роман КРУГОВЕРТЬ
МОЛИТВА О ВАСИЛИСЕ
Незаметно прошёл октябрь, мелкая надоедливая морось без устали шуршала по закрытым ещё засветло ставням.
За окнами послышались шаги. Глухо лязгнула клямка на калитке. Мария возилась на кухне с большим пузатым самоваром, подсыпая в него угли и подкачивая воздух сапогом, надетым сверху на трубу. Иван пошёл открывать.
Алеся, продрогшая за день, лежала на печке, грелась на тёплых кирпичах, под боком примостился Дым, любимый бабушкин кот.
Последняя послелетняя красота, уже слегка примученная ночными холодами, неторопливо, словно нехотя отходила, уступая место ярким краскам зрелой осени...
Девочку и кота сморила сладкая дремота.
Снова призывно звякнула клямка, во дворе глухо заговорили какие-то люди. Мария, выпрямившись в струнку, прислушалась. Затем оставила самовар и как была, с перепачканным лицом и черными от угольев руками, вышла во двор.
- Дым ты мой Дымулечка, - сквозь дрёму ласково говорила проснувшаяся Алеся тоже слегка приоткрывшему глаз коту. - Скоро чай будет, не спи! Не хочешь чаю? Так я тебе молочка налью. Только не ешь мышек, ладно? Просто поиграй и отпусти. Дымулечка, а что мне во сне приснить, а?
- Вау-у-у! Вау-у-у! - запел кот, показывая большую розовую пасть в сладком зевке.
- А, поняла. Спасибо, котя. Пусть мне и правда Василисушка приснится, а то я её сто лет уже не видела. А тебе я за это кусочек сала дам.
Кот замурлыкал ещё яростней.
Во дворе говорили громко, шумно. Отчаянно заплакала женщина.
...Поздние гости принесли плохую весть - парализовало Василису, прабабку Алеси. Девочка тихо плакала всю ночь, а под утро заревела в голос. Прибежала Мария, спросила - не упала ли она с печки?
- Нет, бабушка, не-е-ет... Мне просто Василисушку жалко-о-ооо...
И она опять в голос заплакала, крепко прижимая к себе Дыма.
Мария и сама плакала, но в темноте её лица не было видно, и поэтому она держалась твёрже. Алеся плакала горько, тяжело, не по-детски: "Бедная Василисушка старопечатная, как ты ходить к нам будешь те-пе-е-ееерь..."
Любовь к бабушке старопечатной была особой - Алеся считала её небожительницей, только по доброте своей живущей на земле. Она и мысли не допускала о страшном часе, когда Василиса вдруг исчезнет с лица земли. Не станет приходить к ним из Старого Села...
...Когда рано утром в воскресенье Мария повезла на базар продавать поросёнка - на лечение Василисушки, Алеся, проводив её, не сдержалась и снова горько заплакала.
Телега уехала, в доме стало тихо. Она вошла в залу, села на пол перед иконой и сбивчиво, на своём особом детском языке, принялась объяснять небесной заступнице суть дела - мол, получилось так, что бабушка моя древлерусская живёт на свете с давних-давних пор, может, сто лет целых живёт или даже больше, но это ещё не повод покидать вот так вот сразу её, Алесину, компанию... А руки-ноги Василисушки от работы немножко, конечно, испортились, и всё равно нельзя человеку, да ещё такому хорошему, с такими вот поношенными ручками-ножками на белом свете жить...Нельзя ли ей послать с неба новые руки, и ноги тоже новые хорошо бы...
А уж работать Василисушке больше никто не позволит, просто чтобы ходить к ним могла, чтобы она, Алеся, могла обнять её крепко... Вот зачем новые руки-ноги Василисушке нужны.
Помолившись об этом, Алеся вдруг подумала, что если там, на небе, новых свободных рук-ног как раз сейчас не окажется, может, просто закончились, а запас ещё не сделали?
И она снова принялась молить небесную заступницу о Василисе. Если новых нет, то пусть хотя бы какие-либо старенькие починят. Чтобы чашку хотя бы держать...
Это была её первая серьёзная молитва, и она даже решилась на посулы, как это обычно делают взрослые, когда о чём-то между собой договариваются. Конечно, обязательно надо этой внимательной женщине с грустным ребёночком на руках что-либо за работу пообещать. И она, не зная, в чём именно нуждается богоматерь в этот момент, посулила ей самое дорогое, что у неё было - своего кота Дыма.
- Если Василисушка поправится, я ребёночку твоему Дыма отдам! - горячо шептала она. - Насовсем отдам. Без отдачи. А то малыш твой грустный очень, наверно, скучно ему всё время на ручках сидеть. А Дым такой ласковый! И детей любит! Будет твоего ребеночка ластить...
Подумав ещё немного, она добавила:
- А когда лето придёт, я тебе явора с болота принесу. САмых сочных стеблей! Ты же любишь явор...
Мария на Троицу всегда ставила охапки явора со сладкими, сочными оконечностями на полу под иконой.
Перед тем, как закрыть дверь в залу, она, как своей старой знакомой, приветливо помахала рукой женщине на иконе, и даже, окончательно поверив в успех своего дела и развеселившись по этой причине, показала на радостях ребёночку "гуся" - согнув руку в локте и круто закруглив ладошку. Тень "гуся" слабо дрожала в свете лампадки, а рядом, по стенке, в неярких зелёных обоях весело ползла светлая солнечная полоса.
Богоматерь смотрела вполне благодушно.
...Деньги за поросёнка отвезли в Старое Село - на лечение. Да не помогло. Зиму Василиса лежала "лежнем", а весной, под Пасху, умерла.
После кладбища все сидели в горнице, за длинным, некрашеным столом и ели из больших общих мисок расписными деревянными ложками густой малиновый кисель...
Когда на сорок дней они с Марией шли с кладбища домой, Алеся тихонько спросила:
- А чем Богу за помощь платят?
Мария не удивилась её вопросу и, немного подумав, ответила просто:
- А ни чым.
Алеся задумалась. Значит, Бог всем помогает просто так? И она решила уточнить:
- А Бог всем помогает?
- Усим, - ответила Мария, думая о своём. - Усим, хто без греха.
Алеся замедлила шаг.
Так вот оно в чём дело! Она грешница!
Эта мысль ужаснула её. Ужас был в том, что она, Алеся, жила-была себе на свете всё это время и даже не представляла, до чего грешна - ведь даже кот Дым не смог своей чудесной красотой и вполне людским умом искупить её грехи!
И она, Богоматерь, могла очень сильно обидеться за то,что Алеся, такая грешная, пыталась задобрить её, Небесную Заступницу, пусть и самым дорогим, с Алесиной точки зрения, но совершенно никчемным - по разумению Богоматери, подарком...
Тут Алеся вспомнила, как в пост Дым съел сливки из кринки, а она Марии сказала, что это она, Алеся, съела. Грех был двойной - и солгала, и будто скоромное в пост ела. Ведь если ты чего-то не делал, но говоришь на исповеди, что делал, то значит - делал на самом деле. Не могут же там, в небесной канцелярии, за каждой мелочью учёт вести! Иначе зачем на исповеди вопросы задавать? Она ведь и на исповеди так сказала. Что сливки сама съела, а кота будто вообще дома не было... И батюшка поверил! Значит, и его в грех ввела! Он же туда сообщит неправду!
И чем больше Алеся об этом размышляла, тем грустнее ей становилось - количество греха катастрофически увеличивалось. Алеся уже не понимала, сколько же раз она согрешила по причине этих несчастных сливок, случайно съеденных котом. Ужас охватил всё её существо. И это ведь - только начало счета! А сколько ещё всяких разных грехов на ней числится? А разбитая бутыль алея? А порез на ноге бутылочным стеклом? А побеги на речку без спроса? А плотик? А лодка? А ложь на каждом шагу?
Алеся уже отчётливо понимала, что прощения ей не будет никогда, и никакие молитвы тут не помогут. И никого не задобришь даже котом...
Она решительно остановилась и сказала твёрдо, без слёз:
- Бабушка, я хочу вернуться.
- Куды? - удивилась Мария.
- На кладбище. Мне надо срочно попросить у Василисушки прощения. Я её обманула. Я напрасно обещала новые ноги.
- Чаго? - переспросила Мария, думая о чём-то о своём.
- И руки тоже, - сказала Алеся и всхлипнула.
Плакать громко она не решилась.
Они вернулись на кладбище, Алеся села на траву рядом с могилкой и теперь уже горько плакала о том, что вот так живёшь спокойно на свете и даже не понимаешь, что уже успел всем навредить. А эта женщина на небе смотрит своими зоркими глазами и всё-про-всё видит...
И ей стало неприятно думать о том, что ещё в будущем строгая Богоматерь заметит со своей высоты и уж, конечно, припомнит как-нибудь, а ты уже и думать забыла про тот грех...
Конечно, она не злючка-вреднючка какая-то. Просто у неё работа такая. Она должна быть строгой, потому что надо быть справедливой ко всем.
Но обидеться всерьёз на женщину с маленьким скорбным ротиком и огромными грустными очами всё же не получилось. Она сама, конечно, переживает там, на небе, что ей всё время приходится следить за людьми, запоминать, потом наказывать за грех...
А ей, наверно, тоже хочется хоть иногда поиграть просто так со своим ребёночком, как всем другим мамам. Хочется разрешить ему немного пошалить, а для этого надо отвернуться или даже закрыть глаза, но она не может. Ей надо работать... Смотреть за людьми!
Вот и сидит она день и ночь с несчастным младенцем на ручках, который чуть уже не плачет, только ротик и не открывет, - так ему хочется побегать по траве или купаться в речке!
Алеся-то хорошо знала, как это трудно, когда хочется плакать, а - нельзя...
Теперь Алесе стало до смерти жаль Богоматерь с её невесёлым несчастным младенцем на ручках. И ночью, когда уже все спали, она тихо пробралась в залу, привычно села на пол перед иконой и горячо прошептала:
- Знаешь что, за Василису я не обиделась. Даже в голову не бери, слышишь? Ну же, одобрись!
Однако большие, чуть печальные глаза на иконе смотрели по-прежнему строго и отстранённо. Тогда она, немного помолчав, обнадёживающе добавила:
- Скоро и тебе свобода выйдет! Мне Василисушка в старинной песне пела... Про раскольников...И ты будешь жить, как тебе захочется! И будешь со своим ребеночком на лужайке вольно играть... И никто не закричит - а ну, иди на своё место! И кот у вас свой будет, собственный! Правда-правда! Может даже это окажется сынок или внучек нашего Дыма.
Дождавшись, когда Иван снова захрапит, она осторожно выбралась из залы и быстро шмыгнула на печку, в приятное тепло, под большой дедушкин тулуп, в добрую компанию кота Дыма. Кот сладко спал, но ему даже во сне не могло присниться, какая ошеломляющая перспектива внезапно открылась у его потомства.
...Как давно жили фараоны, Алеся даже вообразить себе не могла, потому что самым большим ощущаемым количеством было для неё число "сто и даже больше". Записывалось это так - единичка, нуль и второй нуль, раз в пять больший и более жирный, чем первый. И это стасть как много.
А тут - целые тысячи лет! Сколько это - ничего не ясно. Сто - это два полных кармана листьев липы. И десять - тоже ясно, сколько это. Потому что помещается в одной руке - из десяти листьев клёна можно сделать небольшую гирлянду на этажерку.
Но тысяча!?
Теперь это новое для неё количество было прочно увязано с образом фараона, хотя, очевидно, и страдающего слуховым расстройством (голова ведь набок всё время повернута), но всё-таки чуткого к нуждам своих верноподданных.
Когда, наконец, размышления о понятии тысяча настолько надоели, что перестали её тревожить, она невероятно удивилась другому не менее потрясающему открытию - как давно люди за волю воюют! В учебнике с фараоном на обложке про это было написано.
Но тут опять её объял дикий страх - она снова обманула! И кого!? Эту тихую грустную женщину, которая такая простая и верит всем на слово и даже мухи не обидит, когда та нагло садится на оклад!
Ведь Богоматерь могла подумать, что воля выйдет совсем скоро, может быть, даже этим летом! Она ждет-пождет себе приятненько, ребёночка вот успокаивает - скоро, скоро побежишь себе гулять по воде! А воли-то всё нет...
А что воли нет и нет, она это точно знала - от Марии, та часто говорит: "Была б моя воля!" - значит, нет её? И от Василисушки тоже знала, та пела ей старинные песни раскольников: "Немилосердные - в городах первые, на местах - злые приставники"...
Растерянная и подавленная столь тяжелым ходом истории, она уснула только под утро, когда уже Мария печку взялась растапливать. В тот же день пропал Дым.
...Однажды Мария разбудила её ни свет ни заря и сказала:
- Годе спать, в церковь пойдём. Свята сёння.
- Ба, а Дымуля пришёл? - спросила она Марию.
Мария развела руками и сказала рассеянно:
- Нямашака.
Дым пропал неделю назад, тоже на праздник - было Рождество Богородицы. Алеся всю неделю бегала по улицам и спрашивала у всех - не видел ли кто её кота? Никто, однако, не видел Дыма, и только старуха Тося, что жила у самого луга, сказала, что будто видела похожего кота из окна. Его машина сшибла, но не насмерть, а только оглушила. Когда машина проехала, откуда ни возьмись, появилась нищенка с клюкой, подняла кота, завернула в большой лопух и положила его в свою котомку. Тося вышла, было, сказать, что кот хозяйский, но той уже и след простыл.
Алеся, утерев слёзы, спрыгнула с лежанки, оделась и, заранее поёжившись, выбежала в сени. От колючего свежачка по утрам дрожь пробирает, но умываться всё ещё ходили к рукомойнику, под навес. Однако едва она открыла дверь на крыльцо, глазам её предстала столь удивительная картина, что дыхание прекратилось вовсе. То, что она увидела, казалось ей чудесным продолжением её прерассветного сна.
На крыльце мирно сидели два больших... нет, просто огромных кота!
Она осторожно протянула руку и прикоснулась к одному из них. Кот не снился, кот был наяву. Она потрогала второго. Да! Коты были настоящие! Алеся радостно гладила их по черным блестящим спинам. Ласково замурлыкав, они гудели, как трансформаторы. На шее, под усами, у них были белые галстучки, а на животах - перевязь, тоже белая. Шубы были тёмно-коричневые и на солнце отливали красным.
Алеся, согнувшись под их приятной тяжестью, потащила котов в дом. Каждый приобретеныш весил как пять буханок хлеба.
Ну вот. Мена всё-таки состоялась. Хотя и не такая, на которую изначально рассчитывала Алеся. Но коты, оказывется, у Богоматери есть! Так значит, по своей собственной воле она там сидит? Так это надо понимать?!
Тогда что же стало с Василисушкой?
***
Глава ПАМЯТЬ
`Однажды Алеся попросила Марию отвести её к Ивану старшему, отцу её дедушки. Мария сказала, что он уже совсем старенький и живет «сам» - книжником, а это могло означать только одно: он не любит, когда его беспокоят. Но всё же в родительскую субботу, когда ходили на кладбище, зашли и в маленький домик на краю села. Там и жил её прадед Иван.
Прадедушку Алеся видела первый раз. Он был очень похож на старичка из книжки волшебных сказок. Волосы на голове были черные, брови белые, глаза синие, а нос и лоб составляли одну прямую линию в профиль.
На полке, между двумя окнами, стояли большие тёмные книги, сам старичок, в очках на веревочке, что-то внимательно читал и, казалось, не замечал их прихода. Они поздоровались, Мария, немного поговорив с хозяином домика, ушла, оставив Алесю наедине с маленьким старичком в очках на веревочке.
- А что ты читаешь, дедушка? – спросила ласково Алеся.
- Книгу, - ответил волшебный старичок, откладывая однако чтение и внимательно разглядывая девочку. – И ты читай книги, на свой только разум не надейся. Толикая есть слабость человеческого рассудка, что если мало отдалится от вещей, им осязаемых, из заблуждения в заблуждение ввергнется, то как возможно человеку льстить себя достигнуть единою силою своего рассудка до понятия высших вещей? - сказал он, полнимая палец к потолку.
- Не знаю, дедушка, - тихо сказала смущенная Алеся.
- Не спрашиваю, но говорю, - немного осердясь, сказал прадед, не возвышая, однако, голоса. - Блаженство рода человеческого много от слова зависит. Как бы мог собраться рассеянный народ, как бы мог он строить грады, храмы, корабли, ополчаться против неприятеля и другие, требующие союзных сил, дела творить, если бы способа не имел сообщать свои мысли друг другу? А язык, которым Российская держава великой части света повелевает, имеет такое природное изобилие, такую красу и силу, что никакому иному языку не уступит, и даже пребудет впереди. Вот что такое наша речь.
Иван старший замолчал, переводя дух.
- Дедушка, а речь – это речка? – спросила быстро Алеся, весело и звонко засмеявшись.
- Речь – это речка. Но течет в её русле не вода, а человеческая мысль. Это ты правильно заметила сходство. Учись красноречию, и всегда впереди твои мысли будут.
- А красноречие – это… речка, по которой течет красная...
- Это есть искусство – перебил её прадед, - искусство о всякой материи красиво говорить и тем преклонять других к своему об ней мнению. А ты, я вижу, хоть и мало воспитана, что всё старших перебиваешь, а всё ж природные дарования имеешь. Это хорошо. Особливо важно иметь хорошую память и остроумие, это в учении так же важно, как и добрая земля для чистого семени. Ибо как семя в неплодной земле, так и учение в худой голове тщетно есть и бесполезно будет...
Сказавши так, прадедушка снова погрузился в чтение, временами, однако, отрываясь от книги и сообщая Олесе со всей серьёзностью очередую великую умность.
Алеся мало что понимала в каждом долгом, как зимняя ночь, высказывании, но, помня его прежнее замечание, вежливо кивала и продолжала внимательно слушать. Не только возражать или переспрашивать, а даже вольно говорить какие-то слова этому волшебному старичку она больше не смела. Из длинного наставления своего ученого предка она поняла только одно – раньше люди все книги знали наизусть. И если Алеся хочет чему-то научиться и что-то познать, она должна, прежде всего, научиться запоминать и вспоминать.
Дома уже, лежа на печке, она долго думала – как этому можно научиться.
Вспоминать и запоминать...
***
...На встрече выпускников университета к Алесе подошла её тогдашняя подружка и со своей привычной нехитрой лукавостью сказала:
- Леська, есть высшее предложение. Не прогуляться ли тебе ну... в Пущино хотя бы? Там сейчас лепота!
- Я бы с радостью, - ответила Алеся, - но я недавно бабушку Марию похоронила, мне...
- Поняла. А тебе никто и не предлагает там веселиться и плясать. Это очень спокойное место. Швейцария средней полосы. И даже хорошо, что ты сейчас в таком состоянии. Твоё сознание максимально открыто.
...Биофизический центр в Пущино жил своеобычной жизнью. Алеся сидела в проходной второй час - ждала, когда вынесут заявку на пропуск. Справа от вертушки висел щит, на котором пестрели разнокалиберные объявления.
Она, от нечего делать, стала читать:
"Мясо, заказы - отд.22."
"Синаптическим контактам - только рыбу".
"Молекулярные механизмы с 1-го едут на картошку".
"Недоволен женой".
"К.! Между нами. Ну и дурак же ты".
"19-я! Заходи на чай!"
Тут её позвали. Через десять минут она стояла перед дверью с табличкой: "Регенерация нервной системы".
В секторе генотипических ошибок разговор был недолгий. Ей предложили участие в эксперименте, она согласилась. Только спросила - занимаются ли у них активизацией спящей, или генетической, памяти. Получив утвердительный ответ, уточнила:
- Вы действително сможете записать разбуженную память моих предков?
- Попытаемся, - ответил профессор, отец Линочки, её приятельницы по физфаку. - Но сразу предупреждаю, это очень неприятная процедура. Сначала нам придётся подавить на время вашу долгосрочную и краткосрочную память. Вы согласны? Это память вашей собственной жизни.
- Надеюсь, не навсегда? - улыбнувшись слегка смущенно, спросила Олеся.
- Всё со временем восстановится, будем надеяться.
- А дальше? - спросила, ещё более смущаясь, Алеся.
- Искусственную амнезию мы делаем с помощью электрошока...
- Кошмар.
- Но это не смертельно.
- Хорошщо бы, - шумно выдохнула Олеся.
- Видите ли, эта новая методика имеет ряд преимуществ.Я больше не ищу специфическую молекулу памяти. Её - нет! Моя задача - используя определенное эмоциональное состояние испытуемого, настроить его психику, в данном случае, вашу, в резонанс с теми событиями, память о которых надо оживить. Ну и замкнуть себя с помощью приборов на ту же комбинацию. И тогда сеанс воспоминаний будет транслироваться прямо в мой мозг - помимо записи на стенде.
- Это всё очень интересно, - задумчиво сказала Алеся. - А вы уже с кем-то работали по этой теме?
- Увы, нет. Просто не было подходящей кандидатуры. Успех во многом зависит от специфики подопытного объекта. Уверен, с вами всё получится. Линочка рассказывала... Да и я вас помню в студенчестве.(Он каждую субботу лично приезжал в общежитие забирать дочь на выходные домой.) А пока готовьтесь к эксперименту. Гуляйте, отдыхайте, читайте - у нас тут чудесная научная библиотека. Я выпишу вам временный пропуск на две недели.
- Лады, - сказала, глубоко вздохнув, Алеся.
Так она стала "экспериментальным материалом".
Однако третий день пребывания в Пущино закончился конфузом. Полностью укомплексованное сознание закономерно взбунтовалось. Нет, она не боялась эксперимента, мучило её другое - сами люди.
Постоянно о чём-то думать, размышлять было для неё давней приятной привычкой. Но во всём этом процессе всё же главным была вера. И предмет её веры был священен. Взор, обращенный в душу, находил там истины, которые рождены вместе с человеком. Из ничего не произойдёт нечто. Сделанное не может быть несделанным.
Из этих самоочевидных истин можно вывести все необходимые знания. И в них бессмысленно сомневатся.
Но сомневаться всё равно надо. И - всегда.
И тем, у кого есть вера. И тем - у кого её нет.
Работавшие здесь, весьма симптичные, умные люди не верили ни во что. Они тоже много размышляли, что было для них рутиной. Но были ли им знакомы большие сомнения, и всерьёз?
Через её память, если эксперимент получится, им откроется нечто, что она сама пока тоже не знает, но - чувствует, и со-чувствует этому, пока неведомому "нечто". А как они, эти люди, воспользуются этим новым для них знанием? Ведь её уже никто ни о чем не спросит!
Теперь она постоянно думала о том, как устроена память. И что вообще означают слова - вспомнить, припомнить, узнать?
А когда мы говорим, обучаясь чему-то, что у-зна-ем, - что мы имеем в виду? Что мы это когда-то знали? А когда кто-то что-либо изобрёл, мы говорим - он открыл. Значит ли это, что всё новое уже когда-то было? А сейчас снова изо-бретено. Изо - брести! Набрести на что-то? Найти то, что уже когда-то было, но утеряно.
А в английском - криэйтив. Сотворить, то есть - создать с нуля.
Язык хранит тайну нашей истории - и это безусловное открытие.
...Алеся, строго следуя открытым ею принципам оживления памяти, восьмой час, отключившись от всего мира, вновь и вновь возвращалась в своих мыслях к одному и тому же предмету.
Постепенно очертания его делались всё более чёткими. Теперь надо отсечь все лишние подробности. Слишком много деталей только будут мешать воспоминаниям.
Она вспоминала лицо Василисы. И это было не так уж и просто. Где-то на щеке была родинка. Но где именно? А морщинки? В форма губ? А радужка глаз? Всё надо вспомнить точно и правильно.
И тут в её памяти внезапно, объёмно и ярко, возникло дерево. Вот выступающие из земли корни, вот ствол, вот толстые нижние сучья, вот ветви, вот листья... А вот множество маленьких цветочков среди буйной зрелой листвы - жёлтых, розовых и голубых...
Постепенно воспоминание оживилось. Листва задрожала на ветру, ветви закачались...
И теперь уже не надо было тратить усилий, чтобы видеть всё это. И совершенно не за чем прибегать к самому предмету, чтобы оживить воспоминания о нём.
Самое сильное - первое впечатление. Оживлять надо именно его. Разум консервативен, и ему предпочтительно общаться со старыми знакомыми, чем с какими-то совсем новыми лицами. Вот он и хранит первые впечатления особенно ярко.
***
Над входом в лабораторию, где должен был происходить эксперимент, висел лозунг:
"Тело бренно, душа - вечна".
Лаборатория напротив шокировала вселенную прямо противоположным утверждением:
"Дело бренно, туша - вечна".
Так простая перестановка звуков, при полной сохранности оригинального текста коренным образом меняла идейно-философскую концепцию мира. Что мы можем знать наверняка о прошлом, читая лишь древние манускрипты? Да ещё в поздних списках! И писанные без гласных вообще?! Да ещё с чьих-то слов!!! А ведь в языке наличие другой гласной рядом с согласной часто меняет дело коренным образом. А если писал эти рукописи иностранец, который учил язык по книгам? Или записывал с чьих-то слов?
Говорят же слегка онемчуренные ленинградцы "что", а не "што", как другие русские люди!? А ведь слова "шаткий" и "чёткий" - почти антонимы.
И это вам не шуточки!
В сентябре конфликт между двумя враждующими на почве фонетики лабораториями вошёл в пиковую фазу - сотрудники двух идейно враждебных лагерей отказались вместе ехать на картошку.
...В ночь перед экспериментом Алеся спала крепко. Спокойно села в кресло. Оператор из стеклянного стакана объявил: "Есть контакт!"
На экране осциллографа появились спайки - так называли пачки сигналов, посылаемые мозгом.
Нейроны заговорили....
( продолжение: глава "Василиса" из романа "Круговерть". Весь текст есть в ЛИТРесе)