Почти все они носят галстуки с туго затянутыми аккуратными узлами. Почти все мужчины.
Это невыносимо - видеть его шею в тугой петле. Нет, этого я не перенесу, думала она, просыпаясь на рассвете. Если он и сегодня будет в галстуке, я его брошу.
Высоко над головой висело неподвижное белое облако. А к нему была присобачена лампочка с плафоном, и плафон этот, с цветочком розовым, покачивался. А облако - нет, не покачивалось. Слева сидел кто-то белый, с обломанным крылом. Справа лежали руки отдельно от всего, руки в белых бинтах. А еще правее - еще одни руки, точно так же обмотанные бинтами.
Странно, кто это с крылом? И чьи руки отдельно от всего лежат здесь, под мертвым облаком? Почему, почему, почему шевелится цветочек, а небо не шевелится?
- Потому что это потолок, - сказало вдруг то, с обломком за спиной.
И вот тут она увидела, что на шее большой гипсовой девки с веслом, что в парке культуры стояла, а теперь здесь оказалась, - ошейник синий.
Но то, с обломком крыла, сказало, что это не из парка культуры девка, а из горжилстроя, и не с веслом, а с мастерком - штукатур. Просто она тоже галстуков не любит. Один мужчина ее мучил-мучил, она бросить его не смогла, ну и повязала себе такой же, чтобы привыкнуть. Но не привыкла, потому что узел оказался тугим и слабым одновременно, а тела было слишком много для такого узла, и он не выдержал. Только след остался, но не навсегда - его уже через месяц можно будет не носить.
- А руки - руки почему отдельные? - спросила она.
- Не отдельные они - там, дальше, девочки к ним привязаны бинтами; у тебя просто взгляда недостает целиком охватить.
- Целиком охватить ни у кого взгляда не достанет, - возразила и стала дальше спрашивать: - А я тут зачем? У меня тоже отдельные руки?
- У тебя не отдельные. Ты лежишь, себя сохраняя. У тебя в памяти нет следов.
- А надо, чтобы были? Как на штукатуре?
- Нет, не как на штукатуре. Но надо, чтобы были.
- Зачем тебе это надо?
- Это тебе надо.
- Мне - нет. Мне не надо, - сказала твердо. - Мне так хорошо.
- Тогда не спрашивай, не возбуждай память.
- Хорошо... Только скажи, почему у тебя крыло сломано?
- Это не крыло. Это рукав халата завернулся.
- А откуда же ты на вопросы ответы знаешь, если это не крыло?
- Спи, - сказала неангел. - Спи, ты мне надоела.
Сначала галстуки висели на шее, каждый день другой, а потом в шкафу на перекладине - много, в горошек и в полосочку, синие, как майский жук, и благородного цвета бордо.
А потом она мерила их над унитазом, зацепив за никелированную трубу обогревателя. Но узлов вязать не умела. Просто растягивала петлю как можно шире, просовывала голову, а назад узел затягивался плохо - то скольжения не хватало, то унитаз мешал, то дышать становилось плоско и мелко, а хотелось глубины, чтобы захлебнуться. Но тело барахталось на мелководье, и утонуть не получалось.
И все-таки потом получилось - когда душ открыла. Только душ был горячим, и захотелось спать. Пошла, постель чистым застелила, легла, как на лавку дед в каком-то фильме, с мыслью: успокой меня, Господи! - и заснула.
Ничего не снилось. Ни туннель черный со вспышкой света в конце, ни жизнь, которой уже много было, ни грехи, в которых со дня рождения барахтаешься, запутываясь все более. Ничего не снилось.
Только помнила, как лежала голая на холодном, и вокруг спорили - снимать или не снимать. На всякий случай решили не снимать, говоря: ну вы же видите, не хочет она, чтобы снимали!
Да, это она знает: когда лежишь голая на холодном, нельзя снимать с себя еще что-то. Ведь никому не ведомое что-то, которое еще можно снять с обнаженного тела, может оказаться чем угодно. Пусть лучше остается там, где есть. Нечего снимать последнее.
Но сказать это не получилось. А вот узнать, что это на ней осталось, наверное, можно.
- Что с меня не сняли, что последнее? Кожу?
- Кому твоя кожа нужна, - устало сказала неангел. - Крестик на тебе остался, крестильный. Зачем самоубийце крестик, не ответишь?
- Я не самоубийца. Поэтому он и остался.
И замолчала на четыре дня.
Неангел и так и сяк пыталась ее разговорить, память в ней возбудить, - а она молчала и думала: чушь, чушь все эти разговоры, как будто можно самоубиться. И что они бывают, самоубийцы, - чушь. Это полная, абсолютная невозможность. В жизни существуют только убийцы. И если смерть не происходит, значит, Бог не допустил стать убийце убийцей. Этот мужчина, чьи галстуки я мерила, - это его не допустили. И тот, кто чужие галстуки в своем шкафу хранил, - этого тоже не допустили убить меня.
Но ведь они пытались! Один носил, а потом другому в шкаф повесил. А Господь не допустил.
Почему же всех убиенных со всеми умершими рядом не хоронят? Почему не отпевают в церкви, как должно?
Почему все всё путают про убийц и самоубийц? Само- не бывает - уж я-то знаю.
Когда цветок на лампочке перестал шевелиться, когда гипсовая девка в ошейнике встала с койки в новой мраморной шее, когда неангел в свое сломанное крыло просунула руку, а на все отдельные руки хватило взгляда, - тогда стало ясно, что потолок - это не небо, а небо там, где ходят мужчины. Что почти все они под небом носят галстуки с туго затянутыми аккуратными узлами. Почти все мужчины.
Это невыносимо - увидеть его шею в тугой петле. Нет, я этого не перенесу, думала она.
...Он приехал за ней рано утром. Без галстука. И это подсказало ей, что он не тот, кто их носит, и, может быть, не тот, у кого они висели в шкафу...