-Да, сюда только на джипе добираться,- хмуро сказал сын, оглядывая «девятку», покрытую толстой коркой грязи.
Но Елена Дмитриевна не слушала его, она спешила к дому.
Ступеньки прогнили. Открыть замок стоило мучительных усилий. Но, когда попытки увенчались успехом, из избы повеяло холодом и сыростью, как из склепа. Одно из окон обречённо сквозило, подрагивая осколками.
Сын отказался даже присесть, брезгливо оглядываясь, он вышел на июльское солнышко и вздохнул:
-Ма! Не упирайся, поехали сразу назад. Я ведь смогу тебя забрать не раньше, чем недели через две. Зачем тебе это? Ещё и электричества нет…Дикость.
Но Елена Дмитриевна только взмахнула, как лебедь, нежными холёными руками, на презрительные реплики сына ответила ему снисходительным взором незабываемых беспредельно синих глаз и улыбнулась, заметив, что всё же вызвала в отпрыске тень смущенья. Что он понимает? Это же Родина. Ностальгия и его позовёт, никуда не деться будет от неизлечимой, необъяснимой тоски. Всему своё время.
Она осталась одна в родовом гнезде, когда-то уютном, пахнущем топлёным молоком, тушёной картошкой, грибами. А хрустящие малосольные огурчики с укропом, смородиновым листом - из дубовой бочки? Ела ли она потом вкуснее? Спалось ли где-нибудь слаще, чем здесь на белоснежных простынях, любовно постеленных матушкой?
Елена Дмитриевна ощутила, что от её кровати невыносимо воняет, она приподняла матрац, там, в чёрном помёте копошились мыши, не испугавшиеся её. Грызуны удались с обжитого за долгие годы места с возмущённым достоинством. Но они никак не испортили радостное настроение хозяйки. Она выволокла постели на улицу, долго выбивала палкой мусор, открыла окна, и тёплый ветерок наконец-то потянул наружу спёртый плесневелый воздух.
Елена Дмитриевна попробовала растопить печь, но дым не желал уходить в трубу, вызывая кашель и слёзы.
Елена Дмитриевна, по-детски щурясь, поела хлеба с сырой водой и довольная пошла гулять по деревне. В модном спортивном костюме, дорогих кроссовках, подтянутая, обласканная достатком генеральская дочь.
- Всё прекрасно,- ответила она на приветствие соседки, её ровесницы, с внучком на руках, улыбнулась царственно, задумалась и вспомнила:
- А баня цела?
Елена Дмитриевна долго говорила о бане, о маме- хранительнице покоя и уюта, о том, как хорошо было приезжать на клубничку, на огурчики, на боровики. Но, отвлёкшись, снова повторила:
-Да, мылись на славу, правда? Эх, баня была сказка!
Соседка, вежливо кивая, осторожно заглянула в глаза Елене Дмитриевне, с грустью заметив в них особый блаженный блеск, загоревшийся когда-то давно и в красивых очах её матери.
Соседка хорошо помнила, Как! они мылись в большой общей бане. Молодая Елена спешила вытереться, чтоб не потеть, а мать её худая, кроткая сидела на лавке, уцепившись в край деревянными от напряжения пальцами, и ждала. Ждала со страхом ошибиться, но незримые нити, связывающие предметы оборвались - смысл терялся, и сознание держалось только на каких-то обрывках памяти. Но главное - самое важное- беспредельная любовь к дочери Лене –Ленточке -это чувство оставалось неистребимо. Мать мучительно старалась не огорчить дочь. Она искренне пыталась одеться, всё путая и роняя, начинала тихо плакать и дрожать, забиваться в угол…А Елена пышногрудая, белотелая начинала потеть и никак не могла привыкнуть, что мать её -не услужливая покладистая хозяйка, а это мычащее существо, живущее почти растительной жизнью. Боясь простыть, взмокшая, Елена выскакивала на улицу, и завернувшись в импортный халат с золотыми львами, уходила пить чай с мёдом.
Соседка хорошо помнила, как она, тоже страдая от жара, одевала больную старушку, с уговорами, шутками. А та, забыв обо всём, торопилась к своей Ленточке, дорогой доченьке. Потом соседка выводила несчастную на улицу, где их ждал пузатый генерал, багровый в лучах вечернего солнца. Он брал жену под руку и уводил, лишь кивнув в знак благодарности. Они медленно брели в огромный дом, где уже раскладывала пасьянсы, отужинавшая Ленточка.
-Ах, как мы мылись!- с невинной улыбкой произнесла Елена Дмитриевна. Соседка деликатно кивнула в ответ, с состраданием видя, как безнадёжно всё повторяется, и неизвестно, что лучше: помнить всё и терзаться или вот так забыть плохое, и радоваться, не замечая образовывающейся пустоты.