Элемент Нью-Йорк

Элемент Нью-Йорк

I

...А потом я упал с эскалатора. Я скользил по ступенькам вниз головой, а ступеньки ехали вверх. На мне был синий пуховик для занятий горнолыжным спортом. Падая, я разорвал рукав, и из рукава вылезла искусственная вата. Во всем этом была какая-то закономерность. Чересчур хитроумная, чтобы я смог ее осознать, подняться и больше себя так не вести.
В остальном я чувствовал себя хорошо. Я улыбался. Мне казалось, что я погружаюсь на дно соленой лагуны, а лампы метрополитена – это шары светящегося планктона. Я - мертвый матрос, умерший от лихорадки. Команда бригантины зашила китовым усом в парусину мой труп, и, под речитатив корабельного священника, сбросила усопшего в тропические волны где-то в районе Барьерного Рифа. Я ощущал течение, и оно несло меня в другой мир. Мир, где живут русалки с татуировками на лицах, а из их полных грудей струится ром; и каракатицы, чьи густые чернила – это на самом деле сок из лютиков; и единороги с картой созвездий на крестце. В этом мире из раковины мидии можно было услышать полонез, а в доме рака-отшельника звучало ска. Очутившись там, угри начинали сплетаться, как пальцы немого, и спариваться, не дождавшись Саргассового моря, а тяжелые тучи китового спермацета орошали благоухающей амброй затонувшие сокровища Монтесумы...
Там было очень неплохо. Мне нравилось.
Тем временем, люди на эскалаторе сторонились меня. Для них я был вроде стекающей лужи, которую нужно обойти на всякий случай. Их лица были барракудами и муренами. Полчищами медуз. Но для такого мертвеца, как я, они были не страшнее аквариумной рыбки.
Когда я проплывал мимо рекламы крабовых палочек, служащая станции что-то нажала на своем пульте в будке внизу, и эскалатор, крякнув, остановился. Погружение закончилось. Двое студентов помогли мне подняться. Кто-то подал мне слетевшую бейсболку. Эскалатор снова пошел. Наверху, выглядывая поверх макушек, беспокоился молоденький милиционер: решал - связываться со мной или нет. Я вздохнул по потерянному миру, и милиционер, поймав мой взгляд, почему-то решил, что нет: связываться не стоит. Меня почти не шатало. Все.
- Все одним словом, - сказал я Саше Лавдасу, завершая рассказ об этой истории.
Только что мы с Лавдасом сдали в печать рекламный макет сети автомобильных салонов, и теперь на кухне агентства пили китайский чай из глиняных плошек. В чае плавали какие-то палки, и мне хотелось достать их руками. Но чаем угощал Лавдас, и это расстроило бы его эстетическое восприятие.
- Родной, в последнее время после работы ты слишком много пьешь. И с этим, - Лавдас сделал многозначительную паузу, - тоже бы поосторожней.
- Что же делать? – театрально воздев руки к потолку вопросил я. – Ты же, Санечек, знаешь мою ситуацию.
В последнюю неделю к толстым и тяжелым шматам ежевечернего алкогольного хлеба я стал прикладывать тонкую мякоть легких наркотиков. Полученные бутерброды заставляли меня смеяться и бросать на проезжую часть пустые бутылки. На работе с начальством у меня не ладилось. Наш с Резником профсоюз был изнурен борьбой с эксплуатировавшим классом, будто печень ершом. От этого хотелось чего-то радикального, как режим Пол Пота. Например, ближе к ночи - превратиться в растение. В папайю, батат или сезам. В крайнем случае - в редиску.
- Тебе, родной, просто нужно найти, чем заниматься на досуге, - продолжил Лавдас.
- Чем именно?
- Ну, тем, что в конце прошлого века называлось хобби.
Я задумался. Перидромофилия. Филуминия. Бонистика. Рафтинг. Служба в Армии Спасения. Изготовление садовых гномиков. Семьдесят второй уровень «Супер Марио». Генеалогическое древо. Макраме-аниме. Это все не про меня. Я люблю напиваться и что-нибудь ломать. А это очень незатейливо.
- Например? – переспросил я.
Лавдас откинулся на икеевский диванчик, вытянул из мягкой пачки сигарету без фильтра и импозантно поджег ее американской бензиновой зажигалкой. Саша Лавдас, грек и по этой причине, парадоксальным образом, католик, любил Роя Лихтенштейна, Джимми Хендрикса и Хантера Томпсона. Мечтал разукрасить нашу кухню банками уорхолловского супа и покрасить холодильник в красный цвет. Он был лучший дизайнер из тех, с кем мне доводилось работать.
- Например, - затянулся Лавдас, - мы с женой ходим на кружок танцев. По четным – бальные. По нечетным – латинос. Могу и тебя там отрекомендовать, родной.
- Танцы. А как же, - улыбнулся я. - Жаль вот только я из своих последних чешек вырос. Лет двадцать тому назад.
Лавдас прокрутил в руках зажигалку и положил ее на стол. Потом из чайника долил в наши плошки заварки. Стоящая на шкафу микроволновая печь пропищала, и что-то шаркнуло в ней, словно чья-то нога в реверансе.
Снег за окном и то, сука, кружился.
- Тимоша, задумайся. Танцы. С парнями – в кружке напряженка. Это я – с Валей. А так - множество одиноких дам, желающих сойтись в туре вальса. И, главное, очень развивает координацию.
На кухню зашел Скоробородько в красном свитере. Он достал из микроволновой печи кусок горячей пиццы, и в комнате запахло анчоусами. Он посмотрел в окно на снег, а потом на нас с Лавдасом.
- Сидите? – спросил Скоробородько, - А образ Гагарина в рекламе так до сих пор и не раскрыт.
Я не удержался и, воспользовавшись тем, что Лавдас отвернулся, снял плавающую в плошке палочку с ее привычной орбиты.

II

Вечерний кружок танцев располагался в актовом зале средней школы на Липках, и чтобы туда попасть, нужно было идти в гору от Бессарабки вдоль длинных, раскатанных учениками ледовых дорожек. Эта зима была очень холодной, и снег под ногами скрипел не переставая.
Когда мы пришли, в актовом зале заканчивались занятия секции танцев живота. Из аудиосистемы витиевато играла турецкая эстрада. Паркет лоснился в ярком свете, как разрезанный персик. В нем отражались лампы. Два десятка босоногих женщин разных возрастов отбивали паркет и трясли чреслами. Расшитые монетами платки звенели вокруг их бедер. Женщинам было приятно, что мы на них смотрим. Огромное, во всю стену зеркало, удваивало их число.
Мужчинам переодеваться нужно было на сцене актового зала, за кулисами. Я разделся до трусов, сложил вещи. Гематомы после падения с эскалатора уже почти сошли, и только кое-где на ребрах спины оставались мутно-желтые пятна. Я натянул кеды, шорты и футболку с котом Феликсом.
Сегодня была нечетная дата: стало быть, ожидался урок латиноамериканских танцев. Любители хореографии постепенно подтягивались. Они здоровались с Лавдасом, как со старым знакомым. Один парень переоделся в обтягивающее трико с люрексом, которое бывает у профессиональных танцоров. Он с удовольствием посмотрел на свое отражение в черном зеркале окна, выгнулся и остался доволен собой. Если бы у него в руках оказались булавы, он стал бы похожим на циркового жонглера.
Турецкая музыка прекратилась. Хохоча и семеня ногами, женщины убежали переодеваться в класс географии. Мужчины вышли из-за кулис и стали перед зеркалом. К ним присоединились партнерши. Валя Лавдас, в бриджах и теннисных тапочках, прошлась на цыпочках вокруг мужа и церемониально положила руку ему на плечо. К парню в трико присоединилась его подруга. Она была очень красива в настоящем платье для танго: бирюзовом, с похожим на язык дразнящегося черта вырезом на спине. Еще было три-четыре пары средних лет, пришедших сюда, казалось, по совету семейного психолога. Они с нарочитой заботой буржуа опекали друг друга. Одиноких дам, желающих сойтись в туре вальса, решительно не наблюдалось.
Зато, неподалеку от меня, у батареи конфузился коренастый юноша с головой круглой и тяжелой, как шар от боулинга. Он, то изучал свои белые носки, сжимая кулаки в карманах атласных лайковых трусов, то озирался по сторонам с растерянностью военнопленного.
- Я вообще-то пауэрлифтингом занимаюсь, - робко произнес он, заметив, что я его рассматриваю, - Меня сюда тренер прислал, значит. Сказал: надо над пластикой мне работать, чтобы в бодибилдинг перевестись. Вот...
От необходимости отвечать меня избавила молоденькая преподавательница. Она впорхнула в зал, как колибри в куст алоэ: с иллюзорной поспешностью, в которой каждое движение было одновременно и значимо и незаменимо. Ее волосы, собранные в шиньон, ритмично подскакивали, словно кисточка на трости тамбурмажора.
- Здравствуйте! - задорно поприветствовала нас преподавательница, - Я вижу у нас новые лица! Представлюсь! Светлана Бардакова – мастер спорта по спортивным танцам! Ваш тренер!
- Павлик, - нехотя сказал пауэрлифтер.
- Тимофей, - сказал я.
Завсегдатаи кружка наградили нас тщедушными аплодисментами. Лавдас показал мне большой палец. Я взглянул в зеркало. Мое отражение не выглядело счастливым, если не считать кота Феликса на футболке. Это животное радовалось и кому-то махало рукой.
- А теперь – разминка!
Мадемуазель Бардакова вытянула руки вверх и стала похожа на восклицательный знак. Своим личным примером она принудила нас доставать ладонями паркет, не сгибая коленей. В этой процедуре меня радовало только то, что я не успел поужинать. До паркета я не доставал, по меньшей мере, двух вершков.
- Сегодня мы будем разучивать ча-ча-ча! – порадовала нас преподавательница, когда это упражнение подошло к концу, - Это замечательный танец! Его придумали на Кубе! Он не такой сложный, как румба, не говоря уже о танго! Он сделает вас неотразимыми на любой танцплощадке! Грациозными! Сексуальными!
Супружеские пары понимающе заулыбались. А я, отчего-то, вспомнил дискотеку «Кристалл» в своем родном городе. Открытое до наготы, сумеречное небо, под которым побелка стен, казалась сиреневой. Лавочки с чугунными пролетарскими ножками, щит пожарной охраны с баграми и «2 Unlimited» в единственной, похожей на шкаф со скелетом, колонке. А еще - старые парковые клены, нависающие над малолетками в лосинах. И шлакоблок, прижатый к животу под курткой. Так, на всякий случай. На дискотеке «Кристалл» это могло оказаться полезнее, чем трико с люрексом.
- Шаг! Шаг! Ча! Ча! Ча! – Бардакова включила аудиосистему и принялась показывать нам движения, замысловато переставляя ноги. – Кокетливо двигаем бедрами! Размер четыре четвертых! Последняя четверть такта пополам на две восьмых! Чувствуйте ча-ча-ча! Первая доля акцентирована! Следите за своими движениями в зеркале! Шаги! Длинный! Длинный! Короткие!
В аудиосистеме надрывался мексиканский ансамбль. Ритм композиции был коварней текилы. Я постоянно сбивался с такта и топтался по паркету, словно одомашненный ежик по линолеуму. Порядок шагов я тоже путал: короткие, длинные, короткие – все это было непонятно, как азбука Морзе.
- Молодой человек!
Наша преподавательница поставила на паузу музыкальный центр. Тренер Бардакова все время улыбалась. Может быть, так ее когда-то научили в ДЮСШ.
- Да, вы! Тимофей, кажется?! Ну, это же не цыганочка с выходом?! Посмотрите, вы же всех растолкали! Держите корпус, как я! Положение рук - вторая и третья позиция, как в бальном танце! – тренер задорно проиллюстрировала свои слова пантомимой, - А вы руками машете, как в камаринской!
Я окинул взглядом зал. Бардакова была права. Я и сам не заметил, как вокруг меня образовалось пространство размером с трехсекундную зону. Участники кружка сбились в кучу, смешавшись.
- Pardon, - промямлил я.
Преподавательница решительно хлопнула в ладоши:
- А теперь – в пары! А вы вдвоем, что стоите?! Мальчики – тоже в пару, нечего! – последние относилось ко мне и пауэрлифтеру.
Мы с пауэрлифтером Павликом неловко переглянулись. Хуже было бы, только если нас попросили сделать друг другу искусственное дыхание. Я думал, такие неловкости проходят в отрочестве. Только в четырнадцать, например, можно переживать, что кто-то увидел, как ты идешь по улице со своей бабушкой. Или потом в пятнадцать, когда на осмотре военкомата необходимо показать свой пенис молоденькой медсестре. Я с немым укором посмотрел на Лавдаса:
- Ох, и сволочь же ты, родной, - процедил я.
- Не поверишь, в первый раз тут такое, - попытался оправдаться Лавдас.
- Мальчики мы вас ждем! Быстренько! – мадемуазель Бардакова энергично жестикулировала, словно маленький фюрер.
Пауэрлифтер Павлик вздохнул тяжело, как изнуренный стероидами, ветеран. Дисциплина – путь к успеху. Его мышцы налились кровью. Он решительной походкой двинулся ко мне. В девяностых годах по вещевому рынку так ходили рэкетиры. Я напрягся:
- Quel dommage! Все мои танцы расписаны наперед, mon chri! – я попятился назад. – Павлик, Павлик, не делай этого.
- Тренер же сказал! – Павлик попытался схватить меня за талию.
Я был всего лишь маленьким весом, который надо сейчас, поднять, рвануть на пути к освещенному софитами помосту, где поигрывающий гладковыбритыми грудями Павлик, стоя среди огромных мужиков, покрытых смазкой, будет первым из них. Первым и никак иначе, клянусь стрингами Арнольда.
Вдруг двери в зал распахнулись. На паркете возникла толстая madame лет пятидесяти в розовом платьице с кружевами, словно у школьницы-выпускницы. Madame зачем-то держала руки позади спины, как будто там была воображаемая тележка на колесиках. Наверное, ей казалось, что именно так следует появляться светской даме на балу по случаю именин фрейлины ее императорского величества. От ее белокурой прически размером со средний термитник шел резкий запах лака.
- Светочка, голубушка, я опоздала, - сообщила она Бардаковой.
- Ничего, душечка! - наша преподавательница, казалось, охотно поддерживала эту нелепую игру в уездную аристократию, - Мы как раз стали в пары! Но у нас сегодня – латинос.
Душечка madame, не переменяя образа, ничуть не брезгуя латинос, моментально оприходовала пауэрлифтера. Ей явно нравились физически развитые мальчики с аккуратной прической. Если Павлик будет старателен на тренировках, его бицепс в ближайшем будущем не уступит объемом ляжке партнерши.
Я снова остался один, но лишь на мгновение. Тренерский долг Бардаковой заставил ее взять меня в пару. Звезда салона и неповоротливый юноша-корнет. Каков msalliance!
- Боюсь, у вас может случиться производственная травма, - как человек чести, я счел своим долгом предупредить мадемуазель Бардакову о грозящей ей опасности.
- Не волнуйтесь, лучше следите за ритмом! - ответила она мне.
- У меня не получается. Я все время думаю, как не наступить вам на ногу.
- Господи, это ведь очень простые движения! Я же не требую от вас кубинского брейка в открытой контрпроменадной позиции, кросс бейсик с соло поворотом или хип твист шассе! Брали бы лучше пример с вашего товарища!
Рядом с нами чета Лавдасов старательно отрабатывала заданные движения. Они и впрямь были хороши. Особенно Саша: в нем чувствовалась дрессировка. Они вполне могли бы танцевать на площади Революции в Гаване среди голубых кадиллаков, выпущенных капиталистами до 1959 года.
- А теперь я вам продемонстрирую элемент Нью-Йорк! Элемент, моду на который создал Бродвей! – объявила Бардакова, не выпуская меня из танцевальных объятий. – Шаг! Партнеры разворачиваются! Рука плавно вверх вдоль тела! Эффектно раскрываем кисть!
- Светлана, вы снова ведете, - пожаловался я.
- Очень смешно! – фыркнула Бардакова и, дав свободу мне, призвала всех остальных: - Работаем!
Отрабатывать элемент Нью-Йорк было проще простого. Главное – правильно вскинуть руку верх и растопырить пальцы. У любого выйдет. Кроме пауэрлифтера Павлика, пожалуй. Он яростно толкал в воздух невидимую пудовую гантель и при этом зачем-то вертел бедрами. Эти движения делали его похожим на гея, который сдается патрулю SS. Его па веселили меня, пока процесс не прервали энергичные хлопки в ладоши:
- Спасибо! Занятие окончено! – Бардакова выключила аудиоцентр и мексиканский ансамбль растворился в пампасах.
Я подошел к тренерше расплатиться за занятие. Бардакова что-то отмечала в журнале шариковой ручкой в виде кроличьей лапки. В очереди за мной, зажав купюры в кулак, уже мялся пауэрлифтер Павлик.
- Тимофей, вы будете в четверг? – спросила Бардакова, из ее речи чудесным образом исчезли восклицательные знаки. – У нас будет венский вальс. У вас есть задатки.
- Павлик, а вы придете? – незаметно подкралась сзади душечка madame в розовом, - Светочка, наконец-то у меня появился кавалер!
Радость экзальтированной дамы, позволила мне молча удалиться. Я побрел прочь. Намащенный паркет подо мной отражал мои же подобия. Мышцы болели. Вдруг, мне стало жалко, что сейчас в этом зале нельзя поиграть в футбол. И эта мысль была как бритва. Разрезала без боли: жизнь моя поменялась, а я и не заметил, как это стряслось.

III

Валя пошла выбирать мате. Мы с Лавасом остались ждать ее в кафетерии супермаркета. В этом супермаркете скупались богатые. Здесь можно было без труда приобрести оленью ветчину, лобстеров или сыр с грибковой плесенью. Мимо прокатил свою тележку ведущий вечернего общественно-политического ток-шоу, а потом скрылся, свернув в галерею из винных, покрытых мохнатой пылью, бутылок.
- А после тренировки хорошо попить сока! Особенно апельсинового, - будто сам себя уговаривая сказал Саша Лавдас.
Перед ним стоял стакан фреша. В нем плавали кусочки цитрусовой мякоти. А еще там было очень много полезных витаминов.
- Санечек, ты это сейчас с кем разговариваешь? Ты ведь честный алкоголик. Зачем это все? – спросил я и попросил девушку бармена: – Два по сто, пожалуйста.
Девушка оставила блестящий металлический совок, которым до этого расфасовывала сорта элитного кофе в деревянные ячейки. Она разлила холодную водку в две стопки и принесла ее нам на дешевом пластмассовом подносе.
- Давай, - сказал я, - За пуанты, третью позицию и акробатический рок-н-ролл.
- Мне Валя не велит, родной, - зачем-то шепотом пожаловался Лавдас.
- У меня жвачка есть, - так же шепотом обнадежил я, - Ну, давай. Ча-ча-ча.
- Ча-ча-ча, - чокнулся со мной стопкой Лавдас.
- Дай запить.
Я запил водку соком. Мне показалось, что я уже успел забыть вкус апельсинов. Когда я их в последний раз покупал? Совсем не помню. Мысль купить себе фруктов почему-то никогда не приходит в голову. Это же не мясо. Без них можно обходиться.
- Будешь еще ходить на танцы? - спросил Лавдас.
- Не знаю. Вряд ли. Это занимает время. А я и так свою писанину забросил. Никак не могу два рассказа закончить. Уже месяца три за них не брался, – я допил стограммовку, и на дне стопки ничего не осталось кроме одиноких каплей сорокоградусного рассудка.
- Кого ты обманываешь, родной? – Лавдас тоже допил свою стопку и не поморщился, - Ты себя обманываешь. Вас с Резником каждый вечер из кабаков охрана выгоняет пьяных в сраку. А ты сочиняешь тут мне про Му-Му с Каштанкой.
- А творчество как? Ты ведь тоже писал картины, Санечек. Хорошие картины.
Я не врал. Лавдас действительно писал кода-то хорошие картины. Но это было так давно, что судить о них можно только по черно-белым фотографиям, сделанных камерой «Зенит». На снимках были блестящие корпусы машин, женские руки, вентиляторы, опоссумы, карданные валы, телефонные будки и мясные, висящие на крюках туши.
Сами полотна Лавдас показывать отказывался, прятал их у тещи в подвале. Наверное, было в них что-то брошенное, разрушенное и необратимое, будто были эти картины вещами, оставшимися от умершего в младенчестве ребенка. Чепчиками, а, может быть, и распашонками.
- Творчество, - отхлебнул сока Лавдас, - Творчество – это стоять на Андреевском спуске и торговать можжевеловыми поделками, расписными горшками да маринами. Вот там – одни творцы и гении. А мы с тобой деньги зарабатываем. Знаешь, если бы не Валя, я...
- Угу, - перебил я, - Мы зарабатываем деньги. Мы хотим, чтобы люди покупали больше. А еще лучше, чтобы все это они покупали в кредит. Мы...
- У меня самого кредит. И заметь, родной, это совсем не плохо, как оказалось. Наш этаж уже построили. Год, полтора и въедем. И машину я покупать буду тоже..., - Лавдас наклонился ближе ко мне и, почему-то, заговорил тише: - И может, хватит изображать из себя этого... Как же это ты сам когда-то сказал?.. Этого – Савонаролу... в беретке Че Гевары?.. Ты сам-то помнишь еще, родной, как это: жить без кредитной карточки? Помнишь? Вот где она у тебя сейчас?
Разумеется, я знал, где она. Лежит, плоская, во внутреннем кармане куртки. С годами вырабатывается это томное до зуда физическое чувство: ощущение кредитной карточки и мобильного телефона, их близость к телу, словно успели они стать твоими биологическими органами: магнитной селезенкой, вибрирующим аппендиксом. А теперь самое жуткое: эти органы будут нестерпимо ныть, если их отымут.
- Да у сердца она, родной. У сердца, - ответил я.
- Вот, видишь. Жениться тебе нужно, - фреш у Лавдаса закончился.
В супермаркете продолжали ходить люди с тележками. Их ждали машины на парковке. Их этажи были уже построены много-много лет назад. И теперь они могли расти только вширь, но никак не вверх. Чтобы поспорить с этим, нужно было иметь, что сказать, но все мои слова висели на бил-бордах. Мертвые, как распятые рабы вдоль Апиевой дороги. И с каждым зимним днем, накрепко прибитые, они тлели от собственной тщеты, ужасая уцелевших.
- Еще два по сто! – крикнул я.
- И сок, - добавил Лавдас.
Спустя четверть часа, когда рассерженная Валя сажала Лавдаса в такси у торгового центра, он опять показал мне большой палец, а я в ответ помахал ему рукой. Санечек был хорошим человеком. И он был прав. Только быть правым мне всегда было скучно.
Падал снег, похожий на засохшие капли бритвенной пены. Он горел, зажженный неоном, а потом гас, упав на капоты автомобилей. Такси долго пыталось вклиниться в их поток: сельдь к сельди. Холод и молчание.
Я подумал, что тонуть в арктических водах это совсем другое, малоприятное дело. Под ледяной водой айсберги выглядят слишком большими. Вокруг них плавают прозрачные рыбы... Прозрачные рыбы, похожие на безнадежные мечты.
Я перешел дорогу и сел в рюмочной. Задержавшиеся после работы пьяницы допивали свои последние рюмки. На стенах, в насмешку надо мной, висели подсвеченные виды Нью-Йорка. Под Бруклинским мостом я заказал пива, но все светлое уже успели выпить, и пришлось взять темного. Темное пиво горчило, а я думал о Нью-Йорке и бале по случаю именин императрицы, коралловых атоллах и айсбергах, мясных тушах и еще немножечко, совсем чуть-чуть, о Революции.

IV

А еще по вечерам я пробовал ходить в кино, в маленькие залы, где обычно идут ленты с субтитрами. Места там, как правило, не заполнялись и на четверть. Овалы голов над креслами лишь кое-где обозначали присутствие людей. В пазах для стаканов попкорна лежали смятые билеты, оставшиеся от предыдущих сеансов. Кое-кто опаздывал, светил голубым светом мобильного телефона, спеша обнаружить свой ряд, пока еще не закончились трейлеры.
Почти все фильмы, которые шли с субтитрами, были об одиночестве. И мне это нравилось. На полотне плелся рассказ, а полости внутри меня заполнялись раскадровкой прожитых дней. Иногда я даже плохо понимал, о чем идет речь в кинокартине.
Однажды фильм был о том, что наркотики – плохо. Сначала у героев фильма денег было много, и все было хорошо. Но потом деньги закончились, и все стало плохо. Главный герой носил кеды, точно такие же, как у меня. Даже цвет совпадал. Вот, собственно, и все что я вынес из этого фильма.
Когда я выходил из кино, оказалось, что за время сеанса выпал новый снег и завернул все мягким и белым полиэстером, будто вещи при переезде. И все, что было под ним, грязного, утоптанного, пропало, как выброшенные в утиль старые киноэпизоды. Я пошел пешком к себе мимо старых домов и церквей. Было поздно, и сугробы под собственной тяжестью падали с голых каштановых ветвей на крыши автомобилей и нарушали тишину сигнализацией, как зарвавшиеся подростки, включившие на полную громкость аудиосистему в ночной, оставленной родителями квартире.
Неожиданно я вспомнил о Фишере. Нужно было к нему зайти. Мы жили по соседству, но я не видел его уже недели две. На прошлых выходных он звонил мне и просил написать текст для своей новой песни, а я что-то обещал, таращась одним глазом в экран ящика, где шли Симпсоны, а вторым – на кухню: там докипало спагетти.
Летом мы виделись чаще. По выходным с пикниками отправлялись на холм за мечеть: курили там драп, жарили мясо и рассматривали в полевой бинокль окрестности. Яна, девушка Фишера и по совместительству вокалистка его группы, резала помидоры с петрушкой, а мой приятель мечтал о том, что слава вернется, и его снова будут показывать по музыкальному каналу, узнавать на улицах, звать в жюри конкурсов юных талантов, а еще - в рекламу газировки. Яна тоже в это верила, поэтому с усердием школьной отличницы писала тексты на английском о том, что жизнь – это стена, любовь – электрический ток, а одиночество – не пойми что.
Вдвоем с Фишером они придумали сценарий для своего видеоклипа. По замыслу в видеоклипе они должны были ездить на белом «хаммере». За последний год их пригласили только на один концерт. Денег не было. Время летело, как выброшенный из номера отеля телевизор.
Колесиками на бинокле я наводил резкость и замечал баржи на Днепре, а потом поворачивался в другую сторону и разглядывал Макдональдс на Петровке. Перспектив я не видел. Но зачем было в этом кому-то признаваться?
...Перед подъездом Фишера я струсил снег с ботинок. Консьержка в его доме слыла нервной и раздражительной особой, измученной подагрой и конъюнктивитом. Рассказывали, что раньше она служила распорядителем в оперном театре, и этот факт казался очень занятным. Во всяком случае, Резнику.
Мои предосторожности оказались излишними: консьержка спала. Я вызвал лифт, а затем ехал в нем пять этажей, перечитывая надпись рядом с кнопками: «Не ссы здесь! Ты же не из Донецка!». На площадке я повернул влево и пошел по коридору. По обе стороны за дверями скрывались гостинки. Квадраты линолеума на полу давно отклеились и смешались, как пятнашки. Вдоль стены стоял чей-то разобранный шифоньер. Его полки были аккуратно высунуты и сложены одна поверх другой. Я позвонил в квартиру Фишера два раза, пока тот мне не открыл.
- Хай! - сказал Фишер, - Проходи. Я приготовил гуляш. Почитать тоже есть.
- Привет, - сказал я. – Литература – это прекрасно.
Я протянул ему полиэтиленовый пакет с пивными бутылками. На руке у Фишера была недобитая татуировка: уже семь лет он собирался ее закончить, и сейчас она напоминала картинку из детской книжки-раскраски, которую начал было расписывать, да быстро забросил непоседливый ребенок.
- У тебя из рукава куртки вата торчит, - сообщил Фишер.
- Я знаю, - ответил я, - Занимался дайвингом. Рыба-пила.
- Пила и не закусывала... Слушай... Слушай. Дело тут есть такое... Дело есть... Посмотри, меня и вправду плохо подстригли? – Фишер, который красился в блондина, повернулся ко мне затылком.
Конструкции фраз Фишера по-прежнему строились просто, как три блатных аккорда. В беседе с ним меня всегда умиляли его быстрые переходы с одного предмета разговора на другой. Другим предметом разговора в таких случаях, как правило, оказывался сам Фишер.
Он стоял сейчас прямо передо мной в темной прихожей с обоими сизыми, как дым из газенвагена. Стоял, повернувшись спиной, в женских шерстяных гамашах, надетых по случаю плохого отопления, и в черной футболке с символикой будапештского рок-фестиваля Sziget. Он задолжал хозяйке своей квартиры за три месяца, и последним его заработком была музыка для телемагазина, в котором продавались надувные матрасы. Его волновал затылок.
- Ну как? – опять спросил он.
- Гавно твоя прическа, Фишер, - я не любил скрывать правду.
- Ладно, пошли на кухню, - вздохнул Фишер, - Нужно менять парикмахерскую. А может, купить машинку? У меня Яна и стричь может. Что посоветуешь?
Кухню заполнял густой пар, казалось, на нем можно развешивать елочные игрушки. Испарина томно окутала окна. На белом пластмассовом столе, украденном из летнего кафе еще в июле, разместились приемник и водный бульбулятор. В углу брикетами высился сложенный и обвязанный бечевкой кафель для ванной. Вкусно пахло телятиной. Фишер что-то помешивал в стоящем на медленном огне горшке.
- Ну, что там, что? Как Резник? - поинтересовался он.
- Звонил вчера утром из обезьянника. Это я виноват. Вместе пили, а он потом куда-то делся. Не уследил за корешком.
- Понятно. Да, с Резником это да... Ты помешай готовку пока. Я тут это: пойду новую песню тебе поставлю, - Фишер передал мне деревянную ложку.
Я откупорил бутылку пива и стал пить, помешивая другой рукой варево в горшке. Движимые ложкой медленно всплывали, а потом тонули куски мяса, лука и шпика. От перца хотелось чихнуть.
Из комнаты зазвучали колонки: громко, так что испарину на окнах чуть не пробило в пот. Единственную свою комнату Фишер называл студией. Впрочем, с тем же успехом он мог собственную кухню именовать ресторацией. В студии располагался старенький маломощный компьютер, клавиши, маршалловский комб, три боевых гитары, пара диванов, заваленных одеждой из румынского платяного шкафа, рулоны свернутого поролона, cd-диски рассыпанные по полу, словно для игры в твистер. Это все, что осталось от былого величия: первых автобусных туров середины девяностых, лифчиков летящих на сцену стадиона, минусовых фанер, дней Молодежи, амфетаминовых пакетов, шестидесятиминутной магнитофонной ленты концертного выступления и рок-н-ролла на 3/4 с алкоголем.
Когда-то Фишер и Резник были популярной группой. Я помню, как учился на втором курсе университета, а они приезжали к нам в город с программой и были хэд-лайнерами. Газета, в которой я тогда писал, даже посылала меня на их пресс-конференцию. Но в то время я из-за неразделенной любви мешал жить девушке с параллельного курса. Меня, наконец, перестало тошнить от алкоголя после каждой пьянки. Мой организм научился жить в согласии с этиловым спиртом и, пользуясь этим, я упивался многогранностью собственной душевной конституции. Сборища сверстников, радующихся и восторгающихся культурному контексту, в бочку моего суррогатного сплина подливали ушаты юношеской паранойи... В общем, я не помню, почему не пошел. Наверное, я завидовал. Не Фишеру с Резником, конечно. Я завидовал мальчикам на их концерте. И девочкам, которые сидели на плечах у мальчиков. Сидели и подпевали...
С тех пор человечество успело изобрести ай-под. Я два раза стригся, снова отращивал волосы и опять стригся, переехал в Киев. А Фишер разменял славу, как в голод меняют фамильные ценности на солонину: быстро, жадно и без малейших сомнений. Резник все понял, и бросил музыку, как бросают бездетную жену, неспособную зачать. Тысячи огней зажигалок на концерте померкли, и был свет семисвечника, но и тот горел недолго...
Потом я познакомился с Резником. А Резник познакомил меня с Фишером. Такие дела.
- Ну, как музон? – поинтересовался Фишер, - Это что-то вроде неопанка хочу сделать. Пробую такое, сейчас такое играть. Даже новость на сайте своем дал. Дал про это.
- Мне нравится, - сказал я. – Только вот эти клавишные. Где ты в панке клавишные слышал?
- Это вы с Резником специально сговорились, - сделал вид, что обиделся Фишер, - Ему тоже клавишные не нравятся. Такое, такое. А у меня опыт в шоу-бизнесе – десять лет скоро.
Когда-то Фишер играл трэшню, и это получалось у него лучше всего. Потом были индастриал, брейк-бит, готика и даже ар-эн-би. Угодить со стилем толпе ему удалось лишь однажды, но и это прошло. Все остальное напоминало ритуальное гадание на собственных кишках. Чужую музыку Фишер не слушал принципиально. Гордился, что за всю жизнь прочитал только одну книгу: «Волшебник изумрудного города», когда болел ангиной в шестом классе. Почему-то ему нравилось прикидываться ограниченным.
Я бросил помешивать гуляш, вышел на середину кухни и сделал элемент Нью-Йорк, преподанный мне тренером Бардаковой.
- Это ты что такое сейчас исполнил? - удивился Фишер.
- Это – элемент Нью-Йорк. Его в моду ввел Бродвей. Каждый раз теперь, когда ты будешь опять вспоминать про свой опыт в шоу-бизнесе, я буду это исполнять. Даже не сомневайся. Давай я тебе лучше пива открою.
Я открыл пива и дал его Фишеру. Фишер выключил огонь на плите и лег с откупоренной бутылкой на половичок. Ему нравилось беседовать лежа:
- Почему так, Тимофей? – спросил он.
- Что так?
- Ну, так. Почему раньше все было, а теперь прошло. Почему на музыкальных каналах одна мафия? Почему все в сговоре. В клипах телки соревнуются, у кого сиська больше вывалится, и у кого шортики короче. Шоу-парад «Силикон Года». А наши клипы не берут в эфир. А на концерты не берут специально. Понимаешь, да? А у меня три проекта. А у них - блестки... И по сети с заграницы выходили. Хотят, чтоб нормальная группа на фестивале у них выступала. Там это. А тут то. Ну, ты понял.
Я пожал плечами. Я знал, что Фишер не злится. Фишер был слишком добрым для этого. Добрым и талантливым. А быть добрым и талантливым – это опасное сочетание. Устрица, жалящая сама себя ядом кобры. Прямо здесь. Лежа на коврике.
- Это творческая свобода, - сказал я.
- Творческая свобода? – переспросил Фишер.
Да, это была творческая свобода. Наш театр теней, где выключили электричество. Наша банька, в которой жили пауки размером с откормленную купеческую кошку. Наш треснувший кувшин, из которого просочилось все вино, успев до этого превратиться в уксус. Паруса разорванные, как чахоточная легочная плевра, тряпьем свисали с рангоутов наших кораблей. Кораблей творческой свободы, единственную гордость которых составляло лишь отсутствие цепных якорей. С этого судна давно уже сбежали все крысы. Крысам стали родней лабораторные условия чистых домиков из стекла и металлопластика: с кондиционером, социальным пакетом и обильной пищей, которую выдают по сигналу зажженной рубиновой лампы. Крысы хорошо прижились на каналах телевидения... Или в рекламных агентствах, как я, например.
- Брось ты это все, Фишер. Устройся на работу в студию. Пиши музыку про майонез и заставки прогноза погоды. А для себя пиши по ночам.
- Я не могу так. Так не могу, - Фишер перестал, лежать и сел на корточки, закачался, - Я хочу что-то сделать в музыке. Резник на два года вернулся в Ужгород и ходил в синагогу. А я не могу так. Я не знаю всех этих штук про бога и про религию. Знаю, есть Иисус Христос и Мария Мирабела. И музыка есть, а больше я ничего не знаю.
Я тоже ничего не знал. Не знал, опять ли придуривается Фишер, нарочно путая Марию Магдалину с Марией Мирабелой, или он и вправду запутался в окружающем мире, как осенняя муха в бороде афонского старца.
Со стекол в кухне, конденсировавшись, стекал пар. Эту влагу можно было теперь сравнить со слезами, но для этого я был слишком циничен. Я поймал себя на мысли, что рассуждаю, совсем как Лавдас, позавчера.
- Ладно, Фишер, забудь. Давай, лучше почитаем.
Фишер поднялся и достал с полки, завернутую в газету траву. Он извлек ее из развернутой бумаги с пиететом, как боец, отсыпающий из кисета махорку товарищу в старом советском фильме про войну. Аккуратно он утрамбовал ее в фольгу с дырочками, насаженную на горлышко пластиковой бутылки. Он поджег частицы, потом отвинтил крышку, поднял половину пластиковой бутылки из второй, обрезанной и наполненной водой, проглотил дым.
- Теперь, давай ты, - выпустив, предложил он мне, - Аккуратно только – злая она. И выдыхай в форточку.
Я повторил все его действия, а потом сел на стул. Новая песня Фишера, с тех пор, как он ее включил, сыграла уже, наверное, раз пятнадцать. Меня взяло.
- Напишешь для песни текст? – спросил Фишер
- Не знаю, будет время, будет настроение, - я физически ощутил, как мои глаза налились кровью, а мышцы лица сложились в улыбку. Брюшной пресс натянулся.
- Я же это не так. Не просто так. Ну, ты понял. Я это тут думаю. Давай напишем новый гимн нашей стране? Я музыку, ты – текст. Главное, чтоб припев запоминался. А то как-то не очень у нас со страной. А потом нас за это сразу в депутаты изберут. А им квартиры дают. Такое... Такое... Что скажешь?
- Подумать надо.
В моей голове почему-то крутился текст о Савонароле, который в беретке Че Гевары танцует ча-ча-ча на улице Бродвей. Но это все, наверняка, не годилось для гимна нашей страны.
- Гуляш кушать будешь? – Фишер кивнул головой в сторону горшка.
- Нет пока, - отказался я.
Фишер опять лег. Он закрыл глаза, а я открыл вторую бутылку. Я знал, что меня срубит, но ничего не мог с этим поделать. Ворс половика, казался похожим на тину. Пятно света, падающего на пол с абажура, напоминало спасательный плот, на котором плывут сумасшедшие. Скоро нас здесь не будет, потому что мы сами себя съедим.
- А на меня вышли с Дании, - вдруг произнес Фишер, не размыкая век.
На него вышли здания. Я увидел, как на Фишера выходят здания: небоскребы и хрущевки, трансформаторные будки и античные храмы, мавзолеи и дворцы бракосочетаний, лепрозории и крытые ледовые стадионы. И вот он уже лежит под их обломками. Лежит, как реликт, как артефакт, который через тысячелетия будут метелками извлекать археологии из праха, рухнувшей в бездну компромиссов надежды. Рухнувшей, как перевернутая пирамида.
А потом я увидел себя с высоты абажура. Я лежал на полу рядом с Фишером и корчился в судорогах удушливого смеха. Рядом перекатывалась пустая пивная бутылка. Раскапывать такого меня точно никто не будет.

V

Мы стояли втроем: я, Резник и Викентич. Уже перевалил субботний полдень, и машины, набитые закупленными в супермаркетах продуктами, скапливались перед светофором напротив сквера. Светофор на легком ветру еле заметно раскачивался, будто медальон гипнотизера. Снежное месиво под ним походило на рыхлую слизистую яблочную мякоть, расплавленную в микроволновке. Изо рта прохожих шел пар, летел вверх и превращался в бледную атмосферу. Выходной навевал зевоту.
Стекло бутылки от холода прилипло к моей вязаной перчатке. Мы с Резником топтались на ступеньках постамента, пили пиво, а Викентич ничего не пил, потому что он был памятником. Он был гранитом. Культовым истуканом в обличье Станислава Викентьевича Косиора. 889 (единица в начале отвалилась) – 1939. Выходит, по последним подсчетам Викентич исполнял обязанности Зла на этой земле тысяча пятьдесят лет, пока его не уничтожило другое, более главное Зло. Викентич был идейным целеустремленным упырем, и это на его совести корчилось пятнадцать миллионов трупов, умерших от истощения в геноцид: души детей убивавших за гнилой картофель и души матерей, пожиравших своих младенцев. Наверное, поэтому слушая изо дня в день про наши с Резником проблемы, Викентич всегда был невозмутим и спокоен в своей каменной командирской фуражке. Такие мелочи его не особо волновали. Он глядел вперед, через дорогу: туда, где с огромной афиши блондинки в бикини призывали нас всех отправиться посмотреть новую молодежную комедию в ближайший кинотеатр «Киевская Русь». Да, Викентич был идеальным психоаналитиком.
Сегодня, как и всегда этой зимой, мы с Резником говорили о работе: об эксплуатации, маркетинговом безумии, хозяевах-фараонах и корпоративном тоталитаризме. Мы хотели денег, и наши беседы дурманили нам рассудок. Мы превращались в придатки своих собственных фиксированных желаний. Мы были вроде персонажей американских мультфильмов, которые, страдая от голода, представляют все вокруг в виде хот-догов и чизбургеров. Проезжающие мимо нас дорогие автомобили на наших глазах превращались в пачки денег. Купюры одна поверх другой висели на вешалках бутиков. Их под изысканным соусом подавали в ресторанах. Окруженные кранами, строящиеся высотные дома и вовсе вырастали денежными штабелями до заоблачных величин элитной столичной недвижимости.
На службе мы боролись за свои права и требовали повышения к заработной плате. Я повесил над своим рабочим местом портрет Нельсона Манделы, а Резник – Мартина Лютера Кинга, и нас могли уволить в любой момент без затруднений: как двух вьетнамцев из кедопошивочного цеха.
- В жизни все гораздо проще, - резюмировал наш часовой митинг Резник, - Не нужно быть большим психологом. Нужна золотая гора. Двести тысяч. Или хотя бы сто пятьдесят. Это – мой план. По-моему, нормально.
Я кивнул. С таким планом сложно было спорить. Мне тоже хотелось большую золотую гору в виде вознаграждения от дивидендов. Или хотя бы средних размеров холм, но даром. Да что там: я был согласен и на могильный курган. Добавить мне было нечего. И мы продолжили топтаться на месте.
Проблема состояла в том, что долго беседовать о деньгах очень вредно для печени. Она от этого болит. Кроме того, я знаю, если о деньгах все время думать, то в следующей жизни непременно появишься на свет деревом. Как только ты вырастешь, тебя спилят, сварят и изготовят из полученной целлюлозы казначейские банкноты. Я бы еще согласился стать таиландским батом. Быть влажной и мятой бумажкой, которую в своем маленьком кулачке сжимает несовершеннолетняя проститутка из Паттайи. Но быть долларом США - увольте. После этого только одна аватара – в глисты.
В декабрьском воздухе, как цеппелин, нависала необходимость побеседовать о другом. Хотя бы, о друге Фишере. Мы с Резником всегда о нем вспоминали, когда уже больше не могли говорить о работе и деньгах.
- Я вчера у Фишера заночевал, - сообщил Резник, - Он теперь мечтает о будке.
- На него выходили здания, после того, как я показал ему элемент Нью-Йорк, - вспомнил я, - От этого он, видимо, пережил психологический шок.
- Он хочет у себя в комнате сделать настоящую звукоизолированную будку для звукозаписи. Он верит, что тогда все переменится. Что весь Киев станет записывать музыку в его будке. Я устал уже ему рассказывать о жизни. Раз в неделю он звонит мне ночью, я еду к нему и слушаю его фантазии. Например, про ту же будку. Он конечно товарищ, я его люблю и...
Отношение Резника к Фишеру напоминало коктейль из нежности и раздражения. Так относятся к любимому малолетнему племяннику, который по своей детской непосредственности у вас на глазах взял и вдребезги разбил китайскую вазу раннего периода династии Цин. Иногда мне казалось, что у Резника от воспоминаний на коже начинают шевелиться татуировки: восточный дракон готов вот-вот поглотить лист индийского каннабиса. Слишком много потеряно. Слишком мало можно теперь изменить.
- Ты не представляешь, сколько всего этот дурак пробаранил, когда его узнавали на улицах..., - вздохнул Резник, - Короче говоря, старый. Можешь меня считать своим личным тренером по звездной болезни, когда станешь всемирно знаменитым.
- Спасибо, - я стукнул своей пивной бутылкой по бутылке Резника, и мы сделали по одному осторожному холодному глотку. – Все еще будет зашибись.
- А-а-а, на все воля Творца, - ответил Резник.
Он поставил свою бутылку на постамент, нашел упавшую буковую ветвь и, отбросив носком ботинка пустые пивные бутылки, начертил на снегу букву иврита, похожую на апостроф:
- Смотри, это «йюд», - пояснил он, продолжая чертить справа налево.
Он вывел знак отдаленно похожий на «П» с надломленными влево основаниями:
 - Это «хей».
Тут же на снегу возникло что-то среднее между «I» и клюшкой:
- Это «вав», - продолжил Резник, - А теперь снова «хей». Получается: «йюд», «хей», «вав», «хей». Имя Творца на иврите.
- Яхве? – спросил я.
- Заметь, это не я произнес всуе – это ты.
- Гавно вопрос, - согласился я и снова хлебнул пива.
На остановке неподалеку остановился маршрутный автобус. Из него высыпали пассажиры, теснясь, будто сигареты, выбитые рукой курильщика из мягкой пачки. Два человека вынесли из автобуса елки. Значит, елки уже стали продавать. Резник подождал, пока люди с хвоей скроются, разойдясь по тротуару в разные стороны. Вокруг нас было слишком много смыслов. Каждый из прохожих – потенциальный волхв.
- А теперь, - вновь приступил к каббалической каллиграфии Резник, – Сверху вниз: «йюд», «хей», «вав», «хей».
На снегу появилась пиктограмма человечка, простая, как рисунок углем на освещенной пламенем стене катакомбы:
’
П
I
П
- Творец в каждом человеке. Творец везде, - заключил Резник. – Он все знает про золотую гору и про будку Фишера. И даже про твои, старый, занятия чачачей и прочей хренью.
Я посмотрел вокруг. Провода тянулись. Машины ехали. Дорожные знаки висели. Блондинки в бикини зазывали. Викентич стоял. Творец был.
Когда-то мы с Резником работали в редакции журнала «Как уничтожить Землю». Творец, похоже, был даже там, несмотря на то, что рядом с кабинетом дирекции висела стенгазета «Именинники месяца», а нет ничего ужасней организаций, где такая стенгазета существует. Творец там определенно присутствовал, иначе, мы бы оттуда просто не выбрались.
Так случилось, это была наша первая работа в Киеве: там мы, собственно, и спелись. Редакция выступала чем-то вроде барокамеры, где мы, прискакав из своих городов, привыкали к новому давлению: захлебываясь от неизвестности, как слепые котята в мешке, путаясь в собственной пуповине, которая так и не будет отрезана; готовые взорваться, как глубоководные рыбы, с лампочкой идей, нависающей над нашими чудовищными пастями.
Я писал рекламные статьи, а Резник верстал страницы и рисовал карикатуры на экономические темы. В обед мы выходили смотреть на троллейбусы депо, рядом с которым стоял офис. Троллейбусы молчали, посасывая электричество. Резник вспоминал семью:
- Мой сын называет себя Суперроботдинозаврприведение, - говорил он. – Ему в следующем году идти в первый класс. Масик скоро приедет, и мы с ним пойдем в Макдональдс...
Резник приехал из Ужгорода. Он там, по-прежнему, оставался знаменитостью. В Ужгороде Макдональдса не существовало, зато там имелось слишком много дешевых наркотиков. Пакеты, стаканы, корабли и чеки: сплошной happy deal. Рональд Макдональд наоборот: белый нос, красные белки. Граница подошла вплотную. Резник строил дом, но продал фундамент. Попытка гиюра не задалась еще год до этого. Хождение в еврейство закончилось, как поп-корн на блокбастере. Единственное чем мог похвастаться Резник, это тем, что однажды он остановил молитвой трактор. Это стряслось в Карпатах. Резник вышел из турбазы «Смерегда» помолиться на дорогу. Ехавший по этому же проселку трактор затормозил. Целый час старый русин за рулем агротехники ждал, пока минует этот удивительный акт мироздания: солнце поднималось, сосны шумели, Резник молился.
Вот, в общем-то, и все. В жизни все гораздо проще. И не надо быть большим психологом.
Резник, бритый наголо, в мартинсах и куртке с капюшоном напоминал сейчас скинхеда. Он пил пиво. День еще пыжился выглядеть днем. Но сумерки потихоньку приближались: медленно, как ледник. Темнота придет и шаббат закончится. Закончатся и наши разговоры о божественном. Они будут лежать на задворках нашего сознания, как выброшенные елки. Мы опять напьемся, и снова нас охрана будет гнать из очередного шалмана, за то, что мы задираем музыкантов и хватаем официанток за ягодицы.
- У меня к тебе вопрос, как к специалисту, - начал я, - Как считаешь, Творец есть в Викентиче?
- А-а-а, я думаю да! – начисто потеряв всяческую серьезность, ответил Резник: сохранять серьезность у него никогда не получалось.
Тротуары опять наполнились. В кинотеатре «Киевская Русь» закончился сеанс. Люди выходили из его дверей и улыбались. Наверное, новая молодежная кинокомедия показалась им забавной.
- Ладно, давай к Закарлюке заедем, - предложил я, - Он утром звонил – в гости звал. К нему кто-то там приехал. Я так понял, у него что-то есть.
- А-а-а, старый, давай! – не особо раздумывая, согласился Резник.
Он вылил остатки пива на постамент и заглянул в мертвые глаза Косиора. Викентич, не смотря ни на что, оставался нашим общим внештатным психоаналитиком. Я последовал примеру товарища и пожертвовал пивом.
- Творец, не сочти за идолопоклонство, - сказал Резник.
- Да уж, не сочти, если не сложно, - попросил я.

VI

Мы ехали в гости, но сейчас замерли. Наше такси посреди проспекта безнадежно застряло в мертвой, железной сутолоке своих автомобильных собратьев. Машины на пяти полосах движения были беспомощны и уязвимы, словно выбросившаяся на песчаную косу стая касаток. На их спины ложился снег. Их пронзительные крики-клаксоны выражали бессильную ярость. Двери-пасти отчаянно хлопали, лязгали мелкими зубами замков, глотали зимний воздух. А вокруг неподвижные утесы высотных домов оставались все также холодны и безутешны. Над домами кружился хищный, неравнодушный к индустриальной падали, декабрьский ветер.
Все куда-то торопились. Водители выходили из кабин, желая узнать, что происходит, а потом возвращались назад. Наш таксист тоже вернулся, сел за руль и только потом повернулся к нам лицом. На его седых усах таяли снежинки:
- Это надолго, парни, - сказал он нам с Резником. – Там - пеликан.
- Что такое «пеликан»? – спросил я, не понимая этого шоферского сленга.
- Пеликан. Птица такая с большим клювом, - таксист приставил к своему лицу руки и изобразил ими, насколько велик клюв у пеликана, - Ходит по проспекту, что делать не знает. И никто не знает. Так что стоять тут до завтра можно.
- Какой еще пеликан? – все еще не понимая переспросил Резник.
- Говорят – кудрявый, - ответил водитель, - Наверное, из зоопарка сбежал.
Небо становилось все более тусклым. Номера, стоящих в пробке автомобилей, постепенно делались неразличимыми. Желто-синий флажок на них выглядел неоправданно ярким пятнышком. Кое-где на машинах включили ближний свет.
- Ну, ладно, мы тогда пошли, - сказал Резник.
Водитель только пожал плечами:
- Ну, и денечек сегодня: как не мент, то пташка.
Мы покинули такси и стали обходить автомобили по пути к тротуару. У бордюров скопились снежные сугробы, похожие на замерзшую пену прибоя. Ноги в них проваливались, оставляя глубокие перпендикулярные следы.
- Пеликан – правильная птица, не то, что попугай, - сказал Резник, когда мы, почувствовав под собой твердь тротуара, зашагали в сторону Шулявки.
- Это еще почему? – поинтересовался я.
- У пеликанов клюв улыбается, - объяснил Резник.
- А, ну, да, - я уже догадывался, о чем он мне сейчас расскажет.
- Ну, ты, старый, знаешь. Меня наши любимые клиенты третью неделю с упаковкой детских леденцов изводят. Сказали – надо на упаковку попугая настоящего. Я им и завернул в фотошопе попугая настоящего: красивого, с перьями, с лапой на ветке. Ты видел. Красно-желто-зеленый такой. Во! Хоть сейчас на пирата сажай. А эти суки тупые говорят – не улыбается твой, Резник, попугай.
- И что?
- Не нужно быть большим психологом! ****ь, ну не может попугай живой, не из мультика улыбаться! Клюв у него такой – крючком. Поэтому, он, тварь, всегда угрюмый и, сука, байронический. Вот пеликана улыбающегося нарисовать – легко, как два байта переслать! Клюв у него для этого подходящий. Но не хотят они пеликана. Пеликаны у них с рыбными консервами ассоциируются. Э!!! – воскликнул Резник и ударил от избытка чувств ногой по урне.
Из урны на снег высыпались окурки и фантики. Из окошка ближайшего пивного ларька выглянула испуганная продавщица и вновь спряталась там, как мишень в пневматическом тире. Работоспособность – это всего лишь способность иногда побыть роботом. Резник встряхнул головой и успокоился:
- Ладно, старый, забудь. В жизни все гораздо проще.
По тротуару нас обогнал джип, бестактно желающий как можно быстрее проскочить пробку. Джип вела молодая блондинка. Выражение ее лица было точно такое же, как у попугая с иллюстрации Резника для упаковки детских леденцов: снисходительно брезгливое. Что касается искомого пеликана, то он, видимо, разгуливал где-то поблизости.
У дороги скопилась толпа зевак. Они, как птенцы в гнезде, желающие вкусить родительской плоти, вытянули головы. Перепрыгивая с шапки на шапку, распространялся говорливый контрапункт пересудов. Ничего видно не было.
Пикап с логотипом новостной телевизионной службы, сигналя, пересек двойную сплошную с противоположной стороны проспекта и, вспугнув синиц, припарковался на газоне между двумя рябинами. Из пикапа выбрались лысый оператор с камерой и некрасивая журналистка с микрофоном. Журналистка, поздоровавшись, кивнула головой Резнику.
- Хотела у нас с Фишером интервью взять пару месяцев назад, - пояснил Резник, - Для какой-то передачи, в которой показывают, чем сейчас занимаются кумиры 90-х.
- Дали интервью?
- Я отказался. Я дизайнер, иллюстратор – я больше этими вещами не занимаюсь, - ответил Резник. – А Фишер – давал. Выступил как всегда с обличительной речью против всего отечественного шоу-бизнеса и его вообще не показали. Он еще на канал пробовал звонить: ругался. Надеялся, что скандал выйдет...
В сотне метрах впереди нас виднелись чугунные изваяния Киевского зоопарка: понурый бык и расслабленный лев. За решеткой зоопарка росли деревья, и казалось, что они тоже в неволе. Где-то там, за ними, существовали звери, птицы, гады и козявки. В сгустившихся сумерках их присутствие ощущалось сильнее. За решеткой настаивался запах первобытной охоты. Фонари зажглись. Когда в прошлой жизни я был койотом, моя кровь была горячей.
- Я водил сына в зоопарк, когда он в прошлый раз приезжал, - сказал Резник, - Ему не понравилось. Слишком жалко животных. В них нет гордости, и они воняют. Слон стоит в вольере, ему хочется пойти и потоптаться, а ему нельзя. Бегемот всплывает в своей грязной ванночке, смотрит на людей, как на извергов, и тонет в своих пузырьках.
- А ты бы что делал? - спросил я.
- В любой стране я анархист, в любой войне – партизан, в любом зоопарке – пеликан. На его месте я бы тоже сбежал, - ответил Резник.
А я не знал, чтобы я сделал. В Киевском зоопарке я был лишь однажды. Я проснулся в этом районе, в чужой незнакомой квартире, и меня мучило похмелье. Нужно было добраться домой, но денег на такси не хватало, а пользоваться в такие часы общественным транспортом я не могу: во мне, как опухоль пульсирует мизантропия, и я сам стыжусь этого предательского, щекотливого чувства. Я купил билет в зоопарк, чтобы срезать путь. Я помню зубра, которого табличка выдавала за бизона. У него были мутные, усталые глаза старой конформистской коровы, которая всю жизнь пыталась претворяться не тем, кем она есть. Помню лам спящих в нищей грязи вдали от отнятого у них Тибета. Помню белого медведя с ярко-желтой шерстью, который переворачивался со спины на живот, как рыхлый и обрюзгший нефтяник на ялтинском пляже. И серую мышь полупереваренную, исторгнутую из пресыщенной утробы уснувшего удава. А еще я запомнил льва и львиц. Львиц было две. Они ждали, пока лев отвернется, и жестоко кусали голени его задних лап. Льва охватывал гнев, и он загонял львиц на обломки скального гранита. Но стоило ему вновь отвернуться, как львицы опять коварно нападали. И посетители, возбужденные львиным рыком, бежали к вольеру с африканскими хищниками. Люди доставали телефоны и фотоаппараты, чтобы сделать снимок, а еще лучше – снять видео. Рядом молодой отец посадил на плечи свою пятилетнюю дочь, чтобы ей было лучше видно.
И я стоял со всеми, и я смотрел, как лапы льва очень быстро покрывались темно-красной до черноты кровью, и как эта кровь лилась на камни, оставляя по себе кривой, как издевка, неправильный до бессмыслицы след. А потом я узнал, что одна из этих львиц как-то загрызла мужчину-самоубийцу, который, обвязавшись веревкой, перелез в вольер. Он стоял и размахивал руками, пока кошка не набросилась на него и не перегрызла ему шейный позвонок.
- Что возьмем к Закарлюке: водку или портвейн? - спросил я у Резника.

VII

Резник держал бутылки портвейна, а я звонил в дверь. В смотровом глазке горел свет: электричество, запаянное в чугун. Из квартиры доносились приглушенные звуки включенного телевизора. Слов было не разобрать, но взрывы искусственного смеха, прорывавшиеся сквозь броню, свидетельствовали о том, что сейчас транслируют вечернее юмористическое шоу. Дверь открыл неизвестный мне парень с милированными волосами, и в фартуке. На фартуке была репродукция средневековой фрески с изящно начерченными словами «Cimabue» и «Ristorante» поверх изображений святых.
- Привет, - сказал я, - Савелий Закарлюка дома?
Телевизор снова разразился раблезианским смехом, и парень не успел ничего ответить. Из комнаты выглянул Савелий Закарлюка. На нем тоже был фартук со святыми. Из-под подола фартука выглядывали старые заношенные тренировочные штаны Abibas. Было видно, что Закарлюка уже пьян. Его глаза были выпучены, как у лягушки ага, которую шаман вуду доит в бамбуковую трубку. Еще немного и яд, разольется по его аорте и Закарлюка превратиться в алкогольного зомби: с ним такое порой случается.
- О! Кентафорики! – радостно воскликнул Закарлюка, он крепко схватил мою голову и чмокнул меня в губы: - Люблю тебя, друг!.. Здоров, Резник, компанеро! Заходите! Бенвенуто!
- Счастья, здоровья! – поздоровался Резник: он уже успел поставить бутылки портвейна на пол и сейчас снимал ботинки.
- Микеле, – протянул руку парень, открывший дверь.
- Микеле? – растерялся я.
- Коля! - Закарлюка хлопнул по плечу Микеле, - Хули ты выебуешься? Совсем озверел в своей Италии? Это ж друзья! Тимоха - наш земляк! Из нашего города!
- С какого района? – оживился Микеле-Коля.
- Гданцевка рулит! – ответил я.
- А я с Закарлючкой в одном классе учился! Черногорка мать порядка! Гы-га-га!!! – радостно ринулся брататься Коля.
В этот момент в телевизоре опять громогласно рассмеялись, будто были мы с Колей двумя буффонадными персонажами из ситкома, и кто-то невидимый в комнате мгновение назад зажег табло с надписью: «СМЕХ». В этой комедии положений кому-то из нас двоих, наверняка, отводилась одноразовая роль: прийти, скорчить гримасу, натворить дел, а потом удалиться так, что в других сериях и не вспомнят.
- Встреча старых друзей – это так трогательно, сейчас заплачу, - артистично всхлипнул Резник и тут же сменил интонацию: - Чего, как? Пить, курить, безобразничать будем? Да, нет, может быть?
- Ун моменто, амико! У нас есть кьянти! Бормотуха ихняя! – широким жестом Закарлюка указал на столик в комнате.
Под столиком, который нам продемонстрировал Закарлюка, лежали три пустых водочных бутылки. Сервировка самого столика казалась крайне беспорядочной. На нем действительно стояла симпатичная бутылка красного вина: такие продаются в торговом центре, где мы с Лавдасом беседовали после занятий танцами. Еще там было оливковое масло, вылитое в лоханку; мятые лимоны; перевернутые пазы рюмок; поджаренные тосты с крошеным яйцом; опилками разлетевшийся во все стороны натертый сыр пармезан; а еще - недопитый трехлитровый пэт дешевого крепленого пива.
- Но-но! Кьянти – это фаволозо! – со значением поднял указательный палец вверх Коля.
Над входом в комнату, на разноцветных шнурах, висели аккредитационные бейджи. На них на всех значилось одно и то же: «Савелий Закарлюка. Фотожурналист». От чего-то, у меня половина друзей-приятелей не иначе как дизайнеры и фотографы. Я и сам не знаю, почему так. Задетые поднятым пальцем бейджи раскачивались. Коля, прищурившись, оценил амплитуду и по-кошачьи попытался их поймать, но потеряв равновесие, пошатнулся.
- Давайте пить, - сказал он подхватившему его Резнику, - А еще будем делать салат Цезарь. Я вам покажу, как нужно делать салат Цезарь, потому что я знаю.
Мы уселись на диван в комнате, которая соединялась с кухней. По телевизору действительно шла юмористическая программа. Актеры, обмотавшись пестрым боа, кривлялись и делали вид, что они гомосексуалисты. За плоскостью окна было черно, как на обратной стороне сковородки. Но я знал, что за окном растут высокие деревья, а в дуплах этих деревьев водятся белки: рыжие и шустрые, как ржавчина.
- Так что Коля, ты из Италии приехал? – спросил я.
- Си! – лаконично ответил Коля и, держа свое слово, приступил к приготовлению салата Цезарь.
- Ну, и как там?
- В Италии - хорошо. Там, понимаешь, люди стиль чувствуют. Стильно все очень. А здесь даже никто шарф красиво повязать не может, а это важно, - пожаловался Коля, потом на секунду задумался, бросил в миску тертый пармезан и зачем-то добавил: - И у всех в Италии – бритые лобки. По другому – не модно.
- Это называется гигиена, - сказал Закарлюка и похлопал низ своего живота: – Евросоюз!
- Погода еще хорошая: на мотороллере хоть круглый год катайся, а так – такая же ***ня, как и везде, - подытожил Коля.
Резник диалог игнорировал, так как в данное время зубами стягивал капроновую пробку с бутылки портвейна. Лишь только он завершил операцию, в телевизоре с энтузиазмом захлопали. Это означало, что все тот же кто-то, по-прежнему невидимый, на своем табло показал публике надпись: «АППЛОДИСМЕНТЫ».
- Готово! Куда разливать, - Резник занес открытый портвейн, как вытянутый из-за пояса стилет.
- Погоди, я сейчас я достану пороны, - приостановил процесс Закарлюка.
Он встал с дивана и вразвалку пошел к кухне. На половине пути Закарлюка споткнулся о туристический спальный мешок и упал на пол. В мешке, на который я только сейчас обратил внимание, что-то заворочалось.
- Вот, зараза. Неудобно положили, - поднимаясь, пожаловался Закарлюка.
Он развернул по часовой стрелке мешок и по линолеуму отбуксировал его к батарее. Из мешка, как из кокона, показалась лохматая кудрявая голова без признака чувств. Толстые губы, плотно сжатые, как турникет в метро, и закрытые глаза, снабженные синими увесистыми мешками, делали незнакомца похожим на Лазаря, который ожидает воскресения в туристическом саване с молнией-застежкой.
- Алкетник, - охарактеризовал незнакомца в мешке Резник.
- А это кто? – полюбопытствовал я.
- А, это Джанлуиджи, - ответил Коля.
- А как Джанлуиджи звали на Черногорке?
- А его там никак не звали. Он - итальянец. Просто – не оклиматизировался пока. Мы с Джанлуиджи вместе барменами в ресторане работаем. В Сиене. Вот, - Коля растянул у себя на груди фартук: - Читай: Чимабуэ Ристоранте. Это недалеко от Пьяцца дель Кампо. Приличное место.
- Понятно, - сказал я. – Это многое объясняет.
- Э-эх, Джанлуиджи, Джанлуиджи..., - посетовал Резник
По телевизору один из актеров хлебнул пунш, куда до этого успела упасть бабушкина вставная челюсть. Публика на это отреагировала соответствующими раскатистыми междометьями. Наш невидимый приятель включил на табло: «Ф-У-У-У». Закарлюка почесал затылок:
- За чем я шел? Я за поронами шел!
Закарлюка с рвением полез рыться в буфет. Вдоволь позвенев посудой и уронив дуршлаг, он извлек оттуда два стеклянных чайника с узкими вытянутыми носиками. Они, судя по всему, и именовались поронами. В один из чайников Закарлюка, предварительно вытянув пробку, налил кьянти, а другой - подставил перед Резником, и туда незамедлительно хлынул веселый портвейн.
- А сейчас будем пить вино, как в Испании. Евросоюз. Пор фавор! – объявил Закарлюка, - Смотрите, как я делаю. Беру порон...
Закарлюка на вытянутой руке поднял порон с кьянти, и тонкая струя полилась ему в рот с полуметровой высоты. Некоторая часть кьянти, не умещаясь в наполненном рту, переливалась, и Закарлюка, не желающий потерять ни капли, свободной ладонью пытался вернуть сбегающее по подбородку вино обратно. Со стены, с фотопортрета, на Закарлюку с любовью и пониманием, обняв букет ромашек, смотрела его девушка Настя. Я всегда завидовал ее терпению: его бы могло хватить на всех святых с Закарлюкиного фартука. Еще бы и на Колин фартук осталось.
Я снял с себя свитер и футболку, чтобы не испачкать их пролитой выпивкой и, оставшись в одних джинсах, поднял над собой второй порон – с портвейном. Ощутив траекторию струи, я поднимал руку все выше. Пить портвейн приходилось быстро: со скоростью собаки утоляющей жажду из садового шланга в час жаркого летнего зенита. Но как я не старался, все равно вино ускользало. Оно текло по скуле к кадыку, а оттуда, оставляя по себе липкий и сладкий след, следовало по желобу грудины к паху и где-то там, в районе ширинки, впитывалась тканью джинсов.
- Ай, в жизни все гораздо проще, - сказал Резник, он уже успел распечатать вторую бутылку портвейна, поднес ее горло и стал пить.
- А и в самом деле. В жопу Испанию, - подержал итальянизированный Коля и, бросив салат Цезарь, жадно приложился к бутылке с остатками кьянти.
С полминуты мы пили, и наши рты, занятые вином не издавали никаких звуков кроме бульканья. Наконец, Закарлюка, высосав все до остатка, выдавил из себя запас воздуха, и это было похоже на стон. Он рухнул в кресло и его глаза закрылись, как у старой пластмассовой куклы. Порон выскользнул из его руки и упал на пол. Носик порона откололся. По щетине Закарлюки томно скатилась розовая слюнка. Виртуальные зрители юмористического шоу снова увидели перед собой: «АПЛОДИСМЕНТЫ» и наградили нас всех ими. Закарлюка был готов, как бульонный кубик.
- Закарлюка... Савелий, - Коля хлопнул товарища раз, другой по щеке. – Ты чего?
- Уйи...
- Что?
- Уйи...
- Он, наверное, хочет сказать «уйди», - предположил я.
- Уйди? – Коля осерчал и кулаком ударил Закарлюку в плечо, - Пусть, тварь, сначала скажет, куда пакет перепрятал, а потом пусть вырубается.
- И? Что за пакет? - сразу заинтересовался Резник.
- Нормальный пакет. Хороший. У марокканцев в Генуе брал. Чуть не обоссался, когда овчарку на таможне увидел. Мы сегодня покурили его утром, потом я заснул, а он его занычковал куда-то, урод.
- Я Савелия знаю. Он всегда прячет, - сказал я, - Причем так, что иногда сам потом не находит.
- Будем будить, - сказал Коля.
- Будем искать, - сказал Резник.
В помещении началась возня похожая на ту, которая случалась, когда взрослые оставляли детей в комнате, а те решали поиграть в наших и фашистов. Лампа била в лицо Закарлюке, который держал себя все так же молчаливо, будто был не убуханным фотографом, а героем молодогвардейцем на допросе в гестапо. Коля не скрывал раздражения. Он еще раз шлепнул Закарлюку по щеке:
- Савелий, это, в конце концов, не по-пацански. Я к тебе из Италии приехал. А ты пакет скрысятничал.
- Уйи...
- Отдай пакет, - почти ласково попросил Коля: казалось, об этом молят даже подобострастные святые на его фартуке.
- Уйи...
Резник поднялся с дивана и несколько раз прошелся по комнате от входа до спящего в мешке Джанлуиджи. Один из актеров юмористического шоу вымазался в клубничном суфле. На секретном табло в телевизоре опять загорелось: «СМЕХ», и за экраном люди по команде принялись ухахатываться. В науке, такое поведение называется рефлексом.
- Я уже говорил: в жизни все – гораздо проще, - сказал Резник, - У моей сестры муж - милиционер. Большинство людей прячет наркотики в одних и тех же местах. В первую очередь, в расчете на брезгливость, прячут в туалетном бачке, в ведре мусорном или в грязном белье...
Я пошел в туалет и помочился. Потом посмотрел в зеркало. От портвейна мое лицо сделалось красным, как этикетка кока-колы, и я сам себе был противен. Я заглянул в бачок, но там не было ничего, кроме воды. Я зачерпнул воду и умыл лицо, чтобы выглядеть трезвее.
Когда я вернулся в комнату, Коля, позабыв апеннинский лоск, пытался что-то обнаружить в мусорном ведре. Он аккуратно разложил на линолеуме скорлупу, упаковку от сухариков и две пустые консервные банки от сардин. Резник открыл бак стиральной машины и невозмутимо, как фокусник, за уши достающий из цилиндра кролика, извлек оттуда простынь и пододеяльник. Закарлюка по прежнему покоился в кресле, и со стороны можно было заключить, что происходящее в квартире мало тревожит его душу.
Впрочем, квартира эта нашему другу и не принадлежала. Ее купила девушка Настя, та самая, с букетом ромашек. С фотопортрета она продолжала все так же терпеливо наблюдать за нашим светским раутом, но одновременно с этим она была не здесь. Она была далеко: где-то в Швейцарии.
Она зарабатывала деньги в италоязычном кантоне Тичино. Там был какой-то крохотный городок с длинным, чуть ли не тройным названием. На подробной автомобильной карте его можно было обнаружить неподалеку от границы с Ломбардией, на пути из Милана в Лугано. На севере Тичино соседствовало с кантоном Ури, и там уже говорили по-немецки. И если бы выбор был предоставлен мне, я бы, как Герцен, записался в граждане именно этого кантона. Я читал, там очень скучно и мрачно, и горы теснят зрение и мысль всякого, кто там поселится.
В городке был то ли ночной клуб, то ли отель, а скорей всего, некая производная этих двух гостеприимных заведений. На уикенд туда съезжались пожилые и усталые мужчины: маклеры из Брешии, средней руки чиновники из Беллинцоны или страховые агенты из Бергамо. Настя танцевала, потом спускалась к стойке и просила кого-нибудь из посетителей угостить ее выпивкой: это сейчас, кажется, называется конфимацией. Она пила дорогие многослойные коктейли с трубочками и зонтиками и слушала про грозящие банкротства, про непогашенные кредиты, про проигранные тендеры, про расторгнутые контракты, про перераспределенные дивиденды, про климаксы у супружниц, про поступающих в колледж детей, про разводы и про гражданские тяжбы. Посетители должны были становиться постоянными клиентами и оставлять богатые чеки. И они оставляли... Пожилые и усталые мужчины в дорогих рубашках, с ухоженными ногтями и загаром из солярия. Неужели и мы когда-нибудь цивилизовано разовьемся и будем такими: я, Закарлюка или Резник?..
- Во вторую очередь тайники устраивают в видных и открытых местах. Например, в пресс-папье, - продолжил делиться знаниями о тактике и теории обыска Резник, - Тимофей, чего стоишь? Глянь на столе.
Я подошел к рабочему столу. Там, рядом с компьютером, лежали «Русско-Испанский разговорник», курительная трубка и морская звезда. Я взял фотографию в ореховой рамке. Это был снимок, который сделал Петренко в Крыму на Меганоме: Закарлюка обнимал Настю – у нее развевались волосы, а позади них штормовая пена билась в утес, как эпилептик в припадке.
Настя хотела ребенка от Закарлюки, лучше – дочку. После Нового Года, в конце зимы они должны были пожениться. Настя еще с прошлой своей поездки в Швейцарию отложила достаточную сумму, чтобы ее хватило на нарядное свадебное платье, аренду длинного лимузина и хороший ресторан у нас на родине. Но она еще не знала, что этих денег уже нет. 28 ноября мы с Петренко и Закарлюкой отмечали День Флага Албании, и Савелий не нарочно, по досадной оплошности, утопил редакционный «олимпус» в Днепре. На свадебные деньги ему пришлось приобретать новый «найкон» с хорошей оптикой.
Я поставил рамку и взял другую. На ней снова была Настя. Она стояла в латиноамериканском платье на украшенной павлиньими перьями сцене. Полуразвернувшись, она держала одну руку на поясе, а вторую, раскинув пальцы, подняла к потолку - туда, где из воздушных шаров были составлено слово «Natale». Она делала элемент Нью-Йорк. Вне всяких сомнений.
- Это элемент Нью-Йорк! – сказал я. – Я знаю! Настя там делает элемент Нью-Йорк!
Следующее, что я почувствовал, был удар. На меня бросился Закарлюка – за пару секунд он пришел в себя и повалил меня, как хулиган березку. Он весил почти центнер, и его глаза сейчас были похожи на стекляшки, вставленные в голову лосиного чучела. Закарлюка схватил меня за шею и принялся бить мою голову о пол, как бастующий шахтер бьет каской об асфальт: уверенно, монотонно и с верой в справедливость:
- Она ничего не делает! - закричал мне в ухо Закарлюка, - Она там ничего не делает! Просто танцует! Понял? Понял!?
Ответить у меня не получалось, я видел только, как рядом со мной на полу подпрыгивает фотография в рамке. Я пытался освободиться, цепляясь за все, до чего мог дотянуться. Я нащупал тюль занавески и дернул ее на себя. Вырванный карниз, звеня погремушкой креплений, рухнул на Закарлюку. Но только после того, как сзади на Савелия накинулись парни и, схватив его за локти, кое-как оттянули, я смог отдышаться...
- Ты как, старый, нормально? У тебя, по-моему, кровь? - спросил Резник.
Парни продолжали сдерживать Закарлюку, который не оставлял попыток дотянуться до меня ногами. Я провел ладонью по красному подтеку на своей груди и понюхал ее:
- Фигня, старый. Это портвейн.
- В душ надо этого белочника, - сказал Коля и на всякий случай пнул Закарлюку.
Они поволокли Савелия в ванную, а я поднялся, подошел к посудомоечной раковине, смыл с себя следы портвейна, вытерся одноразовой салфеткой, потом разыскал одежду: надел футболку и свитер. Сел на диван. Взял со столика пэт, выпил из него немного крепленого пива и закусил пармезаном. Хмель в обнимку с расслабленностью, как старые собутыльники, шатаясь и напевая, вошли в мое сознание. По телевизору прошел рекламный блок, и теперь там показывали анонс документального фильма о кубинской революции. Фидель расстегнул рубашку и продемонстрировал журналистам, что под ней нет бронежилета.
Я прилег, но тут же сквозь шум водного напора в ванной услышал истошный, с хрипотцой, вопль. В ванной на кафеле, размахивая руками, бился голый и мокрый Закарлюка. Резник и Коля пытались его удержать за скользкие ляжки. Из крана выплескивалась ледяная струя. С зеркальной полки в унитаз сначала свалились зубные щетки, а потом туда упал флакон одеколона и разбился. Запахло фиалками. Закарлюка прижал свой череп к косяку и стал бить его дверью:
- Убейте меня! - заорал он, - Убейте!
- Старый! Найди чем его связать! – крикнул мне Резник.
- Быстро!!! Здоровый гад! – крикнул Коля.
Я вернулся в комнату и отсоединил телефонный провод. Когда мы этим проводом связывали Закарлюке запястья, тот уже почти не сопротивлялся. Алкоголь снова почувствовал себя в его крови тираном. Закарлюка тяжело вздыхал, как бесноватый после акта экзорцизма. Силы его оставляли. Они иссякали, как кислород в затонувшей подлодке. Наконец, Савелий уткнулся лицом в лужицу своей слюны и засопел.
Втроем мы отнесли его в комнату и положили на живот рядом с Джанлуиджи. Я поднял карниз и укрыл Закарлюку шторой, как полковым знаменем. Для полноты картины Закарлюку и Джанлуиджи оставалось обвести мелком.
- И самое главное, на чем все прокалываются, - сказал Резник, - Неадекватное поведение подозреваемого, когда обыск подходит к цели.
Он поднял с линолеума рамку с фотографией, на которой Настя делала элемент Нью-Йорк. Резник отогнул крепления, с осторожностью снял стекло и вынул снимок. Под ним оказался пакет. Резник взял пакет средним и указательным пальцами и представил его нам:
- И не нужно быть большим психологом.
- Забьешь? – спросил Коля.
- Легко, - отозвался Резник.
Я окинул взглядом квартиру. Содержимое мусорного ведра было разбросано по кухне. Картофельные очистки покоились в дуршлаге. Скомканное нестиранное белье выступало демаркационной границей с комнатой. По полу рассыпались пустые бутылки. У стены лежал разбитый порон. Под батареей покоилось два тела: одно в спальном мешке, втрое, связанное, под сорванной шторой. Юмористическое шоу по телевизору возобновилось после рекламной паузы и анонсов. «СМЕХ» и «АПЛОДИСМЕНТЫ».
- Ты только на Закарлючку не злись, - сказал мне Коля.
- А я и не злюсь, - ответил я.
- Добрый он. Только за Настькой скучает, а та в Швейцарии – буржуев развлекает. Работа у нее такая.
- Я знаю.
Коля перемешал салат Цезарь. Резник смастерил из сигаретной пачки картонный фильтр, и теперь через него всасывал в папиросу содержимое пакета. Он плотно прибил драп и облизал бумагу.
- Я сам третий год без семьи. Сын и жена в Ужгороде, - сказал он, - Это сложно. Но по-другому нельзя. Если хочешь быть звездой – не женись рано.
- А в Италии другие отношения, - сказал Коля, - Там, например, принято, что муж жене дарит фаллоимитатор, если долго отсутствует.
- Ты это к чему? – спросил Резник и посмотрел на Колю в упор.
- Так, не к чему, - съехал Коля, - Просто – Европа.
- Евросоюз, - сквозь беспамятство пролепетал заворочавшийся у батареи Закарлюка и опять затих.
- Ладно, давайте. Я зажигаю, - сказал Резник.
Коля вытер руки о нимб святого и взял у Резника горящую папиросу. Вдохнул и передал мне. Я затянулся и отдал по кругу Резнику. Резник пустил паровоз мне и Коле, а потом я пустил Резнику. Мы еще по разу дунули. Пошел фильтр, я закашлялся и протрезвел. Минут пять мы сидели молча.
- Ну что пойдем? – спросил у меня Резник.
- Пойдем, - согласился я.
- Я проведу, - сказал Коля.
Он, опираясь на обои, вывел нас в прихожую и, повозившись, отпер входную дверь. Из подъезда повеяло сырой свежестью. Нас ожидала улица.
- Сдается, я нажрался... Все, ****ец... Убриакарси..., - пожаловался Коля и икнул.
Мы с Резником присев, пытались обуться. Я глянул в комнату и вздрогнул. На нас с испугом таращился человек: бледный, как день в Антарктиде. На нем болтался уже знакомый нам фартук со святыми. Лицо человека походило на обморок. Лазарь воскрес.
- Все в порядке, - сказал Коля и тут же превратился в Микеле: - Тутто э перфето, Джанлуиджи. Буона нотте!
Джанлуиджи покорно кивнул и отправился обратно упаковываться в свой туристический мешок. Коля вернулся в комнату и вышел оттуда с миской полной салата Цезарь. В нем торчала вилка.
- На, это вам. На память, - протянул он миску.
Я взял миску и спросил, указав на Колин фартук:
- Коля, а почему ваш ресторан называется «Чимабуэ»?
- А хер его разберет, - пожал плечами Коля, - Наверное, имя прошлого владельца. В Европе это принято.
Было слышно, как ворочается Джанлуиджи. Он что-то жалобно бормотал по-итальянски. Запах фиалок ослаб. Фиалки уступили духу травы: спрятались, потеряв свое солнце...
- Ну, все, давай. Респект и уважуха, - Резник попрощался с Колей, а, может, быть и с Микеле.
Телевизор в последний раз за сегодняшний вечер разразился хохотом и аплодисментами: «ОВАЦИЯ». На экране под музыку заставки возносились титры. Очень скоро все закончилось.
До чего же я не люблю ситкомы.

VIII

Салат Цезарь этим вечером казался особенно вкусным. В некотором роде это снова было погружение. Как тогда - на эскалаторе. Кончик языка – был сладостью. Корень – горечью. А крылья его – были кислотой. В этом Рубиконе можно было утонуть. Прийти, увидеть и заблудиться...
На улице похолодало, и мы постоянно ускоряли шаг. У Закарлюки мы пробыли чуть более часа, и было еще не поздно. Навстречу нам попадались прохожие: они спешили сменить общественный мороз на обывательский уют апартаментов. Пробка давно рассосалась, и по проспекту автомобили проносились быстро, как зимние каникулы. Я ел и ел.
- Хочешь салат? - спросил я у Резника.
- Нет, - покачал головой тот, как будто был чем-то озабочен.
Мы сейчас шли в районе нашего бывшего офиса – редакции журнала «Как уничтожить Землю». Эта тропа была знакома: до запаха пирожков с капустой, до шороха банкомата, до сигналов троллейбусов. У каждого в жизни множество таких троп. От дома к детсаду, а потом к школе или институту. Потом от метро к каждой из наших служб и приработков. Троп, которые своим однообразием вбивают в подкорку, словно девятидюймовый гвоздь, каждый кирпич, каждый куст, каждый канализационный люк, каждый дорожный знак, каждую телефонную будку, каждую табличку с адресом. Я уже молчу про пивные ларьки.
- Тимоха, давай сюда, - дернул меня за рукав Резник.
Мы спустились в подземный переход. Торговки, почуяв вечер, как раз сворачивали свои латки: складывали в клетчатые сумки батарейки, динамовские шарфики, транзисторы, гамаши, пульверизаторы, ваксу, тапочки, метелки, искусственные цветы и брошюры по благоустройству домохозяйств. В переходе мы свернули в торговый центр, и фотоэлементы заставили стекла перед нами разъехаться. Мы проследовали мимо закрывающихся магазинов до клозета, обогнули его с правой стороны и опять спустились. На этот раз - по освещенным флуоресцентными лампами ступенькам. На металлической двери, которая возникла перед нами, значилась скромная надпись из синей пленки: «Сексшоп. 10.00 – 20.00».
Мы вошли в помещение. Под потолком набухал красный абажур, а в углу стоял африканский божок с вешалкой для шляп в виде эрегированных гениталий. По обе стены, за витриной, раскинулась галерея резиновых членов и влагалищ, голов с оральным отверстием и надувных кукол, насадок на пенисы, соски и ягодицы, афродизиаков и лубрикантов, порнокассет, порнотренажеров, порножурналов. Пышная продавщица, еще молодая женщина с глубоким декольте, всем своим видом выказывала невозмутимость: мол, ей все равно, чем торговать – хоть плеткой, хоть пряником. Главный показатель успешной работы продавца – счастливый покупатель. Кроме нас троих, в помещении никого не было. Резник остановился у полки с дилдо, и окинул ее критическим взглядом.
- Тебе какой больше нравится: с блестками или с пупырышками? - спросил он.
- Милый, главное, чтобы тебе нравилось, - сказал я и подколол вилкой еще салата Цезарь.
- Все, скотина, ничего мне больше не говори, - обиделся Резник.
- А я ничего и не говорю.
- Я же тебе ничего про твою чачачу не говорил.
- А что такое?
- А ничего такого.
- Ну, и все.
- Ну, и все.
- Девушка, а вы какой фаллоимитатор посоветуете? – проконсультировался у продавщицы Резник.
Девушка, изобразив на лице скуку, задумалась, потом вздохнула, отодвинула японский кроссворд и компетентно вынесла экспертную оценку:
- Я бы посоветовала классический. Классика – это всегда классика.
- Спасибо. Заверните классический, - попросил Резник.
На улице во второй раз за нынешние сутки пошел снег. Он падал мелко, как присыпка на задницу. Если бы он стал еще чуть мельче, от него уже можно было чихать. У бордюров бежала поземка: весело и задорно, как дворняжка за молоковозом.
- Где моя милая, где, где, где?!! – затянул песню повеселевший Резник.
- В Вологде-где-где-где-где-где! – поддержал я и, в такт, забил по миске вилкой.
- В доме!!! Где резной палисад!!!
Навстречу нам вышла компания девушек. Они, опасаясь поскользнуться на утрамбованном снегу тротуара, двигались шеренгой. Они крепко схватились за руки, и из-за этого напоминали рождественскую гирлянду.
- Девушки! Разрешите вас угостить салатом Цезарь, - издалека начал Резник.
Я продолжил употреблять салат в пищу, всем своим видом демонстрируя, какой он вкусный и полезный. Проглотив кусок, я погладил себя по животу, давая тем самым понять, что достоинства блюда не ограничиваются органолептическими качествами, а включают в себя и прекрасное усвоение организмом. Девушки отчего-то испугались и, не теряя сцепки, перебежали на другую сторону проспекта.
- А-а-а, ну, их, старый, - сказал Резник. – Я их где-то уже видел.
- Где?
- На щите «Их разыскивает санэпидемстанция».
- Гы-гы-гы!!!
Мы заржали как два имбицила, которым только что показали, как действует кресло-каталка. Меня разобрало так, что я оперся на фонарный столб. Резник, отдышавшись, полез за пазуху:
- Слушай, я должен на него еще раз посмотреть.
Он извлек фаллоимитатор из подарочной упаковки и поднес его к свету, оценил размер и стал что-то вычислять. Пока Резник рассматривал изделие, я оглянулся по сторонам. В десяти шагах от нас я приметил заведение. На его вывеске красовалась пирамида бильярдных шаров и два скрещенных кия. Фаллические символы нас преследовали.
- Пойдем, сыграем партию, - позвал я Резника.
- Пойдем, неудачник, - припрятал искусственный пенис Резник.
- Сам неудачник. Сейчас померяемся.
На входе в заведение меня остановил упитанный, похожий на слонопотама, охранник. Несмотря на зимний период, он вышел покурить в одной рубашке. У него были лакированные туфли с пряжками.
- Стоп! К нам со своим – нельзя, - показал он на миску с салатом Цезарь и на его фаланге блеснула печатка.
Я доел салат и вышвырнул пустую миску в утиль. Миска издевательски прокатилась по дуге урны, как баскетбольный мяч после финальной сирены, и лишь потом нехотя упала в отходы. Я облизался.
- Теперь можно, - разрешил охранник.
Мы проследовали внутрь. Это был один из тех убогих клубов в районе Политеха, где всегда пахнет подмышками, дешевыми духами и табаком. За подиумом с шестом для стриптиза, кто-то, весьма дурно, изобразил ночной Манхэттен со стороны Гудзона: в Башнях-Близнецах и в Эмрпайр-Стейт-Билдинг, и в Утюге, и во множестве других, незнакомых мне небоскребах горели огни.
Для клубной ночи было еще рано, но бильярд был уже занят. Пара студентов играла в американку. В одной из кабинок сидела компания арабов из Северной Африки.
- Где мои крилишки, - требовал у официантки свой заказ один из них.
У него были жирно набриолинены волосы. Его товарищи курили кальян из трех трубок, распространяя до тошноты сладкий аромат персиков. В соседней кабинке лежали их куртки. Все, как одна, кожаные.
- Уберите куртки, пожалуйста, - попросил Резник.
- Кус эмык, - процедил набриолиненный, и арабы захихикали.
- Джентльмены, либо вы освободите место, либо я буду вынужден пригласить вас на бокс, - со всей серьезностью пообещал Резник.
Арабы переглянулись. Кто-то из них опять что-то сказал на своем наречии, но на этот раз никто не засмеялся. Набриолиненный встал, собрал куртки и перевесил их на крючки.
- Благодарю. И не говорите мне, что Палестина будет арабской, - кивнул Резник.
- Выпьем что ли? – предложил я.
- Где мои крилишки, - напомнил о себе голодный араб.
Мы подошли к стойке, украшенной неоновыми цепями. В ушах у тщедушного бармена были наушники ай-пода. На вид ему было не больше двадцати. Сквозь шайбы в его ушах можно было разглядеть ассортимент бара.
- Чего? – не вынимая наушников, спросил он.
- Мне сто водки и пол литра пива, - сказал я.
- А мне самбуку, - заказал Резник.
- Чего?
- Самбуку!
Бармен отцедил водки, сверяясь по мерной рюмке. Потом дернул рычаг кега и налил мне кружку пива. Я подождал, пока он выставит порцию Резнику.
- Подожги, - кивнул бармену на выставленный бокал Резник.
- Чего? – опять переспросил тот.
- Подожги, говорю!
Бармен пожал плечами и щелкнул зажигалкой. Пойло изошло синим пламенем. Мы подняли тару.
- Ну, давай, старый, - сказал я.
- Давай, - согласился Резник.
Мы чокнулись, звякнув стеклом. Я выпил пол стакана водки и запил их пивом. Вдруг Резник взвыл: да так, что я чуть не выронил кружку. Я посмотрел на него и увидел, что у приятеля горят язык, губы и подбородок:
- Бармен!!! Сука!!! Это абсент!!! А не самбука!!! – озверел Резник.
Он попытался ударить бармена кулаком, но тот успел спрятаться за стойкой. Резник схватил пиво и стал его лить на язык, губы, подбородок, куртку и штаны без разбору: так, как будто бы кружка превратилась в бездонный порон. У Резника от середины нижней губы до кончика подбородка начерталась линия ожога: прямая, как взлетная полоса аэродрома. Запахло палеными волосами, а я понял, что снова очень пьян.
- Где мои крилишки? – рядом в который раз заныл набриолиненный араб.
- Какие крылышки, придурок! – повернулся к нему освирепевший Резник, - Ты – в АДУ!!!
- Охрана! – высунулся из-за стойки бармен.
Резник достал из-за пазухи латексный *** и запустил им в бармена. Бармен увернулся и на полке за ним что-то разбилось. Мне тоже захотелось чем-то кинуть в бармена. Но кинуть у меня было только мобильный телефон, а его было как-то жалко. Поэтому я допил водку и залез на стойку. Я не знал, что произойдет раньше: нас отсюда выволокут или я потеряю сознание. Нужно было спешить. Я собрался с силами и призвал все свои жизни, те, что уже были и те, которые, если повезет, еще будут. Я закричал. Так громко и дико, как только мог. Так, что все, вздрогнув, обернулись.
А потом я сделал элемент Нью-Йорк. Вот так! Пусть все видят, что я об этом обо всем думаю.
Ча-ча-ча.