В окне мелькали массивные металлические фермы моста, за которыми отчетливо и ярко можно было разглядеть ледяной панцирь Иртыша. Голубая лента реки, покрытая сверху толстой коркой зимы, застыла в своем беге. Рассматривая остывшую реку можно было увидеть тоскливые и пустые речные баржи, которые ни то спали, ни то доживали свой век возле высоких ржавых причалов. Глядя на реку можно было невооруженным взглядом увидеть то безмолвие и тишину, которая, скорее всего прочнее льда сковало это место. Вглядываясь в опустелые причалы, я хотел увидеть на них хоть какие-то, самые маленькие, крохотные признаки жизни, но нет, и их тоже укрыла своей пустотой и вечностью колкая и бесконечная зима. С причалов и пирсов подстать одиночным и сиротливым баржам и понтонам, разбросанным по всей белоснежной глади Иртыша, грустно свешивали свои уздцы портовые краны. Уткнув в серое зимнее небо свои стальные скелеты эти технократические жирафа с пустошами и масляными пятнами на длинных шеях, по всей видимости, прибывали в судорожном забвении. При малейшем дуновении ветра нитевидные тросы с тяжелыми крюками медленно плавали в сером морозном воздухе. Речные портовые краны, словно древние останцы, мозолили своей отрешенностью и забытостью любопытный взгляд. Всюду на этой великой реке были зима. Зима, которая принесла водам Иртыша и всей береговой утвари свое глубокое и тягучее забвение. Все эти забытые кем-то картины постылой действительности с механическими умершими сооружениями, механизмами и прочей приборостроительной чепухой нависали массивными и довлеющими кулисами над всем тем живым и дышащим что смогло уцелеть посреди злой и ржавой зимы.
Рассматривая грустным взглядом пейзажи Иртыша, становилось действительно немного не по себе от увиденного. Складывалось такое чувство, что все то, что медленно мелькает за окном, находится совсем рядом, прям тут в нашем вагоне и от этих мыслей становилось еще холодней, еще противней. Каждый взгляд за окно приносил с собой промозглую дрожь, которая медленно и нервно начинала бегать по спине, набор странных металлических звуков напоминающих скрежет металла и легкое завывание холодного зимнего ветра, который проскользнул в вентиляционные шахты заброшенного заводского цеха и теперь свободно гуляет по проржавевшим коробам. Уныло взирая на всю эту речную действительность, мне становилось так тоскливо и одиноко как тоскливо и одиноко тем речным чайкам, которые ежились от холода, сидя на стрелах речных кранов. Вся эта палитра безнадзорности и хмари неумело и хаотично смешанная из пастельной пыли бежевых, серых и свинцовых оттенков с примесью вязкого застывшего машинного масла и грязно-ржавой акварели просто угнетала. Но больше всего довлели на меня сиротливые металлические остроты портовых кранов с птицами, которые временно нашли себе приют на самых верхах. Именно они эти краны, не брошенные баржи и понтоны груженные песком и лесом да вдобавок ко всему этому и слежавшимся снегом, не облупленные и разбитые причалы, не белоснежный лед Иртыша, а именно краны. Смотрю я с холодным восхищением на переплетенные меж собой могучие железные балки с грузами, крюками и противовесами и кажется, мне, что это люди протягивают к небу свои руки и просят у неба всего того, что обычно просят у неба люди. А кранов вдоль Иртыша на пристанях множество, есть и совсем кривенькие, покосившиеся, есть помассивнее, поосновательнее, е которые вблизи моста так вообще мне громадинами кажутся и вот стоят они все захудалые, обездоленные, позабытые людьми и немощно простирают свои железные стрелы как руки к небу. А эти самые руки, что обращены в небо, обдувает крепкий и безжалостный зимний сибирский ветер, а там где заканчиваются руки кранов сидят почти замершие птицы, небесные вестники. А руки эти замерли или еще хуже замерзли, вопрошая у неба толи хлеба, толи тепла. Раскрыли они свои объятия, выбросили стальные ладони кверху и молча с усердием и непоколебимостью ждут, только вот чего ждут не пойму я. Смотрю я на эти костлявые, худые, металлические суставы и вижу вместо множества кранов, множество безнадежно брошенных людей и от этого еще холодней и черствей мне становится. И много этих вопрошающих рук, очень много, а как взгляну я на них, так печально мне делается от этой холодной, ржавой урбанистики.
Медленно, все действительно медленно – думаю я, рассуждая про себя о том с какой скоростью движется поезд. Мы давно въехали в Омск, и сейчас благодаря совсем низкой скорости можно было свободно глазеть по сторонам, не боясь чего-то упустить или просмотреть. Благодаря этому черепашьему бегу и Иртыш и его берега со всей спящей забытым сном инфраструктурой оголили перед нами свое холодной нутро, которое поразило меня всей своей расхлябанностью и пустотой. Забыв о береговой суете, снова смотрю на широкую, белую ленту реки, которая, несмотря на все, сохраняет свое спокойствие и мерность, неся подо льдом свои сильные воды. Уж действительно одна из великих Русских рек, столь спокойно относящаяся ко всему, что ее окружает с обеих сторон. Эх, я бы на месте Иртыша давным-давно бы погрузил весь этот береговой мир, покрытый коростой, тленом и ржавчиной в водную пучину, чтоб призадумались все те, кто творит это разнузданное безобразие на берегах – думаю про себя я. Хотя река это река, а я это я, так что каждому свое, да и нужно ли Иртышу, тому, кто привык из века в век нести ровно и мерно свои воды все это. Вот и я думаю, что нет, а значит, пусть краны просят, пусть тянут свои руки к небу, чай что-нибудь перепадет.
Медленно и верно мы оставили мост позади. Справа раскинулся речной лиман, застроенный легкими халупами и фанерными сарайчиками, вероятно, что река за последние годы обмельчала, и воды редко сюда заглядывают, вот и воспользовались бездомный люд этой плодородной землей, вот и возвели здесь целый неплодородный район. Халупы и сараи сменились гаражами и зияющими прорехами мусорных куч – город вступал в свои права. Проблески многоэтажек намекали на обыденность и повседневность, а значит, за окном начинается все то, что обычно начинается во всех городах нашей страны – город, город энд город. Смотреть сквозь стекло стало безынтересно, поэтому я решил вернуться в купе.
Нас ехало четверо, две женщины пожилого возраста успевшие стать бабушками, молодая девушка студентка и я. Бабушки выбрались из своих уютных пенат и направлялись к любимым внукам, а девушка так же как и я просто ехала в гости к друзьям. Вчера вечером, когда мы сели в поезд абсолютно все три женщины показались мне тотальными молчуньями. При посадке каждая заняли свое место, ну и стала заниматься чем-то своим – «Петя пел, Борис мечтал, Николай ногой качал» и когда я зашел, а я был последним в этом купе, мне уж очень сильно показалось, что за время дороги эта компания не вымолвит ни слова – я ошибался. Стоило поезду качнутся с места как возраст, и социальная психология взяли свое и разговор полился бурной половодной рекой. Говорили на все темы, причем, перескакивая во время диалога с одной на другую, а с третей на первую, меня это так поразило, что я быстро умылся и лег спать. И сейчас, когда представительницам старой гвардии предстояло выходить, так как они обе ехали до Омска, разговор в купе все бурлил и бурлил. Сколько езжу, первый раз в такой вот словоохотливой компании. Та, что по старше, которая с первых минут дороги заявила, что едет к своему любимому Ванюшки, которому уже двадцать и который ее единственный и любимый внук среди шести внучек медленно копошилась в купе доставая с полок всевозможные поклажи и сумки. Охая и ахая, размахивая впопыхах руками, она то хваталась за трубку сотового телефона, который болтался у нее шее и вечно трезвонил, то жалобно причитала, опасаясь что ее не встретят. Было забавно наблюдать за этой вроде бы уже взрослой женщиной, я бы даже сказал бабушкой со стажем, но в реальности ведущей себя как разбалованная и беспечная девочка подросток. Иногда нажимая не на те клавиши сотового телефона, она прибегала то к иносказательному фольклору, то к нецензурному советскому русскому, то просто посылала ко всем чертям своего сотового оператора. И сейчас, когда до остановки поезда оставалось от силы минут пятнадцать, она вспомнила, что хотела под кофту надеть вязаный жилет, так как в Омске по ее мнению в это время года обычно очень холодно. Вспомнив это, она быстро и суетливо скинула с себя все тридцать три одежи и стала облачаться в фигурно связанную шерсть. Видать в свое время она работала на административной должности, и свой боевой запал сохранила и до этого времени, весь воздух в нашем купе при малейшем движении этого человека был готов скручиваться в веревки и виться, виться и виться по ее прихоти. Этакая Пушкинская старуха с разбитым корытом. У бабули были широкие и полные щеки, высокий лоб, массивные и цепкие руки, но главным богатством этой женщины был большой трехуровневый подбородок. Подбородок был настолько точным и завершенным, складки так соответствовали друг другу своей подобранностью и эстетикой, что, иногда смотря на нее, мне казалось, что подо мной на нижней полке едет сам Леонид Ильич Брежнев. Уж больно всем эта женщина походила на него. При довольно сбитом и плотном теле иметь такую хватку, что мало кому покажется, эх поглядеть бы на ее любимого Ванюшку.
Поезд стал совсем медленным, близился вокзал. Вытащив все свои сумки и котомки в проход, обе женщины стали облачатся в свои зипуны. Та, что с брежневским профилем покрыв плечи пуховым платком, стала медленно влезать в зеленое драповое пальто с песцовым воротником и нарукавниками, вторая же просто накинула на себя легенькую дубленку и надела вязаный беретик. Так как у той, что была налегке, сумок практически не было, она предложила свое спутнице помощь, видя ее три котомки, сумку и синтепоновое одеяло в чехле с ручками, спросив ее:
- Куда вам столько тащить, давайте я вам помогу.
- Дотащу, что я не женщина что ли – гордо произнесла она и стала ставить свои вещи на свободное боковое место.
Услышав достойный ответ, достойной женщины, вторая пассажирка села на свое место. Через минуты две поезд остановился. Мы приехали в Омск, стоянка в котором была минут двадцать пять. Женщины, обрадовавшиеся своему приезду, с молодецкой удалью направились к выходу, половину вещей Брежневская дама оставила на месте. Спустя минуты три она вновь вернулась в вагон с двумя мужчинами и велела им взять оставшиеся вещи, слушаясь старших мужчины, взяли поклажу и пошли к выходу, а один из них повернувшись, сказал – мам, ты уж не задерживайся. На что она быстро ответила – Петька мать сама знает, что ей делать, так что неси одеяло. После она обратилась к нам, с гордостью сказав, что это ее сыновья и попрощалась. Мы переглянулись и, поняв друг друга без слов, улыбнулись этой ситуации и этой Брежневской даме, которая уже стояла на перроне возле нашего окна, раздавая поручения сыновьям, тиская внучек.
После того как наши попутчицы сошли, меня посетила мысль, что дальше мы поедем вдвоем я и девушка студентка, которая часто погружалась в увесистый том Стивенсона, но эта мысль оказалась ложной. Наслаждаясь почти уединением я на время забыл об особенностях железной дороги и о ее вечно спешащих куда-то пассажирах. На улицу я не стал выходить, надобности не было, вот и сидел сейчас, не думая, думал. Вдруг меня что-то встревожило, и я отрешась от раздумья вернулся в реальность. Спутница сидела напротив и читала, в вагоне было спокойно, поезд все еще стоял, значит, еще минут десять будем стоять – прикинул я. После чего вновь погрузился в свои размышления, стремясь к тишине, но ни тут то было.
Из состояния равновесия меня вывел сильный шум где-то вначале вагона, а так как мы ехали в четвертом купе, то для меня этот шум был ясен и отчетлив. Хлопнула входная дверь, и в вагон что-то ввалилось, причем ввалилось тяжело и грузно. Тут же от этого шума и грохота по полу пробежала волна, которую дополнил сквозняк. Моя попутчица оторвалась от книги, и я тоже чуть напрягся. Сейчас все наше внимание было приковано к этому источнику, который породил странный шум и всю ту суету, которую мы почувствовали. Вагон был полупустой, поэтому волна шума и суеты стала гулять по всему пространству, навеивая в нас что-то непонятное и волнующее. Сквозняк и запах улицы осел в вагонной духоте, а вот чувство суеты, волнения и спешки осталось. Причем это все, что осталось после дверного хлопка как-то жило и двигалось рядом с нами. Прошло мгновение, мы по-прежнему были настороже, и тут стал радоваться странный звук похожий одновременно на кряхтение человека и на шум, который бывает когда, по полу что-то тащат. Прислушиваясь к этому приближающемуся звуку, я понял, что это новый пассажир так беспечно и шумно ввалился в вагон и теперь он медленно тащит свои вещи по проходу, по ходу спрашивая запыхавшимся голосом номер своего места. Видать сильно торопился на поезд, боялся опоздать, раз впопыхах ищет свою полку – подумал я. Девушка, удостоверившись в том, что ей ничего не грозит вновь вернулась к своему чтиву я же, бездельник, стал вслушиваться в этот забавный шорох.
Спустя мгновение новый пассажир доходит до нас, вернее не доходит я дотаскивает свою поклажу до нашего купе и усталым, запыхавшимся голосом спрашивает пятнадцатое место – мы ему указываем на нижнюю полку. Он тут же бросает свою сумку в проходе, роняет свое тело на пол, рядом с сумкой и, сняв с себя шапку, начинает сидя на полу заливисто смеяться. Мы не поняв что происходит переводим вопросительные взгляды на него, но он не останавливается, продолжая заливистым смехом наполнять наше купе. Естественно, что тут и никакого чтива и никаких мыслей, вот поэтому мы с улыбкой смотрим на нашего нового спутника и ждем, чего-то ждем. Он, отойдя от смеха, шапкой вытирает с лица и шеи пот и, продолжая вальяжно и непринужденно сидеть, начинает впопыхах говорить:
- Капец, вот слива то получилась, сливовая слива, кому расскажешь ведь, не поверят, а там то ждут. А тут такое, такая слива вышла, капец, опять меня занесло, блин вот слива то, вообще, сплошной капец, короче, просо слива, хорошо, что успел.
После этого он вновь провел ушанкой по лбу и шее и стал молча и радостно смотреть в потолок. Так и началось наше недолго соседство со штурманом Соколовым.
Вернувшись в обыденность и успокоив свой восторг от той непосредственности и непринужденности, с которой гость ворвался в почти бездыханный и тихий вагон я вновь с любопытством посмотрел на новенького. Юноша лет под двадцать, в помятом, но чистом бушлате темно синего цвета с тремя лычками на правом рукаве, ярко-желтыми буквами «Ф» на погонах и круглым шевроном с якорем обвитым канатом сидел по прежнему на полу. Его черные хромовые ботинки, прикрытые обшлагами форменных брюк, были в проходе, по ним было видно, что ноги сами выбрали первое попавшееся положение и сейчас просто дополняли эту картину. Он, по-прежнему тяжело дышал, но факт, говорящий о том, что он успел, его видать успокаивал и он очень быстро приходил в себя. Прошло буквально минуты две, как он ворвался в вагон, но уже сейчас было видно, что он уже практически дееспособен. Легким движением трясущейся руки курсант отбросил в сторону свою ушанку с блестящим якорем во лбу и стал влажными красными ладонями растирать себе щеки и приглаживать волосы, безутешно повторяя – вот слива то, так слива вышла, просто слива, вот слива вышла, действительно. Глядя на него, я впрочем, как и моя попутчица и понимали его и не понимали. Меня очень забавил этот молодой человек свой странностью в поведении, да и во всем остальном вот поэтому я, скрывая свою заинтересованность, украдкой наблюдал за ним. Девушка так же изредка посматривала в его сторону.
В вагон прошли еще несколько новых пассажиров, на этот раз все было тихо и как обычно. Дойдя до нашего купе, они попросили отодвинуть в сторону сумку. Услышав эту просьбу, курсант юрко вскочил с пола и принялся отпихивать в сторону свой баул, который был раза в полтора больше своего хозяина. Убрав с дороги свои вещи, он присел на свое место и улыбаясь вероятнее всего себе и своей удачи стал радостно повторять то, что он успел, а после опять раздался заливистым смехом и ударяя себя кулаком по колену вновь разносить на наше купе – слива, вот слива то приключилась, эх кто бы знал, кто бы знал. Окончательно придя в себя, он радостно спрыгнул со своего места и, скинув с себя бушлат, остался в кителе Омского речного училища.
Поезд медленно тронулся. Мы снова отправились в путь, но уже в совсем другом составе. В это время брежневская бабушка, наверное, уже крепко, по-отечески тискала своего Ванятку, кто-то занимался своим делом, кто-то не своим. Моя попутчица вновь читала, или, по крайней мере, делала вил что читает, курсант молча сидел, иногда повторяя слово слива, а наш проводник обходил вагон, собирая билеты у тех, кто только что сел.
- Ну что успел, курсант – гордым голосом спросил проводник, у курсанта вручая ему оригинал билета.
- Ага, спасибо вам большой, а то б все, приплыли бы. До сих пор еще не веря в свою радость, ответил тот.
- Я ж тебе кричал, не торопись, успеешь, а ты от вагона к вагону метался как лещ на крючке. Если б в наш не успел в другой бы залез, потом бы перешел, а то вон упал, руки содрал, да вещи измарал.
- Да это ладно – махнул он на ссадину с тыльной стороны ладони и измазанную штанину. Просто боялся опоздать, думал все, амба. Капец, вот слива то случилась, я и туда, и туда, кричу на весь перрон - где девятый, а вы тут машите рукой, я со всех ног к вам, во заполошный то, капец, огромное спасибо, что махнули рукой, а то бегал бы.
- Пожалуйста, а что случилось то, куда так торопился, поезд ведь стоял. Я стою, курю, а ты со своим баулом еле тащишься, да еще и бежать пытаешься, заполошный ты малый, заполошный – добро произнес проводник, поглядывая на курсанта.
- Да куда уж тут, будешь заполошным, просто вилы как нужно было успеть. Тут такое, я те говорю, просто слива случилась. И повесив на лицо добродушие и улыбку, он стал рассказывать.
Значится так. Нас всех распихали на практику, на пол года, кого куда, кого на север, кого на юг, кого ваще к черту на кулички палубу скоблить да швартовы плести, ну а нас с моим доблестным товарищем курсантом третьего курса Никитой Завалихиным отправили во Владивосток. Мы сами туда попросились, как ни как страна большая, а Тихий океан еще больше, вот решили мы туда матануть, практику на большом океаническом лайнере сухогрузе пройти. Знаете что это такое, лайнер сухогруз? О ребята, сейчас расскажу, это просто, просто вообще – сказал он и схватился за голову, показывая тем самым размеры толи своих чувств, толи лайнера сухогруза. Ход как у линкора, водоизмещение как крейсера, винты по полста метров в диаметре, на нем на верхней палубе команда в хорошую погоду в футбол играет по всем правилам, несколько стандартных футбольных полей можно всунуть на верхнюю палубу от бака до рубки. Это просто словами не передать что такое лайнер сухогруз. Наши кто ходил на таких, просто в восторге все приходят, говорят, выйдешь утром на палубу волны об киль расшибаются, за бортом дельфины стаями, а перед тобой поле, да куда поле целый простор – вот что такое лайнер сухогруз. А еще у нас один был сейчас уже выпустился, он теперь где-то в Индии целым кораблем по перевозки чая заведует. Так вот, он в навигацию на лайнере сухогрузе по Северному Ледовитому ходил, рассказывал, что они пол палубы заливают пресной водой в начале, а потом на ней в хоккей режутся да на коньках катаются, прямиком выходят из рубки и каток который под ногами. Бортики поплавками выкладывают, сетку натягивают – красота. Так они пока с Мурманска до Игарки шли все в хоккей всей командой рубились. А если лайнер сухогруз до отказа контейнерами забит, так там целый город на палубе получается, в котором свои улицы и проспекты даже есть, моряки их своими именами называют, а некоторые умудряются даже потеряться там – вот что такое лайнер сухогруз. Вот и мы решили на лайнере сухогрузе послужить. Ну и вчера к мамке забегаю, так мол и так на Дальний Восток меня отправляют на исправительные работы за ни примерное так сказать неудовлетворительное поведение, дирекция говорит, достал всех, ну мать на стул, голову на печи, а я ей – мама да всего на пол года то. Она – слава Богу, хоть на полгода, билет покупать то нужно? А я ей – мама все уже есть, и билет, и направление на лайнер сухогруз «Босфор Восточный», мама ты представляешь «Босфор Восточный», Босфор, да еще и на Востоке, мама это же мечта, это песня, это сказка, дай только денег на продукты, да на меленькие шалости. А она, радостная за сына, в сердцах с блаженством таким ярким и добродушным конечно, конечно сыночка. Мама, а мож и сумку мне собрать поможешь, а она – что брать то будешь с собой. Я – что положишь то и возьму, главное много не ложи не унесу ведь, вот в итоге и таскаю этого карася у которого весу килограммов семьдесят.
Вечером значит, с мамой прощаюсь, на ночь к подруге, в училище все проштамповано, направление получено, короче семь футов под килем, и попутный в лицо. Ну, я к Оленьке с сумкой сразу, чтоб от нее на вокзал и прямиком на свой «Босфор Восточный». Все ночью у нас с ней в кружевах, одним словом идиллия и полнейший океанический штиль с легким и теплым экваториальным бризом, шансы-мансы, туда сюда, Оля довольна я тоже, а сам утром проснулся в объятиях моей Афродиты с легким винным туманом в голове и думаю – что-то не так, что-то беспокоит. Глянул на время на билете, а до отправления моего скорого Харьков-Владивосток пятнадцать минут осталось. Ну, я в одежду мигом, Олю бужу, говорю - опаздываю, на поезд, а она – да ну и фиг с ним с поездом, оставайся я тебя люблю. Я ей:
- Да какой там оставайся, у меня через шесть дней «Босфор Восточный» швартовы гасит во Владике и в море. Я ж тебе говорю, что на паровоз опаздываю.
- Брось свое море, моя гладь куда шире – игриво улыбается она мне.
- Оленька срочно, такси вызывай, горю ведь, корабль ждать не будет. А сам думаю вот блин, опять в историю влип, говорила мама мне, оставайся дома, утром проводим.
- Ну, как знаешь – в лицо мне Ольга, а сам на телефон.
После я в такси, махнул ей на прощанье, даже не чмокнул в щечку. Сам шефу – гони на вокзал, двойной счетчик, только успей миленький, на паровоз опаздываю. Благо мама денег подкинула. Мы значит на его девятке ракетой по Омску, пробок нет, утро. По заснеженным улицам, повороты, встречные фары машин, короче одним словом как в кино с погонями. С визгом на площади перед вокзалом он стопорит, я ему деньги, он сумку из багажника и я на вокзал, потом на перрон, а поезд как пять минут ушел. Я думаю – все, куку Гриня, примчались. Сумку бросаю на снег, а сам что же делать, «Босфор» то ждать не будет. Короче не долго думая, хватаю сумку и через вокзал как ошалелый, народу мало, менты косятся, а у меня бушлат на распашку сумка в двери входные еле пролазит, короче слива – с придыханием от новых эмоций завершил он, после опять так же продолжил. Выбегаю на привокзальную, подбегаю к таксисту – шеф нужно поезд догнать, опоздал на чуть-чуть, буквально вот только что ушел Харьковский, до ближайшей станции нужно поспеть, просто позарез нужно догнать.
- А ближайшая какая – нехотя интересуется он. А я сам не знаю какая, что говорить тоже не знаю, повис короче. Ну да Калачинска, вроде там стоит он – ляпнул первое, что пришло на ум.
- Неа, до Калача не поеду, бензина выжгу, садись, погоним до Новосиба, а там сядешь спокойно, часов за семь успеем, поезд больше идет.
- Сколько до Новосиба – спрашиваю я, а сам думаю точно, дело верняк, приеду в Нск, а там на свое место и упаду.
- Ну, за семь косарей поеду, а так смысла нет.
- Не че се, дороже самолета – офигел я.
- А че хотел то, такси ведь.
- Не загнул ты планку, начальник загнул.
- Не нравиться вон, плавай на баржах – грубо высказал таксист мне указывая на мои погоны. Меня это так зацепило, что я начал – да ты с таким грузом ни через один фарватер ни пройдешь, водила. И вообще мы не плаваем, мы ходим как по морю, так и по земле уверенно и быстро, а плавает, сам знаешь что, спасибо за информацию дядя – бросил я ему и захлопнул дверь.
А сам иду в вокзал и думаю, что же делать, что же делать. Чуть поуспокоился, постоял на крыльце подымил, обмозговал все и к кассам. Девушка так и так на поезд опоздал до Владивостока, только что ушел, как быть, вы моя последняя надежда. Она смотрит на меня и улыбается, последняя говоришь – говорит мне, ну раз последняя значит помогу. Давай сюда свой билет, горе пассажир – улыбаясь, молвит мне, а у меня шапка на лбу, лицо мокрое, гюйс вылез, короче раздолбай. Протягиваю ей билет, она его закрывает, выплачивает мне компенсацию и смотрит на меня, а я стою, и сам не понимаю, чего она хочет то, мне что делать, все в голове у меня перепуталось, с ног на голову, полнейшая амба. Я смотрю на нее непонимающим взглядом, потом вспоминаю свой лайнер сухогруз «Босфор Восточный» и ей в окошко громко – мне ж во Владивосток нужно, на корабль опаздываю, второго он в море уходит. Пожалуйста, на ближайший поезд до Владивостока билетик, только пусть он будет, пожалуйста. А сам стою возле кассы, волнуюсь, губы обгрызаю, что делать, не знаю, и плакать и смеяться хочется. Она мне через минуту – до Владивостока на сегодня ничего нет, на завтра поезд номер один - Россия утром, послезавтра тоже утром Харьков-Владивосток, сегодня нет. Блин, а может из Новосиба есть что, посмотрите – с надеждой на чудо я. Она глядит и – да сегодня вечером в двадцать три десять Новосибирск-Владивосток. Вот на него мне, пожалуйста, плацкартный, пожалуйста, миленькая, «Босфор Восточный» горит, ой, ждет. Выписывает она мне билет, я ей, а до Новосиба есть что? Да через сорок минут Челябинск-Чита, скорой, пойдет? Сейчас все пойдет, давайте на этот. А во сколько он в Новосиб прибывает? В девять вечера по-местному – нажимая клавиши своего компьютера, говорит она. То есть все нормальна, успеваю – интересуюсь у нее. Если ничего подобного в дороге не случится, то успеете. Буду стараться – браво заявляю я, забирая второй билет. Спасибо вам большое девушка, спасибо. Счастливого пути, и не опаздывайте больше. Ну, я радостный, что все утряслось, хватаю свою сумку, кстати, сам еще не знаю, чего мама туда наложила и спокойно иду подымить на крыльцо, до поезда еще час ведь. Выхожу на крыльцо, сигару в зубы, чиркаю, подкуриваю и слышу – фанат, здорово. Поворачиваюсь, вижу, друган мой идет ко мне на встречу, вместе за Ястребов болеем. Ну, здорово, здорово с ним, я ему тут такая слива со мной, на поезд до Влада опоздал. Даешь да, брат, утряслось хоть все – спрашивает меня. Я – конечно, ты что фаната не знаешь. Да кто ж тебя не знает, по-моему, все знают. Мы с ним постояли, подымили и пошли в буфет, по пивку дязнуть. Ну и стоим, пьем пиво, а тут диктор по радио – поезд Челябинск-Чита прибывает на четвертый путь. Я сумку в руки, товарищу длань протянул, попрощались, и я бегом на паровоз, не хватала, чтоб еще раз опоздал. Вот так вот все и было, слива, ваще, конкретная слива.
- Да – протянул проводник, с тобой не соскучишься.
- А то, вот и я думаю, веселей ехать будет.
- Постель то брать будешь?
- Конечно, поспать то после такого нужно. Только деньги давай сейчас попозже принесу.
- Договорились. Проводник встал и пошел дальше собирать билеты и новых пассажиров.
Курсант повесил бушлат на крючок, отряхнул китель и, вытащив из бокового кармана сумки ножницы, направился в дальний тамбур. Видать ему мать деньги пришила к подкладке кителя, вот и пошел отпарывать заначку. Спустя минуты три он вернулся, держа в руках сотенную купюру, которой и расплатился с проводником. Затем снял с себя форменную одежду, аккуратно сложил ее и как настоящий военный убрал, чтоб она не мялась. После стал рыскать в утробе сумки сменные вещи. Сумка была сложена абы как, как только он открыл ее, тот тут же на пол стали вываливаться книжки, какие-то пакеты, палки колбасы завернутая в газету, плеер и батарейки, короче мама постаралась на славу. Разбирая свой скарб, юноша чуть присвистывал и улыбался тому как в сумке лежали его вещи. Вероятнее всего в этот момент он вспоминал свою маму, которую попросил сложить вещи и понимал, что лучше бы уж он сам их сложил. Смотря на него, было приятно видеть то, что даже сейчас его лицо не покидает улыбка и что-то непосредственное, настоящее.
Вытащив из нее ровно половину, он сперва нашел тапочки, затем вынул их похудевшей поклажи пакет, в котором лежала сменная одежда. Собирал сумку он так же, на спех, без разбора запихивая в нее все те пакеты, которые прежде извлек из нее. Единственное что он сообразил сделать, так это все продукты питания он сложил в один мешок, который положил на дно сумки. Из сумки он выложил на столик кружку, пакетик конфет, сахар и кофе, а так же положил рядом с собой учебник по электродинамике тетрадь и плеер. После этого под звук своего насвистывания он запихал свое бремя в рундук. Долго не думая, он всунул ноги в шерстяные носки, на тельняшку надел хоккейный верх «Авангарда», который испещрен был автографами и пожеланиями, а на ноги почему-то в последнюю очередь надел короткие шорты и был таков. Затем он разослал кровать, сходил за одеялом и лег отдыхать, но сон почему-то не шел в это бодрое молодое тело во второй половине дня и курсант решил послушать плеер. Здесь почему-то дело обстояло так же как с упущенным поездом. Плеер не хотел играть и все. Он и менял батарейки и стучал им об стол, но плеер был нем и не сдавался. Прошло время, он отложил эту затею, выполз из-под одеяла и пошел подымить. Вернулся он с собеседником, которому воодушевлено и ярко рассказывал морские байки. Забыв о сне, будущий штурман вновь ведал свежим ушам о лайнере сухогрузе, об морских традициях, обо всем том, что ему приходило в голову. Отложив свою книжку в сторону, девушка легла поспать, так как читать было сложно посреди этого потока слов, я же просто смотрел в окно, прислушиваясь к рассказам будущего штурмана. Мне в нем нравилось все, но больше всего изумляла манера говорить и пересказывать, в этом он был просто мастер. Говоря непосредственно и открыто, он так располагал к себе слушателя, что у того просто начинали течь слюнки от удовольствия и предвкушения. Пусть он говорил выдумку, пусть был по-детски наивен, но он так говорил, с таким воодушевлением и правдоподобием, что ему можно было просо позавидовать. Рассказывая очередные небылицы, он жестикулировал руками, играл телом, голосом, мимикой он проникал в оппонента сперва словом, а потом и всей своей телесностью. И проникнув в человека через уши, глаза и открытый рот он не просто располагал его к себе, он заставлял его слушать, слушать и слушать себя. Все это работало на подсознании у этого оратора, но работало на такой высоте, что просто ах. Слушая его мне хотелось соскочить со своей полки и закрыть его рот, но так же мне хотелось крикнуть ему браво, дополняя это восторг словами еще, еще. Вот поэтому я лежал молча и слушал этого говорливого курсанта. Мысленно уходя из купе, я снова возвращался в этот речевой поток баек, случаев и историй, который все нес и нес его слушателя. Они вместе выходили курить, во время дороги до тамбура штурман был так же словоохотлив, он ни на миг не отпускал от себя добрые и столь нужные ему уши, в которые он продолжал лить и лить свое слово.
Время шло к вечеру и до Новосибирска оставалось чуть больше четырех часов. За это время будущий штурман Соколов ни разу ни прилег на разостланную полку. Он всегда был в слове. Даже решая свои задачи по судовой электротехнике, он говорил о чем-то своему молчаливому слушателю. Он рассказывал обо всем. О том, как они кадрили молодых учителей, о том, как однажды ввязались в одном баре в потасовку с местной шпаной из-за того, что одного курсанта обозвали голубым, так как у него в ухе была серьга. А это оказалась старая морская примета, по которой когда судно проходит мимо мыса Доброй Надежды, экипажу пробивают ухо. Если дельфины по правому борту, то правое, если по левому, то левое. Вот и парень с серьгой в ухе, тоже проходя этот легендарный мыс, пробил себе ухо, а ему – ты голубой и все тут. Ну, пришлось, как выразился курсант, показать местной шпане, что помимо ушей еще можно пробивать кое-что другое. Рассказывал о том, как влюбился в одну преподавательницу, которая была старше его, рассказывал о том, как его мать возит из Китая дешевые сотовые телефоны. Как напоили одного злобного мичмана, надев на него после отключки злодея десять пар штанов, а он, в пьяном угаре не разобрав сути, отказался терпеть и сходил во все эти штаны одним разом. Он говорил обо всем и в отличии от прежних попутчиц его болтовню хотелось слушать так как она обладала странным шармом, открытостью и простотой. За этими разговорами, по сути, и прошла вся наша дорога от Омска до Новосибирска. Так и не разу не ложась, он самый первый из нас собрал чистую постель и сдал ее проводникам.
Четыре часа прошли быстро. Поезд подъезжал к Новосибирску штурман быстро оделся, аккуратно сложил свой хоккейный верх с шерстяными носками в сумку и самый первый поплелся к выходу, таща за собой свой безразмерный баул..
Мы проезжали Обь. На ней все было, так же как и на Иртыше, без каких-либо изысков и дополнений, вот как там, так и здесь. Те же замершие и сиротливые баржи, те же одинокие вопрошающие краны, одним словом ни время, ни расстояние не повлияло на это. Данная вечерняя картина была идентична той, прежней, утренней. Поезд сбавлял свой ход, близился вокзал, многие выходили, вагон на глазах пустел. В коридоре выстроилась целая очередь одетых людей, вооруженных сумками и только там впереди в бледноватом свете тамбурной лампы поблескивала начищенным золотом яркая кокарда в виде якоря перекрученного витым канатом. Курсант третьего курса Омского речного училища будущий штурман Соколов, был самым первым в этой длинной очереди уже приехавших людей. Он стоял впереди и ворочал из стороны в сторону в тесном пространстве своей огромной сумкой, пытаясь рассмотреть в окно вечерний Новосибирск. О чем он думал сейчас, я не знаю. Знаю лишь то, что большинство его мыслей было далеко, они были где-то там, на востоке, где среди других кораблей бухты Золотого Рога ждал этого юношу большой лайнер сухогруз «Босфор Восточный», который, ожидая свой экипаж, мерно покачивался в соленых водах Японского моря. А он, этот будущий штурман, всеми силами стремился к этому большому кораблю, вот и собрался, поэтому раньше всех покинуть поезд, чтобы быть с кораблем. И сейчас, стоя самым первым в тесной очереди, он, видать, был уже на верхней палубе этого океанического гиганта.
Поезд остановился. Медленно из вагона посыпались люди, у всех опять появились дела, заботы, ко многим вернулся прежний быт. Мы с моей попутчицей стояли в середине, стоя в ожидании остановки поезда, она поинтересовалась значением слова слива, которое так часто произносил молодой человек с якорем на шевроне. Если мне не изменяет память, то сливой в Омске называют смешную, курьезную историю или какой-нибудь прикол и забаву, которая происходит сама по себе – ответил я. А сам подумал, действительно не человек, а слива, причем такая спелая, сочная и зрелая, смотря и слушая которую прям, слюнки текут.
Я спустился, помог спуститься девушке. На перроне было много народу, но штурмана Соколова уже и след простыл. Осмотревшись по сторонам и не найдя примелькавшийся бушлат я подумал что он уже исчез. Да, пошел собирать новые сливы – дополнила меня девушка. Мы вместе улыбнулись этому курьезу, который так неожиданно, а самое главное негаданно ввалился в наше купе. После, улыбнувшись друг другу, мы попрощались, и каждый пошел в свою сторону, думая о чем-то своем и о забавном словоохотливом штурмане Соколове, у которого через час снова был поезд и которого снова ждала дорога. Сейчас этот моряк, наверное, вновь где-то поблизости собирает сливы, мечтая о своем «Босфоре Восточном». Пусть так, он это умеет делать, а самое главное у него это хорошо получается, но главное, чтоб он на этот поезд не опоздал – думал я, медленно идя по перрону.
И сейчас, прогуливаясь пешим шагом по платформе, я был совершенно спокоен за те портовый краны, за те проржавевшие баржи с песком и лесом, которые сиротливо впаяны в зимний Иртыш. Мне было спокойно не только за ту обездоленность и постылость, которая царила на побережье этой могучей Сибирской реки, на башнях ее старых покореженных кранов, в трюмах ее понтонов, мне было спокойно и за саму реку, так как я знал, что есть еще на этой земле штурманы Соколовы, которые не дадут в обиду наш флот.