую пищу, предназначенную, например, голодным детям?
— Какая же ты зануда! Мне говорили мои подруги, я не верила.
— Послушай, ня-неч-ка, это ты меня потянула нагло танцевать, не я тебя, так что попрошу не обзываться — мне достаточно других прозвищ, которые мне дают друзья, так что никаких «занудок»! Я сроду ею не была – о том мне говорили более интеллигентные люди, чем ты.
— Прости! Я не знала, что ты так отреагируешь, как говорит мой хозяин. Я, действительно, тебя пригласила не для того, чтоб обижать.
— Ты меня обидеть не можешь! — Калерия уничтожающе улыбнулась. — Для того, чтобы обидеться, нужно чтобы я почувствовала человека умного, который надо мной иронизирует, а не двоечника по жизни.
— Откуда ты таких слов набираешься, живя в деревне? Я уже год в городе, а говорить так красиво не умею.
— Послушай, Рая, я с тобой согласилась танцевать не затем, чтобы ты мне пела хвалу или, наоборот, с дерьмом мешала. Я ясно выразилась? Но хорошо, что предупредила. С этой минуты я буду подбирать слова, которые тебе более понятны.
— Вот бы ты попалась на глаза моему хозяину — он любит «смуглянок», а уж если они ещё и умные, грамотные девушки, просто обожает.
— Жену свою пусть обожает — это больше пользы ему принесёт.
— В том-то и дело, что он жену свою потерял — умерла она год назад от какого-то сложного заболевания — рак, что ли? Не знаю.
— Видишь, и хорошие продукты бедной женщине не помогли, и лекарства, чувствуется, твой хозяин может достать такие, которые простому люду и во сне присниться не могут — это ты правильно сказала.
— Ой, он ей, казалы, через Москву всё выписывал, из-за границы.
— Отсюда делай вывод, что не всё то хорошо, что нечестным трудом нажито — иногда и комом в горле становится. А ты, наверное, на хозяина-вдовца глаз положила и решила, что он женится на тебе?
— А ты б не положила? Тем более мужчина красивый, хотя в годах.
— Я не знаю, — честно сказала Калерия, — меня мог привлечь разве ребёнок, которому я, возможно, заменила бы мать. Я детей обожаю.
— А через ребёнка, ты бы и его сердце забрала себе? Я так нэ можу. Ну не получается у меня привлечь на свою сторону его мальчишку.
— Потому что ты, как хищница действуешь, а надо, чтоб от души шло.
— Тебе хорошо так говорить — ты, я предполагаю, что так и повела бы себя. И на твою «душу» он хлопцы лэтять, як пчёлы — мёд собирать. А уж мой хозяин, я представляю, как на тэбэ губы развесил бы.
— Рая, хватит, а то ты начала выражаться прямо скажем — вульгарно, — возмутилась Калерия: сколько ей терпеть ещё эту развязную девку?
— От-от, так же мэнэ воспринял и Слава, и развернулся и ушёл.
— Но я слышала от него, что он не просто так от тебя ушёл? — осторожно спросила Реля: — «Неужели Слава мне сочинил про пощёчину?»
— Что ты имеешь в виду? Уж не кулака ли, что он мне залепил?
— Я думаю, что у Славы не «кулак» получился, а пощёчина.
— Думай, как хочешь, а он меня ударил.
— Но за что, Рая? За что парень мог ударить женщину, поманившую его на берег, с определённой целью?
— Ты опять заговорила как отличница. Но раз уж я позвала тебя танцевать, чтоб всё прояснить между нами, то всё скажу. У нас с твоим Славкой всё шло хорошо, мы шли на берег. И то, зачем я его позвала, казалось, было близко, если бы я, смеясь, не призналась ему, как осенью однэсла твоё письмо до школы, хотя хорошо знала, где поселились «новенькие», как вас тогда называли в селе.
— Какое письмо? Зачем ты отнесла его в школу? Что за напасть? — Реля вспомнила, что слышала два года назад, был у Раи разговор со Славой о письме.
— Вот именно, что «напасть»! Из-за своей подлости я пострадала сама. Потому что Слава, как услышал, что я сначала вскрыла это несчастное письмо и, прочитав какую-то чепуху, потом отнесла это в школу, его тётке. Вот тут он и разъярился, и ударил меня, а сам развернулся и побежал назад, видно тебя искать.
— Но что в нём было, в том письме? И кому ты его отдала? – Реля догадывалась – и Слава ей проговорился, что он ушёл сразу от порочной девушки. Это она давно обдумала, за два прошедших года. И пожалела, что тогда не выслушала парня. Но её сейчас больше интересовало, что было написано в письме.
— Ты спроси что полегче. Якась старуха писала тебе, звала к себе в имение, где-то под Полтавой.
— Ты не ошибаешься? Не из Маяка ли было письмо?
— Нет, там другое название и точно, что из Полтавской области.
— О, Господи! Неужели Вера Игнатьевна переехала?
— Да, на обратном адресе была фамилия Николаева, кажется и Вера щэ и, здается мне, что Игнатьевна.
— И ты посмела, адресованное мне письмо, отнести в школу? Но почему ты читала чужие письма? За это, действительно, надо бить.
— Чудачка ты! Да, как я пришла на почту, мне сразу сказали, что подозрительные письма надо читать, а если есть что странное, рвать.
— Послушай, это же при Сталине может быть, чужие письма читали и не простые почтальоны, а где-нибудь повыше. Ты же читала чужое письмо, я чувствую, из женского любопытства.
— А хоть и так — я за это получила от Славы. Подщёчину? Чи как?
— Да тебе за то, что письмо не дошло до меня, надо по второй щеке дать. Жаль, что мы на людях, я бы тебе влепила вторую пощёчину.
— Ты думаешь, я бы дала ударить себя по второму разу? Ты посмотри на себя и посмотри на меня — кто кого побьет из нас?
— И у тебя хватило бы совести, сделав мне такую гадость, драться со мной? — с презрением спросила Калерия, чувствуя, что её трясёт от возмущения — до каких пор пошловатые людишки будут вредить ей?
— Какая гадость? Подумаешь какое-то глупое письмо!
— Не глупое письмо, а очень ценное, для меня. Кому ты его отдала, подлая баба?
— А ты, что девочка ещё? — насмешливо поинтересовалась Раиса. — Может, скажешь, что ещё и не целованная?
— Представь себе, или для тебя это большое диво?
— Конечно диво, и я тебе не завидую.
— Позавидуешь потом, когда детей-инвалидов начнёшь рожать из-за своего безалаберного поведения. Или вовсе их иметь не будешь.
— А откуда это знаешь ты, такая чистая?
— Из книг, «дорогая подруга»! Отвечай, кому отдала моё письмо?
— Так твоей же классной руководительнице — Галине Ефимовне — цэ вона мэни приказувала, уси подозрительные письма приносить до нэи.

— Галина Ефимовна! — ахнула Реля и призадумалась: ей живо вспомнилось, что Слава начал относиться к ней совершенно иначе с тех пор как сходил к своей «тётушке», после приезда Гончара. Всё становилось на свои места. Галина Ефимовна возненавидела Релю, после того, как совершила подлость. Прочитав и, видимо, порвав письмо старой благородной женщины, может, будущую учительницу в детстве, не учили порядочности? Что же такое особенное было в письме Веры Игнатьевны, что его не отдали Реле, видимо письмо, это имело значение даже время спустя? — Я сейчас же пойду к Галине Ефимовне и спрошу — какое она имела право чужие письма читать и так грубо вмешиваться в мою жизнь?
— Вспомнила, — засмеялась Раиса, — она с мужем, которого назначили директором учительского техникума, переехали жить до Бериславу. Так что тебе, чтобы выяснить, пришлось бы ехать туда.
— Учительского — это педагогического, что ли?
— Ну, я ж не такая умная, как ты, — улыбнулась Раиса.
— Вот это и всё «хорошее», что ты мне хотела сказать? — вспомнила, вдруг Калерия из-за чего начался их бесконечный танец.
— Чего же лучше узнать для такой чистюли, как ты, что Слава тебе не изменил? — насмешливо, вопросом на вопрос, ответила Раиса.
— Он, всё же, изменил, и я его не простила, — возразила Калерия.
— Знаю, из последующих его писем к тебе.
— Значит, Слава писал мне, и ты опять не принесла? — возмутилась Калерия. — И снова отнесла их к Галине Ефимовне? Пусть её Бог накажет за такое злодейство! И тебя, Раиска, тоже не пощадит.
— Он уже наказал меня — у меня детей не будет. А у твоей врагини родился последний сыночек дурачком.
— О, Господи!! Я этого не желала ни тебе, ни ей, тем более, что не знала даже, что такие поступки могут совершать люди, про которых и не подумаешь. Одна учительница, вторая — бывшая почтальон!
— А подумаешь, да не скажешь, — засмеялась Раиса.
— Сказала же! Ну, прощай, благодетельница моя. Запомни, к тебе ещё не раз вернутся твои гнусные дела: — «Говорю гадко, иных слов эта выдра-гадина не поймёт», — подумала, брезгливо, Реля, отстраняясь от Раи.
— Значит, есть Бог на небе, — добавила она, — если он наказывает пакостников, за их поступки, жаль лишь, что карает иной раз через детей, которые ни в чём не виноваты. Ну, отпусти мою руку, пиявка, чего ты в неё вцепилась?
— Пока ты не простишь меня, не отпущу.
— Да разве так просят прощения? — Калерия остановилась, и резко выдернула свою руку. — Скажи хоть, что в письмах Славы было? Потому что их-то ты должна была запомнить.
— Конечно, запомнила — слово в слово, как будто он мне те слова любви говорил. Стихами писал тебе, как принцессе какой, ну как я могла эти письма принести к тебе? Шестое, правда, пришло, когда вы уже уехали. Я и отослала письмо назад, отписав, что «адресат выбыл».
— Из армии он мне присылал эти письма?
— Нет, ещё со свободы — он писал, что его, по осени, должны были забрить в Морфлот, куда он просился.
— Спасибо хоть за эти сведения. Прощай, Рая. Хоть бы мы никогда больше не увиделись, — с болью сказала Реля и ушла к поджидавшим её друзьям, с обидой и болью в сердце: — «Галина Ефимовна! Я её любила!»


 Г л а в а 3.

— Вот наглая девка, — встретила её Вера словами, — влезла тогда между тобой и Славой. Потом Слава уехал, ты уехала, и чего она выгадала? Что она тебе «хорошего» сказала?! Чи ты, дажэ тэпэр, будэшь скрытничать, як тогда, когда рассталась со Славой?
— Ой, Вера, — Калерия, отвернув своё лицо от танцующих рядом пар, заплакала. — Эта подлая женщина такого мне наговорила…, да ладно бы только себя разоблачила, свои старые проделки, что она творила…
— Наверное, письма тебе не доносила, да? — догадалась подружка. — Её за это и попёрли с почты, когда поймали — она многим так робыла.
— Ой, — Реля старалась затолкать слёзы обратно, — она ещё письма, мне предназначенные, относила Галине Ефимовне, классной руководительнице нашей. А я её так любила в то же самое время, и никак не догадывалась, что она может такие пакости людям делать.
— О! Галина Ефимовна была известная в то время сплетница, алэ що касалося ии, то вона могла и глаза повыдряпать — так многие учительницы молодые в Качкаровке места лишились из-за нэи, або сами поуходили. Потому, мабуть, ии гуляку- мужа перевели до Бериславу, где он сможет свободно гулевонить, а она уже сведений иметь о нём не будет.
— Почему ты так думаешь? Берислав чуть побольше Качкаровки.
— Это так, но ты, верно, не знаешь, что у Галочки последнее дитятко нездоровым родылось — вот ей и приходытся бильшэ по больницам с ним быть, чем за мужем надзирать, да судьбы людские ломать.
— И много она судеб поломала?
— Так кажу тебе, що ни одна молода училка тут житы нэ могла. Но теперь у Галины много времени есть для раздумий — можно так вредничать, по отношению к людям, или надо себя по-человечески вести?
— Значит, — сказала, успокаиваясь, Калерия, — не одна я от Галины Ефимовны пострадала? Есть люди, которые лишились большего.
— Да, и успокойся, а то вон наши дивчата идуть до нас.
Подружки тут же засыпали Релю вопросами относительно Славы и их разрыва: они задавали их так смело и ловко, что чувствовалось — девушки в Качкаровке берут сведения прямо из воздуха. Калерия ошеломлённо смотрела на них: до сих пор она думала, что её любовь и, особенно разлука со Славой не были достоянием её бывших подружек, ведь весной она встречалась с любимым не в школе, а в заброшенном парке, куда восьмиклассниц ещё не пускали матери. В глазах у Рели потемнело от мысли, что два года она жила воспоминаниями о любви и приехала в Качкаровку, чтоб распрощаться с нею. Окончательно распрощаться, потому что после разговора с Раисой, она не захотела бы больше видеть Славу. Как он мог, хоть на час, хоть на несколько минут поменять её на такую вульгарную девицу, которая, без зазрения совести, могла читать и даже не доставлять чужие письма, тем самым, ломая судьбы многих! Но Слава тоже не знал об этом, и когда ему, смеясь, сообщили, ударил негодную даже для уважения, не то, что для любви, девицу. Но тем, что он пошёл с Раиской, он выказал неуважение и к Реле. Такие мысли вертелись в голове у девушки, пока она, шутливо «отбивалась» от вопросов бывших одноклассниц. Между ними происходило нечто вроде пикировки — вопрос-ответ, вопрос-ответ и кто в этой переброске оставит за собой последнее слово — тот и окажется победителем. И наверняка победили бы подружки, потому что у Калерии заболело сердце оттого, что в разговоре этом она, как бы хирургическим скальпелем резала свою бывшую любовь, и отделяла от неё всё лишнее, вместе с тем отрезая что-то очень ценное, чего нельзя было трогать… Выручил её Игорь, незаметно подойдя к одноклассницам, и напугав их вопросом:
— А про що цэ вы тут балакаетэ?
— Ой, Игорь, ты б щэ з видром воды холоднои пикрався! — возмутилась одна из девушек. — Що за мода, от так людэй лякаты?
— А вы чего стрекочете? — насмешливо остановил парень подружек: — Наша гостья едва на ногах стоит после долгой дороги, а вы ей дыхнуть не даёте. Устала, Релюшка? — ласково обратился он к девушке.
— Устала! — Она признательно улыбнулась Игорю, понимая, что юноша принёс ей спасение от расспросов бывших одноклассниц.
— Вера, не пора ли нам домой? Я тебя с Релею проведу.
— Мы все пойдём провожать, — возмутились девушки. — Як раньше.
— Мы тэж пойдём, — пробасили парни. — А як же! Стилькы нэ бачилысь з нашою «красноречивой» птахой-говоруньей.
Калерия усмехнулась – помнят, что провожали, в восьмом классе. А когда её мать оставила на три месяца в Качкаровке, в девятом классе, никто из одноклассников, кроме Веры Будько, не подкармливал её, хоть изредка, когда она отчаянно голодала. И никто, кроме торжествующей Тани, не заметил, что она похудела и подурнела. И никто за дурнушкой не ухаживал. А теперь, когда Реля восстановилась, как Феникс из пепла, и, видимо, похорошела, желают её провожать. Но Реля не злопамятная, она-то ехала любя своих бывших одноклассников. И рада была, что их любовь вернулась к ней, хотя бы через её приезд. Приехала она, и они сразу всё о ней вспомнили. А не приехала бы, забыли бы совсем. Но возникла радость, в связи с её приездом, и теперь они будут помнить её, пока опять не забудут.

Стайка выпускников поднималась по центральной улице села, одетой в брусчатку: — «Как на Красной площади, в Москве», — вспомнила Реля, что она думала, когда они лишь приехали в Качкаровку.
Игорь шёл между ней и Верой, держа девчат под руки.
— Ну, до завтра! — Прямо сказал он остальным, когда они дошли до поворота на улицу, где, как помнила Калерия, проживала Вера.
— Приходь, Игорь, завтра до Саньки, дэ мы будэмо гуртом готовытысь до испыту, — откликнулись ребята, сворачивая в свои переулки.
И девушки расцеловали Релю и упорхнули в темноту, где их ожидали одноклассники, желающие видимо проводить своих подруг.
— Хлопцы, нэ оставьтэ дивчат одних, проводить их, — шутил Игорь.
— Та колы воны захотять, — откликнулся кто-то.
Раздался смех, и троица наша пошла дальше. Игорь провёл подружек до самой калитки Вериного дома, и задержал немного девичьи локотки.
— Посидим немного, — предложил нерешительно.
— Вы посыдить, — увернулась Вера, — а я пойду, Реле постель приготовлю. Тай вечерю же надо сообразить, бо дивчина прийшла зразу до школы, мабудь же голодная, а мы ии ще й на танци повэлы.
— Спасибо, Вера, я, действительно, от ужина не откажусь, хоть мне и неудобно, что ты будешь ночью готовить, — говорила Калерия, опускаясь на скамейку, стоящую возле калитки. — Правда, ноги не держат.
— Та я всегда себе ужин делаю, як поздно возвращаюсь, — возразила Вера, заходя в калитку. — Мэни дажэ мамка приказуе цэ робыты, бо я малэнька, так щоб росла. Ну, через пятнадцать минут жду тебя.
— «Мне бы так приказывали», — с грустью подумала Реля, вспомнив суровую мать. Никогда Юлия Петровна не беспокоилась – голодает её дочь или сытая.
Игорь сел рядом с ней, молчал, будто оставил свою находчивость, едва распрощался с ребятами — с тревогой поглядывал на окна, где металась тень Веры — подруга мелькала на кухне, потом ушла в спальню.
— Реля, — наконец не выдержал он.
— А?
— Я знаю, что ты рассердишься, но можно я тебя поцелую?
Калерия молчала, совершенно не находя слова для ответа.
— Реля, — окликнул он её, чтобы услышать её голос.
— Что, Игорёк? — насмешливо произнесла гостья, надеясь спрятать замешательство. Прежде, когда с «Дикой» заговаривали насчёт поцелуев, она насмешливо прекращала разговор, но как отшутиться от Игоря, чтобы не обидеть сироту? Он же всем объявил, что Реля у него «пэршая» любовь. Первая любовь была у неё со Славой, а, может, с Павлом? Получается, что у неё были две первые любви. Потому что оба парня — довольно взрослые, надо признаться — относились к ней, как к девчонке, которую даже целовать не смели, берегли её детство…
— Релюшка, — перебил её мысли Игорь, — если ты помнишь — ты мне уже отказывала когда-то в танцах — я жутко переживал тогда. Если бы ты знала, как я страдал, ты бы не заставляла сейчас меня мучиться, — совсем как дитя, которому не дают любимую игрушку, жаловался Реле.
— Игорь — ты хороший человек и поэтому я прошу тебя — пойми меня правильно. Как-то трудно об этом говорить, — она вздохнула, — сегодня только я распрощалась с первой любовью. Не два годка назад, а только сегодня, понимаешь?
— Давно пора, — проворчал парень.
— Да, следовало бы. И мне казалось, что раны затянулись, но вот сегодня их опять задели и они застонали. Наверное, надо быть другим человеком, не обращать внимания ни на что — есть такие люди. И, откровенно говоря, я им завидую, что не могу легко ко всему относиться.
— Ну, те, про кого ты рассказываешь — одноклеточные. А ты другой человек, Реля, и в жизни тебе будет очень тяжело. Вот я и хочу, — неловко пошутил парень, — хотя бы поцелуем забрать у тебя немного тяжести. Говорят, что когда люди целуются, они желают добра тем, кого любят. Правда, ты не любишь меня, но могла бы хоть притвориться.
— Ну, чисто ребёнок говорит! — усмехнулась Калерия. — И что делать мне на твои доводы? Разрешаю тебе поцеловать меня один раз. Но, имей в виду — я ещё не целованная, — тоже пожаловалась она юноше.
Игоря кинуло в жар. Реля почувствовала это по руке, которая потянулась к ней, чтобы обнять её за плечи и прижать к себе.
— «Да, у него температура, не меньше той, которая три года назад сбила меня с ног, и мама, увидев, что дочь без памяти, отправила негодную в инфекционное отделение, — почему-то, со страхом, вспомнила Калерия. — Но, похоже, у парней часто такое бывает, потому что, иногда, и у Славы я наблюдала жар. Но тогда умный и взрослый мужчина чего от себя скрывать, он был мужчиной — оставлял нежности и отвлекал себя и меня разговорами…»
Игорь же, похоже, был не совсем взрослый, потому что вместо того, чтоб отстраниться, он привлёк Релю в ещё более сильные объятия.
— Неужели ты со Славой не…? — он не мог вымолвить слово.
— Вот именно, Игорёк, что «не…», — Реля устало прижалась головой к его плочу и почувствовала, как его жар передаётся ей. Они сидели охваченные юношеским волнением. Была минута, когда Реле показалось, что он забыл о своём желании поцеловать её, как вдруг юноша свободной рукой, довольно решительно повернул к себе её лицо, обнял крепче и прильнул к девичьим губам. Поцелуй был до того удушающим, что у Рели перехватило дыхание. По- видимому, тоже произошло с Игорем, потому, что едва он отпустил её, как порывисто глотнул воздух. Девушка, боясь обидеть его, мягко отстранилась от объятий и откинулась на выгнутую спинку скамейки: вот он «первый поцелуй», скорее мучительный, чем желанный: — «Почему все так стремятся целоваться? Ничего в поцелуях нет хорошего. Дышать нечем, можно и задохнуться».
Немного придя в себя, девушка искоса посмотрела на юношу:
— Игорь, а ведь ты тоже в первый раз целуешься?
— Да, Релюшка, и, знаешь, потрясён! — Он сидел, также, запрокинув голову на скамейку: на лице его блуждала улыбка счастья. От яркой луны улыбка казалась восхитительной.
— Чем? — искренне поразилась Калерия.
— Та хлопцы казалы…
— Интересно, чем тебя ребята пугали? — допрашивала она, ожидая услышать разбор, показавшегося ей таким неинтересным, поцелуя.
— Смешно сказать… говорили, что если у девчат губы тонкие, то целовать их неудобно и не совсем приятно.
— Надеюсь, что у меня не тонкие губы? — Реля знала, что её губы как раз довольно полные, иногда ей казалось, что чересчур… Как у Пушкина – негритянские губы.
— Нет, у тебя прекрасные губы для поцелуев. Но про полные ребята говорили, что они как мёд, а твои отдают свежей вишней, для меня они показались, как самая первая вишня весной, я же просто обожаю вишни, — говорил Игорь, поворачиваясь к ней и вновь прижимая к себе.
Ошеломлённая услышанным, Реля не сопротивлялась — оказывается, у них разные ощущения от их первого поцелуя: если девушки задыхаются от нехватки воздуха, то парни, выходит, совсем по другим причинам?
Второй поцелуй был не так крепок, но более продолжителен, дыхание их смешалось и Реля, к своему изумлению, поняла, что это не худшее, чем увлекаются люди. Игорь, казалось ей, пил вишнёвый сок с её губ. И чтобы ей не захотелось так же насладиться его губами, девушка с силой упёрлась руками в грудь юноши, отрывая его от себя. И он подчинился, но не надолго: через несколько секунд разгорячённый юноша вновь потянулся к её губам. Тут уж Реля не выдержала:
— Хватит, Игорь, ты просил всего один поцелуй.
— Но ведь ты завтра уедешь, Реля.
— Вот потому и не надо.
— А если я женюсь на тебе? Вот закончу экзамены, и готов идти в ЗАГС, а если захочешь, обвенчаемся, тогда в институты не попадём.
— Не смеши. После двух поцелуев, люди не женятся. К тому же, мы с тобой слишком молоды, чтоб семью заводить и поп нас не обвенчает.
— Как ты больно бьёшь, Реля.
— Ой, Игорь, разве это я бью? Вот меня ударили — это да. Но я не в обиде. И благодарна Славе за каждое мгновение, проведённое вместе. За его нежную любовь. Он меня высоко поднял своей любовью.
— Да тяжёлой показалась, — пошутил Игорь, — не выдержал, уронил.
— Зря ты иронизируешь. Мы с тобой не знаем, но, возможно, взрослому парню — Славе тогда уже двадцатый год шёл — трудновато было любить — без поцелуев, заметь — глупую, диковатую девчонку.
— Действительно, я глупость сморозил. Прости меня, Реля.
— Пора расставаться, Игорёк, не то мы и не до такого договоримся, — Реля поднялась со скамьи, парень тоже вскочил стремительно. — Ну, давай прощаться, да никому не рассказывай, что ты целовал меня.
— Ну что ты, милая моя девочка, разве про такое можно с кем делиться? Моя приёмная мать говорит мне, что о том, что дорого, никому не признаваться, иначе счастья не будет.
— Но сам помни, пожалуйста, — волнуясь, проговорила Реля, на минуту прижавшись к парню, поразившись его крепким объятиям.
— До самой смерти, Релюшка. Не уезжай завтра без меня. Я приеду на мотоцикле и отвезу тебя до Берислава.
— Не надо, Игорёк, я боюсь ездить на мотоцикле, с той поры, как меня чуть не угробил один дядька, подвозивший меня до Чернянки. И к тому же, долгие проводы — лишние слёзы. Я уверена — ты найдёшь своё счастье. Оно, правда, неуловимое как туман, но любовь подобна азбуке: сначала ты различаешь буквы, потом складываешь слоги, мечтая читать а, научившись читать, ищешь в любви большего содержания.
— А ты, Релюшка? Ты, умеющая читать, счастлива?
— Может быть, я буду, счастлива в своём несчастье.
— Загадками говоришь.
— Однако прощай, Игорь. Некогда уже нам отгадывать наши тайны.
— Прощай, моя ласточка. Птичка моя залётная. Счастлив, что увидел тебя. Теперь буду искать такую же девушку как ты.
Реля ушла, а Игорь долго ходил под окнами чужого дома. Потому, что Вера, поднявшись рано утром, дабы выгнать корову в стадо, видела его и сказала об этом Реле, провожая бывшую одноклассницу до остановки автобуса. Калерии тоже было жаль Игоря: может быть, сердечко юноши так же рвалось от боли, как когда-то Релино, когда она, в небольшой пещерке, решала вопрос — жить ей или умереть?


Г л а в а 4.

«Загадками говоришь». Релино будущее не было для неё загадкой, она точно знала, что ей предстоит. Этой зимой, как раз под Старый, Новый год, взяла и погадала. Не на картах, нет. Карт у них, в доме не было, да Реля и не любила их, считая все игры в них пустыми. Но она загадала свою судьбу во сне. А перед тем сбегала к воде, выломала на берегу канала тонкую камышинку, и всё это проделала тайно, чтобы никто не знал - так научили её одноклассницы, в Чернянке. Потом взяла кружку с водой, с импровизированным мостиком из камышинки, поставила всё это под кровать. И загадала: — «Приснись суженый-ряженый, не тот с которым гулять, а с которым жить- поживать…» И приснился ей сон… не какая-нибудь чертовщина, а чёткий сон, имеющий своё начало, и свой конец. Кружка у Рели, во сне, превратилась в реку, с прозрачной водой, быстро катящей свои воды к морю. Остановилась Реля на берегу, выбирая куда пойти: вниз или вверх, чтобы найти брод. Ей необходимо было попасть на другой берег. Срочно нужно ей на противоположный берег, но как это осуществить? Девушка пробовала перелететь, как это делала в других снах, встречая препятствие, но сил на это не было.
И вдруг перед ней вырос мост, не сказочно прекрасный, а простой бревенчатый, с прочными перилами. И сразу Реле захотелось пройти по нему. Но как взойти на этот чудной мост, если, вместо ступенек, лежали перед ней, насыпанные кучей, брёвна? Ступишь на них, пожалуй, расползутся под ногами. Вот если бы кто руку подал… И человек нашёлся: высокий, стройный парень, молча взял её на руки и взбежал по брёвнам, которые и не думали раскатываться под его ногами. На мосту юноша опустил свою, как он польстил ей, «лёгкую ношу». Взволнованная Реля успела заглянуть ему в глаза: серые, большие — их вполне можно было назвать красивыми, если бы не их пустота, не было в них жизни. Как будто этот человек собирался умирать. Но, тем не менее, парень протянул Калерии руку, предлагая дальше, своими ногами, идти по мосту вместе.
И она не отказалась не только в благодарность за то, что парень ей помог, но и, кажется, он Реле понравился. Рука её помощника была тёплой, и это её успокоило — если не глядеть в глаза, то идти с ним было приятно — девушка знала, что его руки могут быть даже крепкими. Она так спешила на другой берег, что не заметила, как парень отсоединил свою руку, и удивилась, когда, взглянув на реку, увидела его, плывущим вниз по течению. Вернее, этого крепкого, как она думала человека, уносило течением. Уносило тихо, а он не пытался задержаться. Лишь оглядывался назад, будто хотел сказать ей важное, даже вроде кричал, но ветер уносил слова в сторону. А на мосту, где она стояла, не было заметно ветра.
Реле стало грустно, и захотелось крикнуть, вернуть этого парня, но в своей руке она, по-прежнему чувствовала чью-то ладонь, правда маленькую. Она переводит глаза и видит, что рядом с ней стоит прелестный, смуглый, словно позолоченный солнцем, Малыш. Смуглота его ещё больше подчёркивается белыми волосками. А глаза тёмные, живые, как у неё: — «Ты кто?» — нежно спрашивает Реля, присаживаясь, чтобы любоваться им. Вместо ответа мальчик обнимает её своими тёплыми ручками, улыбается ей весёлыми глазками, но не может ничего сказать. И, потрясённая Реля, догадывается, это её СЫН. Взявшись за руки, они идут дальше по мосту, и у Рели нет больше страха, что и этот спутник уплывёт от неё. Тем более, что её золотой Малыш становится всё больше и больше — растёт прямо на глазах у мамы — и где-то на середине громадного моста, меняется и цвет его волос: они становятся тёмными, как у матери. Впрочем, такими ли? Из прозрачной воды на Релю смотрит женщина, с её лицом, но что с её волосами? Кажется, они побелели? Или поседели? И короткие. Реля расплакалась. Юноша выше её ростом, стоящий рядом с ней, стеснительно, но нежно погладил её по голове: — «Не волнуйся, просто мы поменялись цветом волос, но всё равно, ты моя самая красивая мама…»
Проснулась Реля, изумлённая, этим ночным видением. Неужели бывают вещие сны? Если так — жить она будет недолго: ведь она прошла со своим изумительным сыном всего половину моста. Видимо рано выйдет замуж, родит ребёнка, но муж и отец её темноглазого малыша уплывёт от них, покинет в самом начале их семейной жизни. Что ж, — у него наглые и холодные, как у Веры, глаза. Зато у Рели от этого мужчины останется Малыш, её золотой Малыш! У него такие тёплые ручки и лучистые глазки. А что она поменяется с ним цветом волос — не беда. Её смуглому лицу пойдут серебристые волосы, нужно только стричь их короче — ей, в возрасте, подойдёт короткая причёска. Когда она станет матерью, у неё не будет времени ухаживать за её длинными волосами: всё её внимание заберёт беловолосый мальчуган. Разумеется, волосы можно было бы укладывать в красивую причёску, такую, как ей, тринадцатилетней, сделала Вера Игнатьевна, чтобы Релю не узнали на вечере, в Маяке. Но на сооружение причёсок потребуется много времени, которое безраздельно будет принадлежать её ребёнку. Она не станет делать из своих кудрей культ, чтобы не потерять ребёнка.
Итак, кажется, Релина судьба была для неё определена в какой-то мере. Сон не поведал ей, как начнёт она свою самостоятельную жизнь, но, наверное, всего в одном сне и не увидишь. Да и загадывала Реля на «суженого-ряженого» — вот ей и приснился тот самый человек, которого она ещё в глаза не видела, и показал сразу всю свою сущность, чтобы девушка не очень о нём мечтала. Но от него будет ребёнок, видимо самое дорогое для Рели существо на свете, и ради этого славного человечка его будущая мама пойдёт на любые трудности, лишь бы он был!
Правда в этом сне Реля не видела других своих детей, но хорошо это или плохо — она ещё не решила. С одной стороны этот солнечный и добрый сначала мальчик, потом юноша её вполне устраивал: как он утешал маму, когда она увидела в чистой воде свои седые волосы. С другой стороны, по её, взрослому убеждению, лучше иметь одно дитя, но которое будет согревать её душу, чем четверых или более, как у её странной матери. Родительницу, в старости, которая у Юлии Петровны не за горами, никто не пригреет. Разве Валя или Лара, потому что не знают, что мать когда-то хотела от них избавиться. Реля им о том никогда не говорила, а уж мать подавно.
Такие мысли — с одной стороны, согревающие её, с другой огорчающие, потому что какая же девушка, даже самая подготовленная к будущим бедам, как Реля, согласится в душе своей, что мужчина, от которого у неё будет ребёнок, возьмёт и уплывёт от неё вначале их общей жизни. Её огорчало, что он не раскроет ей своей души, если она есть у него, разумеется, и не даст Реле возможности чуть приручить его к себе. Судя по сну, будущий отец её ребёнка или дикий, как Тарзан, который воспитывался в дебрях или не интеллектуал. Во сне, он не сказал ей ни слова умного — а его невыразительные, хоть и не маленькие глаза — в которых нет жизни — изумляли. Всё это вспоминала Калерия, расставшись с Игорем, пока шла от калитки к дому бывшей подруги. Вера чаще иных прибегала в больницу, и приносила ей школьные новости. И задания от учителей — поэтому потом Реля стала дружить именно с этой девушкой. Потом Вера чуть подкармливала её, увидев не сразу, что она голодает, в девятом классе. Но переписка у них не получалась — Вера, как убедилась Реля, не умела излагать мысли, а неинтересные её послания скучно было читать Калерии. И не получилось у них общения по почте. Да ещё, возможно, каким-то образом могла помешать переписке Раиса — это была последняя мысль перед тем, как Реля вошла в небольшой, но довольно уютный домик.
— Ой, а я вжэ хотила бигты, зваты тэбэ, бо ужин готов. Проходь, и можешь помыты руки, — встретила её Вера, на смешанном языке.
— Руки я, разумеется, помою. Потому что мыла их только в вашей столовой, когда зашла туда, проголодавшись, как волк, после дороги.
— Так ты и у столовой нашои була?
— Зашла сразу, с автобуса, покушала там. Вспомнила Наталью Васильевну с её мужем — они часто там питались, по их рассказам.
— Ой, вона ж прииджала з своим дидком до школы нашои весною — и так огорчалась, що тебя нет уже в Качкаровке.
— Что? Сильно она постарела?
— Ты знаешь, така ухожена — ужэ нэ воняет от неё, как раньше.
— Я рада, что родственница приняла их — пусть хоть немного поживут в холе и неге, они заслужили это, бывшие революционеры.
— Так говорят, що у них золота богато було — так за тэ золото, — не очень слушала её Вера, видно забыла, что Реля написала поэму, прочитав которую, можно было понять думы стариков.
— Да пусть хоть и за золото кто-то ухаживает за ними, но я рада. Как вкусно пахнет, Вера. Что ты приготовила?
— Яешню з салом. От, ишь, — Вера поставила на стол сковороду.
— А ты?
— Я вжэ поила. Мы з тобой разом потом чаю, чи какавы попьём.
— Какао у вас есть?
— Та мамка прывэзла звидкись. Така вкусна, я б ии дэнь и ничь пыла и нэ уставала. Будэшь?
— Не откажусь. — И, глядя, как Вера наливает большую кружку. — Надеюсь, это не мне? Мне бы поменьше чашечку, а то и вовсе стакан.
— Та Бога ради! Цю я выпью. Ты куда думаешь поступать?
— Не знаю, скорее всего, пойду работать. Потому что у нас, в семье, учится твоя тёзка и мама мне решительно заявила, что не будет двоих учить.
— Ой, Божечки! А ты ж так добрэ училась. Мы вси думалы, що ты у журналиский пидэшь, чи в писательский — де поэтив обучают.
— Не везёт мне, Вера, насчёт дальнейшей учёбы — видимо, придётся работать. А ты как планируешь свою жизнь?
— Ну, я, хоть и на троечки закончила, а хочу в кооперативный техникум поступать — у меня там тётка преподаёт.
— Вижу, у тебя сомнений нет, что поступишь?
— Нияких. Скажи, а у тебя, в Чернянке, есть хлопец? — Вера встала, чтоб помыть и убрать посуду. — Сиди, сиди, ты же гостья, — не дала Калерии помочь ей. — Та тут и мыты ничого — всёго дви чашки, тай вилки. Так одкрой тайну, булы чи ни в тэбэ хлопци?
— Врать не буду. Находились желающие. Но я просто не могла ни с кем встречаться — замкнулась в себе, после расставания со Славой.
— От дурочка. Наши девчонки по два, по три хлопця поменяли с тех пор. Ну, ноги ты помыешь от у цёму тазику — я тоби и воды горячей налью.
— Ой, спасибо за водичку, потому что ноги мои просто просят, чтоб их помыли. Ой, как хорошо, — говорила Реля, моя уставшие ноги. — Куда теперь воду вылить?
— Лый у видро, а из нёго я выплэсну на вулыцю.
— Может, я сама?
— Та иды ты! Гостя же! — Вера живо отнесла ведро во двор, вернулась с усмешкой. — Мабуть, Игорь там биля калитки выхажуе.
— Не может быть! Это кто-нибудь по тебе вздыхает, или по твоей сестричке — она, поди, девушка уже? Красивой маленькая была.
— Та выросла. Красыва. Хлопцы з ума сходять.
— Вот видишь, а ты Игорю приписываешь. Ну, пойдём спать, а то у меня голова будто чугуном наливается.
— Так який путь проделала — я бы нэ змогла. Я до Бериславу зъизжу, а потим три дни отлёжуюсь. Ну, от тоби и кровать, а я на диване буду спаты. Роздягайся, лягай. Значит, ты всэ щэ скучаешь за Славою? Цэ не дюже добрэ, бо судьбу свою трэба искать, вона сама нэ прийдэ. Я в десятом классе тилькы з троими ребятами стричалась, алэ як бачу, нэ у Качкаровци живэ мий будущий муж. И, жду-нэ-диждусь, колы зустрину ёго. Тилькы, щоб вин мэни такэ нэ устроив, що тоби Слава.
— Знаешь, а я благодарна Славе, за одно то, что он был со мной, но это длинный разговор, не для ночи. Спи, моя подруженька, возможно завтра, когда мы будем прощаться с тобой, я кое-что чуток открою тебе, если времени у нас хватит. Потому что я решила уезжать ранним автобусом, чтобы попасть на консультацию и к своему физику, хочется сравнить, как он будет её проводить — так ли, как Олесь Фёдорович?
— Да я, щоб узнать кое-что про тэбэ, пиду провожать до автобуса.
— Если, чтоб только узнать, то не надо: в жизни ты встретишь людей поинтереснее меня — вот у них и надо про жизнь узнавать.
— Нэ скажи! — запротестовала Вера. — Я, до сей поры, таких дивчат нэ стричала. Ты казала, що имя «Дикарка» за тобой из села в село тянется — ты думаешь, що цэ спроста? И нэ сдуру жэ твий Славочка отрынув самых красивых дивчат, и влюбився у тэбэ! Вин же пройшов таку «школу жизни» на стройке, що бачив то, що живущи рядом не замичалы. Хотя що я кажу, не замичали! Колы ты приихала до школы, то бильша половына хлопцив — и не тилькы школьникив — закохалысь у тэбэ. Я ж помятаю щэ, колы приходыла до тэбэ у ликарню, то там быв якысь музыкант, який биля тэбэ ходыв на задних ножках.
— Да, ты, единственная из девчонок, которые ко мне приходили, застала этого музыканта ещё в больнице, пока он в окно не удрал из неё.
— Ой, Релечка, а якый красывый хлопец, а як у тэбэ быв закохан! Колы вин прийшов до школы и поговорыв з хлопцямы и дивчатами из нашого классу, то вси захотилы до тэбэ ходыты: так вин их зачарував.
— Ну, насчёт того, что Аркадий был в меня «закохан», как ты сказала, то могу тебя успокоить — у него девушка была, которая вроде и невестой его числилась. Однако странностей с этим Аркадием было немало и, кажется, я теперь, спустя более чем два года, могу немножко приоткрыть.
— Ой, Релечка, расскажи мэни, хоть про того хлопця, як нэ хочешь про себя ничого розповисты.
— Вера, я сама до сих пор не могу определить, кто это был: то ли Ангел-хранитель — ведь он меня от смерти спас, то ли человек.
— Да, ты мне казала, що вин одпоив тэбэ якимось чудным настоем. Ну, а не искушал он тебя на что-то большее, чем просто «Спасибо» от тебя за спасение? Ведь спали-то там, в соседних палатах.
— Ты не поверишь, Вера, но ничего такого и не было. Я тебе рассказывала — он Ангел, а не Дьявол. И когда он сбежал из больницы, то влюблённая в него врачиха, чуть не заболела — так ей плохо было.
— Ну, хоть раз ей плохо, — заметила удовлетворённо Вера. — А тож всё больше мужики од неи страдали. Помнишь, как «Миша чи Саша» потерял работу из-за неё? Такого красивого мужика опозорила!
— Допустим, «Сашечка» сам виноват — не лез бы куда не трэба. И, мне сдаётся, Аркадий прекрасно за него «отомстил». Но более непонятное случилось после его дерзкого побега, как определила влюблённая в него «Анна Каренина» — помнишь, я тебе рассказывала — женщина у меня вызвала такое сравнение своей красотой.
— Анна Каренина — это которая под поезд бросилась? — Поразилась Вера. — Ну, ты и сравнила! И прямо в точку попала! Качкаровская Анна, кажись, яд принимала, после того, как её этот твой Аркашка бросил.
— Да, она произвела на меня впечатление роковой женщины, но которая не терпит, если издеваются над ней.
— Вот этого ты мне тогда не говорила! — Обиделась Вера.
— Ну, допустим, я тебе поведала то, что считала возможным, на тот момент. А, теперь, раскрою ещё немножечко. Когда скрипач этот убежал «от её любви», как он мне сознался, эта безумная «Каренина» кинулась за ним вдогонку, с целью «найти и вернуть» в больницу.
— О, даёт! И как! Вернула она?
— Вера, ты же ко мне приходила потом. Был Аркадий? Но самое интересное не в этом. Во-первых, когда этот скрипач убегал, то он мне сказал, что с таким заболеванием как скарлатина, инфекционный период всего-навсего семь дней — потом можно с людьми общаться.
— А эта выдра тебя продержала цилый мисяц у больныци.
— Но это и хорошо — мне надо было там полежать, потому что я отдохнула от рабства домашнего и успокоилась…
— От чого? — Удивилась бывшая одноклассница и подруга. – Ты мне это не говорила!
— Вера, это уже другой разговор. Мы говорили о музыканте, которого влюблённая в него взрослая женщина бросилась искать.
— Нашла вона ёго?
— В том-то и дело, что нет. Действительно, музыканты где-то собирали кукурузу, но ни Аркадия, ни Никиты, ни Кристины, которые ходили к нему — среди них выявлено не было.
— Так может, они другими именами назвались?
— Врачиха попросила созвать всех студентов, собирающих кукурузу, и по списку всем в лица заглянула. Вернулась в Качкаровку, бледная. До сих пор, наверное, не знает, что Аркадий был не человек, а Ангел, который меня спас от смерти.
— А ты говоришь, что тебе нечего рассказывать про себя! Да тебя с какой стороны не копни, везде что-то интересное откопаешь.
— Ой, Верочка, я так устала с дороги, что уже и говорить не могу, тем более, что столько сегодня впечатлений — так выросли все вы, так возмужали. И уверена, у каждого из вас есть, что мне рассказать, но вы все делаете вид, что интересным человеком являюсь только я.
— Та чого в нас цикавого? Живэмо у одному сэли, вси мохом порослы вже — як раз ты, яка много издыла и бачила, ты точно интересна. Но, як ты устала, то будэмо спать, бо мэни завтра очередь корову до стада гнать, — сказала Вера и потушила свет.
Но она ещё долго ворочалась с боку на бок, пока уснула — ей, наверное, очень хотелось поговорить ещё с Релей, которая тоже не спала, всё вспоминала встречу со своими одноклассниками. Вот уехала она от них и два года не виделись, а сколько нитей осталось, связывающих её с ними и эти нити, по-видимому, очень крепкие — притягивающие людей друг к другу, как солнечные лучи.
Утром Вера провела Релю на шестичасовой автобус, шедший в Берислав и они ещё немного поговорили:
— Ну, Релечка, ты казала, що нэ Игорь бродил возле нашого дома, а цэ був вин. И як узнав, що ты рано думаешь уезжаты, то кынувся до дому, мабуть вжэ свого мотоцикла заводыть — от побачишь, вин тебя, также, проведёт.
— Не уверена, потому что, если тебе верить, то всю ночь не спавши, разве сможет он вести сейчас мотоцикл?
— Ой, вин такой сумашедший ций Игорь — вин всэ можэ.
— А что? Были случаи, что он делал неразумные поступки?
— Да нет, вин — хлопэць розумный. Алэ, як я на вас насмотрелась учора, на танцях, то один раз у ёго житти, мабудь, и вин можэ щось такэ зробыты.
— Неужели он за два года, что меня не было здесь, ничего такого не сделал, что ему можно было бы вписать в вину? — усмехнулась Реля.
— Как я вижу, ты совсем его не любишь, — вдруг рассердившись, отчитала Калерию, чисто по-русски, и, не споткнувшись ни разу, Вера. — А Игорь, ради тебя, может, дивчину потерял, которая его безрассудно, до вчерашнего вечера, любила.
— Кто же это? — Забыв о Тане, спросила Реля: — «Господи! — взмолилась она в душе. — Сделай так, чтобы девушка эта не была из моего бывшего класса, сделай так, чтобы я её не знала совсем, и чтобы она не узнала, что Игорь вчера провожал меня, а если эта девушка и услышит что, пусть не очень переживает!"
— Кто! Да та же Таня Хрустенко, которая сидела с тобой за одною партою и у восьмому класси, ещё ревновала тебя к Игорю.
— Господи! А я всё думала, почему ко мне, в больницу, приходили почти все девчонки из нашего класса, а она, когда я заболела и свалилась, как скошенный сноп, и которая была, на тот момент, мне всех нужней, не пришла ни разу. Теперь понимаю — её уже тогда точила ревность. Но она же — красивая девчонка, как мне два года назад казалось, так и теперь она произвела на меня впечатление. Так, неужели, Таня, за два года, не смогла покорить своего одноклассника?
— Ну, может тебе красивая, а Игорю нет. Потому что он, иной раз, провожал её домой, если она сильно добивалась этого, по вечерам — но редко, я думаю. А учора ты ёго счарувала, то он ума лишился. Танька не пошла к клубу, як увидела его влюблённым.
— Вот, что я натворила своим неумным приездом! — покаянно произнесла Калерия. — Не приедь я, может, у них всё хорошо бы было?
— Не думаю. Ты так обрадовала вчера всех, кроме Татьяны. Но она должна была знать, что Игорь её не любит, а то вышла бы, можэ буть, замуж за него. А потом бы разгляделись, як цэ бувае у некоторых.
— Да, лучше это увидеть сразу, а не спустя несколько лет. Потому я и благодарна Славе, что он так резко со мной порвал когда-то, и часто думаю — что было бы, если бы мы затянули нашу с ним дружбу?
— А что!? Может, и любовь у вас была бы, — предположила Вера.
— Не думаю, — покачала головой Реля. — Мы с ним своё знакомство начали с того, что каждый! — заметь не один, а оба — скрыли друг от друга то, что, возможно, нам надо было рассказать сразу.
— Боже! Чого вам там было скрывать — ведь диты щэ.
— Мы со Славой не были детьми. Он много пережил, я тоже — и хотя мы с ним даже не поцеловались ни разу…
— Та що ты! Я тоди и то уже була целованная. Но ты расскажи, чого вы скрыли друг от друга?
— Вера, если я тогда не рассказала Славе, то чего же теперь буду тебе говорить. Впрочем, это у меня и сейчас вызывает боль, и теперь я предпочитаю об этом особо не распространяться — скажу только, что это касается моего отца, и благодаря его той, давней, проделке, я до сих пор плохого мнения вообще о мужчинах.
— Ой, та чи я нэ знаю? Ваш отец був у тюрьми тоди. Ваша Вера же смеялась, в те годы, над проделками «папочки», як вона казала.
— Вот видишь, а я это скрыла от Славы, да ещё соврала ему, что родитель мой погиб на войне, или умер после войны от ран, кажется.
— Но это же пустяк, Реля. Неужели Слава тебя за это наказывал!? Но он же сам сидел в тюрьме, когда говорил, что два года строил Каховскую плотину.
— И это ты знаешь? Ну, ничего от селян скрыть нельзя! Но Слава, в самом деле, строил плотину, хоть и под конвоем. Ладно, подруженька, пора прощаться. Вон автобус уже идёт…
— Ой, Релечка, та чи увидимся з тобой ище? — Вера заплакала, обнимая бывшую одноклассницу: — Ты, как молния, или зарница заглянула в нашу школу, всполошила всем головы — тэпэр многие будут думать за тэбэ, и скучать. Я-то точно, — говорила девушка, целуя отъезжающую.
— Судьба бывает очень странная — может, и увидимся, — у Рели тоже выступили непрошенные слёзы, но она сдерживала их, отвечая на поцелуи всезнающей девушки. — Ну, я не говорю «прощай», а до свидания.
— До свидания, иди в автобус, и садись на первые места, потому, что на задних в нашому транспорти дюжэ трясёт.
Реля так и сделала. А поскольку она была без корзин, которых было много у сельских женщин, ехавших на рынок, то села у окна и, через стекло и слёзы, смотрела на Веру, которая некоторое время быстро шла за набиравшим скорость автобусом. Увидятся ли ещё?! Но это были девичьи, быстропроходящие слёзы.
Автобус выезжал за околицу села, когда соседка обратилась, к сидящей задумчиво Реле:
— Ну и лихачи нынче пошли. Посмотрите направо.
Калерия посмотрела и вздрогнула: по просёлочной дороге, рядом с автобусом, катил на мотоцикле Игорь: — «Господи! Ведь разобьется! И куда несётся, глупый? Забаловали его приёмные родители такими игрушечками». — Реля отчаянно замахала рукой, чтоб парень отстал. Но упрямец проводил их до грейдерной дороги. Долго оглядывалась девушка на стоящий на развилке дорог мотоцикл, и одинокую фигуру возле него.
— Почётный эскорт, — чуть насмешливо сказала соседка и вздохнула. — Видно сильно ему в душеньку запала, девонька.
— Я бы с удовольствием с вами поговорила, тем более, что вы говорите на родном мне языке, но, простите меня, я очень устала вчера и почти не спала ночь, после встречи со своими бывшими друзьями.
— Понимаю-понимаю, надо подумать, запомнить. Ну, не буду тебя тревожить разговорами. Ты даже можешь подремать с полчасика, для молодых это нетрудно, отключиться, если устали.
Реля сделала вид, что последовала совету женщины: — «Эх, Игорёша! Сорвал вчера первый поцелуй, вот и летел, как на крыльях. Но больше ничего между нами быть не может. Не ты, паренёк, вознёс меня на тот бревенчатый мост, не ты уплывёшь от меня по течению, ты скорее поплыл бы против течения. И вообще, ты не можешь сделать человеку плохо. Хотя, если разобраться, то ты и высокий, и сероглазый, но твои глаза полны жизни, а у того типа они были пустые. Боже! Неужели я полюблю человека, который сможет уплыть от меня, едва родится ребёнок? Потому, что не без любви появится на свет солнечное существо — мой сын».
Что без любви она не родит ребёнка — это Реля знала твёрдо. Вера права: если она будет закрываться в своей скорлупе, то никогда не встретит своего «суженого». И надо торопиться: сон не сказал, сколько лет Реля проживёт на белом свете, а ведь ей надо вырастить ребёнка, поставить его на ноги. Ради того маленького человечка, сначала светловолосого, а затем с каштановыми кудрями, как у неё сейчас, она готова пожертвовать личным счастьем.
Реля так просто, без страха, думала, о своей судьбе и не подозревала насколько всё сложнее в жизни — господин Случай не заставил себя долго ждать. Через несколько часов подстроил девушке ловушку, отдал её судьбу на рассмотрение неплохому, как Реле показалось, человеку. В течение последующих пяти дней девушка ждала, что довольно взрослый парень круто — наперекор всем прогнозам в её снах — и это было бы наиболее мудрым решением — повернёт течение её жизни вспять. И не придётся ей, с грустью, наблюдать, как кто-то «уплывает» от неё, оставляя почти юную женщину одну с ребёнком.


Г л а в а 5.

Реля не знала, что когда она сбежала в Качкаровку, дабы развеяться от рутинной жизни, в которою её повергла мать, Юлия Петровна тоже задумалась о судьбе своей дочери. Не о том, чтобы учить непокорную, в институте, куда бы средняя поступила, играючи, и не по блату, как Вера, а по своим знаниям. Потому что не всегда преподаватели берут лишь по знакомству — это матери сказала одна из учительниц, в Чернянке. Надо ж когда-то и ярких людей пропускать, чтобы было, кем гордиться впоследствии. И Релька поступила бы, и ею бы, потом, гордились, - утверждала учительница, восхищённая её средней дочерью. Но величие Калерии над Верой не было в планах Юлии Петровны. Тем более, что старшая в каждом письме писала, чтобы мать попридержала Чернавку дома — не пускала её куда-то ехать. Но как не пустить дерзкую сестру уехать из дома, старшая дочь не указывала. Приходилось матери самой думать. Как задержать непокорную дочь, сделать её рабой на год, два? И не обязательно рабой. Пусть бы влюбилась в какого-нибудь сельского парня, задержалась бы в Чернянке, которую Реля, кажется, тоже полюбили, как прочие сёла. Вот бы Вера была довольна. Уж так ей не хотелось, чтоб Дикая её сестра тоже стала городской. С такими думами шла Юлия Петровна по селу и гневалась на среднюю, и думала, как сорвать на ней злость, чтоб не думала и не мечтала ни о каких институтах. Чтоб думать забыла об учёбе после десятилетки! Хватит и того, что знает.
Юлия Петровна настраивала себя поругаться с Дикарой, не шутя. И сразу вспоминала, что как Релию не унизь, как не разверни, а она выплывает, казалось бы, из самых тяжёлых жизненных ситуаций. Уж как любила Дальний Восток — хотя, если подумать, за что его любить? Не садов не огорода не могла там посадить эта любительница всего растущего. И когда возвращались в Украину, Вера шутила, что вот слёз будет: увозят они Дикую от моря, которое и калечило и лечило их работницу. Старшая дочь советовала матери, чтоб выбрала она, в Украине, село, где бы Реле пришлось воду носить на высокий, крутой берег. Кто же знал, что Олег выполнит просьбу жены, с такой, казалось бы, скрупулезностью, но в селе окажется водопровод. Опять, если подумать, кто-то помогает их Чернушечке преодолевать препятствия. А уж развернула деятельность в Маяке Реля — сад сажала с азартом — уж, будто надо было сажать сад на скале, на которой они жили с опаской, что скоро всё обрушится — и домик их, и сад этот полетят в тартарары. Нет же, посадила, и радовалась на своё произведение. Как не радоваться было их Дикой? В том же селе нашла свою первую любовь, отбив красивого парня от Верочки. Это же диво дивное: как можно было отбить у красавицы старшей сестры (и не только у Веры) парня, по которому сохли многие в Маяке, а возможно и в педагогическом институте у Павла, который он заканчивал. Уж как одевала в Маяке свою красавицу Юлия Петровна, а, поди ж ты, клюнул будущий педагог на их замухрышку. Да вознёс их Дикую до такой высоты, что даже трудно было противостоять этому. Как было пойти против будущего учителя, если он сын или племянник директорши школы, где учились обе старшие и где он проходил практику. Как рассказывала Юлии Петровне Вера, трясся этот Пашка над их Дикаркой, как над диковинным цветком. И дотрясся — погиб, как узнали уже в Качкоровке Вера с матерью. И Релька, поди, узнала, по какой-то своей ведьмовской почте, и сбила эта весть её с ног: заболела их работница, да так, что пришли их домище дезинфицировать. Вот уж Вера негодовала, упросила, чтобы мать побеспокоилась о меньшем домике, но не таком вонючем. Чего не сделаешь ради любимой дочери? Под предлогом переезда, Юлия Петровна и в больницу к Релии не наведывалась. Казалось бы, отболела, отмучилась за погибшего возлюбленного, так усмирись и поникни. Но нет, Релька и в новой школе не пожелала остаться незамеченной — опять перебежала дорогу старшей, да так, что у Веры не было сил больше жаловаться на разлучницу. Впрочем, красавица материна и тут не растерялась. Она взяла реванш, за поражение от племянника, уже с директора Качкаровской школы. Но, видимо реванш, этот пришлось Вере «отрабатывать», потому она сердилась на Рельку и по сей день. Но чего сердиться? Если мать, следуя советам старшей дочери, вновь сорвала Релию вновь уже из полюбившейся ей Качкаровки, в которой эта несносная опять насадила деревьев, да так усердно поливала их, что и второго парня упустила, о чём матери с радостью сообщила, торжествующая старшая:
— Наша садоводша в слезах. Из-за деревьев своих потеряла и здесь любовь — так ей и надо, выпендрёнке нашей!
— Ты радуешься её поражению, Вера?
— А как вы думаете, мама? Сколько можно ей уводить парней? Да не замухрышек каких, а самых лучших. Думаю, что и у вас она станет мужиков отбивать, если такие найдутся, что жениться захотят.
— Не посмеет, доченька, она с матерью тягаться.
— Ещё и как посмеет. Скажете мне потом. А сейчас, как планировали, увозите заплаканную нашу в Меловое — село, оторванное от прочих большой водой, как мне сказали — там даже школы порядочной нет.
— Но, Вера, Дикой нашей придётся в Качкаровку ходить пятнадцать километров пешком и жить здесь в интернате — так она разгуляется. А кто будет мне в Меловом помогать по хозяйству?
— Малявки, мама, пусть покажут, на что способны. А Чернавка помесит грязь — каждую неделю ходить домой за продуктами — это не шутки. Вот, мама, когда у неё не будет возлюбленных. В Качкаровке не любят интернатовских: они какие-то все зачуханные, озабоченные, по субботам домой рвутся, чтобы помыться и, отдохнув немного, с харчами вернутся на всю неделю, а как они эти харчи едят, где варят — тайна.
— Да, тяжело Релии придётся. И продуктов я ей не смогу дать, как другие подростки носят — хозяйства же нет у нас.. Надо летом переезжать, чтобы привыкла она в Меловом. Пускай поплачет по своим деревьям, которые здесь насадила. Авось, хоть там сажать не станет.
— Давайте, переезжать, пока я институт не отправилась — посмотрю на это забытое Релькиным богом сельцо, увижу её кривую рожу, что кавалеров не станет у Чернушки нашей, а то её, в Маяке, а потом в Качкаровке, залюбили.

Подбивать мать к переезду Вера, подбивала, а как пришло время, переезжать, упорхнула в свой институт, куда её устроил влюблённый в неё директор Качкаровской школы: — Переезжайте без меня, мама, мне надо с Одессой познакомиться, а то жить мне в городе пять лет, потому надобно заранее узнать все его закоулки.
— Зачем тебе закоулки, Верочка? Выбирай красивые улицы.
— Это так говорится, мама. Вот Релька бы, в самом деле, лазила, карабкалась по кривым склонам, а я стану выбирать красивейшие улицы, чтобы там блистать.
— Ох, для блеска того, наверное, большая часть денег пойдёт из семьи. Ты об этом подумала?
— Подумала, мамочка. И хорошо, что пойдёт. Меньше Релюхе грошей достанется, поменьше вы ей станете шить, не как мне.
— Да много ли я ей нашила, доченька? Всё тебе и тебе — машинка наша швейная раскалилась. Хорошо ещё я шить приучилась, когда в техникуме училась. Да машинку приобрела, в эвакуации, по дешёвке.
— Да, мамулька умеет приобретать, — стала ластиться Вера, — помню как лихо вы, в Находке, приобрели складные кровати. Блеск!
— Блеск, конечно. Вдруг для всей семьи, бесплатно, можно сказать, получить «такое чудо», как вскрикнула даже Релька.
— И она права. Наша мама создаёт чудо!
— Хватит тебе льстить. Как скоро ты хочешь уехать?
— Да хоть завтра, чтобы Релька не ворчала, что не помогаю с переездом. А то она меня за переезд в Качкаровку грызла долго.
— А ты бы пожаловалась мне, я бы ей погрызла!
— Зачем, мама? Мне в радость было, что она трудилась, в то время, как я, с блеском, отдыхала, сама знаешь в каком обществе. Жаль, лишь, что не смогла Андрея Мироновича склонить к тому, чтобы он меня не в институт пихал, а в театральное училище.
— Да ты, Вера, если талант есть и так туда попадёшь. Освоишься в Одессе, может найдёшь это училище, оно в таком большом городе должно быть. А нет, в других городах поискать можно.
— Потому и еду пораньше, мама, что хочется мне поискать в южной жемчужине у моря. Может эта жемчужина мне подбросит училище? А нет, через художественную самодеятельность стану пробиваться в институте.
— Правильно, и так можно попасть в артистки.
— Но вы уж, мамулька, пока я буду учиться, в поиске денег Верусеньке не жалейте. Сейчас сколько мне дадите, на первый случай?
— Да сколько есть сейчас, все отдам. Но и ты, в Одессе, аккуратней с ними обращайся. Помни, что, кроме тебя, у меня три твои сестры остались. И если, допустим, Рельку я могу водить в лохмотьях, то двух маленьких мартышек, сомневаюсь — такие рвачки растут — с руками любой отрез на платье, что я себе куплю, оторвут.
— Лупить надо побольше. А впрочем, я им стану, из Одессы, старьё привозить, чтоб самой одёжку обновлять, рады будут и таким подаркам.
— Сомневаюсь, но посмотрим.


 Г л а в а 6.

С тем Вера уехала, отобрав у матери все деньги. Переехали в Меловое без неё. Село то, которым старшая мечтала подавить Релю, сыграло совсем другую роль — средняя вдруг узнала, что в нём родился и жил писатель Яков Баш, что вдохновило её на чтение его книг, и поиски следов писателя, что сильно удивляло мать — зачем дурочке это? Но не мешала. Зато как пришла пора шагать её Дикой в Качкаровскую школу, где Реля стала жить в интернате, вот где вызвала удивление. Ни слова упрёка матери, что сорвала её из удобного для учёбы села, утешалась тем, что хоть малышкам не жить в интернате. В Меловом была семилетка, куда её сёстры ходили без удовольствия. Не так любили учиться как Реля. Эти «хозяюшки» взялись шить себе из всего, что на них смотрело, себе платья и пока в ход шли занавески, Юлия Петровна лишь ворчала. А когда добрались до её платьев, стала гневаться:
— Что это ещё? Вы скоро мать раздевать станете? Давно лупила?
— У вас их богато. Вы не уси и носите.
— Ношу или не ношу, а не смейте на материны вещи посягать! Вы, лучше, про Релю подумайте, что она возьмёт в следующий приход домой из продуктов?
— А чого нам думаты? Цэ вы думайтэ, як пэрэвэзли нас у цю дыру. Бо як мы семилетку закончимо, то нам тэж до Качкаровки ходыть и жыты у интернати, дэ лышь два раза кормлять. От щастя!
— Но Реля-то ходит и не жалуется!
— А чого ей жалуватысь, як вона од вас отдыхае цилу недилю?
— Однако, какие же вы эгоистки!
— Чого цэ вы нас обзываетэ? Як вас волнуе, чого Рели исты в третий раз у Качкаровци, а из дому ий узяты нема чого, то давайтэ сестри грошей, щоб вона у столовой там питалась.
— Ишь, чего захотели! Да где мне денег набраться — я их не кую!
— Для Веры так куёте, а для Рели не хочете? А алиментыи от отца куды диваете?
— Ладно! Вас не переговоришь. Идите спать, умницы! Марш! Марш!

Вера приехала в Меловое зимой, на первые каникулы, и была поражена его отдалённостью от культуры: — Вот вы заехали, мама, в дыру. Я добиралась вначале до Качкаровки, а затем сюда, потому что ни автобусы, ни машины сюда не рвутся.
— Да как им доехать? Мы живём как на острове, окружённые водой. Сюда, Вера, ни комиссии, ни ревизоры не ездят в эту глушь, — пожаловалась старшей.
— Вот для вас горе — это же не погулять с мужичками заезжими, на женщин жадными, как в Качкаровке. Скучаете теперь по пирам?
— Ой, скучаю, глушь эта не Рельку угнетает, как ты хотела, меня!
— Действительно, глушь! Если бы меня не подвёз какой-то частник на собственной автомашине, я бы пятнадцать километров не одолела.
— А тебя разве не Алексей Миронович подвез на своей машине?
— Что вы, мама! Под такой контроль его жена взяла, что не погулять уже мужику. Меня кто-то из вашего Мелового подвёз или погостить семья ехала, но всю дорогу мы ругали ту грязь, которую Рельке приходится месить каждую неделю. Но я ей не сочувствую, хотя сама пострадала от этой дырищи. Вот уж глушь! Тут, наверное, и клуба нет?
— Клуб тут, для молодёжи, выстроили прекрасный! А в школе, говорят, прекрасная библиотека — и для детей и для взрослых — но я туда не хожу, это Релька бегает каждую неделю, как приходит в субботу.
— И ей там книги дают? — Удивилась студентка.
— Дают, попробуй ей не дай, когда она библиотекарей чарует.
— Вот проныра! Вот почему я, мама, не желаю, чтобы она поступала в институт. Вы уж придержите её за фалды?
— Что за «фалды» такие?
— Ну, это жабры, что ли, по-французски.
— Ты изучаешь французский в институте?
— Вот ещё! Хватит мне немецкого! Изучать языки — это для Дикой! Но если вы её придержите за фалды, то она вовсе никакого языка изучать не станет. Пусть по дому трудится, да наводит красоту в Меловом. Ежели не может ничего не делать для этой дырищи.
И как напророчила Вера — в первую же ночь её в Меловом, треснуло село пополам, как раз там, где находились школа и клуб, контора. По самому центру села, утонувшего в садах, прошлась такая дыра, что как не кидали в неё местная ребятня камни, стука их не слышали.

Если бы Юлия Петровна знала, что Реля, путешествуя в машинах, тоже вспоминала Меловое, она бы поразилась — они в одно время думали об одном селе, но в совершенно разных планах. Если мать тихо радовалась, что им пришлось срочно выезжать из ставшего опасным села, то Реля грустила о нём и негодовала на старшую: — «Как только появилась эта ведьма в Меловом, так от её чёрных суждений о красавце том, оно не выдержало, и треснуло, не в силах вытерпеть Одесскую Кобру».

Калерия задела Меловое в мыслях своих и поехала дальше, в предвкушении встречи с Качкаровкой. А мать шла дальше по Чернянке, и мысли её перекинулись на это село, куда их закинула необходимость. Село это чуть больше Мелового, но меньше Качкаровки она выбирала не сама. Когда раскололось Меловое и старые жители не хотевшие покидать обжитые места, срочно стали переезжать на другой берег, где у многих были построены новые дома. Потому что говорили давно о возможном расколе села, которое подмывало много лет водой, но у Юлии Петровны не было своей избы, а совхоз не спешил строить жильё специалистам. Она позвонила в Обком, и попросила выбрать ей другое село одного своего старого поклонника. Тот обрадовался ей и предложил Чернянку:
— Юлечка, мы там с тобой встречаться станем опять, если ты раскачаешь там председателя, что бы он принимал комиссии, как следует, не как в Меловом, Аркадий Саввович. Жмот такой, заперся как крот, на острове, ни себе радость доставить, ни людям.
— А ты мечтаешь, чтобы в Чернянке принимали тебя, как я раньше?
— Ты, когда была председателем колхоза, так принимала своих гостей, что тебя до сих пор помнят, хотя ты и в городе уже пожила, так далеко от Украины. Но я тебя вспоминал часто, потому что люблю.
— Ладно, Иван Никодимыч, расшевелю я в Чернянке председателя, и встретимся мы ещё с тобой на весёлом пиру. Но не спеши ехать, пока я там не обоснуюсь, как следует. Ты же слышал, поди, что я теперь свободная птица — муженёк-то мне мой выкинул номер, прямо как в цирке.
— Слыхал, Юля. Удивляюсь на него. От такой женщины сбежать! Мне за счастье с тобой увидеться считаю, а он добровольно отказался.
— А ты-то как живёшь? Жена твоя, по-прежнему, болеет? Или родила тебе кучу детей, чем восстановила здоровье?
— Смеёшься, Юлюшка? У нас такие годы, что только рожать. Но как только она скончается, а этого ждать недолго, мне сказали, так я на тебе женюсь. Тем более, что ты так внезапно от мужа освободилась.
— Хорошо. Буду иметь это в виду. Но и ты не забудь, что говорил!

Легко было Юлии Петровне переехать и склонить председателя колхоза к приятному времяпровождению, при приёме комиссий. Он уж и сам слышал, как другие принимают проверяющих из райкомов, областей, но не знал, как это сделать в своём хозяйстве. Юлии оставалось лишь подсказать, что красивая Чайная зря пустует. Её следует закрывать при приезде гостей для посетителей и устраивать там застолья, разумеется, за счёт колхоза. Через пару месяцев в Чернянке уже проводились пирушки, каких не бывало в Качкаровке, где тоже Юлия проводила ликбез по приёму гостей. Но там председатели хоть и «гуляли» — их было пятеро в селе, но жадничали, как-то не так всё шло в большом селе. А в Чернянке развернулись с размахом — Иван Никодимыч с радостью сюда приезжал. Релю Юлия Петровна забрала из интерната лишь после весенних каникул. Забрала вроде на каникулы, но, увидев, как её Дикая вымывает всё, что было запущено младшими сёстрами, передумала:
— Чего тебе мучиться в интернате? – Проявила, притворно, материнское участие. - Оставайся здесь. Хватит тебе по два раза в день питаться, похудела как!
— Похудеешь, если есть нечего, и мама денег не присылала. В интернате утром лишь каша, которую есть невозможно без масла. Кофе – бурда, почти без сахара. В обед суп без мяса, совсем не съедобный. На второе та же каша и стакан компоту. Девушки из Мелового и парни ходили обедать в столовую. Если вы помните, там хорошо готовят.
— Да где же я вам денег наберу. Вере вышли, тебе дай!
— Так Вере вы высылали, а на мне, как всегда, экономили? Чтобы пошить к весне платья — себе и ей? – Вдруг задала вопрос, но так, будто знала, что отрезы на платья имеются.
— А и пошить — не голыми же нам ходить! – Огрызнулась Юлия Петровна.
— Шейте, мама, лишние платья обоим, но когда я уйду от вас, малышки станут вас раздевать — сейчас они меня стесняются, а без Рели станут раскованней — вот тогда вы узнаете фунт лиха!
— Да что ты всё грозишь матери? Может, и ты решила меня раздеть?
— Может, и решусь взять когда-нибудь ваши платья, юбки носить.
— Попробуй только, так схлопочешь!
— Теперь вы мне грозите? Спасибо, мама, но утешу вас. Побрезгую я носить ваши юбки: уж больно у вас много любовников — боюсь заразы.
— Ох-ох, чистюля какая! Как я тебе передавала платье с блёстками в Качкаровку, то одевала и форсила в нём, мне люди рассказывали.
— Не форсила, а в концерте выступала. И мне, молодой, больше то платье подходило, чем вам, я думаю.
— Что? Уж мать не может такие платья носить?
— Мама, у вас четверо дочерей! И родили вы нас с Верой в возрасте, за тридцать.
— Врёшь, гадина! Веру родила в двадцать восемь, а тебя в 30.
— Это если считать по паспорту. Но вы же его подправили.
— Ничего я не подправляла! И кто бы мне дал документы править?
— А вы никого и не спрашивали. И Верке подправили. Ведь она не на полтора года меня старше, а на два с половиной.
— Ладно, болтушка! Пользуешься, что язык у тебя без костей? Уже жалею, что взяла тебя из интерната — голодала бы там, так не лаяла.
— Спасибо, мама, что собакой считаете. Но я под знаком Дракона, кажется, родилась. Мне говорили добрые люди, что по китайскому счёту, они по двенадцати годичному циклу высчитывают, каждый человек рождается, кто под знаком Собаки, кто Кота, кто Тигра, а я Дракона.
— Ничего не поняла, что ты мелешь. Наверное, это у тебя, от недоедания, бред случился. Ешь, пока мама добрая. Вот принесла тебе с пирушки. Но если станешь спорить с матерью и грозить ей глупостями, то больше не принесу.
— С пирушки, мама? Не надо мне носить! Это вы Верку закармливали в Качкаровке объедками от комиссий. Обжираете людей, которые все продукты заработали, а вы их переводите в пьянке. Наверное, вы настроили председателя здешнего колхоза на эти пирушки?
— Откуда знаешь? — смутилась мать, что средняя «ведьма» угадала.
— Ехала на машине — вы же послали за мной шофёра, а он разговорчивый попался, рассказал, что до вас гулянок здесь не было. Сопоставив все факты, я пришла к выводу, что в Чернянке, как и в Качкаровке вы постарались наладить их.
— Постаралась, а тебе завидно? Ты так не сможешь жить, когда повзрослеешь. Чтоб и работать и гулять, сколько тебе вздумается.
— Боже упаси, мама, так жить! Гнев голодных людей вызывать? Вам гуляночки, а им работать на вас как каторжным и голодать?
— Ну, ты болтушка! Недаром отец от тебя отказался.
— Как отказался? — Опешила Реля. До сих пор ей снились сны, что отец пишет ей письма, которые где-то теряются в дороге, и она их не получает. Догадывалась, что мать тормозит те письма. Но иногда подчитывала, зависнув у отца за плечом — в письмах он не разу не отказался, наоборот, писал, что знает, что Реля их не получает.
— А вот так! Через год он освободится, и потому просит развод. Уж завёл себе, поди, в тюрьме любовницу, — Юлия Петровна посмотрела на дочь, как она отреагирует на такое заявление, но Реля виду не подала, что осуждает отца. — А не дам развод, батя ваш, обнаглевший, приедет в Чернянку — вот так грозился. Видно хочет пожить возле детей, но я его не приму, имей это в виду!
— Не слышу слов, которыми он отказывается от меня или девчонок.
— Писал, что не в силах платить мне такие алименты.
— Правильно. Алименты он вам платит большие, только деньги его не доходят на родных дочерей — все идут в Одессу, на вампиршу нашу, которой мало было моей крови, она и с младших сестёр подсасывает.
— И ещё просил, — напомнила мать, — развод ему дать, раздолбаю, что бы он разгулялся.
— Кто бы говорил о разгуле. А развод надо дать папке: пусть он женится на хорошей женщине, может и меня к себе заберёт, если в городе жить станет, после заключения.
Пришла пора матери опешить: Олег, в самом деле, писал Рельке, в письмах, которые она безжалостно уничтожала, что в Ворошиловграде хочет жить, после тюрьмы, вроде как там у него и любушка завелась
— А ты только в городе желаешь жить? — съязвила родительница.
— Да. Люблю города. После Находки обожаю их, — сделала вид, что не видит колкости Калерия.
— Но я развод твоему отцу не дам! И в городе никаком он не пропишется. Ишь, чего захотел! После тюрьмы, ему город не светит.
— Ещё и как светит, мама. Батя наш только в городе станет жить, после тюрьмы, как вы заметили. И до конца дней там проживёт, дадите вы ему развод или не дадите. Но самое интересное, после вашего отказа, вскоре и вам город засветит, но вы будете скованы старым замужеством, и не сможете там жить, хотя желать того будете всем сердцем.
— Это ты матери предсказываешь? Замуж я выйду?
— Выйдете, если отцу развод дадите. Не дадите — пеняйте на себя!
— Обманываешь ты всё. Просто тебе хочется с отцом пожить.
— Не стану я с ним жить — успокойтесь. Это вы, беситесь, чтоб я лучше вашей Веры не жила?
— Угадала. Палки тебе буду вставлять в колёса, как смогу.
— Но и вы на своей телеге не уедете далеко, мама. – Калерия даже не заметила, что мать ей грозит. И сколько уже было угроз! Её больше интересовала судьба отца. - Раскаетесь ещё, если не дадите развод мужу, да будет поздно. Он, всё равно к вам не вернётся, а ваш жених убежит к другой.
После этого разговора Юлия Петровна долго сомневалась — давать, не давать мужу развод? Задерживала злость, что будет жить подлюка в городе, где есть туалеты прямо в доме, а не на огороде, куда ходить зимой — мука, а в доме, в ведро, стыдно от подрастающих дочерей. Молодится мать и вдруг такие старческие выкидоны! Вода, в городах, из крана течёт, а в сёлах её же Релия таскает издалека. Хочет Олег забрать доченьку, чтобы облегчить ей жизнь? Не выйдет у них, заговорщиков! А Релька будет у матери рабой столько, сколько сама Юлия захочет. Никаких ей поблажек! И Вера просит мать, чтоб «умница» не ехала после школы учиться: — «Не вздумайте её учить, мама, она нам много досаждала, не дайте хоть ей в учёбе меня обогнать, на наших лошадях-рубликах». — «Не твои это, Вера, рублики, но мама послушается свою красавицу».


Г л а в а 7.

Разумеется, мать будет угождать своей красавице, а не дикой, вечно бунтующей против неё дочери. Не стала носить деликатесы с пирушек Рельке, а заодно и «Атаманшам» — так средняя называла двух своих сестрёнок, которые без своей няньки чуть не раздели Юлию Петровну, но с приездом Калерии так обрадовались сестре, что позабыли про тряпки. Забыли и о швейной машинке, которую дёргали без сестры по делу и без дела — едва не поломали её. Или это родительница придумала, что ломали, чтобы запретить мартышкам, пользоваться ею? Конечно, это Юлия Петровна придумала, как же она сама забыла, про этот способ?
Однако Релии пришлось вновь осваивать носку воды, уже не от реки, а от колодцев — Днепра в Чернянки не было. Прорыли лишь от великой реки оросительный канал, который не так орошал, как вызвал радость у местной ребятни. Туда повалили купаться степняки, и удивительно быстро научились плавать. Юлия Петровна всё ждала, что будут тонуть, но к удивлению её, а к радости родителей Чернянки, Реля взялась учить ребятню плавать, и, с её «лёгкой руки» как говорили, научила так, что никто не тонул. — «Ведьма, она и есть ведьма», — злилась мать — ей очень хотелось, чтоб из рук средней не плавали рыбёшками, и не благодарили «учительницу», а шли ко дну топорами. И чтобы отвлечь Релю от учительской работы по учёбе Чернянцев плавать, Юлия Петровна предложила средней поработать летом в колхозе. Авось заработает себе на какие-то тряпки, не будет из матери тянуть: — Вот ты всё ноешь, что я тебе ничего не покупаю, а не желаешь ли сама поработать в колхозе, в каникулы, чтобы заработать?
— С удовольствием! А возьмут меня?
— Я уже договорилась с бригадиром на току, где прошлогоднее зерно подсушивают, готовя место для будущего урожая. Пойдёшь? Но в жаре будешь горбатиться там, и в обществе не очень приятных баб-сплетниц.
— Боитесь, что и вас могут обкашлять, в жаре?
— Я сплетен не боюсь. Сама чихаю на тех бабищ, с колокольни. Но ты не вздумай там плакаться на мать — живо всё узнаю!
— Никогда, никому не жаловалась, хотя стоило бы. Но от своих одноклассниц я слышала, что летом, в полях, есть работа для школьников.
— И напросилась бы с ними, чего не пошла? Но это далеко от дома, а мне выгодно, чтобы ты за малышками следила.
— Чего за ними следить? Они уже большие! Я в их годы, ишачила на семейку свою, только так. Всё приготовят, вы лишь выпишите со склада продуктов. Не посадили ранних овощей, придётся продукты выписывать.
— Вот видишь. Ты бы посадила?
— Конечно, если бы вы вызвали меня из интерната пораньше. Но и девчонки посадили картошку, однако не раннюю, как я сажала в Маяке.
— Ещё редис посадили и лук для зелени, но съедают то раньше, чем вырастет — ни тебе, ни мне не достаётся.
— Это, мама, плоды уже вашего воспитания. Вы всё прячете от детей — какие-то «схованки» придумали, тайные места, где у вас деликатесы спрятаны, для себя, любимой.
— Не только для меня, для Веры тоже стараюсь. Вот она приедет…
— Приедёт, ваша любимица, и вы станете «угощаться» вместе, но знайте, мама, вам да Верке отрыгнутся эти деликатесы.
— Всё грозишь? Вот иди-ка, поработай, узнаешь, почём фунт лиха!
— Я, мама, уже узнала сто фунтов лиха, ещё в раннем детстве. А недавно, в интернате Качкаровском. Грязь месила, зимой, в Меловое. Голодала в интернате, потому меня работой не запугать. Правда голод ещё даёт о себе знать.
— Вот видишь. А от приношений материных отказывалась — быстро б восстановилась от хороших продуктов.
— Ладно, мама, вот приедет ваша Верка, на каникулы, вы её накормите вкусностями, но советую вам не делать это тайно, а и Атаманок кормить, потому что они уже собираются «схованки» ваши потрошить.
— Я им попотрошу! Живо у меня ремня отведают!
— Да что же вы за мать? Всё бы вам бить и лупить. А не лучше ли кормить, как другие это делают, более благородные, чем вы?
— Поговори у меня! Завтра иди работать — язык к нёбу прилипнет, от тяжёлого труда.

Реля не стала продолжать спор, хотя не сказала матери всего, что думает о ней. Зачем рваться в открытые ворота? Родительница ловушки ей ставит такими разговорами. Ведь её откровения, для злющей, лютующей женщины лишний повод поводить её в рванье и не кормить. Такие разговоры раньше заставляли её очень страдать. В гневном состоянии бежала Реля к Днепру, и частенько ей хотелось броситься с обрыва и не выныривать. Но сила жизни толкала её наверх, прохладная вода смывала горечи и потом, лёжа под солнцем, девочка удивлялась, что такие мрачные мысли могли придти ей в голову — солнце, ветер, прекрасный воздух уносили её горечи. Но в данный момент, где Днепр? Живут они у канала, а он, искусственная рука великой реки, хоть и орошает всё живое в округе, не может снять тяжесть с Релиной души: покатое, вязкое дно его тянет на глубину, а мутные воды не приносят облегчения. К реке Реля бы сходила за советом, прежде чем идти на работу, а к каналу не решилась. Пришлось топать рано утром без советчиков.
Женщины встретили её с радостью: — О, молодь к нам пожалувала.
— Здравствуйте? Примете в бригаду? Покажете, что делать надо?
— Чого ж нэ показать? Покажэмо? У нас всэ просто — бэри лопату, набираешь ось так зэрно та кидай навэрх. Кидай и кидай, щоб провиялось от усёго лышнего. Ты по-русски балакай, не бойся.
— Бояться? — Реля улыбнулась. — Это мой родной язык и я не хочу его забыть. В школе балакаю, а вне школы — говорю. Не сердитесь.
— Та чого нам сердиться? Многие говорить стали у сели. Ты хочь русская, а вот хлопэць е, Лёня Беляев — тот и в школи говорит.
— Знаю про Лёню, он в моём классе учится. Он тоже русский.
— Так ты у десятый пойдёшь?
— Полтора месяца училась в девятом, перевели в десятый.
— Як школу закончишь, куды станэш поступаты?
— Не знаю ещё, — Калерия вздохнула. — Как я работаю? Не отстаю?
— Та чого отставать? Маши лопатою и маши. Ты нэ хочэшь балакать?
— Так пыль же летит в глаза и рот раскрытый.
— Тоди помовчь. Цэ нам пылюка вжэ привычна — болтаемо языками.
В обед селянки пригласили её «поисты» с ними:
— Присоединяйся, красуня, до нас, бо нэ сможэшь дали робыть.
Реля с удовольствием покушала предложенный ей пирожок с картошкой, ещё её угостили огурчиком зелёным, которые, на их огороде, были маленькими. Женщины же ели и молоко после огурца, подшучивая, что-то насчёт того, что это им принесёт облегчение. Реля понимала, что легко станет кишечнику, но что если их пронесёт на току? Она смеялась.
— Як ты красыво смиешься. У тебе навить ямочки на щеках е.
— Про ямочки первый раз слышу. Это случайно получилось.
— Хочешь яечка? Ни? Боишься, що закрэпить тэбэ?
— О, Господи! Да я про это ещё не думаю. Рано ещё.
— Ладно. Як нэ хочешь, то я тобы завтра пирожкив з тыквою напеку.
— От пирожков с тыквой, кто же откажется?
Так день она поела с женщинами, два, три. Но сколько можно? Реля стала сбегать от жалостливых украинок в холодок, где сразу засыпала. На голодный желудок снились ей не всегда хорошие сны: вздрагивала и просыпалась, вся влажная от пота. Так было и в запомнившейся девушке неудачный день. Не открывая век, она переживала жуткий сон, в котором в неё стреляли, и душили её, и падала она с высоты, и неминуемо должна была разбиться. Это Реля даже во сне понимала с ужасом. Но к счастью проснулась, не долетев до земли и, осознав, что живая, лежит на траве и мир по-прежнему прекрасен, девушка пошутила над своими страхами: — «Расту, что ли я в снах?» - И приготовилась перевернуться на другую сторону, с живота на спину, как до неё донёсся разговор обедавших женщин — говорили о ней — Калерия прислушалась:
— Не стала исты з нами наша дивчина, а я ж для нэи учора пирожкы пэкла, вона ж их любыть, колы воны свижи.
— Ты, Одарко, так любышь ии, що був бы у тебе сын постарше, мабудь взяла бы цю Релю у нэвисткы?
— Так и люблю, и любовь ця подсказана моим малым сыночком.
— Та шо ты? Як цэ можэ буты?
— Пердставь соби, шо в якись дэнь мий малый приходэ з школы, тай кажэ: — «Ой, мамка, ты бы знала, з якою я дивчиною познаёмывся!» — при тых словах аж свитыться мой сынок. Слово за слово розказуе, шо дрався вин у школи з дурнем Панасюком, а Реля шла мимо и развела их.
— От добрэ, бо той Панасюк миг задавыты твого малого.
— Ото! А ця добра дивчина мало того, шо развэла, вона взяла обох за руки и повела до библиотэки, там им выписали бумаженцию, на якый книги можна браты, сама ж им и книжэчкы найшла. Тому дурню Панасюку якысь пригоды, а моему казку «Золушка». Так вин прийшов до дому, цю казочку читав, потим побиг до Панасюка, щоб тому почитаты, потим воны его книжку почиталы, а чэрез дэнь-два сталы нэ розлий вода.
— Ты дывы! Ця дивчина — чаровныця. Я б тэж ий пирожкы пэкла, колы б вона моего шибэнника воспитала. Дывысь, по русски заговорыла.
— Ця Реля мабудь магиею обладае. Мий малый прозвал ии Золушкою.
— И справди Золушка! У нас дома така казка е. Так там маты дивчину свою нэ ридну у такых жэ лохмотьях водыла. Нэвжэ и Реля Пэтровни-зоотэхнички нэ ридна?
— Мабудь же, бо сама Пэтровна наряджаеться як принцэсса.
— Хм, а чого ий не наряджатысь, як блат у магазинах мае?
— Наряджаеться и за мужиками бигае…

Реля приказала себе не слушать больше. Если вначале ей было приятно узнать, что на каких-то «шибенников» она повлияла хорошо, то в середине разговора слова женщин её сжали от гнева: — «Боже, как стыдно, что такое говорят о матери! И не встанешь, не закричишь, что не правда». Но, выключив свой слух, она не могла повернуться — так и лежала в неудобной позе, до конца обеда. Её пронзило яркое воспоминание — ведь всего два года назад она, действительно, была Золушкой и не на бале-маскараде, которые устраивали для старшеклассников в украинских школах, а на самом деле, так что мальчишка тот был недалёк от истины. Тогда был волшебный вечер и человек, ради которого девушка перевоплотилась, был самым настоящим кудесником — жаль, что забыл её так быстро, стоило им разъехаться. Но у неё часто бывают перемены — из волшебных снов Реля попадает в суровые будни и наоборот. Примером того может служить несчастный день, заставивший девушку покинуть подкармливающих её женщин, отпроситься у бригадира в степь к комбайну. В степи, нахальная пыль и солома, лезли в глаза и нос, но никто не тревожил её неприятными разговорами. Да ещё кормили в степи горячими обедами, что было существенным для вечно голодной Рели. Закутывала косыночкой рот и нос, молча работала. Правда, начислили ей, за адский труд немного. Мать вызвалась получить её получку:
— Чего тебе в длинной очереди стоять за деньгами? Я получаю без очереди, потому что мать твоя — ответственный работник.
Реля искоса посмотрела на, непонятно чему улыбающуюся, мать. Нарядилась, как девочка в яркое платье, губы накрашены, брови подведены, красива, ничего не скажешь, хотя перешагнула через вторую половину пятого десятка, а выглядит на те «тридцать пять», которые игриво называет желающим узнать её возраст.
Броский вид матери, как всегда, вызвал глухое раздражение:
— Спасибо за беспокойство, — дерзко ответила девушка, — я люблю стоять в очередях. А вам поручаю получить натуроплату за мои трудодни. Повезёте воз с продуктами, возьмите мой мешок с зерном для кур. Может, ещё чего дадут за мой тяжкий труд.
Юлия Петровна поджала начинающие стареть губы:
— Стой на здоровье, среди сплетничающих колхозниц.
— Так вы боитесь, что я услышу что-то плохое про вас? Но я о вас столько наслышалась и.. мне стыдно за свою одевающуюся как девочка, мать.
— Иди! Стой в очереди! Получай свои жалкие гроши, и одевайся на них. Посмотрим, что ты купишь на твои заработанные, жалкие копейки.

Купила Калерия, действительно, меньше желаемого. Чудный жакет на осень и школьную форму («Хоть последний год в своей похожу») и обувь. На пальто пришлось просить у матери. Юлия Петровна отыгралась на ней:
— Никак в невесты лезешь? Чем тебе старое плохо?
— Сами говорите, что старое — до него дотронуться страшно.
— Хм, в своё время я ходила в худшем.
— Но сейчас другое время — Верочку-то вы одеваете!
— Так покупай! Ты же «заработала» денег!
— Вам известно, куда я их потратила.
— Жакет купила и форму и всё? Что же ты так плохо работала?
— Не я работала плохо, — вспыхнула Калерия, — а беден колхоз, которым вы, сообща с вашими пирушниками, руководите. Не закатывали бы гулянки, глядишь, и люди у вас получали бы на трудодни больше!
Юлия Петровна побледнела от гнева: — Хамишь матери, а хочешь что-то выпросить? Походишь в старом, попрошайка!
Это было хуже пощёчины:
— Я не попрошайка, — в свою очередь разозлилась Калерия, — вы же получаете алименты от отца. Куда вы их деваете? Впрочем, что я? Не стоит и спрашивать! Все денежки, что с отца высчитывают в пользу его детей, получает студентка Вера-Сера, и тратит их на всякую ерунду.
— Так ты, стало быть, алименты требуешь? — упёрлась руками в бока Юлия Петровна: — Но у меня кроме тебя есть на кого их тратить!
— Если бы вы их тратили на малышек, я бы помалкивала, но все отцовы деньги идут на избалованную вами эгоистку Верочку. Это не я сказала, так люди добрые вам в глаза говорят и не только женщины, вспомните солдата Степана в поезде.
— И не только алименты, — взвизгнула мать, взмахнув руками, собираясь вцепиться дочери в её кудри. Но вовремя вспомнила о том, чем это может обернуться ей — болезнями, и зашипела как змея, с прищемленным хвостом. — Знаешь пословицу: «Ласковое дитя двух маток сосёт»…
— Знаю, — на этот раз прервала Реля, — сколько из вас сосёт ваше «ласковое» дитятко. Но имейте в виду, что вы не раз заплачете от её ответной «ласки», когда Вера не получит от вас желаемого, а аппетит её разгорается прямо пропорционально получаемым деньгам. — Реля, в волнении, замолкла, чтоб собраться с духом и воскликнула: — Эгоистку вырастили чрезмерной любовью, холодную, расчётливую эгоистку!
— Не ври! — горячо возразила родительница. — Никто так о Вере не говорит! Ах, ты Степана вспомнила? Ну, так он один и высказался, потому, что Вера не обращала на него внимания в поезде. Но другие так не говорят. Получается, что люди хуже тебя в жизни разбираются?
— Что касается Степана, то ваша дочь сама за ним бегала, увидев у парня деньги, но он не захотел их тратить на пустелыгу. – Реле хотелось напомнить, что не один Степан матери высказывался, в отношении её. Но потребовалось бы перечислить много людей – спор бы затянулся.
— Потратил на тебя? — съехидничала Юлия Петровна.
— Сколько мог — потратил, и не жалел, уверяю вас! И других людей я могу понять, которые вам льстят, в отношении Веры. С ними она не в поезде ехала много суток, а встречалась редко на улице, и там Вера показывала, что готовилась в актрисы: — «Сю-сю-сю, не лебезю», — передразнила старшую Реля. — И, кроме того, селяне очень зависят от вас, в отношениях: кто работает на фермах, кому надо бычка поменять не тёлку — все к вам. И чтоб вы были добрее, вам подыгрывают люди, говоря хорошие слова, в отношении вашей любимицы.
— Зато теперь, когда говорят то же самое про тебя, мне то не нравится, — насмешливо произнесла Юлия Петровна.
— Про меня и про Веру не могут говорить одних и тех же слов — мы с ней очень разные и слова могут отличаться как небо и земля. Вы похожи характерами: обе злющие и деньги загребущие, и когда-нибудь жизнь столкнет вас лбами, потому что одноимённые заряды — по физике — сталкиваются, так, что искры летят.
— Ну, хватит! — Юлия Петровна нахмурила брови: вначале её забавляло препирательство с дочерью, потом стало раздражать: — Пророчица какая! Ты стань вначале женщиной да роди, а мы с Верой посмотрим на твоих детей — таких ли ты счастливых вырастишь да умных как ты?
— И стану! — Реля от волнения зашептала: — и выращу! Но никогда слышите, ни-ког-да! не буду такой… — Она хотела сказать «плохой», но сдержалась и до боли прикусила по детски пухлую губу.
Но Юлия Петровна поняла её. Она подскочила к дочери, и влепила звонкую пощёчину: — Мерзавка! Не дождусь, когда ты школу закончишь и вон из дому! Вон! Чтоб ноги твоей больше здесь не было! — Она взмахнула рукой, указывая непокорной на дверь, и сразу опомнилась: — «Что я делаю? Как, если Релька из дома уйдет, я стану наблюдать за ней?! Вера меня с потрохами съест, если эта умница в институт поступит».
Релю, так же, отрезвила боль: она схватилась за щёку и замерла: — «До чего же я мать довела! Она кричать начала!» Впрочем, кричала на неё Юлия Петровна не в первый раз и всегда становилась довольно непривлекательной. Не намазанные щёки обвисали, не накрашенные ресницы и брови блекли. Потому что Калерия завела разговор после очередной попойки в местной Чайной, думая, что после весёлого вечера мать станет добрее, но получилось наоборот. Выпив, её родительница выглядела на свои сорок семь, по паспорту, и даже старше. А, чувствуя, что выглядит плохо, мать бесилась.
И Реле в тот момент расхотелось спорить. Наоборот, появилось желание приласкать эту не желающую думать о ней женщину. Чтоб мать, наконец, стала матерью! Может, им обоим станет от того легче? Как вдруг Юлия Петровна уселась перед зеркалом и начала свои обычные «манипуляции», — слово это ввела в обиход Вера — с кремами, притирками и красками, взяв их в союзники, против дочери: — «Правильно моя студентка сказала, приехав впервые в Чернянку, что село это, без реки, без электричества на тот момент, подходит нашей Чернавке, - подумала, отходя от гнева. - Так чего же Релия рвётся отсюда? Судя по её поведению, она и дня не задержится в этом селе, а надо её притормозить. Во первых, дабы, действительно, не жила Дикарка лучше, чем мать и старшая сестра. И плохо ли в Чернянке? Устрою её в контору или, чтоб не лезла в наши гулянки, подальше от глаз: учётчицей какой-нибудь в поле. Или даже бригадиром: она землицу любит пусть обихаживает её. Похоже, в поле работать Дикой понравится. Выйди на простор полей и кричи себе, сколько вздумается, заливайся колокольчиком!» «Молодая женщина», как любила называть себя родительница так старательно разглаживала свои морщины, натягивая щёки языком, что смотрелось со стороны комично. Или подкрашивала глаза, изображая из себя Екатерину Великую… Калерия вспыхнула опять — она не могла смотреть на мать, когда та была «в обезьяньем состоянии» — так девушка называла кривляния матери, в мыслях, разумеется. Только в мыслях!
— Я-то уйду, — дерзко ответила она Юлии Петровне, переходя от жалости к ней, к ещё большей ненависти, — но тут останутся мои мстители — девчонок я воспитала не в очень большой любви к вам! — И хлопнула дверью, выскакивая на кухню и прислонившись к косяку, заплакала.
Почему у неё не такая мать, про каких иногда Реля читала в книгах — нежная и ласковая? Даже простые женщины, за которыми ей приходилось наблюдать, гораздо лучше относятся к своим отпрыскам. А может, мать жалеет, что была к ней жестока? Реля заглянула в щёлку и увидела ту же картину, что оставила — Юлия Петровна сидела перед зеркалом, и ничего важнее борьбы с морщинами для неё не было. Плевала на дочь.
— Ну, точная обезьяна! — Зло рассмеялась Калерия и, схватив старое пальто, ринулась из кухни: мать, в гневе, могла тяжёлым кинуть.
— Дикарка! Волчёнок! — Донеслось ей вслед.


 Г л а в а 8.

Затем, перед глазами Калерии нарисовался отец, который явился весной, в тюремной одежде, в марте месяце. Было тепло, Реля готовилась пойти в школу — десятиклассники занимались во вторую смену. Но так как не надеялась, что вернувшиеся с учёбы младшие займутся уборкой, то, сварив Атаманшам обед, взялась выметать мусор из дома. Мела, спешила и уже подошла к самому порогу, как почувствовала взгляд. Распрямилась, и, встретившись глазами с отцом, вздрогнула. Нехорошая примета – встречать гостя выметанием сора из дома.
— Папа? Господи, не могу даже в дом пригласить, спешу в школу. В форме уже, вот решила подмести. Но вы можете меня провести до школы, поговорим. Или вы обидитесь, что я вас в дом не пускаю?
— Зачем мне в пустой дом, если ты из него уходишь? Да и примета есть, что если выметают из дома мусор, напрашиваться туда нельзя. А ты зови меня, всё же на ты — не желаю, чтоб ты выкала — не барин.
— Хорошо. Ты голоден?
— Нет. Поел в вашей Чайной, так что тебе не придётся из-за меня задерживаться. А что ты сварила? Помню, ты вкусно готовила раньше.
— Ой, пап, ну разве, от этом нам надо поговорить? Забудем о еде, которой в нашем доме иногда не бывает — да ты помнишь, наверное? Но подожди меня на улице, я только пальтишечко накину, портфель возьму и потопаем мы по Чернянке, — Реля скрылась на минутку, а вернувшись, закрыла дом на замок, вздохнула: — Извини, что так получилось. Пошли!
— А тебе не стыдно будет, что отец в тюремной одежде?
— Господи! Здесь работники ходят не лучше одетые. Меня волнует, что в дом тебя не могла пригласить.
— Так даже лучше. Не зашёл в дом, в который Юля, без меня, вселилась. Ты знаешь, что мать ваша не даёт мне развода?
— Она мне ещё прошлой весной, примерно в это время говорила, что ты просил у неё развод, в письме.
— И как ты к этому отнеслась?
— Я советовала ей, не держать тебя насильно.
— Как видишь, она тебя не слушает.
— А когда наша мать кого слышала? Она слышит лишь себя да Веру. Лишь свои интересы ставит превыше всего. Но не грусти, батяня. Ты и без развода хорошо устроишься в Ворошиловграде. А мама ещё пожалеет, что так распорядилась своей судьбой.
— Своей? Не моей, не твоей судьбой, а своей?
— Своей, папа. К ней, вскоре, как ты уедешь, примчится свататься её бывший поклонник, ещё с тех пор как она была «Головой» колхоза.
— Да что ты! Есть такие люди, которым Юля не нашкодничала?
— Пап, тебе мама хоть и ставила палки в колёса, но в тюрьму тебя не толкала, это ты сам так пожелал. Но успокойся. Насчёт маминого замужества за хорошего человека, то раз она не даёт тебе развод, то и у неё ничего не получится — как она, замужней, замуж выйдет?
— И, правда! Вот Юля наткнётся, на свои вилы. Но ты-то как планируешь дальше жить, когда школу окончишь?
— Не знаю, пап. Мама мне давно заявила, ещё, когда ты в заключение попал, что учить меня дальше десятилетки не станет.
— Удивляюсь, что она тебя десять классов учила.
— Тут всё просто, пап, я же у неё в домработницах нахожусь.
— Одевает она тебя скверно, как я вижу, как меня ранее.
— Я ей говорила, что ты сел в тюрьму, чтобы от неё сбежать. Как мне теперь от мамы уехать — вот вопрос!
— Очень просто. Я тебе, как только устроюсь в Донбассе, пришлю письмо и денег, чтобы ты, как закончишь учиться, ехала ко мне. Чего пожимаешь плечами? Или не веришь отцу? Так загляни своими глазищами в будущее, как только ты умеешь, ведьмочка, и увидь нас рядышком.
— В том-то и дело, пап, я не вижу нас вместе — мама сильно станет нам мешать. Вообще-то я хотела бы жить в городе — и маме об этом говорила, так она рассердилась, что хочу себе хорошую жизнь.
— Так что, она тебе препятствует?
— Да, пап, я это сильно ощущаю. Печально то, что ты не помогаешь, хотя и стремишься, но все твои хорошие помыслы наткнутся на её злость.
— Как ты тонко чувствуешь жизнь, Реля. Потрясаюсь. Вспомни, как ты, не пустила меня, когда мы переезжали из одного села в другое, к одной хорошей женщине? Которая проживала в Одессе, и стала бы прекрасной матерью тебе и одной из малявок?
— За что ты, папа, меня избил в следующем селе. Помню. Но хорошую женщину я от тебя уберегла. И семью, ещё не время было тебе бросать, иначе мы бы не съездили на Дальний Восток, я не увидела бы моря, сопок, как Находка строилась. Получается, не зря я кровью обливалась, от твоей жестокости, все мои боли Японское море полечило.
— Как ты всё связываешь в жизни, и даже простила отца, наверное?
— Ой, пап, мама меня гораздо сильнее бьёт, по душе, приходится с муками мириться — вот этого я ей не прощу, это уж точно. А мама станет ко мне стремиться, когда поймёт, кто самая хорошая дочь у неё.
— Значит, Юля и с тобой наткнётся на свои же вилы?
— Похоже на то. Но много ещё воду утечёт, много ещё мама гадостей мне сделает, прежде чем её жизнь стукнет её же оружием.
— Рель, с тобой страшно говорить. Вдруг и мне напророчишь.
— Тебе уже напророчила много лет назад: тюрьму. Теперь ты отмучился там. Но дальше станешь жить прилично, помня об унижении.
— Если тебя к себе заберу, то возле такой волшебницы доживать не страшно. Что ежишься? Не хочешь с отцом жить?
— Пап, я уже говорила, не вижу я нас вместе. Ни одного сна мне не приснилось об этом, а у меня сны почти все вещие. Но вот и школа. Вся в кустах сирени. И как зацветёт эта сирень в мае!
— Что ты уводишь разговор в сторону? До сирени ли мне сейчас, дочка? Видишь или не видишь, наше будущее вместе, а я тебе денег пришлю — я надеюсь, приедешь.
— Ладно, пап, пиши мне письма быстрей, пока я учусь ещё. Звонок! Видишь, как мы с тобой долго шли, на урок опоздаю. До свидания?
— До свидания. Беги уж, доченька, оживила ты отца разговором. И денег постараюсь быстрее прислать — хоть платье себе пошьёшь к выпуску из школы. Не жалей папкиных денег.
— Ох, буду красива одета на выпуском вечере! — И пригорюнилась. — Если только они дойдут до меня, — посмотрела виновато. – Деньги мама может перехватить.
— А что? Ты паспорт ещё не получила?
— Господи! Здесь дают паспорта, лишь тем, кто едет учиться.
— А ты скажи, что поедешь учиться. Или ты плохо учишься?
— Когда это я плохо училась? Даже когда меня мама с Веркой срывала с учёбы, не отставала. Не помнишь, когда мне не приходилось сидеть дома, по их вине?
- Помню. Это когда ты покалечила ногу, в Находке, наступив на разбитый стакан. Но тут и моя вина есть. Хотя, я бы, конечно, подмёл пол, если бы меня в милицию не увели.
 Хорошо, что помнишь, папа. Матушка старается забыть, всё, что с моими бедами связано. Особенно, если она или дочь её любимая травмы мне подстраивают. Ладно. Придумаю что-нибудь, в отношении денег. В крайнем случае, получу по метрике, только где-то она у меня затерялась.
— Да, поди, Юлька спрятала. Она у меня не раз документы заныкивала. Ищи, доченька, ты же ясновидящая, должна отыскать.
— Не знаю, отец, видно ей тёмная сила помогает — на этот раз не могу прорвать какую-то чёрную пелену.
— Черноту её души ты не можешь прервать. Гляди, не увязни в ней, как я, в молодости, увяз, на долгие, тяжкие годы жизни с ней.
— Что ты, никогда не увязну, а фокусы мама проделывает со мной, но все её проделки против неё и поворачиваются. Но, бегу. Не хочется после учительницы в класс заходить.
Отец остался, смотрел ей вслед. Жаль, Реля не могла прочесть его мыслей — сочувствует он ей? Переживает, что бросил родную кровушку, в лапищи бывшей Герки и своей дьявольской жёнушки? Кается? Грустит?

Но долго Реле раздумывать над этим, не было времени: учёба захлёстывала. Надо было провернуть через себя массу материалов за предыдущие годы — восьмой и девятый — что она делала, по мере возможности, потому что и дома всё держалось на ней. Отец её обманул, денег, писем не слал, и Реля лихорадочно думала, как ей приобрести выпускное платье. Помог случай: уже перед Майскими праздниками помогла белить одной старушке её избу, встретив ту на соседней с их домом улице, несущею тяжёлое ведро с гашёной известью. Конечно, Реля не могла пройти мимо, чтобы не помочь нести ведро, поинтересовалась, что белить будет?
— И, любушка, — повисла старушка на другой её руке, — радость у меня, понимаешь? Мы не здешние, не хохлы, мы с Дона. А во время войны вся семья моя потерялась — дочь, старшенькая, муж — я сюда попала с меньшим сыном, который у меня, опосля войны, на мине подорвался, — женщина не плакала, говорила с затаённой болью, смирившись с утратой.
У Рели заныло сердце — перед их поездкой на Дальний Восток, подорвались на военной гранате два мальчика из школы, где она училась — это было общее большое горе для всего села.
Но женщину Калерия пыталась отвлечь от тяжких воспоминаний.
— А с чего вы решили побелить в вашей хате? — спросила и тотчас испугалась — имеет ли она право отвлекать старушку от воспоминаний?
Но старая не заметила её неловкости, наоборот, развеселилась.
— А с того, Любушка, что доченька ко мне приезжает, которая потерялась, во время войны — радость у меня тяперича.
— Где она была всё это время?
— Так ведь угнали её в Германию, где она и находилась некоторое время, а после лагерей вышла замуж за поляка и тоже принялась мамку шукать, через Красный Крест — дай Бог ему здоровья, за то, что людям помогаеть найтить друг друга. Но все энти годы никак не могли отыскаться не я, не она — видно, правда, тот дьявол усатый мешал всем.
— Вы Сталина назвали дьяволом? — удивилась Реля. — Моя мать, до сих пор боится про него плохое слова сказать.
— Видно твоя мать не пострадала от него как наша семья, а у нас почти всех под корень вымели — то раскулачивание, то вот доченьку угнали в Германию, муж, лучше которого не было для меня, загинул.
— Но Сталин-то в этом не виноват, кажется?
— Как не виноват, коли он энту войну начал!
Девушка промолчала: видно эта не старая женщина имела своё мнение — это достойно уважения. Что женщина средних лет, Калерия догадалась прежде, чем спросила её о возрасте.
— Скажите, пожалуйста, с какого вы года, что раскулачивание помните? — Задала она вопрос, чтобы отвлечь несчастную от темы, в которую её спутница углубилась.
— Так с десятого года. Раскулачивали семью, когда я девкой была, на выданье, потому всё понимала…
Реля вздрогнула — эта женщина по возрасту как её мать? Но какая разница в облике — если заносчивая Юлия Петровна выглядит молодо, то эта женщина, прошла через большие страдания, которые старят. Мать рассказывала, что страдала, но видно не так как её сверстники: поглядела бы она на истинно пострадавшую женщину — по сравнению с ней — старуху. Но Релин дед занимался когда-то раскулачиванием. Значит, внучке ответ держать перед ровесницей матери, которой давно бездушные, краснознамённые люди как дед Пётр разрушили хорошую жизнь? Но дед поплатился за свои деяния, получив в старости полное равнодушие от любимой дочери — Юля знать, не хотела об отце, уехав от него подальше. Тоже самое, примерно, будет и матери от Верочки-кровопийцы. Чтобы отвлечь теперь себя от мрачных мыслей, Калерия задала вопрос спутнице:
— Вы побелку в избе затеяли ради приезда дочери?
— И, Любушка, раз уж моя доченька приезжает, надоть, чтобы изба светилась отовсюду. Вот мы и пришли. Спасибо, что помогла бабке старой. Да заходи, заходи в моё тёмное жилище, посмотри сколь работы мне предстоит. — Говорила сгорбленная казачка, увлекая девушку в покосившуюся избу, которую некому было поправить.
— Да, — отозвалась Реля, разглядывая закопченные стены, — здесь, наверное, со времён войны не белили?
— Что ты, внученька, белила я пять лет назад, но иной раз печку топлю соломой, так столько дыма бывает — вот и потемнели стены. А у вас, в доме, не так?
— Мы переезжаем часто из села в село и почти каждый раз я выбеливаю снаружи и внутри, колхозные или совхозные дома.
— Тяжёлая это работа — белить каждый год. Ещё молодым она, может, под силу, а вот мне, старой курице, с моими руками покрученными, глазами подслеповатыми — это адский труд! Ты бы мне помогла, красавица, побелить в моей хатке.
— Я сама думаю, что вам, одной, не справиться, придётся помочь. К счастью, нас в школе, перед праздником, не очень загружают учёбой, и я возьмусь за вашу избу — сделаем мы её красивой.
— Вот спасибо, дорогая. Тебя мне сам Господь Бог послал.
— Наверное, — улыбнулась Реля, — ему сверху видней, кому помощь требуется. Я сейчас побегу в школу, а завтра, с утра пораньше, приду к вам — вы понемногу готовьтесь к побелке.
— Это столы-стулья поубирать, чтоб не мешали? Так я их во двор!
— Один стол не трогайте — вот этот — я с него потолки побелю. И не несите во двор, чтоб не позарился кто на вашу мебель — лучше из комнаты в комнату станем переносить.
— Правду говоришь, а то б я, старая, попёрла во двор, а вдруг с неба полило б? Старый, что малый — совершенно без разума.
— Не говорите о разуме: у меня мама, такая как вы, а вы бы видели какая она модная. Но это как раз не от её большого ума.
— Видела я твою мать, но не думала, что она одного года со мной. Хорошую видно жизнь прожила женщина, без слёз.
— Да уж, моя родительница просто так слезу не уронит, о морщинках подумает. Я пойду, — засмущалась Реля, что рассказывает много.
— Иди, радость моя, нежданная! Уж я тебя завтра встречу готовым завтраком. И обедать станешь у меня, и ужинать. Во сколько придёшь?
— Раньше начнём, раньше закончим, верно? Я рано встаю, вместе с жаворонками — приду к вам, часикам к семи. Подойдёт?
— Ой, пташечка моя, ранняя, я тебя буду ждать с горячим питанием, потому что работа тяжёлая, надо хорошо покушать.
— Вот и прекрасно. Давно я вкусной еды «не вкушала», как говаривала моя старшая сестра. Да ради вашей стряпни, я, с занятий, отпрошусь на два дня — догоню потом, мне не привыкать.
— Дорогая моя! — Со слезами на глазах, женщина покачала головой. - Бога я должна молить за тебя — в церковь поеду с дочерью.
— Так мы с вами никогда не разойдёмся — оставьте что-нибудь, из ваших воспоминаний на завтра. А сейчас бегу. До свидания, — Калерия, в самом деле, опаздывала на занятия.
Три дня, с утра до вечера белила избу Реля — снаружи и внутри радостной матери, ждущей свою неожиданно нашедшуюся дочь. И размышляли они, разумеется, больше про хорошее, потому что настроение было, под стать празднику. Сделала избу Реля, на глазах молодеющей женщины, действительно, красивой.
— Степанида Макаровна, оторвитесь от плиты, посмотрите как изба «засветилась» — иначе не скажешь.
— Сейчас, доченька, сейчас, подожди, я вот суп приправлю, гляну. Ой, как красиво! Радостно! И ты оторвись! Сядем сейчас кушать с тобой в нашей чистой избе. Ты рада, что кончились твои муки? Столько тяжестей пришлось перенести — от меня пользы было мало, я скорее мешала, а не помогала.
— Не наговаривайте на себя. Но сейчас, признаюсь вам, что не люблю белить. Известь в глаза попадает, руки устают от того, что держишь их к верху. Но у вас я белила с радостью, потому что счастье должно придти в этот дом, не чувствовала усталости, к тому же вы меня кормили отменно, тяжело станет отвыкать от ваших пирожков да ватрушек.
— А и не отвыкай! Приходи ко мне обедать каждый день: с дочерью моей познакомишься. И вот тебе сто рублей, набери материалу на платье, а что сошьёшь ты его красиво, не сомневаюсь, волшебница ты.
— Ой, Степанида Макаровна, я вам не за плату помогала, ради приезда вашей дочери. И ещё, чтобы вам жилось хорошо, в этом доме.
— И, Милушка, ты мне такое счастье сделала, а я тебя не отблагодарю? Да кто я, после этого, буду? Как в глаза родной дочери посмотрю? Бери, осветила ты мою радость, век помнить буду!
— Спасибо, — Реля неуверенно взяла сотню. — Я, и, правда, на эти деньги на выпускное платье наберу штапеля в нашем универмаге.
— Придёшь ко мне, как сошьёшь платье? Но и просто так приходи я стану поджидать тебя каждый день, ты мне как доченька стала.

Реля навещала расцветшую женщину каждый день, пока не появилась дочь Степаниды Макаровны, которая показалась девушке надменной. Если живёт за границей, так и высокомерничать? Реля всё реже приходила, в оживлённый ею дом. Да и хозяйка собиралась с дочерью съездить на Дон. Счастливого пути, но они больше не увидятся. Реля, тоже, сбежит из Чернянки, в которой ей невыносимо жить рядом с матерью. Взяла под праздник у Юлии Петровны юбку, чтобы вести концерт в клубе. Думала родительница обрадуется, что не рваньём трясла перед односельчанами, а мать устроила ей дома такой скандал, что хоть не доучившись, беги из него. Но надо было доучиться, надо было сшить платье выпускное, которое Реля шила в праздники Мая, с тем расчётом, чтобы потом платье служило ей на выход, в том месте, куда Релю занесёт судьба. И так сшила, что одноклассницы прибегали, смотреть на Релино рукоделье мерили, заставляли примерять портниху:
— Ну и выдумщица ты. Такэ платячко сварганить! Цэ у городи надо носить, а нэ в нашои Чернянке.
— Ох, модна дивчина, — вторила другая одноклассница, — а щэ говорять, що ты Дикарка. Дикая нэ змогла бы пошить такэ платтячко!
На этом закончились воспоминания Рели, в конце мая, когда девушка, ехала в Качкаровку — впереди её ждала долгожданная встреча.


Г л а в а 9.

Но не у матери: придя, наконец, домой, с вечеринки, где, впервые ею пренебрегли, впервые она осталась без кавалера — молодые украинки перебежали дорогу стареющей «Лисе», как её называли в Чернянке, и Юлия Петровна догадывалась в чём тут дело: — «Уж не Ивановы ли козни? Взбесился высокопоставленный женишок, что отказала ему в апреле, подговорил всех остальных моих мужиков не оказывать мне внимания?»
Стареющая Лиса понимала, что зря она думает на бывшего жениха, Иван не способен на дурные поступки — но так было легче.
— Где ваша сестрица? — спросила у Атаманш, которые что-то сильно угождали матери — ужин ей предложили, со свежим, вкусным борщом.
— Калерия уехала в Качкаровку — хочет увидеть одноклассников.
— Как уехала? В разгар экзаменов? Где деньги на дорогу взяла?
— Мы пошли с Лариской и сдали три десятка яиц, — невинно заявила старшая Атаманша — Валентина. — На те деньги Реля поехала.
— Умеешь, когда надо, говорить по-русски. Но яйца-то не ваши.
— А хто растыв, хто ухаживав за цыплятамы? Вы, чи шо? Наши!
— Ладно, не всхлипывайте! Я не против, чтобы ваша нянька увиделась с бывшими одноклассниками — её любили в Качкаровке.
— Её и в Чернянке любят, — обрадовалась Лариска. — Как экзамены Реля придёт сдавать, то её первую пропускают, бо хто пэрший отлично ответит, потом послабление идёт на остальных.
— А Релька на отлично отвечает? Она же совсем не готовится!
— Готовится чи ни, а отвечает на пятёрки.
— Просто святой дух вашей сестрице помогает. Идите спать!
— Доброй ночи, мамочка!
— Доброй ночи! — Юлия Петровна тоже легла и продолжала воспоминания.

Мать знала, что Калерия училась лучше деревенской молодёжи. В апреле месяце ей пришлось пойти на родительское собрание, не то прославила бы её классная руководительница средней, что совсем мать не интересуется своей выпускницей. Приоделась красиво, и явилась перед злобными глазами селянок, которые лицемерничали, окружили зоотехника, каждую складку на её одежде обсудили:
— Пэтровна, про чотырёх дочках, а як одита — мэни таки одижкы у сни могуть лышэ наснытысь, — гладила одна пальто ручищами, в которых въелась грязь.
— Ой, Боже! Як вас щэ дивчатки ваши не роздилы? — Вторая складки поправляла на платье Юлии Петровны: — «Сама готова раздеть меня!"
— Не надо давать детям раздевать себя! — огрызнулась Юлия, но осеклась, под насмешливым взглядом вошедшей классной руководительницы.
— О, Юлия Петровна почтила нашэ собрание: ридко вас бачу. А сегодни, мои дороги, мы будэмо говорыты про тэ, що выпускникам трэба создати дома таки условия, щоб наши диты моглы добрэ сдаты экзамэны и поступаты до институтив, чи техникумив, бо в нашои школы воны получилы нэпогани знання. Особо ваша Реля отличаеться, Юлия Пэтровно, по всих прэдмэтах. А по русской и украинской литэратуры учитэля нэ нахваляться на нэи. Чи будущий письмэнник ростэ, чи дотошный журналист — нэ знаемо, що и думаты. Алэ и вам трэба подумати, куды вы таку пламэнну дивчинку направытэ, бо в життя воны шагают из школы и из дому.
Учительница говорила и про других выпускников, отмечая, что тоже значат кое-что, но им далеко до Рели Днепренко. При этом, оглядывая насмешливо Юлию Петровну — тоже оценивала её одежду и осуждала, что мать совсем не модно одевает свою дочь: — «Подожди, вот захочешь менять бычка на тёлку, я тебе припомню эти взгляды. И всем дурам-колхозницам припомню — дайте срок. Завидуют мне, что моя Дикая получше их лоботрясов учится. И я её отправлю, с глаз подальше, к отцу, который ждёт, не дождётся свою дочурочку. Уже и денег прислал, которые я истратила на платье это, ну да найду я деньги — пусть едет умница. Вера, конечно, меня с потрохами съест, что Реля будет в городе жить. Олег её учить будет. Нет! Не дам ей ехать к отцу! Пусть хоть насмерть просверлит меня своими глазищами. Не пущу!»»
Но вышла с собрания — опять в окружении женщин — её окликнули: — Петровна, час тебя жду. Председатель приказал привезти тебя. — Это водитель самого хозяина, что польстило.
Юлия Петровна важно села в машину, уже не жалея, что нарядилась: найдутся люди, оценят её красивую одежду:
— Что случилось? — спросила водителя, предполагая пирушку.
— Так Иван Никифорович приехал — вдовец уже, может свататься?
— Да что ты! Давно его не было. Поди, полгода он не заглядывал.
— Полгода назад он жену похоронил. Видно траур выдерживал.
— А мне ни словечка! Знай я, что он вдовец, развелась бы в марте. Поди, все эти полгода ездил по другим невестам, наконец, ко мне пожаловал?
— Что ж, Петровна, он жених завидный, в городе квартира большая. Ты уж не отказывай ему.
— Я не откажу и рада бы в Херсон переехать — вот уж город! Не то, что мой бывший муженёк попёрся в Ворошиловград, но я же связанная детьми. – Юлия Петровна даже себе не хотела признаться, что она глупость сделала, не дав Олегу развод. – «Вот не послушала я Рельку, а как права она была. Сейчас бы Иван не ушёл от меня. Как сказать, что я замужем ещё?»
— Он рад будет твоим детям, потому как у него жена квёлая была, наследников ему не оставила, а он детей любит, особо развитых. Реля твоя ему будет в радость. Учить станет девушку — это точно!
— У меня уже есть студентка.
— И что? А черноглазку твою учить не надо? Сейчас без учёбы никуда не ткнёшься. А такой развитой девушке — извини, я подслушивал, что учительница говорила, — в самый раз выучиться и прославить нашу Чернянку.
— Да, кто бы прославил село, где даже реки нет порядочной, и свет лишь в прошлом годы провели.
— Да, председатель наш заметил, что как приехала твоя Реля в Чернянку, да пожаловалась ему, при встрече, что света нет, так всё пошло как по маслу — сразу бригаду электриков прислали и столбы, и проволоку, и всё дальнейшее как по маслу катилось — осветили село.
— Выходит, моя Релия помогла председателю?
— Мы с Прокоповычем так думаем. И председатель рассказал о «чуде» твоему жениху — не сейчас, раньше ещё — так что жених твой уже может любить одну из дочерей твоих, за такие светлые качества.
— Да не ту полюбил, которую бы я желала. Это студентку мою.
— А вот про студентку он как раз может плохо думать, как увидит, что твоя средняя плоховато одета, на фоне той, которую на фото, может, видел. Помню, как ты всем показывала свою одетую как принцесса студентку.
— И это вы Ивану втолковали? Кто вас просил? Я? Вмешиваетесь!

Но при подъезде к Чайной, женщина сменила гнев на милость. Не по нраву ей было чужое вмешательство в её жизнь, но что поделать. Думалось, что немного натрепала про её Дикую Ивану. И она сумеет повернуть внимание жениха со средней на старшую - тогда больше денежек достанется Вере.
И вечер они провели чудесно: сразу решили, что поженятся, хотя, если честно, Юлия чувствовала, что, не дав развод в марте Олегу, она и себе застопорила замужество. Но не признавалась Ивану в том. Если всё сложится у них, она сумеет вывернуться из неловкого положения главное отвернуть лицо возлюбленного от мыслей о развитой чрезмерно Рельки, повернуть в сторону уже имеющейся студентки. Для того пригласила его в свой дом. Шли, целовались, как молодые. Вербы ей Иван срезал, вспомнив, что в идёт праздник Вербного Воскресения. Но как зашли во двор, он сразу увидел чучело на огороде, наряженное в Релькино пальтецо и завёлся: — Юля, как твоя взрослая дочь могла ходить в этом дранье?
— Это на чучело свет так падает неудачно из окна, потому тебе и кажется, что драное пальтишко. Но я не согласна, что драное. Его вороны, может, уже расклевали?
— Нет, Юля, мне люди говорили, что ты плохо одеваешь среднюю, а она девочка у тебя искромётная, мне давно хотелось её посмотреть.
— Что ж, заходи в дом, а уж если «искромётная» встретит тебя не так, как ты мечтаешь, то извини, девушка она дерзкая и склочная.

«Дерзкая, склочная» то ли подслушала, как мать её представила, то ли подсказало её чутьё, что человек о ней печётся, встретила женишка матери на пороге кухни, в школьной форме — только из школы пришла.
— Гость у нас, — как можно мягче сказала мать. — Приехал сватать меня, и я выйду замуж, если ты не развернёшь Ивана гадкими словами.
— Никогда, никого своими словами не разворачивала. Нечего наговаривать! Здравствуйте.
— Здравствуй, красавица. Вот кто Юля на тебя похож, а не старшая твоя, которой ты мне фото показывала. Та с тобой лишь одёжками схожа, а Релюшка - своеобразный человек, как мне рассказывали.
— Спасибо за поддержку. Могу и вас поддержать ужином. Картошку с огурчиками солёными будете кушать? Ничего другого нет в доме.
— Спасибо, не откажусь. Люблю домашние обеды и ужины — надоело в столовых да ресторанах питаться.
Услышав, что отведают её стряпню, Реля пошла на кухню, загремела там посудой. Юлия, раздеваясь при помощи Ивана, спросила:
— Ты станешь есть простую картошку, после того как не ел на ужине в Чайной более вкусные приготовления?
— Если честно, не ел, потому что от этих изысков стал побаливать желудок. А так как у меня жена умерла от рака, то не хочется загреметь вслед за ней туда! — Иван большим пальцем указал в потолок.
— А я ем там, с большим удовольствием, и в Херсоне, надеюсь, ты меня по ресторанам поводишь. Мало я в них бывала.
— Если хочешь, свадьбу справим в ресторане. Но до свадьбы должны заняться устройством твоей Рели в институт или университет в Киеве или во Львово, куда она пожелает. Я слышал, что она оканчивает, с блеском, десятилетку? Надо девушке помочь!
— Да что тебе всё хочется помогать ей? У неё отец есть! Вот муж мой бывший должен ей помогать, а не ты.
— А разве он не помогает, Юля? Я слышал — у меня же здесь родня живёт и сестра моя, двоюродная, на почте работает, что алименты платит твой муж приличные, и деньги уже прислал твоей дочери на выпускное платье. Сестра сказала, шикарное платье можно Реле сшить?
— Платье я уже пошила, — с вызовом сказала Юлия Петровна, — себе, и разве не ты сегодня им восхищался?
— Так это ты, вместо дочери, себе сшила лишнее?
— Оно не лишнее! Оно тебя сегодня восхитило.
— Тогда беру своё восхищение обратно, если ты дочь ограбила.
— Как это ограбила? — оскорбилась Юлия Петровна. — Ты мне предложение сделал, увидев платье. Будь я в лохмотьях, разве ты бы взглянул на меня? Ну, говори, взглянул ли? Не плюнул ли бы?
— Ладно, Юля, может ты и права в отношении своего вида, но дочь тоже надо одевать. Девушка выросла красивая, ей поступать надо в ВУЗ, но сначала требуется произвести там впечатление одеждой, по которой, как известно, встречают, ум её станут проверять на экзаменах.
— И кому ты говоришь? Я уже провожала так первую студентку. Но, если честно признаться, Релию я наряжать не хочу.
— Ты не хочешь, я стану одевать свою будущую падчерицу. Всегда, если не всю жизнь мечтал наряжать девочек, потом девушек, провожать их в школу, потом в высшие учебные заведения.
— Ты так говоришь, будто это праздник отправлять в жизнь детей?
— А разве нет, Юля?
— Тебе бы столько детишек, сколько я родила — вот бы намучился!
— Думаю, тяжко растить детей, но сколько радости они приносят! Не сравнить ни с чем гордость, что ты вырастил парня или девушку до того, что они превратились в интересных людей и уходят в жизнь, однако возвращаются к тебе вновь, и вновь, с благодарностью за любовь.
— Знаю, к чему ты ведёшь? Чтобы я Рельку провела, с такой любовью как это у меня получилось со старшей дочерью?
— Я именно на это надеюсь. Хочется, чтобы девочка из дома уехала с улыбкой, а не в слезах. Для того приехал свататься к тебе, чтоб помочь тебе это сделать. Денег у меня много — оденем и обуем Релю, проведём учиться, чтобы она покинула твой дом, не с горечью в душе.
— Тихо! Вон твоя благодетельница ужин твой несёт.
— О, как пахнет! Спасибо, милая. Спасаешь ты меня от болезни.
— Пожалуйста. Конечно, это не те деликатесы, кои вы вкушаете на пирушках ваших, но чем богаты, тем и рады. Приятного аппетита.

Калерия поставила тарелку, положила вилку и ушла, а Юлия посмотрела на жениха: — Что? Каково тебя «жалостливая» уколола?
— Она права, Юля. Мы пожираем продукты чужого труда, и когда-то отвечать придётся перед Богом. Ты, в Качкаровке, как мне рассказывала, носила вкусности для старшей своей. Почему Релю не подкармливаешь? Посмотри, девчонка аж светится. И, как ты думаешь, она уедет поступать учиться, и сдаст ли экзамены, такая истощённая? Ужас! Аппетита нет, как подумаю, что ты пьёшь и питаешься хорошо, а дочку довела до прозрачности.
— Да знаешь ли ты, что я, в её годы, выглядела ещё хуже?
— Тебя тоже морили голодом?
— Не морили, но я училась в техникуме, у нас хлеба не было. – «Правда, я тогда была намного старше Дикой своей, но этого не скажешь». - Пришлось мне — вот открою свою тайну — принять ухаживания старого преподавателя, отдаться денежному, дабы доучиться, человеком стать!
— Что ж, ты и дочери того же желаешь?
— Пусть сама себя кормит. Вон Вера поступила в институт и тоже, по следам матери, заводит себе любовников среди преподавателей — те и кормят её, и оценки ставят, какие она хочет.
— Ты мне жаловалась, что она с тебя качает деньги. Куда девает?
— Я с неё отчёта не требую. Но высказала в письме, что разделю между ней и Релией сумму, которую высылаю студентке — Реля на меньшую часть обещала прожить. Студентка бунт подняла, пригрозила, если я так сделаю, она институт кинет.
— Поэтому ты Реле кислород перекрыла? Но ничего, я теперь стану помогать твоей средней, раз ты отцовские деньги от неё отбираешь.
— Как это ты помогать станешь?
— Завтра поеду в Херсон, где у меня в магазинах блат, наберу ей отрезы на платья, на костюмы — сестра моя и пошьёт, уже договорился.
— Как договорился? Не невесте покупать да шить, а падчерице? Ты, наверное, как и дедка мой, в техникуме, мечтаешь, что Реля тебя полюбит за это, а там и женишься, как она в женскую силу войдёт?
— Глупости говоришь, я на тебе жениться собираюсь.
— Как же! Поверила тебе! На мне бы женился, а мысли все о дочери моей. Я тебя раскусила. Прознал, что я ещё не разведённая, думаешь потянуть время до того, как я документы оформлю, а тем временем Рельку умасливать нарядами да институтами. Но не желаю я, чтобы она училась, благодаря тебе. Так что, уйдёшь сейчас, на ночь глядя, хотя я совсем о другом мечтала, что вместе ночку проведём, понежимся, как прежде это бывало, насладимся друг другом.
— Не до наслаждений мне, Юля, как я узнал в тебе врагиню дочери.
— Ладно, благодетель! Иди-ка ночевать к сестрице, а то мы вовсе поругаемся. Подумаем месяц-другой, я за это время разведусь с Олегом. Дикая моя, за это время, поступит в институт или просто уедет, тогда поговорим. – «Прости меня, Вера, но с Релькой мне придётся расстаться».
— Если ты вышибешь девчонку из дома не в институт, то я никогда с тобой не сойдусь, Юля. Мне такие женщины, враги своим детям, противны. Так, что думай! А надумаешь учить Релю в две недели, то звони, а не надумаешь, уж прости-извини, на меня как на мужа не рассчитывай!
— Спасибо, что сказал. Пожалуй, и правда мы с тобой не пара, — Юля провела жениха с печалью. Если бы он понял, дурень такой, что захоти она Рельку учить, деньги надо отрывать от Веры — ведь намекала, что Верочка не потерпит, если Релия её обскачет в учёбе. Как мужа заарканить денежного и Вере не досадить? Увидел бы Иван Веру в натуре не на фотографии, глядишь, и согласился бы с Юлией, что помогать надо одной дочери, а не другой. Другая и сама прорвётся в жизнь, а не прорвётся, пусть живёт в Чернянке. Мать уедет с малявками в Херсон, а Рельку здесь оставят — так ей и надо, чтобы не ругала мать зря! Но проворочалась всю ночь без сна. Шутка ли такого жениха упустить! Утром Юлия Петровна отнесла на почту письмо Олегу, в котором просила бывшего мужа дать ей развод. Так как срочно должна выйти замуж. Обещала Рельку к нему отослать, лишь школу Дикарка закончит.


Г л а в а 10.

Но Олег её хорошо знал, чтобы поверить обещаниям. Через две недели от него пришёл ответ и бывший муж разоблачал её в отношении Рели:
— «Если бы ты хотела послать дочь ко мне, то отдала бы ей деньги и адрес мой, Реля бы уже мне давно ответила. А коль ответа не получил, то сделал вывод — деньги ты присвоила себе, за что тебя судьба накажет, а я уже сейчас. Нечего тебе, такой скотине, морочить голову ещё одному дураку. Потому развода тебе не дам до конца моих дней, а когда умру, ты замуж не захочешь. Живи так, кобелей у тебя достаточно. А тот мужик дольше без тебя проживёт, мне спасибо скажет».
Про письмо, где Олег так жестоко расправился с ней, Юлия Петровна даже Вере, в переписке не пожаловалась. Надо было бы объяснять, что сначала она не давала мужу развод, теперь он ей мстит. Но послала старшей адрес папочки, дабы доченька, если хочет, поехала в Донбасс, да потрясла в отношении денег негодяя: Олег не ведает о Верином знании, что он ей отчим. Вдруг не захочет позориться перед новой женой, что не помогает детям. А что у Олега такая есть, Юлия не сомневалась. Хорошо бы ещё жене понравилась Вера красавица — придётся «папочке» расщедрится. Но Вера прислала ответ, что плохо себя чувствует для таких поездок, однако обещала, что вырвется в Донбасс, в каникулы, немного опоздав к матери. Юлия Петровна согласилась — ей было интересно знать как дурак, который растил чужую дочь как свою, отреагирует на её появление? Да ещё вроде бы, пытался с Верой баловаться как мужчина по обоюдному желанию, но Дикарка их отловила и растащила. Вот бы Вера вспомнила о том и сказала «папочке» на ушко. Покраснел бы, а денег падчерице отвалил, чтоб не болтала. Но эти воспоминания старые и такие позорные, что Вера давно их забыла. Она сейчас изображает девушку благородную. Странно лишь, что никто в Одессе, из холостых преподавателей или богатых людей, кто приходит в их институт, её не замечает.

А дальше опять надо было думать о Релии, а думать не хотелось: чужие люди готовы были принять участие в судьбе её дочери, но сталкивались с враждебностью матери. Впрочем, Юлия не чувствовала себя матерью по отношению к Реле. Родила какую-то враждебную ей силу, которая хочет быть её дочерью и, в то же время, критикует родительницу, это раздражало. Вот пусть сама выпутается из того клубка ненависти, которую вызывала в матери своим непочтением. Вера бы на её месте давно бы встала на колени и просила прощения за все дерзости, да получила бы всё, что ей положено. Юлия Петровна понимала, что Реля, больше чем старшая заслужила учёбу дальше. Спасла когда-то малышек, которые сейчас своей непосредственностью и глупостью радовали родительницу. Кричат, орут, ругаются, дерутся, но они ближе матери, чем их нянька. Релька не кричит, не требует себе почти ничего — лишь намекает, что стыдно ей ходить в рванье, тогда как мать и старшая сестра - модницы. Но это её молчание раздражает больше, чем крик малявок. Требовала бы, брала бы без спросу материны вещи. Дойдя до этих мыслей, родительница вспомнила, что Релька отважилась взять её юбку на 1-ое Мая – праздник. Взяла, чтобы вести в клубе концерт, который сделали силами школьников.
Один раз решилась доченька нарядиться в материну лишь недавно сшитую юбку. Релька, наверное, взяла новое, потому что ношеные вещи брать брезговала. Мать, увидев свою новинку на Дикой, готова была на сцену взлететь. И, при всём народе, юбку с дочери сорвать. Что удержало? Что было много народу и в том числе двоюродная сестрица Ивана, потенциального жениха. Уж она бы брату доложила всё по телефону, а он приехал, стыдил бы Юлию — так грозил при первом же слухе, что она не только «третирует» свою служанку, а и руки на неё поднимет — наказать. «Третирует» — где слово откопал? Юлия удержалась, не стала позорить Релю, при народе, и себя тоже. Но пришла домой ранее, ведущей концерт «актрисы» и едва дождавшись, когда та переступит порог, влепила непокорной пощёчину, визжа: — «Скоро с матери трусы станешь снимать, негодяйка!»
Доченька схватилась за щеку, и выскочила из дома, малявки за ней. Долго искали по селу, вернулись разъярённые:
— Усё, мамка, як Реля утопнэ у канали, то вы станэтэ отвечать!
— Это Вера могла разыграть сцену с утоплением и половину села б собрала для представления, — возразила мать. — Ваша же Релечка совсем играть на публику не может, единственно концерт вела толково.
— Так вы думаете, она играет? Хороша мать, що дочь пидталкуе топыться. Ось и утонить Реля у вашой поганой юбке. — Девчонки плакали.
— Ну-ка, брысь мне спать. Вернётся ваша нянька, куда денется?
— А нэ вернётся, мы всем разкажэмо, що то вы ии довэлы!
— И не пидэмо никуды, покы Релечка нэ прийдэ.
Ждали до двенадцати ночи, пока вернулась их «Высокопоставленная» недотрога. Только расцеловав от радости сестру, и сто раз сказав об ужине, который готовили для неё — младшие дочери, с всхлипами, удалились: — Усю ночь будэмо плакать! — пригрозили матери.

Калерия, сняв юбку, презрительно кинула её на кровать:
— Эх вы! Пожалели? Разве, я валяться в юбке, пошла, в копне с сеном, как делала ваша Верочка? Всего-навсего, концерт, в клубе, вела на глазах десятков людей, а может пяти сотен.
— Но почему не попросила? — нашлась Юлия Петровна.
— Господи, помилуй! Не я ли у вас просила в течение многих лет не водить меня в рванье? Купить самое необходимое, но новое, потому что носить то, что я ношу — это позорище для вас! Не для меня, ведь вы в Чернянке не последняя колхозница, а зоотехник.
— Да, меня уже люди заели за твои отрепья. Замуж мать не выходит по твоей вине. Знаешь ли ты, что Иван отказался от меня, потому что за тебя обиделся? Хотел тебя одеть и обуть перед институтом, да отказала я ему, потому что унизил он меня, назвал плохой матерью.
— А вы хорошая мать?
— Надеюсь. Четверых вот вас поднимаю, без мужа.
— Ой, мама, не поднимаете вы меня, а в яму хотите затолкать. Но не получится. Никогда у вас, это злодейство не получится — запомните.
— Да чтой-то? — вдруг по-деревенски сказала мать, видимо вспомнив, как говорила в детстве, в Ивановской области: — Чтой-то вы, Ваше Драное Величество, возомнили о себе бог весть что. Уж будто бы до Вас ни на какой убогой козе не подъедешь?
— Слышу отголоски Ивановского говора перемешанного с украинским. Но, конечно, самое главное в вашем, ехидном вопросе — это как маме, «дорогой» — как сказала бы нежная ваша вампирша, подъехать на козюльке к дикой девульке? К которой она ищет, бедняга, ходы, но натыкается на одну грубость? Уж будто бы, мама? Будто бы я не пыталась тысячу раз поговорить с вами по-людски, но натыкалась душевное хамство. Хамство да издевательство, которое отзывалось во мне многодневной горечью. И только отдышусь, вы вновь сбрасываете на меня злющую собаку, и всё повторяется.
— Постой! Ты обозвала мать собакой. Не значит ли это, что… Как ты говорила мне недавно про какой-то китайский календарь? Там есть, по твоим уверениям, собака. Так я собака, которая брешет на тебя?
— В китайском календаре Собака пишется с большой буквы — почтение она вызывает. Если бы вы родились в год Собаки у вас был совершенно другой характер, но у вас характер, мама, свинский.
— Значит мама — Свинья, с большой буквы. Ну-ка, расскажи поподробней о сказках, из этого календаря. И откуда ты всё это узнала?
— Не хочется вам открывать тайны Вселенной, но придётся. Узнала ваша Дикая всё это из древних книг, которые мне подкинули мои покровители, в Маяке.
— Какие ещё покровители?
— Те самые, которые меня от вас защищают, кто не дал вам убить, или искалечить Рельку совсем маленькой, в Торопце, те самые которые сопровождали наш поезд в эвакуацию.
— Постой! Так выходит дело, они же и не дали разбомбить наш состав, когда другие поезда — сзади и спереди — разлетались в щепки?
— Как хорошо вы всё помните. Говорить вам о том, что в Сибирской деревне меня ждала бабушка Домна, чтобы передать мне своё умение лечить людей — добрых, а не плохих — от болезней, спасать от смерти.
— Так бабка Домна тебе свой дар передала? Закрыла б я ей глаза, может, ко мне это умение перешло? Вот бы меня ценили, если бы я и людей лечила.
— Не обольщайтесь, мама. Она ждала именно меня, ещё до войны говорила людям: — «Вот приедет девочка на огненном коне, нелюбимая матерью, ей моё умение должна я передать, никому больше». Да вы и людей не любите — как бы вы их лечили? Гнали на тот свет?
— Только потому, что я тебя не любила, — не слушала её мать, — она тебе дар свой дала? А как узнала, что это должна быть девочка, которая в войну примчится?
— Такие слухи, между нами, колдунами, передаются по Космосу, но вам этого, мама, не понять, — насмешливо пошутила Реля.
— Как это не понять? Ты издеваешься надо мной? Дура, что ли, твоя мать? А может, ещё какой случай вспомнишь, так пойму. Ты, наверное, с другими людьми интересными встречалась не только с Домной? Признавайся!
— Прямо на ваших глазах Господь мне посылал этих людей.
— На моих глазах встречалась с интересными людьми и чтоб я не…
— Вот именно, что «не», мама. Вы не заметили, как мне дедушка, в поезде, когда мы возвращались из эвакуации, читал сказки Пушкина.
— Как это не заметила? Ты по этим сказкам читать научилась лучше Веры. Но я тому значения не придала. Значит, тебе этот старик был послан из Космоса? Научил тебя читать, потом книги в Маяке посылали? По книгам ты знаки какие-то знать стала. Но сколько знаков?
— Вы спрашиваете количество знаков в Китайском календаре? Чтобы вы поняли, проведём с вами маленький ликбез. Сколько часов в сутках?
— Двенадцать. То есть двенадцать днём, двенадцать ночью.
— Хорошо! Запомним число двенадцать. Сколько месяцев в году?
— Двенадцать. Да число двенадцать можно много в чём назвать!
— Точно! Но самое главное, у Иисуса было двенадцать Апостолов.
— Помню это по Библии, которую в приходской школе учила.
— А когда Иисус (по-китайски Будда) родился, к нему пришли поздравить его двенадцать зверей, это как раз китайцы и заложили в свой календарь, выяснив, что похожие годы повторяются через 12 лет.
— Как могли заложить зверей в календарь мудрые китайцы?
— Очень просто. Первой пришла поздравить Мышь, и первый же год стал годом Мыши или Крысы, кому как нравится. Потом пришёл Бык, за ним Тигр, за Тигром сразу двое — Кот и Кролик — так их год и называется двояко, затем Дракон — я как раз в год Дракона родилась.
— Постой! Ты в год Дракона, а Вера, получается, в год Кролика.
— А Вера получается в год Тигра, потому то, что вы исправили в метрике — не считается, и, к тому же, она не как Кролик, питается травкою, а жаждет мяса с кровью, да в тигриные шкуры одеваться.
— Значит, каждый год накладывает на человека отпечаток? Чего тогда ты Веру упрекаешь. Ей такая натура от природы дана.
— Согласна. Но когда-то Тигр поймает больное животное и, сожрав, отравится. Вот это всем хищникам на роду написано.
— Ладно, меня пугать! А я кто, по китайскому календарю?
— Свинья, мама, причём самая последняя пришла поздравить Христа.
— Последнему всегда самое худшее достаётся. Получается я самая, что ни на есть несчастная. Крохи подобрала с царского стола?
— Там не было пирушек, к каким вы привыкли, мама. Но что подобрала Свинья? Вообще-то она чистоту любит.
— Это я! Мама у вас чистоплотная, люблю мыться, стираю с себя.
— Да. Лишь воду носить не любите. Но чистота внешняя, не заменит чистоты душевной — Свиньи любят пожить в роскоши, за чужой счёт.
— Уж, не за твой ли счёт мать живет?
— А за чей же, мама? За мой счёт живёте роскошно вы и ваша Тигрица.
— Но Вере ты уже напророчила плохое, а у меня какой конец будет? Впрочем, не говори, лучше о себе скажи! Что Дракону предстоит?
— Зачем вам моя судьба? Лучше я вам расскажу, где я ещё, на ваших глазах, имела встречи с Космитами.
— Не гони! Значит, была у тебя бабка Домна, потом старик в поезде, разве мало тебе?
— А разве вы меня лишь при Домне и при дедке угнетали?
— Стало быть, космиты являлись к тебе, лишь когда угнетают тебя?
— Догадливая вы, мама. Именно, когда угнетают. Причём они чувствуют то заранее, являются, когда их помощь необходима.
— Как это заранее? Что ты несёшь?

— Вам примеры привести? Вы должны помнить солдата Степана в поезде, который нас увозил с Дальнего Востока? Кстати, мы его с вами в прошлом году вспоминали.
— Степан? Мне Иван, уже в этом году всех твоих благодетелей из головы выбил. Степан. Вспомнила. Солдат этот явился тебе, когда мы от бандитов убегали, с Дальнего Востока, выпущенных проклятым Берией?
— Точно! Вот Степан и сел в наш поезд, чтобы их укоротить, стукнуть им по рукам поганым, людей убивающих.
— Насколько я помню, это Степана чуть не убили, а тех бандитов с крыш стаскивали матросня, с Северного флота, на побывку едущая.
— Я знаю точно — слышала во сне, что бандиты те собирались состав терроризировать, многих поубивать, ограбить и на трупах въехать в Европейскую часть Союза, а там уже, с награбленным, разбежаться.
— Ой, как страшно! — Юлия Петровна поёжилась. — Убили бы нас?
— Убили бы, если бы не Степан. Он знал об этом и выехал с нами, чтобы ножи бандитов вызвать на себя, чем разозлить матросов, подтолкнуть их к действию. Так и случилось: матросы спасли поезд и людей.
— Выходит, во время эвакуации благодаря тебе спасся поезд от обстрела, и по возвращения с Дальнего Востока твой Космит Степан тоже?
— Он не Космит, а просто спасённый ими человек, но готовый других спасать, подставляя свою грудь. Он был ранен, но его быстро вылечили, его и мои благодетели, ещё до прихода врачей в Улан-Удэ.
— А не ты ли его вылечила, даром, взятым от Домны? Ведь лечила ты отца, на расстоянии — так, почему бы, Степана-спасателя не полечить?
— Вы хорошо запомнили, что я могу лечить. Лечила. Раны затянула у Степана, чтобы он мог ещё со мной пообщаться.
— Как же! Я помню, вы с ним в ресторан ходили, а я тебя отпустила слишком легко. Уж не ты ли на мать подействовала?
— Это Степановы старания. Я на вас действовать не могу, потому, как мне кажется, вас с Веруськой поддерживает её отец — тёмная сила, против моей светлой. И мы с ним сражаемся, но ни один ещё не одержал победу. Вот сколько я вам наговорила, думаю, что после всего вы меня ещё сильнее возненавидите.
— Теперь ты понимаешь, почему я тебя не воспринимаю как дочь? Мы с Верой находимся под влиянием её отца. Это он приказывал мне избавляться от всех детей, нажитых до рождения Веры.
— Ясное дело — доченьке дорогу в сердце тёмной женщины освобождал. А других детей — до неё убивал, и не было Рели, за которую встали поперёк его тёмных желаний мои Космиты. Родилась у тёмной женщины светлая дочь, чем перекрыла ему власть — уже Валю и Ларису спасла от его когтей.
— Почему знаешь, что ты светлая? Волосы, глаза у тебя тёмные.
— Но у Веры водянистые глаза и волосы песочного цвета — это не даёт ей чистоты воды и нежности морского, лечебного песка.
— Да, ты мне на многое глаза открыла, но всё равно не заставишь полюбить тебя. И раз ты такая могущественная… - Юлия Петровна рада была открытию, сделанному Релькой. Теперь можно всё валить на Вериного отца. Жиль лишь, что Ивану о том Чёрте не расскажешь.

— Точно! Дракон самый могущественный знак Зодиака. – Реля невольно прочла мысли матери и с радостью перевела разговор на другую тему. Она не любила вспоминать о Верином отце. - И, с Драконьим мнением, хорошо или плохо изложенным, следует считаться, даже Свиньям, которые, кичась, внешней чистотой, не могут в себе побороть тяготения к грязи нравственной. Потому топчут ногами самое дорогое, не ведая, что когда-то тому дорогому придётся поклониться, но опоздают.
— Ничего не поняла из твоего бормотания, кроме того, что матушка придёт когда-то к тебе с поклоном. Но не дождёшься, буду я жить с Верой, только к ней моя душа лежит — она самая ласковая дочь.
— Самая ласковая дочь перестанет быть ласковой, когда высосет из вас все деньги, которые вы ей посылаете непрестанно. А в том возрасте, когда вам понадобится её помощь и вовсе на порог не пустит. Вам помогут, возможно, как раз те девочки, которых вы хотели на тот свет загнать, после войны, да Релька вам не позволила. Так что в тот раз спасла вас от одиночества в старости.
— И всё это ты мне напоминаешь, про все мои грехи, и про то, что предстоит мне в старости, дабы мать тебя сейчас выпроводила, по человечески из дома — не будет этого! Возьму на душу ещё грех, но тебе написано судьбой, раз уж ты так веришь в неё, жить при матери.
— Никогда, мама, мне мои благодетели уже выписали проездной билет от вас, потому что с вами я не смогу сделать то, что прописано.

Под утро Юлия Петровна всё же заснула. И яркое, удивительное сновидение посетило её – Реля, в виде большой, красивой птицы летала над ней. Мать и не признала бы её, если бы у птицы не было Релиного лица. Она улыбнулась родительнице:
- Узнаёте, мама? Вот такая я бываю в виде Драконши. Но не бойтесь – я добрая Драконща, приношу людям добро. Но и добро должно быть иногда с кулаками. Потому, не удивляйтесь. Я начну сейчас воевать с Драконом, который старше меня на двенадцать лет. Он хочет поработить меня, но вы знаете, по себе, что вашу Дикарку сделать рабой нельзя. Вот он летит. Ничему не удивляйтесь и не вмешивайтесь в нашу, почти шуточную игру.
Юлия Петровна отвела взгляд от дочериного лица и увидела в небе, что, действительно, к Реле приближался, почти такого размера как она Дракон. Он был вровень с дочерью и отличить, что это особь мужского пола можно было лишь по погонам на плечах этого небольшого Дракончика. У него тоже было человеческое лицо, но признать в нём знакомого человека Юлия Петровна не смогла. Дочь и Дракончик вроде как познакомились - говорили они человеческими языками. Что говорили, мать не слышала, но по взмахам крыльев поняла, что они лишь познакомились. И они, стали «играть», как поняла Юлия Петровна. Дракончик взмывал в небо, приглашая с собою её дочь. Калерия взлетала ещё выше, но потом они оба дружно опускались почти до земли. И вновь взлетали, о чём-то разговаривая, не замечая, что наблюдающая за ними женщина сердится на них. Ей бы хотелось слышать их разговор, но взлететь, как они Юлия Петровна не могла. Поэтому она обрадовалась, когда Дракончик устал от взлётов и приземлился, совсем недалеко от неё.
- Здравствуйте! - Сказал дерзко и превратился в человека, одетого в форму офицера с блестящими погонами. – Позвольте мне увезти вашу дочь в страну счастья.
- Что!? – Воскликнула возмущённая Юлия Петровна: - Это случится, молодой человек, только через мой труп. Ни в какую страну, да ещё счастья, я Релию свою не отпущу.
- Но вы же мать. Как вы можете лишать счастья свою дочь?
- Это не ваше дело! Но только через мой труп!
- Зачем мне ваш труп? Но вы и меня лишаете счастья.
- Да как вы можете любить несовершеннолетнюю девушку? Без документов?
- Разве у Рели нет документов?
- Нет. И не будет. Я их в печи сожгла! - На этих словах мать проснулась: - «Что за дикий сон? – Подумала она, почти со страхом, вспомнив, о чём она думала, перед тем, как заснуть. Ну да! О разговоре с Дикаркой о каких-то Драконах – вот ей и снились Драконы.

Устав думать о нелепом сне, мать встала с постели и прошла на кухню. Там уже возились её младшие, готовя завтрак себе и матери. Не здороваясь, она сказала младшим дочерям:
— Вот увидите с вашей нянькой что-то необычное произойдёт в её странствиях, какой-то случай, которого Дикая не ожидает. Я предсказываю это, потому что чувствую.
- Ура! Наша матушка – предсказательница! – Завопила маленькая Атаманша.
— Та с Релей всегда случаи происходять, бо вона сама цикава людына, то до неи усе странне липнэ, — отвечала старшая от плиты.
- Цикава людына – это на русском языке как будет? Интересный человек? Вот уж не сказала бы! – Мать как бы отбивалась от сна, в котором, действительно, даже Реля показалась ей «цикавой людыной». Вот только с каким таким интересным человеком дочь повстречалась?
— Да, Реля – интересный человек. — Добавила Лариса, берясь подметать пол. И уже на украинском языке. – Аж завидки берут! Реля знает так много, что зависть разбирает. – Перевела.
— Так вы сегодня, вашей цикавой сестре хоть суп сварите, не то вернётся из своих странствий, а дома поесть нечего. И добавила, удивляясь. – Даже гениальные люди есть хотят.
— Та мы вжэ зварыли учёра борщ хороший, який вы илы, похваляя.
- Ладно. Пусть сестра ваша увидит, что вы – хорошие хозяйки, готовые её накормить. А то, на голодный желудок вашу сестрицу могут подстерегать довольно неприятные случаи.
- Та чего цэ неприятные случаи? – Возразила Валя. – Как Вере вашей, так желаете приятных, а Реле все неприятности?
- Что она заслуживает, то и получает. А господин случай подстерегает таких девушек на каждом шагу. Уж слишком они притягивают к себе парней, как магнитом. Для Рели же магнит может сыграть злую шутку.
- Зачем, злую шутку? – Возразила Лариса. – Пусть лучше будет хороший господин Случай!


Г л а в а 11.

И вот что сотворил с Релей резвящийся господин Случай. Садясь в Каховке в автобус, едущий в её новое село, девушка заметила в салоне военного, который сидел на заднем сидении. Но стоило месту около Рели освободиться, как этот офицер с блестящими, новыми погонами пересел со своего, видимо не очень удобного места.
— И куда мы едем? — живо обратился он к соседке, усаживаясь поудобней, и откровенно рассматривая Калерию.
— Не знаю, куда едете вы, а я так в Чернянку, — улыбнулась девушка насмешливо, подражая местному диалекту и радуясь, что парень говорит по-русски: — «Но наверно все, в армии, говорят на русском», — с удовлетворением подумала она, вспоминая, как Слава был доволен «общению» с ней на родном Релином языке, готовясь именно в армию.
— Но я в Чернянке никогда не видел такой чернявой дивчины, — пошутил молодой человек, не сводя глаз с Рели, что было не очень удобно, потому что в автобусе ехали в основном Чернянцы. И девушка догадывалась — уже вечером всё село будет знать, что этот парень познакомился с ней. Офицера наверняка хорошо знают его односельчане, потому что почти все ехавшие здоровались с ним, ещё при посадке, спрашивали, как ему служится, и давно ли он был в родном селе?
— И не мудрено, — улыбнулась его простоте Реля, — мы всего второй год живём в Чернянке, а вы, видно, не часто посещаете родные «пенаты», как говорили в старину. Иначе мне давно рассказали бы о вас мои одноклассницы, которые прекрасно знают всех неженатых парней, но может, я ошибаюсь, и вы уже не свободный человек?
— Не встречал я ещё девуленьки, которая бы мне нравилась, иначе давно бы женился, потому что «парубок» я очень в годах. Но вы лучше расскажите о себе. Каким ветром вас занесло в Чернянку? И, к сожалению моему, именно тогда, когда я село не посещал, как вы правильно заметили. Расскажите мне, из какой вы семьи?
— Вас интересует моя семья или я? А то я опасаюсь распространять сведения о семье — у меня нет в ней знаменитостей или Героев труда, — пошутила Реля, которая ещё не отошла от вчерашних «балачек» с одноклассниками, она была полна воспоминаниями, которые везла из Качкаровки, и боялась их, попусту, расплескать.
— Да что вы! Что вы! Разумеется, меня интересуете только вы.
— Ну, я пока лицо незначительное — всего-навсего выпускница Чернянской школы. Сдаю экзамены. Завтра, прямо с утра, предстану перед грозными очами нашего старичка-физика.
— А кто у вас физику преподаёт? Потому что я не был лет, наверное, пять в родной школе, и не в курсе её жизни.
— Очень плохо, что мы забываем учителей, которые, что не говорите, а много хорошего нам дают.
— Каюсь, и сразу обещаю вам исправиться, — покаянно сложил руки офицер, и это было сделано с таким юмором, что Реля улыбнулась.
— А физику у нас преподаёт Петро Григорьевич.
— Что? Жив ещё курилка? Он и меня учил. Вспоминаю, как дед безжалостно курил, после войны, а его жена-врач — ругалась за курение.
— В прошлом году эта бедная женщина умерла — отравил он её, по-видимому, своим дымом, — грустно сказала Реля. — А Петро Григорьевич сильно болел, после похорон жены, простудился, лёгкие воспалились. И по этой причине, теперь уже точно не курит, но кашляет по-прежнему.
— Очень печально, что умерла красивая женщина, но должен вам заметить, что от папиросного дыма не умирают.
— Умирают, — горячо возразила Калерия, — я точно это знаю. Но, к великому сожалению, почему-то некоторые мужчины курят даже в присутствии детей, — она вспомнила курилку-отца.
— Обещаю вам никогда не курить, находясь рядышком с вами, чтобы не отравлять такую красивую девушку. Но расскажите о своей семье.
— Это нечестно, — запротестовала Реля. — Мы выяснили кто я, теперь ваш черёд открываться.
— А разве по мне не видно?
— Я вижу, что вы военный. В чинах. Боюсь, не генерал ли?! Но хотелось бы услышать от вас, — смущаясь, насмешничала Реля. Она говорила, удивляясь своей смелости — этот, гораздо старше её парень, относился, по-видимому, к тем людям, с кем общепризнанная Дикарка чувствовала себя легко и просто — будто знакомы они всю жизнь.
— Нет, — улыбнулся парень, — на днях я получил только Старшего! лейтенанта и вот еду в Чернянку, чтоб похвастаться, каюсь. Везу радость в село, где я родился и вырос. И, разумеется, что первыми узнали мои родычи. А вы, где поселились в моём любимом селе? Может — и это было бы «здорово», как говорят детишки, мы соседи?
— А где ваш дом?
— Мой — возле школы, — улыбнулся лейтенант, показывая ямочки на щеках и видно было, что он, из-за всех сил, хочет понравиться Реле.
— Ну, школа стоит в центре. А я живу, если можно так выразиться, на окраине, почти возле канала. Но сойду я у школы, так как надеюсь попасть на консультацию к Петру Григорьевичу, потому что завтра экзамен, а я вот разъезжаю, вместо того, чтоб зубрить, как все.
— А можно и мне с вами на консультацию? Я давно не был в школе, давно не видел своего старого физика, которого когда-то обожал, потому что старый курилка очень хорошо знает свой предмет.
— Но вы же с дороги, едете в родную семью, — возразила Калерия, потому, что ей не хотелось, чтобы лейтенант появился вместе с ней, её уже ревновали одноклассники, с которыми она не хотела «дружить», так назывались на Украине встречи девушек с парнями.
— Но вы меня пристыдили и теперь я и на встречу с родной школой еду. Знаете, как забавно появиться перед знакомыми в новом мундире.
— Понимаю вас, — Калерия улыбнулась. — Но появитесь, пожалуйста, в родной школе один, потому что я не хочу, чтоб говорили, что я, как Анна Каренина, привезла за собой тень.
— Кстати, я только недавно прочёл этот роман и вы на Анну Каренину очень похожи, по моему мнению.
— А вы не находите, что я больше похожа на Незнакомку?
— На «Незнакомку» Крамского или на «Незнакомку» Блока? — Тут же подхватил её литературную игру парень.
— Простите, кто такой Крамской? — Слукавила Реля, потому что буквально две недели назад, она читала книгу о художниках, где упоминался Крамской, да и раньше она что-то читала или слышала о нём: — «В Маяке читала — Боже как это было давно!» — подумала.
— Художник, который и нарисовал «Незнакомку».
— Да, — девушка широко улыбнулась, — ту самую «Незнакомку», которая была его родной дочерью? Вот какую загадку оставил нам Крамской портретом этим. Согласны?
Старший лейтенант ошеломлённо посмотрел на неё.
— Я всегда подозревал, — воскликнул он, — что для Крамского это очень дорогая женщина. А иногда дети, как говорили мне старшие товарищи, дороже жены становятся. С женой бы разошёлся и баста, а с ними трудно расстаться, порой просто невозможно…
— «А наш дорогой батяня, — пронеслось у Рели в голове, — не брал детей в расчёт. Впрочем, как и «мама дорогая» тоже».
— Но что мы всё о Крамском, — прервал её мысли лейтенант. — Поговорим о нас. Я ещё раз подтверждаю, что вы на «Незнакомку» и на Анну Каренину вместе похожи. Да-да, особенно в профиль, — улыбнулся он.
— Напрасно вы меня с такими красавицами сравниваете. Я, как сказал один очень умный человек, ещё два года назад — «ветер в юбке»… Так что зря вы, как под микроскопом, такую незначительную особу рассматриваете. И будет справедливо, если вы мне позволите так же пристально посмотреть на вас.
И Реля решительно взглянула в лицо лейтенанта — ей пришла в голову внезапно мысль, что Слава мог служить под его началом, или рядом. Но спрашивать не стала, испугалась — вдруг лейтенант, услышав знакомую фамилию Чайка, любимого Калерии, вспомнит о бабнике, который бегает в самоволку и Реле станет также больно, как когда увидела его с довольной распущенной девушкой, уходящего к Днепру.
— Прошу вас, — заволновался, вдруг, лейтенант, — не надо на меня так смотреть. Я не произведу на вас такое впечатление, какое вы на меня произвели. Меня нельзя сравнить с красавцами-мужчинами.
— Отчего же? У вас очень симпатичное лицо.
— Да, вывеска моя может потешить, только если я сижу. С ростом, как говорят, у меня дело не вышло.
Калерия смутилась: только теперь она заметила, что старший лейтенант не богатырского сложения, и солдаты, если попадутся высокие, смотреть будут на своего командира только сверху вниз.
— Что такое рост? Не в росте дело, а в человеке, — успокаивающе произнесла она. Реля всегда старалась подбадривать людей.
— Вы так считаете? — лейтенант приободрился.
— Уверена, что вы нравитесь девушкам.
— Вот если бы я понравился вам…
Тут, к счастью Рели, автобус остановился у школы, они вышли.
— Вот мой дом, — указал её спутник, — и жду вас возле школы.
— А не жестоко это будет по отношению к вашим родным?
— Не жестоко. Я целую неделю буду дома — надоем всем.
— Ну ладно, я побежала, вижу вон мои одноклассники уже пошли в помещение. По крайней мере, ребят не видно. А девушки ждут меня — узрели нас глаза моих любопытных одноклассниц.
— Да, сейчас они вам обо мне всё полностью доложат. Вы не верьте, если будут что-нибудь гадкое рассказывать.
— Постараюсь. Я люблю сама о людях мнение составлять.

Девушки, стоящие у входа в школу, встретили Релю радостно:
— А ось и наша путешественница. Бо мы зайшлы до тэбэ, а нам сэстры твои сказалы, що ты далэко уихала.
— Та, поихала у Качкаровку — дужэ соскучилась за своими бувшими одноклассниками, — покаялась Реля, радуясь, что девушки не заметили, кажется, с кем она приехала. Это чудесно, расспрашивать не будут.
И только она так подумала, как одна из девушек выдала ей:
— З ким ты приихала, знаешь? Цэ ж Сашко Вэлычко — вин лейтэнант.
— Помыляетэсь, — Реля улыбнулась. — Вин — старший лейтэнант.
— Ого! Уже усэ про нёго знае. Значить познаёмылысь?
— Так нэдаром жэ я из ным ихала. Ну, пишлы вжэ, бо нас ждаты нэ будуть, — Реля заторопилась переступить порог, чтоб девушки её больше не терзали. Но всё равно они успели уже ей сказать имя и фамилию её словоохотливого спутника, который говорил много, а не успел познакомиться: — «Теперь, если лейтенант, в самом деле, придёт к школе, я хоть буду к нему по имени обращаться. Что он Александр, я догадывалась, но думала, что он ещё и Суворов — великий победитель, ну сразу взял меня в плен, ещё в пути», — насмехалась над собой Реля.
К её великому сожалению, она всё же устала в дороге, и потому ей показалось, что старый учитель физики, не так ярко провёл консультацию, как это сделал его коллега в Качкаровской школе: — «Или Петенька наш опять болен, или Олэсь Фёдорович блеснул передо мной, чтоб у меня воспоминания яркие остались. Спасибо ему», — тепло подумала она.

Саша, как и сказал, ждал Релю после консультации. Но хитрые десятиклассницы будто почувствовали, что они сговорились, и не давали им подойти друг к другу. Они сразу, возле школы, окружили Релю и не выпускали из кольца своего. Точно так же, юноши окружили Сашу, у которого спрашивали какое военное училище лейтенант закончил, да как туда поступить.
— Пожалийтэ, — просила между тем подруг Реля, отпустить её, — я голодна, як вовк. Цилый жэ дэнь ихала — з автобуса на автобус — и нэ ила, як слид. — «Хотя, — продолжала она насмехаться над собой, — когда это я дома, как следует ела? Даже, во время экзаменов, мать меня не балует, как это делают другие — холят, лелеют своих птенцов, перед тем, как они вылетят из родного гнезда. Как-то я вылечу?..»
— А ничого, — не давали ей особенно грустить девушки. — Ось зараз Наташа забижыть до дому, и принэсэ тоби щось поисты. Бо ты хитра, подружэнька, до качкарчан своих зьиздыла, а з намы нияких дил нэ бажаешь знаты. Чи мы хужэ твоих бувших друзив?
Наташа и впрямь забежала домой и принесла Реле котлету на большом куске хлеба: — Ишь. От ищэ огирок.
— Жывэмо, — обрадовалась еде Калерия, уплетая за обе щёки.
Десятиклассницы, взявшись под руки, занимали почти всю дорогу хорошо, что вечером машины по селу почти не ездят. Ребята шли позади такой же толпой, задерживая старшего лейтенанта «мужскими» разговорами. Реля изредка прислушивалась к ним: как парни, мирно приняли её попутчика? Говорят о будущем, о жизни. Для выпускников, офицер пример того, что может деревенский мальчик достигнуть в жизни. Ведь он взрослый человек — так уверенно держится.

Однако с танцев их «попросили» уйти молодые учительницы, которые не так переживали за экзамены выпускников, как за своих поклонников, которые сразу устремили глаза на расцветших семнадцатилетних красавиц — а девушки, в Чернянке, именно таковыми и являлись. Даже в Качкаровке — и это Реля только теперь осознала — в её бывшем классе не было такого разнообразия красоты. Как, в, казалось бы, забытом Богом селе, где электричество провели лишь прошедшей осенью. Да канал прорыли как раз к приезду Релиной семьи в село, (в котором не очень-то и покупаешься из-за жёлтого ила). Так вот «мрачная», по словам приезжавшей из Одессы надменной старшей сестры Рели, Чернянка вырастила беловолосых, рыженьких и темноволосых девушек такой красоты, какую Реля редко встречала. А они немало поездили по свету и красоту людей — как внешнюю, так и внутреннюю — она замечала остро. Огорчало её только, когда внешне красивые девушки наливались злобой. Как, например, их семейная «красавица», материна любимица, а теперь студентка в славном городе Одессе, Вера. Злобность сестры на весь, как казалось, белый свет её всегда потрясала. Ведь Вера получает от жизни всё, что ей хочется: безмерная, развращающая девушку, любовь матери, обучение в институте. Правда сестрёнка хотела не в Гидро-Метео, а в актёрский, но пошла туда сама. Казалось бы, живи, да радуйся, а Вера всё злится и шипит. Целые потоки ненависти выливала на Релю, когда приезжала на каникулы домой. Это случалось уже два раза. Первый раз, в дивное для средней село, называемое Меловое. И расколовшиеся, в одну ночь, сразу после приезда туда Верки. Да такая широкая трещина поделила пополам село, спрятавшееся на острове, от всяких «ревизоров», любивших попировать. И школу, раскололо пополам, в которой занимались младшие сестрицы. Стены не сломало, но наклонило, так что страшно было войти в здание. Но находились смельчаки, которые спасали мебель, учебники, школьные пособия для новой школы, которая достраивалась на другом, высоком берегу. Реле довелось лишь посмотреть в провал без дна – мальчишки и взрослые кидали туда камни и не слышно было, чтоб брошенное об что-то стукнулось.
Калерию этот раскол села весьма огорчил: ведь она только начала подбираться к его секретам — в Меловом, оказывается, вырос писатель Яков Баш, произведения которого она читала, но ещё не успела осмыслить, что ей в них нравится, а что вызывает сомнение. Но, в Меловом жили странные люди — даже учителя семилетней школы — которые вроде бы и гордились, что в их селе жил и позже посещал его такой человек, но ничего не могли (или не захотели?) рассказать о своём земляке. Вот, где Калерия пожалела, что нет с ней Веры Игнатьевны или Павла — они бы, каждый по-своему, но обязательно интересно, поведали ей о Баше. А что могла она разведать, поздней осенью, когда не только природа, но и люди, казалось ей, засыпают на ходу. И она приходила в Меловое всего на полтора дня, обучаясь, в девятом классе, по-прежнему в Качкаровке. Приходила, чтобы помыться, сменить бельё, сходить в библиотеку, посадить хоть какие-то кустики возле дома, возле которого росли кой-какие старые деревья, не дающие уже плодов. Узнала это Реля когда, к огорчению своему, не увидела на них цветов, лишь листки зазеленели. Деревья эти едва могут спрятать в тени, но не радуют плодами, которые в конце лета, когда они перебрались в Меловое, были в изобилии у других односельчан.
История села — другая причина, по которой девушка рвалась в Меловое, даже среди недели. Хотя и сильно уставала — приходилось преодолевать пешком долгий путь, особенно когда пошли дожди, меся резиновыми сапогами грязь. Редко случались попутная машина или подвода, которые подвезли бы идущих в дивное, но «оторванное от цивилизованной жизни сельцо». Так, капризничая, выразилась Вера, впервые приехав в Меловое из красивейшей и дивной Одессы, которую Реля мечтала не только видеть, но и пожить в ней, если посчастливится. Пока же, изучая Меловое, с большим рвением, она шла по следам Баша, медленно из-за незнания меловчан: — «Та мы нэ чулы про нёго. Нэ бачили», — отвечали ей, и это очень огорчало Релю. Всё это напоминало ей приезд их в Маяк. Там так же отвечали, слово в слово. Но появились потом интересные люди, которые открыли ей тайну Маяка. А кто откроет тайны Мелового? Где те образованные люди? А тут ещё «сельцо», как обозвала его Вера, странно отреагировало на приезд в него развратной девушки из приморского чуда. И студентка не смогла (или не захотела?) рассказать об Одессе, убив, таким образом, у сестры её «вечную дурь».
— Ишь ты, поди ж ты, — посмеялась над ней Вера. — Ну, водили меня парни, которые влюблялись в меня, по городу, ну показывали места, где жил Пушкин. Ты бы, наверное, восхищалась, а я нет. Что из того, что он там жил? Главное, что я там теперь живу!
— Это хорошо, что ты там учишься, хотя славы Одессе имя твоё не прибавит, но зачем ты разрушила своим приездом Меловое, в котором я только-только начала разбирать его родословную?
— Ну и дура же ты! Искать что-то в таких сёлах как Маяк, как Меловое, это просто время терять. И я рада, если я его разрушила — мне спасибо скажут десятки Меловчан, которые переедут на менее опасный, для их жизни берег, и обживутся там.
— Это пока ещё обживутся, пока новые сады посадят, пока они вырастут и дадут урожай, до тех пор душа Меловчан останется здесь, потому что здесь же и остаются их сады и дома. Но из-за тебя это село стало опасным для его обитателей.
В последнем слове Реля не преувеличивала. Меловое, действительно, стало довольно опасным селом, особенно для тех, кто жил возле глубокой расщелины. Ребятишки бросали в неё камни и были такие места, где камень как бы проваливался, не находя дна, как говорили перепуганные селяне, и потому жителей стали срочно вывозить. Но переселить столько народу было трудновато, не все имели возможность сразу начать строиться на другом, более высоком, берегу Днепра. А Юлии Петровне и вовсе не хотелось перебираться, тем более, что проживала она в колхозном домике, при том весьма далеко от трещины. Но семья их, к великой радости Веры, перебралась в Чернянку, уже после отъезда её в Одессу. Правда новое село также не радовало студентку прошлым летом — она нашла Чернянку «чёрной», подходящей только для «нашей Чернавки», как она сострила, полагая, что это очень смешно. Релю поражала злобность и жадность Веры. Ведь, кажется, выжимает из влюблённой в неё матери столько денег, сколько хочет, живёт в прекрасном, удивительном городе у моря, про который сложено столько песен, что сама жизнь в нём, как песня. А Вера всё злобствует и лютует.

По прочтении загляните в "Дикарку".часть3...окончание.>>>  http://proza.ru/2006/10/29-149

Риолетта Карпекина.