1.
Слёзы катились по грязным щекам. Вовка судорожно размазывал их вместе с соплями. Хотелось выть. Вот сесть прямо тут, на склизкий от ночного тумана пень и завыть по-волчьи, протяжно так, надрывно и горько. А потом упасть в мокрый мох и жрать его, жрать, кусаться, лупить сжатыми кулаками. Да что же это так горит внутри? Словно шар огненный. И всё больше разрастается, вот-вот рёбра проломит и вырвется наружу. Дыхания не хватает. Ноги предательски дрожат и скользят по редким камням. Да ещё в этой темноте никакой дороги не видно. Вот сухостой обступил. Откуда он только тут взялся! И не обойти же его. Вовка хотел раздвинуть ломкие ветки да в темноте не рассчитал, промахнулся, зацепился за что-то каблуком и свалился прямо в овражек между корнями. Наступил коленом на тонкий ствол поваленного дерева и завалился на бок. Закрутился от горящей в коленке боли, заскулил. И этот жалкий звук доконал его. Сел Вовка, обхватил голову руками и зарыдал. Некрасиво. С глубокими всхлипами и поросячьими похрюкиваниями. Да и кто слышит? Ну и пусть не умеет он выть как благородный хищник. Боль-то у всех одна. И не та, что в коленке. А та, что в душе. А душа у Вовки, в отличие от тела, не хрюкала, а рыдала протяжно и красиво. И лес стонал от этой высокой тоски по умирающей Мечте.
Вовка был правильным пацаном. На Грязновской Хатке, восточной окраине Светлореченска, его уважали и за руку здоровались даже ребята постарше. А Лёнька Леший, которому совсем уже исполнилось пятнадцать, как-то сказал, что Вовка всех ещё удивит. Чем он всех должен будет удивить, никто не знал, но сомнению слова Лешего подвергнуть не посмели, потому как тот был в авторитете. Лёнькин батя недавно на зоне помер, и старший брат давил нары за самое громкое за последние пятьдесят лет в Светлоречинске дело. Они на поделе с отцом тогда городскую сберкассу взяли. В ту пору Вовке ещё и шести лет не было, это аж в 1953-м. Да там такой в стране бардак был! Но поймали их быстро. Поговаривали, что лоханулись тогда грабители. Взяли кассу новыми купюрами, которые привезли для выдачи зарплаты рабочим авиазавода. Лёнькин брат через неделю после ограбления по дурости засветился с одной бумажкой в кабаке. А номерок-то у неё переписанный. Да-а-а! Сглупил. Но все деньги тогда так и не нашли. Говорили ещё, что когда старший Леший выйдет, богатство и объявится. Достаточно отлежалось. А вот не выйдет теперь. Туберкулёз его уморил. Значит, дожидаться тем денежкам Лёнькиного брата.
Вовку мало интересовали похищенные деньги. Да и разговоры о них давно уже затихли. И мужики, поначалу ходившие в лес, что за мутной Грязновкой, искать Лешинскую заначку, успокоились.
А Вовку интересовало совсем другое. У него были Мечта, Цель и Тайна. Появились они именно в таком порядке и одна за другой.
Мечта возникла в их квартире прошлым летом. Звали её так, как только Мечту могут звать. Не какая-то вам Таня или Зоя, а ещё хуже Вера или Любовь, которых на каждой улице пачками можно собирать. Её имя было невесомым, прозрачным, звенящим в воздухе. Божественным. Единственным! Вовкину мечту звали Сонета. От этого имени у Вовки даже дух захватывало, и кончики пальцев кололо, будто он гладил маленького ледяного ёжика.
Сонета жила с родителями в Москве, а в Вовкину коммуналку приезжала на каникулы к своей бабушке, Стелле Марковне, которая работала пианисткой в доме культуры авиазавода. Она, несмотря на своё интеллигентное и можно даже сказать, возвышенное имя, была девчонкой очень даже свойской. А другая Вовке и не понравилась бы. Ей тоже было двенадцать, у неё всегда были ободраны коленки, и она мастерски передёргивала в «Дурака».
Ещё в прошлом году Вовка понял, что влюбился в Нетку. Ему радостно было встречать её по утрам на общей кухне, приятно было касаться её плеча, сидя по вечерам перед единственным во всей квартире телевизором, на который Стелла Марковна приглашала всех жильцов. Даже засыпать с мыслью, что Сонета спит в соседней комнате, было уютнее и спокойнее. Но что делать дальше с этой своей любовью, он не знал. Да и нужно ли что-то делать? Он наслаждался тем, что у него уже было – временным Неткиным соседством.
А в последний день августа произошло то, что изменило всю его последующую жизнь. Ах, кабы знал тогда Вовка, что всё так обернётся!
Он вышел на лестничную площадку, чтобы попрощаться. Как взрослые мужчины и женщины прощаются, он видел в кино. Глупо долго говорят, целуются, плачут. Это так же приторно, как написать в письме «Жду ответа, как соловей лета». Но Вовка не собирался ничего писать. Он даже на стенках в подъезде ничего про Сонету не писал. Про Чирика из соседнего дома плохие слова спичкой на штукатурке выжег, про своего друга Гуню ножиком на перилах вырезал. Но не про неё.
Так и выскочил сказать короткое «пока» и добавить с ухмылкой что-то типа «давай, вали в свою Москву, тебя там уже мамочка, наверное, заждалась». Вот это было деловое пацанское прощание. Без глупых девчачьих нежностей.
Вот так и сказал. Но вместо обычного шутливого «дурак ты, Вовка, поэтому я на тебя и не обижаюсь», услышал такое!..
- Хочешь меня поцеловать? – Нетка хитро посмотрела на мальчика.
Толи от неожиданности, толи от того, что она наклонилась так близко, а может от того, что глаза её были такие тёмные и влажные, губы сухие и яркие, а дыхание пахло яблоками, Вовка почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он схватил девочку за плечи скорее для того, чтобы не упасть и выдохнул:
- Хочу!
Нетка придвинулась ещё ближе, почти прижалась к нему. Вовке даже показалось, что он ощущает тепло её румянца. Он чуть не задохнулся.
- А вот если научишься на скрипке за год играть, то следующим летом поцелуешь. – прошептала она, вырвалась из его неумелых объятий и со смехом побежала вниз по лестнице, на улицу, где её ждала бабушка, чтобы ехать на вокзал к московскому поезду.
Следующие два дня Вовка только и думал об этом последнем разговоре. Вот, мол, ещё чего. За какой-то слюнявый поцелуй он будет позориться. Со скрипочкой ходить. Может, ему ещё очки купить и галстук бабочкой завязать. Да его же все пацаны на смех поднимут, а потом ещё и побьют, чтобы не выпендривался. И прозвище дадут какое-нибудь гаденькое, которое так прилипнет, что до конца жизни не отмоешься. Это они могут! Нетка же сама от него и отвернётся, когда узнает.
Так один раз мыслями увлёкся, что прямо на уроке сплюнул сквозь зубы в проход между партами, за что был отведён к завучу, где притворно каялся и клялся, что этого никогда больше не повторится.
А по прошествии нескольких дней Вовка вдруг обнаружил, что квартира без Нетки стала совсем тихой и пустой. И не потому, что братья Гавриловы уехали на заработки на Шикотан, дочка тётки Тамары переехала к новому хахалю, а старик Закриви-Дорога вдруг закрасил седину, купил новый костюм и на неопределённый срок укатил по местам боевой славы, навестить однополчан, так сказать. Нет. Они и раньше погоды в доме не делали. Вовка понял, что без Нетки стало совсем скучно. Даже тоскливо.
Воскресным утром, выбирая из тарелки комочки манной каши, Вовка поймал себя на мысли о скрипке. Точнее даже не о скрипке, а, конечно же, о Нетке. Да уж, ей хорошо говорить, она девчонка. И потом, где она живёт, а где он. Там, в Москве, поди, с этим проще, у них там разные школы музыкальные, театры, консерватории. А у них в Светлоречинске что? Авиазавод, три кабака и речка, которая совсем не светлая. У неё даже название Грязновка. Есть, конечно, там клуб и школы. Но вот музыкальной школы нет. Так что не судьба. Быть тебе Сонета нецелованой всё лето...
- Ма-а-а! А у тебя есть знакомые, которые на скрипке играют? – как будто просто так спросил крутящуюся по хозяйству на кухне мать.
- Какие ещё знакомые? – отмахнулась мать от пара, выскочившего из-под крышки чана с кипящим бельём.
- Ну, знаешь какого-нибудь скрипача или скрипачку там..?
- Где, там? Ты чего мне мозги пудришь? Иди лучше сюда, кастрюлю подержи, я бельё помешаю. – Мать дала Вовке две прихватки и взяла в руки длинные деревянные щипцы. – У нас вон отец скрипач. Мастер на нервах играть. Вчера опять с Кобылкиным до темна «козла» забивал, а полку в шифоньере мне так и не подбил, а сегодня все шапки на польта попадали... А ты чего про скрипачей спросил-то?
- Да, так, подумалось.
Вовка смотрел, как мать худыми, жилистыми руками умело перемешивает простыни в кипятке.
- А если бы у тебя был знакомый скрипач?
- Ну, и что?
- Ну... Ты бы как к нему относилась?
- Как? Да не знаю, как! Вон у нас пианистка есть – Стелла Марковна. Мне её хватает. Хоть она дома почти и не играет, жалеет нас, интеллигентная, а мне и того хватает. Не очень я эту музыку... Из-за стенки-то. Это, наверное, хорошо на концерте в театре сидеть в платье красивом да в туфлях, или по телевизору. А когда за стенкой... Вовка! Да держи же крепче кастрюлю, а то обварю!.. А ты ещё скрипача!... Так... Ну всё, прихвати вон крышку, закрой бельё и доешь свою кашу, а то совсем остыла.
То, что у матери нет знакомых скрипачей, Вовка и не сомневался. С чего бы это ей, простой штамповщице, водиться с музыкантами. Да и отца нет смысла спрашивать. У него в соседнем с матерью цехе тоже вряд ли увертюры перед сменой слушают. А вот соседку можно попытать. Только вдруг спросит, зачем надо, да почему такой интерес. Не могут эти взрослые просто взять и выдать нужную информацию. Как в адресной справочной. Ведут себя как следователи на допросе. Но, ничего не поделаешь.
Вовка постучался к Стелле Марковне. Он знал, что она уже позавтракала и сейчас, скорее всего, читает газету или «Огонёк».
- Заходите, молодой человек. Скучаете? – приветливо улыбнулась пожилая дама.
Этот вроде бы простой вопрос заставил Вовку покраснеть. Ну зачем она его задала? Конечно, она могла иметь в виду, что Вовка скучает просто потому, что в квартире непривычно пусто. Она же не спросила: «Скучаете по Неточке?». Как бы то ни было, Вовка стушевался и забыл, как хотел начать разговор. А соседка предложила ему присесть за стол и продолжила:
- А я, знаете, тоже скучаю. Пусто стало. Все разъехались. По внучке очень тоскую. Привыкла за лето, что есть, для кого обеды готовить, продукты покупать. Да и Неточка ведь девочка не простая, ой, не простая! – Стелла покачала головой и улыбнулась, а Вовка заёрзал на мягком стуле. – Я вот думаю, сын давно меня зовёт к себе. Может, мне переехать к ним в Москву? – вдруг как будто у Вовки спросила соседка.
Как в Москву? В какую Москву? А куда же Сонета приедет следующим летом, чтобы Вовка её поцеловал? Вот уж вы придумали, Стелла Марковна! Никакой Москвы! Даже из головы выбросьте! Кровь в висках так сильно стучала, что Вовка едва услышал свой собственный голос:
- А ваша работа? Что же вы клуб закроете?
- А вы, Володя, попали в самую суть проблемы. Мне осталось два года до пенсии. Хочется уж на одном месте доработать. А клуб? А что клуб? Найдут другого пианиста. Но что-то я разговорилась о своих проблемах. Вы ко мне просто от скуки заглянули или по делу?
Вовка так обрадовался отсрочке переезда на два года, что забыл, зачем пришёл.
- Я? Ах, да! По делу, конечно. – Естественно! Что он пенсионер какой-то по соседям ходить язык почесать?
- Тогда извините, что заболтала вас. Излагайте.
- У вас есть знакомый скрипач?
Против Вовкиных ожиданий соседка не стала задавать дурацких вопросов типа «А зачем тебе?», она задумалась на мгновение и сказала:
- Тебе нужен знаменитый скрипач?
- Нет. Простой. Как вы.
Стелла иронично приподняла бровь.
- Я? А я не всегда была работником городского клуба, Володя. Я играла на больших сценах.
И на лучших инструментах. А потом уехала сюда, за Неточкиным дедушкой. Он был авиаконструктором, а эта квартира... Ох, да что же я опять про себя! Старею! – раздосадовано заметила Стелла Марковна. – Вернёмся к нашим скрипачам. В нашем городе я, к сожалению, не знаю ни одного. А вот в Ленинграде и Москве у меня остались кое-какие связи. Да взять хотя бы Неточкиного папу. Скрипач, лауреат международных конкурсов. Но, как я понимаю, вам нужен местный скрипач. – Вовка кивнул. – Извините, милый друг, здесь я бесполезна. Но я ещё подумаю и, если вспомню, обязательно вам скажу. Вы заходите в любое время.
До двери соседки Вовка плёлся медленно, с каждым шагом теряя надежду найти хоть одного человека, который бы мог ему помочь. Что за город! Неужели из двадцати тысяч жителей нет ни одного, кто бы мог держать в руках смычок? Болото! Лягушатник! Дыра! Захолустье! Дерь...
- Постойте! Как же я забыла! – Вовка так быстро развернулся на лакированном полу, что чуть не поскользнулся.
- Беня! Вам нужен Беня! Абрам Петрович. Он работает сапожником на рынке. Знаете, там есть такая будка?
Вовка кивнул. Он знал и будку, и сапожника Кричмана, пожилого лысоватого еврея.
- Беня тоже не всегда был сапожником, - грустно заметила Стелла Марковна, - но скрипку он держал в руках почти с рождения.
- Спасибо! – выкрикнул Вовка и почти уже собирался выскочить за дверь, но остановился.
- Стелла Марковна, а почему вы не спросили, зачем мне нужен скрипач?
Соседка подняла удивлённо брови.
- Если вы захотите, вы ведь расскажете, правда?
Вовка пожал плечами и бесшумно выскользнул за дверь.
2.
Теперь у него появилась Цель. Правда, средство её достижения Вовке не очень нравилось. Учиться музыке среди пацанов считалось чуть ли не последним делом. Это оставляли девчонкам и маменькиным сынкам. И если бы кто-то из своих прознал про то, что Вовка собирается учиться музыке у еврея... Вовка уже нашел то самое гаденькое прозвище, которое в последствие узнают все: одноклассники, учителя, родители, друзья родителей и родители друзей. А когда он вырастет, то и его дети, и дети детей и, конечно же, Сонета. Сначала его будут дразнить этим словом, затем просто окликать, потом все уже забудут его имя и от Вовки останется одна маленькая мерзкая кличка «жидёнок». И даже если Вовка получит паспорт и уедет на Шикотан, потому что дальше уже просто некуда ехать, то и кличка уедет за ним. Возможно, до поры до времени его будут опять звать Вовкой. Но в один прекрасный день весь Шикотан услышит поздравление по радио: «Моему другу детства из города Светлореченска , дорогому жидёнку, передайте первомайский привет от подруги Сонеты и песню «Семь Сорок»». Та, та-та, та-та, та-та... Та, та-та, та-та, та-та... Та, та-та-та, та-та-та, та-та-та...
О-о-о! Нет!
Вовка отшатнулся от двери сапожной будки. Пришел на следующий день, но опять не решился зайти. А через неделю всё получилось само собой. Мать попросила его отнести в починку сапоги каблуки подбить, ну, он как вошёл, как скрипку на стене в углу увидел, так и про сапоги забыл, всё Кричману с порога и выложил. Даже сам себе удивился. Во как накипело! Рассказал все – и про Сонету, и почему учиться играть хочет, и почему это должно быть тайной. Абрам выслушал, не перебивая, только изредка покрякивая в бороду, посмотрел хитро на Вовку и спросил:
- А деньги у тебя есть за учебу платить?
Ох, чёрт! Об этом-то Вовка как-то и не подумал. Ну, конечно, кто же его будет задаром-то учить. Да ещё поди скрипку покупать придётся. Сапожник своей вряд ли делиться захочет, мало ли что там Вовка может с ней сделать – струны порвать или уронить нечаянно. Но напрасно он так волновался. Абрам Петрович всё сам придумал. Предложил он такой взаимовыгодный обмен – Вовка после школы будет к нему в мастерскую приходить и три часа ему с обувью помогать, за это он его целый час будет учить музыке. Не страшно, что Вовка в сапожном деле ничего не смыслит, по нему же видно, что не дурак, со временем научится. На том и порешили.
Всю осень и зиму мальчик пропадал у сапожника. Сначала как на каторгу ходил. А потом втянулся. Научился лихо набойки на каблуки ставить, да и кожаные задники на валенки, чтобы галоши пятки не протирали, пришить мог уже самостоятельно. На пальцах одной руки у него появились мозоли от скрипичных струн, на другой – от сапожной иглы. Вовка их часто сравнивал по величине. Вот эти – ведут его к цели, а вот эти – плата за уроки музыки. Вроде получалось, что он не в накладе. Абрам Петрович был доволен им. Он вообще оказался дядькой хорошим, не злым, не крикливым и терпеливым. Правда, и не хвалил особо, но Вовка сам видел – улыбается в бороду, значит, есть толк с него.
К сапогам, туфлям и валенкам у Вовки было отношение простое. Не то, чтобы ему нравилось возиться с гвоздиками, клеем и нитками, он просто старался не думать об этом, брал и делал. А вот со скрипкой у него всё оказалось намного сложнее. Первое время совсем ничего не получалось. То она скрипела как несмазанная дверь, а то вдруг выдавала невыносимый визг как ножом по стеклу. Ругал её Вовка. Ой, как ругал! И чуркой гнилой называл, и балалайкой стоеросовой, не вслух, конечно. Глупо вслух-то ругать. Это же он понимал, что себя ругает, а инструмент тут ни причём. Но всё равно вся злость доставалась ей, коряге деревянной. А потом, когда помаленьку начало получаться, злость куда-то сама и ушла, а пришел азарт. И даже тот час, который длился урок, казавшийся в первое время Вовке бесконечным, стал пробегать быстро и легко. А весной, как раз восьмого марта, когда мужские сердца по традиции просыпаются от зимней спячки, оттаивают и загораются с новой силой, Вовка вдруг понял нечто. Почувствовал, что мало ему того, чему учит его сапожник-скрипач. Жило в нём где-то внутри, не то в голове, не то в груди что-то новое, звучащее. Это ещё не была мелодия, но это уже было похоже на музыкальную мысль.
Абрам Петрович, когда впервые услышал Вовкины композиции, потрепал его по голове, улыбнулся и сказал:
- Ну-ну.
Вот так и сказал «ну-ну». И всё, и больше ничего. И непонятно было, толи это насмешливое «ну-ну», толи ободряющее. Но с тех пор разрешал сапожник Вовке играть столько, сколько тот хотел. Если бы не надо было домой успевать до прихода матери с завода, Вовка так бы до утра и пиликал свои музыкальные фантазии.
В мае было не до сапожника. Увлечение музыкой сказалось на Вовкиной успеваемости в школе, и по русскому языку у него вырисовывалась твёрдая двойка. Училка грозилась оставить на второй год. Мать после разговора с завучем отхлестала Вовку дома мокрым полотенцем и наказала каждый день ходить к соседу Закриви-Дороге диктанты писать. Так две недели Вовка уже не появлялся у Кричмана. Учил правила, чтобы вытянуть хоть на слабый трояк. Кое-как спихнул все эти причастия и деепричастия и помчался на рынок. Абрам покивал головой, выслушав причину отсутствия, а после обычных трёх часов работы повёл Вовку за занавеску, в другую часть мастерской, где они музицировали по вечерам и вручил Вовке новенький футляр.
- Это твоя. Чего глядишь? Открывай.
Вовка нахмурился. Не понял. Как это его? Она, поди, рублей четыреста стоит. Где ж ему расплатиться-то за неё.
- Ну, что насупился? Бери. Заработал. Я ведь тебя как ученика-подмастерья оформил, деньги твои откладывал. Так что это тебе не подарок. Это заработанный тобой инструмент. Если бы я не видел, как ты её любишь, я бы деньги отдал. Но это тебе больше пользы даст. Так что бери и играй.
Вот оно что! Ну, хитрый Абрам! Вовка всё ещё смотрел на сапожника исподлобья, но в душе у него всё так и расцветало как яблоня за окном, и пело и улыбалось. Но недолго. Реально оценив приобретение, он понял, что получил ещё одну головную боль. Куда же он её понесёт? Домой? И что матери и отцу скажет. Хотя, отцу до Вовки дела нет. Ему после работы во дворе пива с мужиками попить да в домино порезаться. А если сказать, что втихую работал целый год на скрипку, то может и осерчать. Будет орать, почему мол они с матерью вкалывают, а Вовка деньги на фигню спускает. Мать тоже не поймёт. А играть он дома не сможет, да и пацаны узнают. Он ведь целый год таился, чего это ему только стоило! Разве что заныкать. Да куда в их комнате спрячешь. Мать везде найдёт. Придётся оставить у Кричмана на сохранение. А что делать? Может, будет время другое, когда прятаться не надо будет. Вот тогда Вовка и заберёт инструмент. Абрам Петрович возражать не стал. Понял.
Засыпал в ту ночь Вовка с блаженной улыбкой. Виделась ему скрипка. Его собственность. И так ясно он ощущал запах дерева и лака, будто она рядом, на подушке, лежала. Он даже два раза глаза открыл, чтобы убедиться, что в щенячьем восторге не забылся и не притащил скрипку домой.
3.
В следующем году Сонета приехала только в начале июля. Первый месяц лета она провела с родителями в Гаграх. Загорела. Вытянулась. Даже чуть выше Вовки стала. Да и вообще изменилась. Была задумчивая, серьёзная. А чаще непонятная. То смеётся как сумасшедшая над пустяком, а то не растормошишь её. Но какие бы перемены в ней не произошли, Вовка понял, что любит её не меньше. И про поцелуй он не забыл. Хотя, всё, что Нетка сказала год назад, казалось ему таким далёким. Он даже уже сомневался, что она сама помнит, что обещала ему. Но ведь обещала! А она девчонка правильная, должна слово сдержать.
Показательный концерт для возлюбленной Вовка решил сыграть в лесу. Ну, не к Абраму же её в коморку на рынок тащить. А за Грязновкой было у него своё место, куда он в последнее время часто уходил, забрав у сапожника скрипку, обернув её мешком. Один раз по дороге попался пацанам, выкрутился – наврал, что инструменты отцу несёт. Приходилось ходить туда ранним утром, пока все ещё спали. Сапожник ему под это дело даже ключ от будки дал, чтобы он мог скрипку в любое время забирать и класть обратно.
Нетка отказалась переться в лес ранним утром. Сказала, что любое, даже самое секретное дело потерпит до обеда. Просыпалась она теперь поздно, каждый день выходила в кухню только после десяти, подолгу занимала ванную и волосы мыла каждый день, что раньше с ней не случалось. Так и получилось, что на «концертную площадку» они попали только после обеда. Девочка села на траву. Вовка развернул мешок.
- Ты что? Притащил меня сюда за этим? – Нетка кивнула в сторону футляра.
- А ты думала, я грибы тут собирать буду? – почему-то разозлился Вовка.
- Ты чего? И вправду научился? - она широко раскрыла глаза и прыснула со смеху. – Я же тогда пошутила. Ну, понимаешь, глупая была. Маленькая...
- А за год что? Выросла? - зло перебил её Вовка и защёлкнул, уже было открытый футляр.
- Да я, если хочешь знать, уж повзрослее тебя.
- Ага! На два месяца!
- Да я не об этом. И вообще, мне эта скрипка дома все уши пропилила! Папочка родимый...
Вдруг опять стала грустной и задумалась. Долго они сидели так, не разговаривая, думая каждый о своём. Вовка ругал себя за то, что был таким дураком, весь год горбатился как проклятый, нюхал резину и клей, руки мозолил. Но ведь знал же где-то в глубине души, что она его обманет. А всё равно как осёл упёрся и пилил струны. О чём думала Нетка, только богу известно. Теребила пухлыми губами сочную травинку и смотрела вдаль, не моргая, как завороженная.
- Ну, всё, пошли домой, что ли? – Вовка завернул скрипку в мешок.
- Так ты же хотел сыграть.
- Всё, концерт окончен. На похоронах тебе сыграют. – Вовка понимал, что только грубость его сейчас может спасти от приближающихся слёз досады.
- Ну и дурак. – Изрекла дама сердца, встала, оправила платье и пошла в сторону города.
Две недели они не разговаривали. Сталкиваясь в квартире, даже взглядов избегали. Проводя целые дни в одной компании, старались садиться подальше друг от друга. Вовка был угрюм и подавлен. А Нетка, вроде, как и не переживала совсем. Была как обычно разная – то грустная, то смешливая. Сколько бы это продолжалось, никто не знает. Но всему приходит конец. И вот этот конец наступил. Точнее наступил конец именно Всему. Если бы наступил конец Света, было бы не так страшно. Ведь он бы наступил для всех, а не только для Вовки. Но случилось это только для него. Наступил его личный конец Света, того самого, который клином сошелся на этой безответной любви.
- Денег у вас нет. А просто так играть, мне нет интереса. - заявил Леший и растянулся на остывающем песке маленького Грязновского пляжа, отбросив в сторону колоду карт.
- Ну, давай на интерес. – Предложила Нетка. – На желание.
- А ты, деточка, уверена, что можешь удовлетворить мои желания? – гоготнул Лёнька. Вовке так и хотелось двинуть ему по морде, чтобы расквасить все эти двусмысленности в его игривых глазах и ухмылочке. Но где же тут попрёшь против шестнадцатилетнего амбала.
- А ты уверен, что можешь у меня выиграть? – завелась Нетка.
Вовка знал, что она умеет мухлевать, но и Леший был не лохом.
- Ну, ладно, - согласился Лёнька, - сыграем разок и в город, а то темнеет уже, сыростью потянуло.
Начали игру. Как Вовка не старался следить за картами, так и не понял, кто из них замылил даму треф. Сонетка отбила последнюю карту и улыбнулась, хитро закусив нижнюю губу.
- Что? Слопал жопой?
Лёнька обескуражено хмыкнул, бросил на песок три оставшиеся карты.
- Да у меня одна шваль была с самого начала. Кстати, твои карты на щуп бы проверить да на крап. Слышал я, что ты играешь умно. Но разбираться мне неохота. Какое там твоё желание?
- Скажу, скажу. Только не при всех. Пойдём за мост. Там и скажу. – Выпалила Нетка и покраснела.
Пацаны притихли. Все поняли, что намечается нечто интересное, во что их посвящать не собираются. Яшка Рыжий присвистнул, но тут же получил подзатыльник от Лешего, который уже поднялся и смотрел на Нетку с нескрываемым интересом.
- Ну, пошли. Или ты уже передумала желать? - спросил он насмешливо, протягивая девочке руку, чтобы помочь подняться.
Сонета руку проигнорировала, легко вскочила на ноги и уверенным шагом направилась к мосту.
- Вот вам и ма-а-асквичка - недотрога! – ломаясь, протянул Гуня, когда парочка скрылась за мостом.
- Что ж это за желание такое, о котором нам знать нельзя? – ревниво спросила Любка, которая была на год старше Вовки.
- А вот они придут, ты и спроси Лёнчика, как ему понравилось Неткины желания исполнять. Глядишь, он так каждый раз ей проигрывать начнёт. – с мерзкой улыбкой ответил Яшка.
Все заржали кроме двоих. Любка взяла горсть песка и бросила в Яшку, а Вовка встал и решительно направился в сторону моста.
- Эй, погоди! Не ходи сейчас туда! – Кричал ему вслед Гуня, - Лешику это не понравится. Да что она тебе, сестра что ли?..
Вовка не слушал. С каждым шагом он впечатывал в песок свою злость, ревность, разочарование и боль. Если это так. Если они там целуются, то он хочет это увидеть своими глазами. Чтобы не было сомнений, терзаний и напрасных надежд.
Он наткнулся на них внезапно. Прямо за каменной опорой моста. Они не целовались. Всё было намного хуже. Леший сидел на поваленном бревне, держа Нетку на коленях. Она обнимала его за шею и что-то говорила на ухо. Когда они увидели Вовку, то даже не смутились. Они посмотрели на него каким-то одинаковым отрешенным взглядом, как на пришельца из другого мира. И даже ничего ему не сказали. Не закричали, не прогнали. Ничего. Совсем ничего! Будто он был пустым местом.
Не было никакой силы смотреть на них. Да если бы даже и целовались, то это ничего не значило бы. Но она ведь сидела у Лёньки на коленях! Как будто он имел право. Как будто он купил её. Как будто она доверила ему всю себя!..
И рванул Вовка вдоль Грязновки, а потом в лес – куда глаза глядят.
Вовка потёр ушибленную коленку и всхлипнул. Сколько он бежал? Час? Два? В какую сторону? В тёмном лесу трудно было определить, где теперь город. Деревьев-то подходящих нет вокруг, чтоб забраться да оглядеться, всё какая-то мелочь и земля мягкая, сырая. Да это никак он до Вересовских Болот добежал. Всё, дальше идти нельзя. Говорят, там трясины, гиблое место. Поднялся с сырого мха, огляделся. Овражек мелкий совсем. Выбрался. Ни лечь, ни присесть не на что. Наломал сухостоя. Навалил лёжку. Накидал травы. Не спалось. Глядел в ночное небо. Красиво. Грустно. Пусто в душе как в космосе. Не думал ни о чём. Под утро не заметил, как заснул.
Открыл глаза, когда уже солнце в носу щекотало. Огляделся. Куда идти? Вроде оттуда прибежал и в овраг завалился. Точно оттуда. Ещё и следы остались. Ступил в сторону дома и ойкнул. Что это ещё за новости? Посмотрел на ботинок. Каблук как корова языком слизала. Где же это он его мог так срезать красиво? Наверное, когда в овраг летел, зацепился за корягу каблуком. Надо его найти обязательно. А то мать до сентября не раскошелится на новые ботинки, да ещё и пилить будет. Можно, конечно, к Абраму Петровичу сходить, найдётся материал для одного каблука. Нет, надо родной найти и на место поставить.
Вовка спустился в овраг и осмотрелся. Вот эта зловредная коряга торчит. А вот и каблук. Подобрал. А это что? Из-под сухих листьев, взъерошенных его вчерашним падением, выглядывал кусок верёвки. Еле заметный, по цвету почти не отличающийся от окружающих его лишийников. Вовка разгрёб листья и потянул за верёвку. Пласт мха отслоился и отвалился в сторону. Верёвка вела к самой коряге и дальше уходила под землю. Вовка подёргал корягу. Поддаётся. Налёг посильнее и поднял. Под ней явно было что-то закопано. Вовка взял каблук и начал разгребать им землю. Копать пришлось недолго. Скоро показалась брезентовая поверхность свёртка. Не иначе чей-то тайник. Хорошо бы оружие. А что? После войны могли спрятать, чтобы властям не отдавать. А может, это ещё и не с войны, а с самой революции лежит.
Вовка развязал брезентовый мешок. В нём был ещё один свёрток. Размотал и этот. То, что было завёрнуто в прорезиненный плащ и несколько слоёв клеёнки, лишило его дара речи и способности двигаться.
"Государственные казначейские билеты обеспечиваются всем достоянием Союза ССР и обязательны к приему на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятий и лиц по нарицательной стоимости" – прочитал Вовка на голубоватой купюре в двадцать пять рублей. Взял пачку в руки. Сколько же здесь? Бумажек сто, наверное. Это две с половиной тысячи. А есть ещё серенькие пачки по пятьдесят рублей. И розовые, по сто. Вот это да! Вот это сокровище! Кто же это клад здесь зарыл?
И тут как холодной водой окатило. Да это же Лешинские деньги из сберкассы! Лежат себе тут, Лёнькиного брата ждут.
Воспоминание о сопернике больно резануло по сердцу. Мысли, которые Вовка старался гнать от себя, опять нахлынули и потащили его в пропасть всепожирающей ревности. Защипало в носу. Заглоталось судорожно. Вскочил. Отбросил свёрток. Побежал прочь. Остановился. Хлопнул себя по лбу. Ещё! Ещё! Ущипнул больно за ляжку. Ну, давай, разозлись! Бей себя, калечь, круши всё вокруг, только не плачь. Всё, нет больше слёз. Не дождутся они его соплей. Вот вам! Вовка показал кому-то невидимому где-то наверху два кукиша и побежал обратно к деньгам. Собрать всё и перепрятать. Или нет. Принести домой и пусть все знают, какой он герой. Сегодня же отец пойдёт и сдаст все деньги в милицию. Ни фига не получат Лешие. И пусть Лёньке счастье привалило. В одном месте привалило, в другом – отвалило. Вот где она, жизненная справедливость.
Вовка сложил все деньги в мешок, туда же засунул каблук и уверенно зашагал в сторону дома.
Матери не было. Отец спал после ночной смены. Он, наверное, и не знал, что Вовка дома не ночевал. Да если и знал, что за дело, не в первый раз случилось. Летом они частенько с пацанами оставались на реке, пекли картошку, купались в тёплой воде и спали у затухающих костров.
Вовка прокрался к себе за занавеску и хотел спрятать мешок под кровать – ну не на стол же посреди комнаты вывалить всё это богатство. Как за спиной раздался голос отца:
- Вовк! Поди-к сюды! Водички бы мне с кухни, во рту пересохло.
Вовка высунул голову из-за занавески.
- Чего это ты там прячешь? Неси, давай! – отец потянулся и зевнул спросонья.
Вовка вышел с грязным с мешком.
- Что за хрень помойную в дом тащишь? Или добро какое?
- Тут, батя, такое дело, - Вовка стоял перед отцом, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как преподнести ошеломляющую новость. – Я деньги нашел.
Отец открыл сонные глаза пошире.
- Ну? Нашел деньги. Почему мне не принёс? Это что у тебя в мешке? Да ты их, паршивец, никак растратил уже! – отец сел на кровати и протянул руку за мешком. – Давай, зацени покупочку!
- Погоди, батя. Дай я тебе всё по порядку расскажу. – Вовка сделал шаг назад и хотел спрятать мешок за спину, но отец ловко поймал верёвку и с силой дёрнул к себе.
- Мал ещё отцом командовать! Покаж, говорю. А потом уже и рассказывай.
Всё получилось не так, как мечталось Вовке. Отец не побежал в милицию сдавать отыскавшиеся заводские деньги. Он повёл себя совсем неожиданно. Спрятал их в нижний ящик комода под замок и велел язык за зубами держать, пока сам придумает, что с ними делать. Да что ж тут думать-то? Единственный путь им – обратно в сберкассу, а Вовке за это благодарность и почёт, а Лешему – фиг на постном масле. Но, по-видимому, отца благодарность и почёт не сильно волновали. Понял Вовка, что решил батя деньги эти прикарманить. И так это его обидело! Лежал он ночью за занавеской и слушал, как мать с отцом на своей половине перепираются. Тревожный шёпот матери перекрывался раздраженным шипением отца.
- Найду я дельца, чтобы их на чистые, не замаранные, поменять. Придётся, правда, заплатить немало. Знаешь, есть сейчас такие барыги. Нам старенькие дадут купюры, а на эти купят иностранных и...
- Это же подсудное дело!
- Это не наше дело уже.
- Паша, а помнишь в мае по радио сказали?...
- Да помню я! Не контуженый. Дык, до первого января, когда их менять начнут, мы уже их куда вложим. Домик купим или, вон, машину. На море съездим...
- А спросят?
- Дура, у нас достаточно денег чтобы всех любопытных заткнуть.
- Ой, Паша, страшно как. Вдруг кто узнает, откуда они?
- Если не скажешь, не узнают.
- Я-то не скажу, а ты под это дело?
- Да я! Да у меня... Ещё скажи, что пропью их. Баба и есть баба!
- Тс-с-с! Вовка услышит. Ах! А если он? Мальчонка ведь ещё!
- Не Павлик Морозов, поди, отца не сдаст...
Предали! Оба предали. Из-за денег чужих. Ведь никогда ничего чужого не брали. Мать сама учила, что воровать – плохо. А теперь получается, что они не только Вовку предали, но и стали подельниками Леших.
Заснул Вовка с твёрдым намерением завтра же сжечь эти проклятые деньги. И пусть отец изобьёт, и пусть мать накричит и из дома выходить запретит на неделю. Только будут жить они как прежде, и не будет он думать о них как о нечестных людях.
Утром, как только за отцом захлопнулась дверь, Вовка вскочил с постели и бросился к комоду. Где же ключик? Всегда лежал в вазочке с капроновыми маками, а теперь его там нет. Ну, конечно же, спрятали. От него, от Вовки. Как знали, что он расправу задумал. Побежал на кухню за ножиком. Хотел отжать замок, да где там! Комод-то старый, ещё пробабкин, на века деланный, дерево – что железо. Уж если жечь, то вместе с комодом. Да только от него и весь дом недолго спалить. А то ещё хуже может получиться. Дом не сожжёт и комод пожарные потушить успеют. Тут денежки-то найдут и отправят батю догонять своих новых «товарищей» в места не столь отдалённые. И уж точно не на Шикотан.
Подёргал Вовка ручку ящика, подёргал, сел на пол, прислонился к комоду спиной, закрыл глаза и задумался. И начала крутиться перед ним вся его мальчишеская жизнь - какие-то тринадцать лет. Как кино. Немое кино. Но с музыкой. Складывались звуки в его голове так складно и просто, что понял Вовка, нужно бежать за скрипкой. Но боялся глаза открыть. Казалось, любой свет извне рассеет чары, спугнёт эту волшебную мелодию. Так с закрытыми глазами и одевался, и из дома на ощупь выбрался, и даже до будки сапожника бежал, чуть веки приподняв, чтоб только дорогу видеть и не упасть.
Абрам Петрович обтачивал металлическую набойку.
- Ну, как проходят каникулы? Не устал ещё от безделья? Чего так рано примчался? – насмешливо прищурившись, спросил сапожник. – А каблук где потерял?
Вовка махнул рукой. Вспомнил, что каблук-то так в мешке с деньгами и остался.
- Давай, снимай ботинок. Поставлю тебе новый, крепче старого будет.
Кричман ловко орудовал инструментом.
- Абрам Петрович, а кем вы были до того, как стали сапожником?
Тот хмыкнул и удивлённо посмотрел на мальчика.
- До войны? А ты откуда знаешь, что я не сапожником был? Тебя-то тогда ещё и в планах не было.
- Да так... – пробормотал Вовка.
- Ну, если так? Инженером я был... Ну, держи свою обутку!
Вовка надел ботинок и постучал новым каблуком по полу.
- Спасибо! Знатно сработано!
Кричман крякнул в бороду.
- А можно я скрипку свою заберу? – спросил Вовка и вдруг добавил – Насовсем!
- Конечно можно. Вещь-то твоя. Так, значит, пришло время?
Вовка кивнул и вдруг сказал очень спокойно и даже весело:
- Прощайте, Абрам Петрович. Уезжаю я...
Схватил футляр и, не дожидаясь ответных прощальных слов, побежал.
4.
Когда Вовке пришла эта мысль, трудно сказать. Может быть ещё ночью, под алчный шёпот за занавеской, а может быть, её принесло то неожиданно сошедшее на него вдохновение, которое играло настоящую мелодию в Вовкиной голове. Да и какая разница, когда. Осознал вдруг Вовка, что не может оставаться в этой квартире, в этом доме, в этом городе, в этой жизни. Не хочет он видеть никого, ну, или почти никого. А хочет уехать далеко-далеко. Жить один. Со скрипкой. Хорошо бы махнуть на Шикотан к бывшим соседям, братьям Гавриловым, заработать там много денег на путине, привезти родителям, чтоб не марали они себя тем шальным богатством.
Интересно, сколько же это времени займёт, если «зайцем», пересаживаясь с поезда на поезд? Хорошо бы до холодов успеть попасть туда и денег на тёплую одежду заработать. Ведь не собирался Вовка чемодан с собой брать. Попробуй-ка с багажом поскачи из вагона в вагон от контролёров. Ещё поймают и в милицию сдадут как беспризорника. А те уж точно или домой отправят, или, если сказать, что сирота, в детский дом заберут. Осталось позаботиться о том, чтобы родители не искали. Для этого он приберёг хороший козырь.
Забрав скрипку, Вовка пошёл домой вещи кое-какие забрать да ещё одно дело сделать. Вырвал он из своей прошлогодней незаконченной тетрадки по математике лист, достал ручку и красиво, как мог, вывел: «Уежжаю на Шикотан. Если будите меня искать, всё расскажу, сами знаете о чом. Устроюсь. Напишу. Ваш сын». Потом немного подумал и зачем-то добавил: «...Ваш сын. В.». Записку положил на видное место на комоде рядом с семейным портретом. На нём двухлетнего Вовку сфотографировали в смешном берете, сшитом ещё тогда живой соседкой, женой Закриви-Дороги. Усмехнулся – надо было бы к старику-то зайти, чтобы ошибки в записке поправил.
Достал с антресолей отцовский вещевой мешок, аккуратно положил в него чистую рубашку, трусы и носки – на первое время. А там ведь он заработает уже. Залез в шкаф под стопку простыней, где мать хранила получку. Вытащил из небольшой кучки две купюры по десять рублей. Тоже на первое время. Да и что теперь такое двадцать рублей для его родителей, когда у них такие сокровища в комоде пылятся. Но все деньги брать не стал. Не его. Не заработал. Да и эти со временем отдаст.
Присел на дорожку. Да зря, наверное, присел. Захлюпало в носу, к горлу ком подступил. Всё! Нельзя больше оставаться. Бежать! Бежать без оглядки, а то утянет назад подлое чувство жалости к себе, страх одиночества, привязанность к дому, к тёплой постели, к шкафу, пахнущему нафталином, к привычному виду из окна, к вытертому, давно нелакированному полу, к материным любимым занавескам с китайскими птицами... Бежать!
С железной дорогой у Вовки отношения складывались сложные. Оказалось, что на дальнего следования поезда попасть трудно, проводники задаром не пускают, а на пригородных далеко не уедешь. На них до Дальнего Востока можно целый год добираться. Да к тому же ещё, убегая от контролёров, часто приходилось выскакивать на маленьких станциях, не доехав до конечной. На товарных же вообще опасно – вечером сел, а утром проснулся незнамо где, в тупике, откуда до ближайшего населённого пункта, где поезда останавливаются, по шпалам километров восемь, а то и пятнадцать. Раза два так попадался Вовка. Ученым стал.
Худо ли бедно ли, но к середине сентября добрался Вовка до Урала. О школе не думал. Какая теперь школа. У него теперь вся жизнь сплошная школа, и первые уроки он начал постигать с первым голодом, а потом и первым холодом. Осень выдалась дождливая, противная, сопливая. Держался Вовка поближе к городам, вокзалам, где заработать можно было. Вот хоть на рынке, кому что перенести – арбузы узбекам или картошку тем же колхозникам. На той же скрипке возле пивной мужиков потешить. Они, пьяные, завсегда добрые – накормят и денег дадут, если ещё пропить не успели. Там же, на вокзале, и подкормиться можно было возле буфета.
Воровать Вовка не мог, что-то не давало ему. Толи совесть у него такая строгая оказалась, толи благородный сильно. Ну, да. Таких уж благородных кровей. Отец вон, украл у государства зарплату целого завода и в ус не дует. Хотя всё чаще задумывался Вовка над этим. А может, родители уже сдали милиции те чертовые деньги. Может, ищут уже его по всей стране. И на Шикотан отец уже давно съездил, а его там нет. Пропал сын на просторах России.
Отделений милиции Вовка сторонился. А вдруг поймают, вид-то у него был уже весьма потрёпанный, сходства с тем домашним мальчиком, который покинул дом месяц назад, почти не осталось. Носки он давно износил и выбросил, рубашка потёрлась и полиняла. А иногда, в особенно холодные ночи Вовка надевал обе рубахи. Днём стеснялся, потому что выглядело это забавно. Если бы мать увидела, точно засмеялась бы – из под пятницы суббота! Один раз всё же подошел к доске, на которой объявления о разыскиваемых людях висели. Долго всматривался в портреты. Ухмылялся – это ж надо, какие рожи. Или у художника руки не оттуда растут, или преступников по какому-то спецзаказу на секретном заводе стругают. Детский портрет был только один. И тот не его. Девчонка какая-то с бантом. Конечно, такую, сразу видно, будут искать. Она из семьи порядочной... Тьфу! А он что? Не из порядочной? Да самой что ни на есть порядочной! Только вот попутал бес батю с этими миллионами, а ведь он человек не плохой, простой человек, как и все. И на его месте другой, даже лучший человек, мог так же поступить. И Вовка мог, наверное, если бы тогда так расстроен не был. Если бы деньги эти не имели отношения к Лёньке, счастливому его сопернику...
Конечно, заработать в городе было проще, чем в деревне копанием картошки. Денег у деревенских было мало, и отдавать они их не любили. Заплатить могли овощами с огорода, или ужином. Зато, переночевать в селе было проще, в любой сарай на окраине заберись и вот тебе крыша. В городе же ещё нужно было поискать такое место. На вокзалах после полуночи милиция гоняла, в домах найти открытый чердак или подвал тоже сложно.
Всё бы хорошо, если бы не дождь. В сухую-то погоду и в парке можно под любым кустом переспать. А в дождь и заболеть несложно. Да что там несложно! Запросто! Вон, у Вовки здоровье богатырское, годами никакая простуда не прилипала, даже завидовал одноклассникам, которые неделями с бронхитами да пневмонитами дома валялись. А тут ведь за какую-то одну ночь – раз, и продуло. Да, главное, и чердак вроде был сухой и не такой уж холодный. А может, это из-за того, что он вчера два часа ведерко с клейстером таскал за клейщиком афиш. А утром проснулся, и горло как железом сковало. Ни глотнуть, ни зевнуть. Поднялся еле-еле. Ноги как вата проваливаются в пол. Рубашки мокрые от холодного пота. Знобит. Глаза болят. Тело ломит. Ну, всё. Не иначе как накрыла его инфлуэнца. Поплёлся к окну, где голуби сидели. Жмутся друг к дружке, тепло им, никакая зараза не страшна. А за окном опять серая морось. Толкнул фрамугу. Ух! Ветер принёс мокрую пыль как умыл. Ну, спасибо хоть за это.
Развязал мешок. С позавчера ещё остался кусок от булки. Вчера денег не заработал. Клейщик тот, мурло последнее, обещал пять рублей, а дал жестяную коробку с тремя слипшимися монпасье и папиросу. На кой черт ему эта папироса! А как Вовка начал возникать, наградил его оплеухой, велел его доброту помнить и благодарить, что в милицию не свёл бездомного замухрышку. Сам он замухрышка. Маленький, лысенький, с бегающими глазками. И чего Вовка подвязался на эту работу, видел же что человек дерьмовый. В следующий раз умнее будет.
Покрутил Вовка в руках жестянку от леденцов. Красивая. На ней ноты нарисованы и дудка какая-то. Написано «Волшебная флейта». Достал скрипку из-за досок – он всегда её бережно прятал, если приходилось в непогоду работать – попробовал сыграть те ноты. Какая-то ерунда получилась. Не музыка, так, набор звуков. Наверное, ноты не настоящие картиночные. Почесал макушку. Ох! Даже кожа на голове болела. И какой он работник сегодня? А без еды, да ещё и больной загнётся ведь совсем. Погладил скрипку.
- Ну, что. Пойдём работать. А то ноги протяну, кто тебя любить будет? – сказал так, и стало ему удивительно.
Вот ведь предмет неодушевлённый, а любит он её, оказывается. И впрямь любит. За последнее время скрипка стала для Вовки не только имуществом, но и верным спутником, единственным другом. Берёг её как ценность. Если приходилось прятать где, переживал. Радовался, когда снова видел. Не так одиноко чувствовал себя, прижимая черный жесткий футляр к груди. Сапожника Кричмана вспоминал. И казалось Вовке, что такой жизни, какая была у него раньше, никогда больше не будет. Можно было бы вернуться. Но это казалось ему глупым. Неправильно это. Ушел, значит ушел навсегда и вернётся только если... Если... И вот тут одолевали Вовку живописные фантазии. Вот он на Черном море. Пляж. Солнце. Он загорелый, стройный, взрослый как братья Гавриловы, что на Шикотане деньги зарабатывают. А рядом с ним девушка красивая. Такая как в иностранном фильме про Квазимоду и Эсмеральду. Была она похожа на Нетку. Но не Нетка. Старше. Породистее. Шикарная девица. К Лёньке такая не то, что на коленки не сядет, в сторону его не плюнет.
Мечты мечтами, а кушать хочется всегда.
Большой подземный переход Вовка приметил ещё вчера. Вот эта афиша злополучная «Алёшкина любовь». Кому любовь, а кому простуда заразная! Переход был людным. Улица широкая над ним. Машин много. На одной стороне рынок, на другой – огромный универмаг, а значит, публика разная, приезжих много. Участка милицейского рядом не видно. Вовка достал скрипку, поставил перед собой банку из-под леденцов, крышку рядом картинкой кверху положил, чтобы видели, что он не просто так пиликает, а знает, что такое ноты. Вот и копилка у него соответствующая.
Вовка чувствовал, что пальцы слабы и непослушны. Но упражнение для кистей, как учил Кричман, сделал. Ещё Абрам Петрович говорил, что лучшая разминка для скрипача – это импровизация. И Вовка сам давно это понял. Пока импровизируешь, руки сами встают на место и сливаются со смычком и грифом, мышцы расслабляются, и перестаёшь думать о том, какую струну, где и когда зажать, просто следуешь за полётом рук и души. Вовка любил так играть, но быстро понял, что то, что интересно ему, не всегда привлекает публику. Денег давали в основном за известные мелодии. Которые были на слуху.
На Французскую песенку Чайковского никто не бросил ни копейки. Люди проходили мимо. Одни даже не смотрели. Другие оборачивались, разглядывали его, головами качали. Но Вовка привык к этому. Он знал, что рано или поздно подаст один, за ним второй, а потом начнут останавливаться, слушать. Вот этому, самому первому ценителю он всегда был искренне благодарен.
Очень хорошо подавали на тему из Четвёртой симфонии того же Чайковского. Ну, это Кричман её так сложно называл. Для Вовки это была просто «Во поле берёза стояла». Звучала она нежно, жалостливо и призывала к состраданию. А вот на Оду Радости Бетховена уже собиралась публика. То есть репертуар у Вовки уже был отработан. Но сегодня до Бетховена не дошло. После Берёзы подвалил к взмокшему Вовке мужик без одной ноги на костылях и загородил его собой от любителей классики. Зашипел прямо в лицо перегаром:
- Ты это чего, сучонок, мой хлеб отбираешь? Тебе здесь мёдом намазали? Вали, пока не накостылял. Это моё место. Я тут прописан и тебя к себе в гости не звал.
Вовка удивился. Как это подземный переход может быть чьим-то? И не правда это. Не может быть человек прописан в общественном месте. А потому Вовка здесь играть имеет такое же право, как любой другой. А что этот безногий делает? Да ничего. Просто сидит и канючит: «Подайте жертве сталинских лагерей». И ведь кидают ему в кепку.
Вовка посмотрел на «жертву лагерей» спокойно, без испуга, вытер пот со лба и сказал:
- Не уйду. Сначала заработаю.
Мужик, видимо, такого поворота не ожидал. Сначала опешил, а потом разозлился не на шутку. Развернулся к прохожим и заголосил:
- Люди добрые, посмотрите! Что же это творится в нашем Советском государстве! Какие социалистические устои попираются! В век космических полётов. Когда Белка и Стрелка покоряют иные миры, бедного ребёнка на паперть отправили изверги. Сажать таких родителей надо! Позовите милицию! Мальчика нужно срочно в детский дом! Не дадим развиваться беспризорничеству в нашей процветающей стране!...
Дальше Вовка уже не слышал. Подобрал банку, спрятал скрипку в футляр и выскочил под дождь. Остановился под навесной крышей универмага. Открыл жестянку деньги пересчитать. Рубль семьдесят копеек. Не густо. Купить полбуханки и мороженное за девяносто копеек. Ну, да! Мороженного ему сейчас и не хватало для здоровья. Лучше уж попросить сто граммов Московской колбасы. Уже размечтался о чесночном вкусе, как сухая морщинистая пятерня через плечо заграбастала все заработанные деньги.
- Слушай сюды! – буркнул одноногий, - Можем делить место. Но ты будешь мне платить. Треть. Хех! Половину. И жить можешь у меня.
Вовка посмотрел на небритую физиономию.
- Впереди зима. А ты, сам гляди, в чём. Две рубашки. Тоже мне, Чиполлино! Эй, пацан, ты чего?... Ты чего?... Держись, пацан!...
Дальше Вовка уже не слышал. Земля резко качнулась, и потемневшее вмиг небо накрыло его, как крышкой прихлопнуло.
Очнувшись, Вовка первым делом кинулся шарить вокруг.
- Скрипка! Скрипка!
Он пытался кричать, но из горла вырывался только свистящий шепот.
Над ним появилось небритое лицо калеки.
- Да тут она, твоя скрипка. Чё с ней будет-то? Чай, инструмент. Я понимаю. Сохранил я, сохранил! Да лежи ты, не вставай. Щас Вася придёт, доктор наш местный. Я сказал, что ты мой племяш, из Читы приехал. Так что смотри, не проговорись! Он осмотр тебе сделает, лекарства пропишет, и я в аптеку пойду. Только ты, пацан, мне за лекарства заплатишь. Я те не мамка, растить нахлебника из своего кармана.
Исчез. И тут же возник снова.
- Тебя как звать-то?
- Владимир, – прошелестел губами Вовка.
- Ага! Владыка мира, значит. – усмехнулся калека.
- Чего ещё? – изумился Вовка.
- Дремучий ты! Владимир – это владыка мира, только не помню по-каковски, – важно заметил небритый и опять исчез.
Где-то в соседней комнате говорило радио. Было тепло и пахло кислым.
Вася оказался молодым человеком в очках. Осмотрел быстро и вышел в соседнюю комнату. Как Вовка не напрягал слух, не мог расслышать весь разговор. Через несколько минут в комнате опять появился безногий.
- Я – в аптеку. Если свалишь и умыкнёшь чего с дому, найду и костылём до смерти забью. Хотя, - он с жалостью посмотрел на Вовку, - куда тебе!..
Следующие две недели Вовка больше спал, чем жил. Да он и не знал, что прошло две недели. Это ему безногий Арсений сказал. Матерился много. Сетовал на то, сколько ему возни с Вовкой досталось. Всё переживал, что тот ему в копеечку вышел, да только придётся ему всё это отработать. Вовку это мало волновало. Вся жизнь ему казалась теперь совсем незначимой. Что там впереди может быть хорошего? Зима. Дом далеко. Шикотан ещё дальше. Куда идти? Кому он нужен?
Вышел первый день по нужде во двор самостоятельно, штаны придерживает - надо же! Всего полмесяца прошло, а одежда в два раза больше стала. Точнее это он, Вовка, исхудал. К зеркалу подойти боялся. Глянул всё же в маленькое, с изъевшими амальгаму пятнами. Чуть не заплакал. Под глазами черные круги, нос как клюв у хищной птички. Не узнал себя. Да и никто бы не узнал. Арсений посмотрел на него. Вздохнул сочувственно.
- Да ладно тебе! Живой, и хорошо! Руки, ноги целы. Голова есть. Подымешься! Вот ещё денька два отлежишься и пойдём работать. Инструмент твой истосковался. Да ты бы хоть сказал чего. Две недели уже молчишь. Я тебе не Вольф Мессинг, чтобы мысли читать.
А Вовка молчал. Он будто разучился говорить. Он открывал рот, складывал язык и губы для первого слога и вдруг передумывал. Сжимал рот, хмурился. Вздыхал тяжело.
Доктор приходил ещё раз. Выслушал жалобы безногого на Вовкину немоту. Посоветовал Арсению откормить племянника и в школу пока не пускать. Обещался опять заглянуть. Арсений как про это услышал, заволновался, руками замахал, что, мол, и сам справится и поставит Вовку на ноги. Это для того, чтобы врач меньше к ним наведывался да не прознал, что у Вовки теперь со школой, скорее всего, вышел академический отпуск по причине острой нужды в средствах на жизнь.
Арсений в своём нищенском деле был профессионалом. Чувствовал руку подающую как собака. Вовка, стоя на другом конце подземного перехода, иногда, в перерывах между игрой, засматривался на то, как безногий мастерски входил в роль то ветерана Халкин-Гола, то героя Сталинградской битвы, то жертвы массовых репрессий. С иными прохожими разговаривал подолгу, и не только жаловался, но и рассказывал о ратных подвигах да годах проведённых в застенках. Да так правдиво, что ни разу на лжи не поймали, и бит за то не был. Вовка-то знал, куда его нога подевалась. Как-то, выпив полбутылки водки, а Арсений любил это дело, он разоткровенничался перед немым слушателем:
- Вот ты, Вовка, сны видишь? Угу. Понятно. Видишь. Ты же пацан ещё. Я в детстве та-а-акие сны видел, просыпаться не хотелось. А теперь, что не сон, всё одна дребедень. Вижу свою ногу, как живую. А по ней таракан ползёт. В-о-о-от такущий! А говорят, тараканы к деньгам. Так вот я думаю, толи это через ногу мою мне деньги всё время идут, точнее через её отсутствие, толи это на будущее предостережение – смотри, Сеня, потеряешь свои деньги, как ногу потерял. А ты знаешь, как я её глупо потерял? Яж тогда ещё молодым мужиком был. Жениться хотел. А эта стерва мне – не буду с тобой в общежитии жить, и всё тут! Хочу, мол, домик и садик. Тьфу! – Сплюнул зло. - Ну, вошел я в дело одно. Решили мы на железной дороге вскрыть вагон с товаром. Да заложил, видать, кто-то. Вот когда убегал от мусоров, тогда мне ногу-то и отрезало. Чудом сам живой остался. Семь лет на Колыме. А потом вышел. И куда мне без ноги прикажешь? Не работать, не воровать не могу. Но, я и побольше тех, кто работает имею.
Достал откуда-то из-под стола как фокусник сберегательную книжку.
- На! Смотри! И дом этот с садиком. Ну, ладно, сам знаю, что садик хреновый. Так вот, дом этот я на свои денежки купил. Хоть и не терем, а жить можно. Мне одному хватает.
Вовка тогда ушам поверить не мог. Это сколько же на паперти можно выклянчить?
- Вот, пацан, будешь меня держаться, тоже разбогатеешь.
Но Вовка твёрдо решил. Зиму здесь перекантуется, деньжат подкопит на билет, чтобы по поездам больше не мотаться, а весной рванёт к Тихому океану, только вы его и видели. Но он об этом молчал. Да он ведь теперь вообще не разговаривал.
Арсений Вовкино дело поставил тоже на крепкую базу. Подобрал ему одёжку какую поприличнее, свитер дешевенький купил да куртку свою дал. Чтобы видно было, что не бродяжка. Брюк, правда, подходящих не нашлось, но и эти пока терпели. Сочинил легенду.
- Это даже хорошо, что ты теперь немой. Люди жалеют богом обделённых.
Легенда Вовке не нравилась. Была она Арсением выведена на табличке и говорила о том, что сей отрок «немой с рождения, но очень талантливый. Чтобы изготовить голосовые связки из нового космического сплава у профессора Склифасовского нужно много денег». Легенда Вовке казалась не просто глупой, но и не правдоподобной. Какой ещё космический сплав? Кто такой Склифасовский? Зачем деньги? Медицина же в Советском Союзе бесплатная. Но, несмотря на всю нелепость этой небылицы, работала она отменно. Людям не жалко было денег для талантливого мальчика, тем более на новый космический сплав. В век, когда первые животные облетели вокруг Земли, а скоро и человек поведёт сой корабль в космические дали, на развитие прогресса не подавали только жлобы.
К седьмому ноября выпал и тут же растаял первый снег. Арсений на работу, точнее побираться, не пошел. Не рабочий день. Праздник у всего народа, значит и у них должен быть праздник. Купил две бутылки водки. Предлагал Вовке. Тот только головой помотал. Не было у Арсения даже друзей, чтобы душевно посидеть, выпить, о жизни поговорить. И понимал Вовка, почему. Жадным был калека. У самого на сберкнижке тысячи рублей, и ещё какие-то облигации в тайнике под крышкой стола приклеены, а живёт и впрямь как нищий. Ни холодильника, ни радио, чего уж там о телевизоре мечтать.
Безногий ещё до темна напился и завалился спать. Вовка достал коробку, в которой хранил все свои сбережения. Здесь в основном были медяки. Деньги покрупнее Арсений забирал за проживание и лечение. По Вовкиным подсчётам он уже давно должен бы был расплатиться за лекарства, но возмутиться не мог. Как же тут возмутишься, если говорить не хочется. Вовка был уверен, что немота его идёт не от недуга, а от его собственного желания. И ежели он захочет, то заговорит, но для этого нужен серьёзный повод.
Вовка оделся и вышел. Чувствовалось приближение зимы. Утренний снежок после полудня растаял, и пахло копченой колбасой. Это Вовка так различал запах мороза. Зимой мороз всегда пах арбузами или огурцами, а осенью - копченым. На улицах то там, то здесь валялись флажки, обрывки транспарантов и огрызки лопнувших воздушных шариков, которые люди принесли с демонстрации. Из открытых форточек нижних этажей тянуло вкусным. Народ собирался к праздничным столам. Кое-где уже слышались звоны рюмок, музыка и возбужденные голоса.
Вовка вздохнул, вспомнив свою квартиру. По большим праздникам все жильцы выносили столы в длинную прихожую. Накрывали вскладчину. Сразу же после праздничной демонстрации, которую невозможно было пропустить, мать сажала Вовку лепить вареники с картошкой. Стелла Марковна пекла два пирога - капустный с яичной крошкой, и сладкий, с повидлом, с плетёным верхом. Вовка всегда снимал со своего куска поджаристую плетёнку и оставлял на последок, как самое лакомое.
Так, разглядывая чужие окна, принюхиваясь и прислушиваясь к чужому празднику жизни, Вовка миновал квартал деревянных домов и бараков и двинулся в сторону центра города. Начинало смеркаться. Как-то резко похолодало. Лужицы стали затягиваться тонким как плёнка ледком. Вовка поднял воротник куртки и, уже было повернул назад к дому, не хотелось опять подхватить простуду, как из форточки на втором или третьем этаже услышал звуки скрипки. Он не знал, что это за музыка, но она была необычайно красива. Он подошел поближе к дому, даже привстал на цыпочки, чтобы лучше слышать. Но из-за уличного шума не мог уловить всей мелодии. А так захотелось послушать хорошую музыку. Столько времени он уже жил без радио. Правда, ходил один раз в кино втайне от Арсения, но такую роскошь часто позволить себе не мог.
Из какой же это форточки? Кажется, вот то окно, на третьем этаже, с большим цветком на подоконнике.
Вовка решил зайти в подъезд и найти квартиру. Если слушать в замочную скважину, будет намного лучше. Взлетев на третий этаж, он без труда определил дверь и припал к ней ухом. Вовка не знал, сколько прошло времени, пока он наслаждался божественными мелодиями, когда дверь напротив бесшумно отварилась и из неё проворно выскочила сухенькая старушонка. Одной рукой она ловко схватила Вовку за ухо, а другой надавила на кнопку дверного звонка. Скрипка, однако, играть не перестала, но за дверью раздались шаги. Вовка попытался вырваться из цепких пальцев старушонки, но она, видимо, была мастером накручивать уши любопытным пацанам – зажала его как мышку в мышеловке.
Дверь отварилась.
- Нет-ка!.. – Вовка испугался собственного голоса, так давно он его не слышал.
- Вовка? – Сонета смотрела на него большими глазами.
Сцену удивления нарушила старушка, так ловко поймавшая Вовку за неблаговидным занятием.
- Сонечка, мама-папа дома? А, слышу, папаша ваш музицирует. Зови. Вот, шпиона поймала. Гляжу в глазок, а он здесь ковыряется, вынюхивает чего-то.
- Ой, что вы, Ксения Егоровна! Какой же это шпион? Это друг мой, Вовка. Он от бабушки нашей приехал, новости привёз. Правда, Вовка? – Нетка выразительно посмотрела мальчика.
Вовка хотел кивнуть, но не смог, только поморщился от боли в ухе. Это надо же сколько силы может быть в такой маленькой, старой ведьме!
Ксения Егоровна явно не хотела так просто отдавать своего пленника.
- А что же это ваш друг, Сонечка, под дверью подслушивает?
- А это у него такая привычка дурацкая! – уже раздраженно сказала Нетка, решительно взяла Вовку за руку и потянула в квартиру. – Пойдём, Вова, мама уже заждалась.
Обескураженной соседке ничего не оставалось, как отпустить покрасневшее ухо.
- В следующий раз предупреждайте, что у вас гости, а то так недолго и в милицию попасть. – процедила она сквозь зубы и посеменила к своей двери.
Вовка потёр горящее ухо.
- Бдительная! - сказал он, когда Сонета закрыла дверь за его спиной.
- Ага! Сразу видно, в старые времена доносы строчила на весь дом. Отец её, знаешь, как зовёт? Смерть шпионам.
Вовка хмыкнул.
В прихожую вышла Неткина мама. Узнала Вовку, удивилась. Спросила, как он их нашел, на что Вовка врать не стал. Просто сказал:
- Случайно.
Больше ничего не спрашивала. Была грустная и отстранённая, как будто только что встала после долгого сна. Сказала дочери, чтобы та вела гостя на кухню и предложила чаю.
И только тут Вовка вспомнил, что у него нет носков. Ботинки-то на босу ногу! Стал отнекиваться, сказал, что на минутку заскочил и не думал задерживаться. Женщина только пожала плечами – разбирайтесь сами, и ушла в комнату.
Но Нетка его отпускать и не собиралась.
- Ты чего это комедию ломаешь? На какую такую минутку? Быстро снимай ботинки и на кухню!
- А ты чего это командуешь?
- А ты чего как пеньтюх ломаешься? Что там у тебя? Носки дырявые или ноги воняют?
Ах, так? Ах, значит, он пеньтюх и ноги у него воняют? Вовка в момент скинул ботинки.
- Показывай, куда идти.
Сонета посмотрела на его босые ноги и прыснула. Вовка нахмурился.
- Ну, долго меня ещё будешь у порога мурыжить? Давай уж, пои чаем, как мать велела.
От горячего чая и бутерброда с маслом и сахаром Вовка разомлел и даже взмок. После бутерброда потянулся к вазочке с печеньем. Нетка пододвинула угощение ближе к гостю. Сама не ела, смотрела и улыбалась.
- А вы чего не празднуете Седьмое ноября? - спросил, хрустя песочным печеньем Вовка.
- Настроения нет.
- Как это нет? У всех праздник, а у вас нет настроения?
- Вовка, ты дурак или прикидываешься?
Вовка на минуту задумался. Он действительно не мог понять, почему люди в такой день не сидят за праздничным столом, не поднимают бокалы, не поют и вообще как будто не рады.
- Наверное, дурак... – сказал он, и швыркнул чаем.
Нетка встала и прикрыла дверь.
- Вовка, ты думаешь, ты сейчас у меня дома в Москве сидишь?
Вовка с недоумением посмотрел на Сонету. Может, он чего-то и не догоняет, но он же не идиот, чтобы не отличать Москву от Урала.
- Скажи мне, какие нормальные люди по собственному желанию поменяют столицу вот на это? – она обвела руками вокруг, подчеркивая убогость и ничтожность данного места перед её московской квартирой.
- А если не по желанию, то как?
- А вот так! - зло буркнула Нетка. – Пришлось нам уехать.
- Почему?
Нетка придвинулась ближе через стол, огляделась вокруг, как будто их кто-то мог подслушать, и почти шепотом сказала:
- Мой папа - диссидент.
- Кто? – также подавшись вперёд и понизив голос, спросил Вовка.
- Диссидент. Это кто против правительства и за права человека выступает.
- А-а-а! – как будто бы всё поняв, сказал Вовка и взял последнее печенье. – А почему против правительства?
- Потому что мы живём в тоталитарном государстве.
- А-а-а!...
- Только об этом тс-с-с! А то... – Нетка сложила указательные и средние пальцы решеткой и посмотрела на Вовку в квадратное отверстие одним глазом. – Понял?
- Конечно понял, что я дурак что ли?
Да какая ему разница, как называть государство, если Нетка опять рядом. Чаем его поит, улыбается ему, значит, рада. Вовка чувствовал себя сытым и даже почти счастливым. Только один вопрос не давал ему покоя.
- А как там Леший поживает? Давно я в тех краях не был. – сказал он почти равнодушно, как бы между прочим.
- Лёнька что ли? А мне откуда знать? Я его с лета и не видела.
- А должна бы знать. Ты же вроде как его девочка. – Вовка искоса поглядел на Нетку. Она не смутилась, прищурилась хитро.
- Знаешь, Вовка, иногда мне хочется ущипнуть тебя больно, да не за что. Худой ты как глиста. Нужен был мне твой Лёнька как баян глухой козе. А связалась я с ним по одной простой причине. Ты маму мою видел? Какая она раньше была. Весёлая. Они с отцом по заграницам часто ездили, она Париж любила. Когда узнала про отца, хотела бежать туда. Поехать и остаться. Но его больше на гастроли не выпустили. Она говорила, что можно как-то по-другому, но нужно много денег. Очень много денег. А у нас столько нет. Вот я и просила Лёньку показать мне тайник с деньгами.
- И показал бы?
- Так показал же!
Вовка опешил.
- И что? Там были деньги?
- Нет. Денег не было. Их кто-то в аккурат за день-два до нас вырыл.
- Да, ну? – Вовка изобразил удивление.
- Ну, да. – подыграла ему Нетка. – Это ведь как раз в то время произошло, когда ты к родственникам так внезапно уехал. Кстати, а чего это ты, Вовка, так быстро слинял?
- Дело было.
- Дело? А знаешь, что я нашла на месте, где деньги были зарыты? Сейчас, покажу.
Нетка выскочила из кухни и вернулась, зажимая что-то в кулаке.
- На! Смотри!
По столу покатилась металлическая пуговица. Таких пуговиц не было ни у кого в Светлоречинске. Рубашку с такими пуговицами, на которых были оттеснены японские иероглифы прислали Вовке братья Гавриловы. Они тогда посылку с подарками всем соседям по квартире прислали. Вот сколько денег зарабатывали. Это ж надо! Он, оказывается, тогда не только каблук в том овраге потерял.
- Ну, чего молчишь? – Нетка смотрела на гостя с нескрываемым злорадством.
- А у меня нет денег, – спокойно сказал Вовка.
- Вижу, что нет. Ходил бы ты без носков, если бы были. Куда дел?
- Не скажу.
- Скажешь. – Нетка усмехнулась. – Я ведь эту пуговку Лёньке тогда не показала. Но ведь это никогда не поздно. Через год его брат из тюрьмы выйдет. Хватится денежек. Ему очень захочется узнать, кто его так надул. А родители твои никуда не уехали ведь, кажется.
Вовка встал. Вот, оказывается, какая ты, Нетка. Змеючка хитрая.
- Я ведь тогда считал, что ты просто в Лёньку влюбилась. Даже если так, то пусть. Думал бы о тебе хорошо. А ты вот какая дешевка, оказывается. Может, ещё на коленях у меня посидишь, чтобы я тебе рассказал, куда деньги спрятал. Или поцеловать хочешь?
Нетка покраснела, лобик сморщила, задохнулась от злости, с силой сжала пуговицу, бросила её Вовке прямо в лицо и зашипела:
- Пошел вон, босяк!
Прямо как настоящая гадюка.
Пуговица больно скользнула по щеке. Вовка потёр ушибленное место и сказал спокойно:
- Мать твою жалко. Не доведется ей в Париже пожить.
И вышел из кухни. Ботинки зашнуровывал уже на лестнице. Спустившись во двор, сплюнул. Было уже темно. Заметно подморозило. Вовка шел к Арсению и думал про людей, про то, что с ними делают простые печатные бумажки. Вот взять хотя бы Леших. Ограбили они кассу. Хотели богатыми быть. Старший умер так и не увидев воли. Младший лучшие годы жизни провёл за решеткой. А Вовкин батя? Стал он от этих денег счастливее? Сына потерял. Вовка вздохнул. Ему самому-то за что такое наказание в жизни? Сплошные разочарования. А Арсений? Ноги лишился из-за жадности, сейчас живёт как цепная собака на мешке с золотом. Нетка вон, и та с ума сошла. Париж, Париж... На кой он ей этот Париж? Там что, люди лучше, добрее?
Арсений храпел на весь дом. Было холодно. Вовка затопил печь. Спать не хотелось. Думал об отце, матери.
Утром проснулся от стука. Безногий гремел культей по полу, ковыляя к столу. Налил стакан воды из чайника, выпил большими глотками. Налил ещё. Похмелье.
- Арсений, давай купим радио, – сказал Вовка.
5.
В середине декабря Вовка вдруг вспомнил, что пропустил свой день рождения. Надо же, забыл! Ему исполнилось четырнадцать. Сходил по такому случаю в кино и купил себе пирожное с кремом и карамелек, а безногому бутылку пива. Тот был растроган. Весь вечер рассуждал о том, как хорошо они заживут, когда Вовка вырастет и станет инженером. Вот на следующий год в школу пойдёт опять, можно и в вечернюю, а там и в училище, или куда повыше. Купят они телевизор вскладчину и поедут на море. Не хотелось Вовке в такой день расстраивать Арсения. Не сказал, что весной собирается ехать дальше, на восток. Праздник всё-таки, хоть и запоздалый.
А на следующий день Арсений принёс радио. Старенькое. Из комиссионки. Но вполне рабочее.
В декабре ударили морозы. Играть на улице Вовка не мог. Да и Арсений сидел дома, обморозиться боялся, всё сокрушался, что по миру пойдут. Будто он не побирался, а потом и кровью деньги добывал. Вовке тоже жалко было заработок терять. Пошел он по сапожным мастерским, авось, где нужен помощник. И пристроился ведь. Правда, далековато от дома. Приходилось на трамвае ездить. Так Вовке же не платить, он шустрый «заяц», опытный.
Новый начальник ему не понравился, привередливый, недоверчивый, вечно всем недовольный. Постоянно ворчал. Не сравнить с Абрамом Петровичем. Но платил нормально. Арсения идея с мастерской не воодушевила. Понимал, что Вовка из-под его контроля выходит постепенно. Да и денег у пацана больше стало. Встречались они теперь только по вечерам. Почти не разговаривали. Безногий становился всё мрачнее, часто выпивал. Матерился на жизнь.
Первое января тысяча девятьсот шестьдесят первого года принесло перемены. Вечером Арсений пришел из пивной и высыпал на стол горсть мелких новеньких монет.
- Ты посмотри, мать их так! Это что? Разве ж это деньги? Рыбья чешуя! А стоит теперь в десять раз дороже. Это, Вовка, называется денежная реформа! Деноминация.
Вовка посмотрел на новые деньги. Блестяшки-серебряшки, а цену имеют. Вчера ещё на одну копейку ничего купить нельзя было, теперь же она оплачивает целый коробок спичек. А в прошлом году он стоил аж пятак.
- Это что же получается? Теперешние десять копеек, как старый рубль? – Вовка покрутил в руках новый беленький гривенник.
- Вот так, Вовка, и получается. Только мне от этого не тепло, не холодно. Все мои сбережения пересчитают на новый лад, и ничего я от этой деноминации не получу. Надо завтра с утра идти очередь в обменный пункт занимать, чтобы какие есть бумажные деньги обменяли на новые. Сейчас все обменивают. У тебя-то есть что с мастерской?
- Есть немного.
- Ну вот, было немного, столько же и останется. Тебе их просто новыми бумажками заменят. Но по стоимости они останутся прежними. Было у тебя десять рублей, дадут тебе вместо них новенький рубль, но купить на него ты сможешь столько же, сколько раньше на те десять рублей покупал. Понял?
- Конечно. Да про это ещё летом по радио говорили.
- По радио, по радио... – Передразнил безногий. – А что там твоя мелочь с концертов? Разменял на крупные или сберёг?
- Да так в коробке и валяется. А её тоже надо менять? - Вовка бросился к своей лежанке и достал старую картонную коробку из-под обуви.
Арсений почесал в затылке и серьёзно посмотрел на Вовку.
- Та-а-ак! Высыпай давай свою мелочь на стол. Посчитаем.
Вовка удивился такому участию Арсения в его бухгалтерии. Обычно он в Вовкины деньги нос не совал. Но ему и самому было интересно, сколько он накопил за последние три месяца. Через полчаса на столе выросли стопки копеек, «двушек» и трехкопеечных монет
- Это, Вовка, твой капитал. Считай, что выиграл ты в лотерею в десять раз больше, чем заплатил.
- Это как?
- А вот так! Эти монеты не меняют. Все мелкие монеты теперь в десять раз больше стоят. Ты раньше билет на автобус за сколько покупал?
- За тридцать копеек, будто не знаешь...
- А теперь вот эти три копейки – это твой билет.
Вовка посмотрел с недоверием. Это что же получается? Если вся вот эта мелочь теперь стоит в десять раз дороже, так может у него уже достаточно средств на билет до Дальнего Востока? Арсений ловко пересчитал стопки, перемножил и сложил, рисуя столбики химическим карандашом на старой газете, служившей им и скатертью, и записной книжкой.
- Шестьдесят семь рублей девяносто пять копеек, – подвёл он итог.
- Совсем мало. Даже на ботинки не хватит, – опечалился Вовка.
- Ты, пацан, совсем тупой, кажись. Это ведь как старые шестьсот семьдесят девять рублей.
- И вправду! – начал приспосабливаться к новой системе Вовка.
Получается, что и на ботинки, и на билет, и ещё останется! А это означало самое главное – свободу! Ух! Аж дух захватило. Вовка смахнул рукой всю мелочь в коробку, поставил её обратно под лежанку. Арсений смотрел на него тяжело, недовольно. Будто чувствовал для себя неладное. Потом встал, поковылял к окну, поднял с пола початую бутылку водки.
- Ну, давай, пацан, на радости такой выпьем.
Радости в голосе безногого не чувствовалось, но Вовке было на это наплевать. Арсений никогда радоваться не умел, тем более за других. Но уж раз ему так хочется, Вовка выпьет с ним немного, чтобы не обижать. Хоть это пусть калеку счастливым сделает.
Арсений налил Вовке полстакана, столько же себе.
- Давай, давай! До дна! Удачу, её завсегда обмыть нужно. А ты как думал?..
Водка оказалась противной, обжигала горло и горячим комком медленно сползала в желудок. Еле выпил в несколько больших глотков, пересилив себя. Через несколько минут Вовку стало клонить в сон. Он слушал размышления Арсения о жизни, а глаза так прямо и закрывались, тело сползало с табуретки, пальцы лениво теребившие хлебный мякиш – нехитрую закуску, останавливались, безвольно падали на стол.
- Вот за что тебе, сопливому щенку, так подвезло? Эх, надо было с тебя мелочью брать. Как же я прошляпил-то?! Да если бы покрутил немного умишком, то все подаяние в копейках хранил бы! И-эх!
Арсений налил себе ещё. Посмотрел на захмелевшего Вовку, хотел было подлить, но передумал.
- Тебе хватит, а то ещё заблюешь мне весь дом. И так будешь спать как мертвый. Вали уж, детское время вышло.
Вовка икнул и поплёлся к своей лежанке. Рухнул, не раздеваясь. И тут же заснул.
Одурманенный алкоголем мозг то туманился, проваливаясь в черную бездну, то воспалялся, прокручивая замысловатые сюжеты. Снился Вовке пляж, карты и Нетка. Она хлестала Вовку по щекам дамой треф, издавая странный звук, как будто кто-то дергал скрипичные струны – пау-пау-пау!.. Вовка старался увернуться от удара, но дама треф каждый раз попадала ему по щеке. Пау! Пи-и-и-у!.. Этот последний пронзительный звук слился с ворвавшейся в его сознание реальностью. Первое, что увидел Вовка в полумраке зарождающегося утра, открытый футляр на столе и валяющуюся рядом с его лежанкой скрипку. В тот же момент большая тень загородила весь свет, и кто-то тяжелый навалился, дыша перегаром. Горло передавило что-то холодное и острое. Вовка попытался одной рукой оттолкнуть и скинуть с себя тяжелое тело, а пальцы другой просунуть под удавку.
Арсений был слишком пьян, чтобы хорошо координировать свои движения, поэтому Вовкины попытки освободиться были небезнадежны. Но безногий был тяжелым, и долгое сопротивление его весу истощало Вовкины силы. Руки его слабели, пальцы под удавкой начали неметь. Арсений пыхтел и рычал, стараясь перетянуть мальчишечье горло. И ему это удалось. Вовка понял, что пришел конец. Свет в глазах начал меркнуть, дышать было невозможно. Из последних сил он опустил руку на пол и нащупал скрипичный гриф. Напрягся, всю последнюю энергию бросил в эту руку. Скрипка описала дугу, раздался хруст ломающейся фанеры, Арсений застонал и всей тяжестью рухнул на теряющего сознание мальчика. Но боль в пережатых удавкой пальцах вернула Вовку в чувства.
Он скинул с себя обмякшего калеку и вскочил, держась за горло. Дышать было тяжело. Воздух со свистом летал туда-обратно, не давая надышаться, будто выходил в дырку, не успев достигнуть легких. Вовку шатало как пьяного. Не сводя глаз с неудавшегося убийцы, он нащупал коробку с деньгами под лежанкой, натянул ботинки, теплую телогрейку Арсения и его же ушанку. Посмотрел на остатки скрипки и на струну, зажатую в руке калеки. Вот что в Вовкином сне так бренчало! Это безногий струну резал. А чего же Вовку сразу не зарезал? А! Не хотел дом кровью пачкать. Вот дерьмо человек! И даже не из-за последних денег. Ведь не бедный же! Хотя... Самый что ни на есть! За душой «тыщи», а душой нищий.
Вовка открыл футляр, осторожно сложил поломанный инструмент, вышел на морозный воздух, подобрал горсть снега, засунул в рот. Сладко. Обтер снегом лицо и, не оглядываясь, зашагал в сторону вокзала.
Декабрь. 2006.