Мне всего-то надо было доехать с Полежаевской до Пушкинской.
Но…
В иные дни всё не так. И саму-то себя терпишь с трудом, а уж необходимость общаться с посторонними. Ну ладно, не общаться. Просто смотреть на них, слышать, ощущать и осязать. Ну да – осязать, а вы как хотели, в общественном транспорте…
Ну, ничего, сила воли у меня – ого-го какая. Встроилась в реальную действительность, еду. Место почти лежачее. Почти "отдельное купе" – у поручня, левым боком к неоткрывающимся дверям, спиной к ходу поезда. Стою, еду. Почти уже привыкла к попутчикам. От выражений лиц уже не корячит, как-то стерпелась. Мужики-то ещё ничего, а у тёток почти у всех лица такие, будто живот болит, или близкий кто-то помер. Покосилась в зеркальную черноту тоннеля за окном, убедилась, что сама я тоже в теме – лицо самое похоронное, с горькой скобочкой рта.
А что? Вот такие мы, россияне, серьёзные, не какие-то там америкосы-зубоскалы! Еду. Как-то даже отпускать стало. И лица вокруг не такими враждебными уже кажутся, и мысли креативные о работе в голове зашевелились. И даже будто музычка заиграла? А и – правда, музычка:
- Вот кто-то с го-роч-ки… - задумчиво проговорила гармошка далеко за спиной у первой по ходу поезда двери: - …спус-тил-ся!
Музычка, так музычка, наверное алкаш какой-нибудь, или слепой с гармозой подрабатывает. Ну и ладно, послушаю. Уличным музыкантам я почему-то ещё подаю. Всё-таки – работа. Ну, изображать на морозе монашку погорелого монастыря в жиденькой ряске, тоже вроде, работа. Стукаться лбом о плитку подземного перехода весь восьмичасовой рабочий день – тоже. Но… Где-то я прочла, что мы подаём чаще всего тем, с кем можем хоть косвенно себя запараллелить. Кто-то подаст юной бродяжке с подозрительно молчащим, опоенным снотворным младенцем; кто-то псевдо-попику с профессионально-честными глазами; кто-то откликнется на жалобное: «Сынок, дай на хлебушек», или «Мужик, мне б опохмелиться», а я…
А я с трудом прохожу мимо музыкантов. Где-то в глубине души копошится подленький страшок: «А вдруг работы не будет? А вдруг придётся - с этюдником на улицу…» Странно, но коллег с этюдниками на улице при этом обхожу…
- Навер-но ми-и-и-илый мой идёт! – заливалась между тем гармошка.
Что-то в обернувшихся навстречу музыке лицах пассажиров насторожило меня, осторожно обернулась тоже.
По проходу вагона медленно шёл черноволосый пацанёнок с детским аккордеоном в руках. «Молодцы, знали чему научить», – мелькнула первая мысль. «Молодцы? Гады, сволочи!» - догнала первую мысль вторая. И посыпались острым, ранящим душу камнепадом мысли, слова, междометия в набухающей болью голове: «Чистенький, ухоженный, красивый… нет, руки – грязнющие… одет… хорошо? Не критерий! Детишки-бомжи, облагодетельствованные заморскими миссионерами выглядят зачастую приличнее детишек из приличных, но малоимущих семей… чёрт! Не хочу об этом думать!»
- она с ума-а-а меня сведё-о-о-от… - нежно и жалостливо вплеталась в стук колёс мелодия.
Мальчик уже прошёл мимо меня, а я так и не достала из кармана скомканную десятку. Ребёнок шёл вразвалочку, приноравливаясь к равномерной качке вагона. На сгибе левой руки болталась тряпичная сумка. Прошёл. Оглянулся. Круглые чёрные глазищи остранённо-спокойны. Смуглый овал лица. Узбекский нищий? Туркменский нищий? Цыганёнок? Не похож, вроде. Чёрт! Не хочу я об этом думать…
Пассажиры, уставшие от нищих, бомжей и попрошаек всех сортов молча отводили глаза. А мальчик дошёл до последней двери вагона и присел на корточки в позе отдыхающего азиата. Гармошку положил рядом на пол. Сосредоточенно стал рыться, разглядывая что-то, в своей сумке.
Паренёк был такой славный, что помимо моей воли воображение стало рисовать вокруг него романтический узор, вплетая в него что-то из читанного в детстве про пиратов, сокровища, или это - «Ташкент – город хлебный». Не хотелось думать, что ждёт его на конечной остановке цыган-рабовладелец. Или азиат-папаша заберёт у пацана деньги из сумки, чтобы, вернувшись в родной аул, или кишлак выдать замуж очередную, …надцатую по счёту дочь. Я не хочу помнить ужастики про тех, кто бьет таких пацанов за то, что мало насобирали, про тех, кто их насилует, про тех, кто сдаёт их в приюты и колонии, где их тоже бьют и насилуют…
Пусть это будет лучше юный и талантливый музыкант, сбежавший из интеллигентной и благополучной семьи, чтобы насобирать в метро денег на путешествие к южным островам за сокровищами древних пиратов! И пусть не будет в метро мафии нищих, которые…
Господи, за что?
Мне всего-то надо было проехать четыре остановки… с Полежаевской, до Пушкинской!