Отрывки из ненаписанного романа. Джулия

Ольга Чука
Редкий прохожий, если б смог заглянуть за высокий забор виллы «Бальзак» в Сен-Мало, увидел бы сидящую на патио в кресле из ротанга женщину средних лет. Черты лица её спокойны, но в серых глазах отражается не мягкое солнце Бретани, а что-то идущее в разрез с умиротворённой тишиной вокруг. Тишиной, которая нарушается только глухим шумом прибоя и мелодичным воркованием голубей в пышной кроне одинокой сосны, прикрывшей, как зонтом, белокаменное патио.
Её взгляд рассеянно скользит от тёплых эбонитовых чёток, мерно перебираемых тонкими пальцами, к кончику сигареты или, скорее, пахитоски, которую она держит в другой руке и, наконец, остановливается на листе бумаги, прижатом к столику массивной пепельницей. Глаза её темнеют, и случайный прохожий различил бы в них то, что поэты называют «зубною болью в сердце».

«Дверь приоткрыта. Постараюсь вернуться», - выцветшие буквы всего лишь четырёх слов...




Джулии, как всегда, было скучно на этой тусовке московской прессы. Одни и те же лица, даже если они сменялись, одни и те же разговоры, даже если появлялись новые темы, одни и те же официанты, разносившие одно и то же кислое шампанское и заветренные тарталетки. Время, казалось, остановилось и тянуло назад, пробуксовывало, как хорошо смазанное колесо только что сошедшей с конвейера машины, в которую сел однажды, а выйти не можешь, сил не хватает.

Джулия, как любой пишущий человек, была внимательна к случайным фразам, подслушанным в самых неожиданных местах. Однажды, возвращаясь домой с нудного, неинтересного интервью, она услышала сказанную у себя за спиной фразу - Рывок вперёд может быть только после пинка под зад.

Когда же случится этот самый пинок? - думала про себя Джулия, по инерции переходя от одной группки к другой.
- Дашка, привет! Как дела?
Через толпу к ней пробирался бывший однокурсник Гарик Берович. Широкая улыбка Гуинплена расплывалась на его лице. Когда-то именно эта улыбка «человека, который смеётся», купила Джулию, она же и оттолкнула в конечном счёте. Насмешка над миром оказалась только маской, за которой скрывался расчётливый и циничный журналист, который за деньги мог без зазрения совести лечь под любого. Поняв это, Джулия вместо улыбки видела только знак доллара, горизонтально пересекавший нижнюю часть лица Беровича. Не смотря на это, они «дружили», как это было принято в их среде.
- Привет, Гарик. Дела – отлично, - слегка улыбаясь, ответила Джулия.

Не смотря на неприязнь, которую она к нему испытывала, произнесённое имя «Даша» отозвалось в ней теплом, как будто Гарик произнёс своеобразный пароль, возвращавший их во времена студенчества. В институте редко кто называл её Джулией. Иностранное имя пришло к ней вместе с голубыми виниловыми пластинками, которые слушали днями и ночами напролёт её, тогда ещё молодые, продвинутые родители. «Yesterday, all my troubles seemed so far away” Джулия узнала раньше, чем «То берёзка, то рябинка, куст ракиты над рекой». И домашнее имя своё она получила от мамы - в честь матери Джона Леннона. Родителей она не только любила, но в тайне ото всех считала последними романтиками. Столкнувшись с реальной действительностью, она будто закрывала перед нею дверь, как только входила в дом к родителям, сохранявшим её веру в то, что настоящая любовь существует на свете. Там же, за дверьми родительского дома, Джулия была Дашей – сначала тихой и прилежной школьницей, потом студенткой журфака, в меру скептичной и в меру порядочной. При выборе псевдонима, Джулия решила, ничтоже сумяше, «воссоединиться» с домашним именем. К тому же, она серьёзно верила в то, что имя несёт судьбу. Судьба Даши ей виделась довольно прозаической. Судьба же Джулии терялась в дымке ностальгии по непрожитому.

Свои подоплёки, как и родительский мир, она оберегала от мира внешнего, к коему относился и в который так хорошо вписывался Гарик Берович. Взяв Джулию под локоть, Гарик придвинул губы к её уху и, пришлёпывая ими, подхихикивая и даже подхрюкивая, громко зашептал о подробностях свежака – нового скандала в благородном семействе известной шоу-дивы. Джулия, брезгливо отстраняясь, всё же внимательно слушала, поскольку это как раз являлось темой заказной статьи для глянца. Мимо проходили собратья и сосёстры по перу, проплыла и сама шоу-дива, сопровождаемая очередным недоразумением, что вызвало новый всплеск. Джулия улыбнулась, увидев склонившихся к ушам ближайших оппонентов журналистов всех мастей, которые, как и Гарик, спешили поделиться горяченьким.

«Боже, какая тоска…», - думала Джулия, осторожно вытягивая локоть из липких рук однокурсника. - «Надо уходить. Лучше сделаю подборку материалов из разных источников и сварганю что-нибудь удобоваримое для глянца». Гарик как будто услышал её мысли и, не дав опомниться, возразить хоть что-то, повлёк её к выходу.
- Дашка, хрен с ней, со звездой. Поедем со мной. Нас уже ждут, барбекюшницу настроили, винишко разлили. Сколько времени не виделись-то? Должны же мы выпить за наше студенческое далёко! – тараторил Гарик, энергично запихивая слабо сопротивлявшуюся женщину в свою ауди.
Машина под стать хозяину была расхлябанной и источающей всевозможные запахи отнюдь не нектара и амброзии. Привычно начинала давать себя знать «родная» мигрень. Она уже давно заметила, что стоит ей оказаться в большом скоплении народа, особенно среди журналистов, начинало тупо ломить в затылке. Любившая и носившая раньше длинные волосы Джулия была вынуждена, если не коротко, но всё же подстричься. Тяжесть волос вкупе с ломившим затылком была для неё просто индейской пыткой.

За окнами проплывала старая и новая Москва. Гарик во избежание пробок поехал по каким-то немыслимым закоулкам и вдруг продекламировал:

Домики с знаком породы,
С видом её сторожей,
Вас заменили уроды, -
Грузные, в шесть этажей.

- Дашк, ты по-прежнему тащишься от Цветаевой? – спросил он, щурясь в улыбке.
- Аха. И не только.
- Да помню, помню я весь твой джентльменский набор: Ахматова, Цветаева, Есенин, Северянин и тэдэ.
- Не зная тебя и судя по тому, как ты всё хорошо помнишь, подумала б, что ты в меня влюблён – вяло произнесла Джулия. Однако Гариков экскурс в её давние пристрастия опять тепло всколыхнул что-то в области солнечного сплетения.
- А что, из нас могла бы выйти неплохая пара, а? – рассмеявшись, Гарик вырулил, наконец, на финишную прямую из города.
Джулия открыла окно, в салон сразу же хлынули звуки машин, запахи перегретой резины и плавящегося асфальта. Но потихоньку начинали примешиваться и другие – запахи трав, свежего ветра и ещё чего-то такого, что настраивало Джулию на оптимистический лад. Она не была фаталисткой, но её, как и многих, посещали иногда странные настроения или, скорей, предчувствия. Вот и сейчас, пока Гарик, побрызгивая слюной и моргая белёсыми ресницами, рассказывал взахлёб казавшиеся ему такими важными новости столичной тусовки, на секунду захолонуло сердце, как говорили в старину – зашлось. «Что это со мной?» - заёрзала на сиденье, завертела головой Джулия.
- Ну чё ты вертишься? Всё, всё, уже почти приехали – блеснув рыжеватой шевелюрой, успокоил её Гарик.
- Не знаю, мне как-то не по себе. Хотя, голова вроде прошла. А кто там будет?
- Хорошие люди там будут, не дрейфь. А ты-то что, всё ещё с Юркой?
- Хосподи, а ты-то откуда занешь?
- Сорока на хвосте принесла – довольно хохотнув, Гарик свернул на просёлочную дорогу.
- Мать, да хто ж этого не знает? Встречается, понимаешь ли, с мастером детективного жанра и с редом «Амбры» - в одном флаконе, и думает, что старый волк-журналюга, как, впрочем, и вся остальная тусовка этого не знает? Ну ты и даёоошь! Шифруетесь плохо, штирлицы.
- Гарик, да кому всё это нужно-то? Знать, с кем я сплю или не сплю? Я же не Клаудиа Шифер.
- Эээ, мать, ты не права – остро блеснув косящим в её сторону глазом, произнёс Гарик и въехал в дачный посёлок. Машина тихо двигалась мимо глухих заборов и видневшихся за ними макушек деревьев и остроконечных крыш.
- Ты, Дашка, лакомый кусочек для любого уважающего себя мачо – продолжал Гарик, медленно руля и вглядываясь в номера домов на заборах.
 - Только романтизьму в тебе – до хрена. Я ещё на факе это хорошо просёк.
- Прозорливый ты наш.
- Ага, а как же? Конечно, прозорливый. К тому ж, не розовой окраски, могу отличить вешалку от настоящей женщины. Есть, есть в тебе, Дашка, что-то роковое, русалочье. Затянешь в омут с головой и прости-прощай, не вырвешься.
- Гарик, что это тебя на лирику потянуло-то? Да обычная я, самая обычная. И с Юрой я встречаюсь время от времени – не более.
- Во дуб-то, блин, твой Юра! Я, если б заимел тебя, не выпустил бы.

Джулия, слушая лёгкий и, в общем-то, необременительный трёп, с любопытством рассматривала проплывавшие мимо заборы. Интересно как! Характер людей можно определять и по заборам. Вот этот вычурный, весь в вензелях, этот простой и добротный, этот в стиле ретро-тоски по тридцатым, а этот – новенький и явно пахнущий деньгами. Каждый из них старается изо всех сил чем-то отличаться от других. Удивительно, как мы все похожи и не похожи друг на друга. С одной стороны – стадный рефлекс, с другой – желание выделяться. Джулия пробовала представить себе, с хозяином какого забора ей хотелось бы познакомиться?

Они въехали в гостеприимно распахнутые ворота. Из-за аккуратного, нововыстроенного дома с зелёной черепичной крышей вился дым костра, слышались аппетитные запахи, взрывы смеха и удары мяча. Джулия давно забыла о раздражении и головной боли. Она была уже рада, что встретила Гарика и что он вытащил её с тусовки и привёз сюда, в этот оазис иного, такого негородского мира. Она вылезла из машины, слегка потянулась, распрямляя затёкшее тело. Гарик, поблёскивая удовольствием, глядел на её чётко выделившуюся в вырезе легкомысленно-несерьёзной кофточки грудь.
- Эх, Дашка, Дашка, колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я? – произнёс со вздохом и захлопнул дверцу машины.
- Гарик, только здесь я для всех Джулия, ладно?
- Ладно-ладно, знаю, что ты уже давно не Дашка – двусмысленно рассмеялся Гарик.

Странное предчувствие снова промелькнуло и исчезло, когда они обогнули дом и подошли к костру, около которого собралась разношёрстная компания. Кто-то в ней вполне соответствовал праздной дачной идиллии, но где-то мелькали и белые воротнички с галстуками от Версаче. Женщин было немного, но все они, как пёстрые колибри, журчали, смеялись, порхали меж вальяжно расположившихся мужчин, и потому казалось, что их гораздо больше, чем на самом деле. На опушке рядом с подступавшим к забору лесом группка молодёжи играла в волейбол. Оттуда и доносился звук ударов по мячу.
- Как поиграть-то хочется, - непроизвольно воскликнула Джулия и смутилась. – Простите, я – Джулия.
- Ламберт? – рассмеялась одна из стайки, окинув Джулию оценивающим взглядом.
- Ох, Ларочка, прелесть моя, а ты у нас, оказывается, и Моэма читаешь? Или только кЫно смотрела? – медово огрызнулся Гарик. – Прошу любить и жаловать – краса и гордость всех московских глянцев Джулия Тодоровская.
Посыпавшиеся отовсюду вопросы, в основном, на косметологические темы, скоро утомили Джулию, и она пошла к опушке леса, превращённой в волейбольную площадку. «Сто лет не играла в волейбол. Странно. Игра - из детства, имя - оттуда же, Гарик, с которым тоже сто лет не общалась. К чему бы это?..» - Джулия порадовалась тому, что надела сегодня не юбку, а лёгкие хлопчатобумажные брюки и удобные коттоновые тапочки и вступила в игру. «Мастерство не пропьёшь», - отмечала про себя с удовольствием, принимая какой-нибудь особо закрученный мяч.

Как это случилось, Джулия не могла восстановить в памяти. Наверное, это и была та самая пресловутая амнезия, которая наступает у человека в самые страшные минуты жизни. Она помнила только летящий куда-то в сторону мяч, бросок послушного тела, резкая, непереносимая боль в ноге. Или во всём организме? или в спине? – она не могла бы ответить. Боль заполонила всё: её саму, неожиданно резкий запах травы, падающее на неё огромное небо со страшно тяжёлыми облаками - боль, боль, боль... В голове промелькнуло вдруг детское воспоминание – комната из рассказа Конан Дойля, потолок которой превратили в гигантский пресс. Этот пресс надвигался и должен был вот-вот превратить живую человеческую плоть в мокрое пятно. Джулию чуть не вырвало. Небо, как железобетонный потолок, надвигалось на неё. Дышать стало нечем. «У меня клаустрофобия…» - последнее, что помнила Джулия, а дальше тишина…

В тишину ворвался далёкий занудливый писк, который всё усиливался, пока не перерос из писка в колокольный набат. Тело, как огромный камертон, отзывалось на звуки тупой болью. Джулия не почувствовала комариного укуса иглы, но боль стала притупляться и уходить куда-то в глубь, в одну дрожащую точку. Тело, которое она не замечала раньше, почему-то стало очень важным, но ещё важнее казалась именно эта пульсирующая точка, будто подвешенная на тонкой живой нити. Если нить оборвётся, опять появится боль, заполнит весь мир, в котором придётся жить, а жить в таком мире она не хотела.
Её приподняли, положили на что-то твёрдое и холодное. Она с трудом разлепила глаза и увидела, наконец, источник набата – тупорылый реанемобиль с красным крестом на боку. Испуганное лицо Беровича мелькало где-то за спинами людей в белых халатах. Такого лица у него она не видела никогда. Ей стало смешно, но внутри что-то колыхнулось, она замерла от страха: «Нет, нет, я не буду смеяться», - как будто кого-то уговаривая, в ужасе ожидала повторения боли.