Туман

Вениамин Нелютка
Повесть ранее была опубликована на Прозе.ру под названием "Побег".
В повести использованы стихотворения московского поэта Игоря Антонова (1941-1988).

Пролог.
14 июня 2004, понедельник.

Дверь кабинета приоткрылась, в щель просунулась лысая, с седыми прядями возле ушей, голова Александра, зама Виктора.
– Виктор Палыч! Там тебя какая-то блондинка спрашивает.
– По какому вопросу? – вяло поинтересовался Виктор, не отрывая глаз от бумаг, лежащих перед ним на столе.
– Не знаю. Говорит, что у нее личное дело.
– Личное? Ну-ну. Откуда она?
– Не знаю, Виктор Палыч. Первый раз вижу.
– Симпатичная? – Виктор поднял голову.
 – Да, так, ничего себе.
– Хорошо, пусть зайдет.
В кабинет, осторожно оглядываясь, вошла накрашенная блондинка лет двадцати пяти, с длинными, распущенными, как у Ундины, волосами. Одета она была броско – в белые брюки и ажурную черную кофточку до пупка. Через плечо на ремне висела черная лакированная сумочка.
Виктор оглядел гостью с головы до ног, обратил внимание на дорогое кольцо на левой руке, на сережки с изумрудами в ушах – непростая, видать, штучка, встал из-за стола и сделал шаг навстречу.
– Здравствуйте, присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда.
Блондинка в недоумении повертела головой. Виктор снял со стула стопку папок и переложил на другой стул. Сев обратно на свое кресло, одарил гостью щедрой улыбкой:
– Чем могу служить? Давайте для начала познакомимся.
 – Меня зовут Натальей, Натальей Викторовной или просто Наташей.
– Очень приятно, Наташа. Чем обязан вашему здесь появлению?
– Мою маму звали Ириной… – блондинка запнулась.
– Так, Вашу маму звали Ириной, – Виктор побарабанил пальцами по столу. – И что из этого следует?
Глядя на Виктора в упор, Наталья тихо добавила:
– Вы, Виктор Павлович, насколько мне известно, были знакомы с моей мамой. Ровно двадцать семь лет назад, в 1977 году.
Виктор хмыкнул.
Наталья прикусила нижнюю губу и отвернулась. Похоже было, что ее очень заинтересовали акварели в простых рамках, развешанные по стенам кабинета.
Дверь в кабинет без стука приоткрылась, в щель просунулась голова Александра, но Виктор махнул рукой, и голова исчезла.
– Наташа, вы ошиблись адресом, – мягко сказал Виктор. – У меня никогда не было подруги, которую звали бы, как Вашу маму, Ириной. Во всяком случае, я не помню такой. Почему вы пришли ко мне? Наверное, у вас была на то какая-то причина?
Наталья судорожным движением расстегнула сумочку, лежавшую у нее на коленях, достала оттуда карточку и молча положила на стол перед Виктором.
Он так же молча взял фотографию, повертел в руках. На тыльной стороне фотокарточки мелким почерком была сделана надпись: «У Вити Синицына, август, 1977 г.».
– Здесь с мамой ведь Вы, правда? – спросила Наталья. – Мама всегда очень дорожила этим снимком. Или Виктор Синицын – это не Вы?
– Да, разумеется, Виктор Синицын – это я, – подтвердил Виктор. – Глупо отрицать. Вот уже почти 60 лет… А фотографию эту я узнаю. Этот снимок сделан у меня на даче, точнее, тогда даче моих родителей. Это крыльцо дома я сам когда-то сделал, правда, оно давно сгнило, теперь там новое. И Вашу маму я узнал. Ее действительно звали Ириной. А Вы, Наташа, немного похожи на нее. Где, кстати, ваша мама теперь, что с ней сталось?
– Она умерла. Два года назад. В больнице, после операции, – с осуждением в голосе произнесла Наталья и снова отвернулась.
Виктор почувствовал себя неловко. Он вздохнул.
– Да, очень прискорбно. Я вижу, Наташа, нам с вами предстоит непростой разговор. Хотите чай, кофе, минералку?
– Я не ради чая к Вам сюда приехала из Тулы, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла Наталья и бросила на Виктора гневный взгляд.
– Из Тулы? – переспросил Виктор. – Ну да, разумеется, из Тулы.
– Почему «разумеется»? – вздернула подбородок Наталья.
– Потому, что я раз получил из Тулы письмо от Вашей мамы. Когда это было? Да, конечно, в том же году, где-то в начале осени. Всего две или три строки – что-то вроде: «У меня все хорошо, я вышла замуж за порядочного человека, его зовут Виктором, как и Вас».
– Виктор Владимирович – это мой отец… человек, которого я всегда считала своим отцом. Мне все говорили, что я на него похожа. Он погиб в аварии 10 лет назад. А я только недавно узнала…
Наталья оборвала фразу и закусила губу. Виктор задал вопрос, который первым пришел ему в голову:
– Из ваших слов можно понять, что тот Виктор Владимирович не был вашим настоящим отцом. Я не ошибаюсь?
– В маминых вещах я нашла еще одно письмо на Ваше имя. Тоже всего две строки: «Я хочу, чтобы Вы знали. У меня родилась дочь, я назвала ее Натальей». Оно так и осталось неотправленным, – произнесла с выражением гостья.
– А письмо было датировано? – поинтересовался Виктор, что-то прикидывая в уме.
– Я родилась в 1978 году, в начале февраля, если Вас именно это интересует.
– А то письмо, Наташа, у Вас, случайно, не с собой?
Наталья молча достала из сумочки сложенный вчетверо листок бумаги и протянула его Виктору. Это была ксерокопия не очень высокого качества, но текст можно было разобрать вполне отчетливо: «Виктор! Я хочу, чтобы Вы знали…»
«Весьма предусмотрительная девушка, – усмехнулся про себя Виктор. – Соображает, что к чему». Вслух же сказал:
– Разрешите, Наташа, поинтересоваться, Вы сами чем занимаетесь? Замужем ли, есть ли дети?
– Я работаю бухгалтером в одной строительной фирме. Сейчас в отпуске. Живу с мужем… в гражданском браке, сыну два года, точнее, скоро уже три.
– А к нам в Москву надолго ли?
– Это зависит… ну, в общем, от разных обстоятельств.
– А где Вы, Наташа, остановились?
– У троюродной сестры. Это рядом с Сокольниками.
Наталья отвечала четко, но голос ее слегка дрожал.
– Вы не курите? – задал новый вопрос Виктор, а получив отрицательный ответ, попросил разрешения закурить.
– Мне надо немного собраться с мыслями, – несколько смущенно пояснил он Наталье. Смущение, впрочем, было наигранным – в сложных ситуациях Виктор нередко прибегал к этому приему. Но сюжет был, и в самом деле, для него неожиданным. Типа: «Здравствуйте, я ваша тетя!» Правда, несколько иным, нежели, по всей вероятности, это представлялось Наталье.
Виктор выкурил сигарету, окурок раздавил в пепельнице. Наталья напряженно ожидала продолжения разговора. Виктор откашлялся, еще раз внимательно оглядел гостью.
– Тот снимок, Наташа, что Вы мне предъявили, сделал на даче мой друг Антон Брагин. Поэт Антон Брагин. Настоящая его фамилия была Алексеев, а Брагин – это у него был такой литературный псевдоним, и все поэтому звали его Брагиным.. Вам, Наташа, это имя что-нибудь говорит? Нет? Придется мне немного рассказать Вам о нем. Хотите послушать?
Наталья нахмурила лобик.
– А это имеет отношение к теме разговора?
– А это – смотря по тому, как Вы, Наташа, формулируете тему нашего разговора, – парировал Виктор.
Дверь в кабинет приоткрылась, это снова был Александр. Он, сделав страшные глаза, несколько раз энергично рассек ладонью правой руки воздух и опять скрылся за дверью.
– Меня, Наташа, вызывают. Что-то там опять стряслось. Издательские дела. Сплошной сумасшедший дом, хуже всякого производства. Поэтому наш разговор нам придется прервать. Давайте, продолжим его сегодня вечером? За чаем или прочем. Вы сможете приехать ко мне домой? Я живу на проспекте Вернадского.
– А кто у Вас дома? – хмуро спросила Наталья.
– Никого, кроме жены и кошки Маруси. Вот вам моя визитка. Приезжайте ко мне часов в восемь. Договорились?

Вечером Виктор спросил у жены:
– Надя, ты помнишь еще Антона Брагина?
– Конечно, – несколько удивленно ответила Надежда. – Помню, конечно, как вы с ним да с Вертером на кухне по ночам в карты играли.
– А помнишь, как Антон приезжал к нам на дачу с одной девушкой? Ее звали Ириной. Это было в 77-м году.
– Как же, помню, – усмехнулась Надежда. – Такая, немного со странностями особа, да? Первым делом, когда приехала, все комнаты в доме обегала и наверх не поленилась подняться, и даже в баню заглянула. Я так тогда и не поняла, что она там высматривала?
– Сегодня я познакомился с дочерью Ирины, ее зовут Натальей. Наталья родилась в феврале 78-го года и, видимо, считает меня своим отцом. Она предъявила мне фотографию, где мы сняты с Ириной плечо к плечу. У Натальи есть еще неотправленное письмо от Ирины ко мне: Всего две строки: «Виктор, я хочу, чтобы Вы знали. У меня родилась дочь».
– И с чего это она вдруг стала писать тебе такие письма, а? – насторожилась Надежда.
– Письмо хоть и было написано на мое имя, но предназначалось, конечно, для Антона. Я, видимо, просто был выбран в качестве курьера для передачи ему этой новости.
– И что дальше? – спросила Надежда.
– А ничего. Письмо ведь не было отправлено, просто сохранилось в личных вещах Ирины. Кстати, Наталья сказала, что ее мать умерла два года назад. Она жила все эти годы в Туле. А сейчас Наталья приехала в Москву, по всей видимости, на поиски своего настоящего отца. Я пригласил ее сегодня к нам на чай. Скоро уже должна подойти.
Надежда немного нахмурилась, но вслух ничего не сказала.

Разговор за чаем клеился с трудом. Наталья исподтишка бросала взгляды на сидевшую напротив Надежду, а та только с милой улыбкой подливала чай в чашку нежданной гостье и подкладывала ей на тарелку кусочки торта. Когда с чаепитием было покончено, Виктор достал из книжного шкафа тяжелый альбом с фотографиями и раскрыл его на середине.
– Надя, узнаешь этот снимок? – обратился он к жене.
Та взяла в руки альбом и кивнула головой.
– Да, конечно. Это на нашей даче. Тогда к нам в гости приехали Антон с Ириной. Их привез на своей новой машине Вертер. Это, наверное, я и снимала, да?
– Кто же еще? Больше некому.
Виктор взял из рук жены альбом и бережно передал Наталье.
– Вот, смотрите, Наташа. Снимок, конечно, старый и не очень хорошего качества, но всех узнать можно. Вот ваша мама – узнаете? Этот улыбчивый господин рядом с ней – Вертер, наш общий знакомый, а это Антон Брагин – я вам о нем уже говорил. А с трубкой во рту стою я. Я в те годы курил трубку. Как Хемингуэй. (Наталья на мгновение подняла на собеседника глаза и снова впилась взглядом в фотокарточку.) Вот вам, Наташа, как бы основные персонажи той давней истории. А маленькая девочка, что прячется за мной – к той истории не имеет никакого отношения. Это наша дочка Оленька, тогда ей было всего пять лет.
– Пять с половиной, – поправила мужа Надежда.
Наталья облизнула губы и неуверенно произнесла:
– Вы что, хотите всем этим сказать, что Антон Брагин – это и есть мой отец? Вы на это все время намекаете?
Виктор пожал плечами:
– Да, именно эту мысль я и пытаюсь до вас донести. Я так предполагаю, хотя наверняка знать, конечно, не могу. Антон, надо вам сказать, был по натуре человеком очень сдержанным – и со своими друзьями тоже. Он был сдержан во всем кроме, пожалуй, стихов, то есть своего поэтического творчества. Он о многом умалчивал, а если и упоминал, то только вскользь, намеком. Вот так же вскользь он мне сообщил, что собирается жениться на Ирине, то есть вашей маме, и что-то там про обстоятельства… Можно предположить, что это за обстоятельства такие были… А с вашей мамой у меня никогда не было особо близких отношений, мы даже и не дружили. Так что к вашему рождению я нисколько не причастен, уж поверьте мне.
– А где Антон Брагин сейчас? – спросила Наталья. Ее голос звучал глухо и неприязненно.
Виктор снова пожал плечами.
– Я не знаю, и никто не знает. Я последний раз видел его в 77-м году, а с тех пор не имею о нем никаких известий. Не знаю даже, жив ли он еще или его уже давно нет на этом свете.
– Как же так? – растерянно произнесла Наталья, волнуясь, достала из сумочки платочек и обтерла им лицо. Потом новая мысль пришла ей голову.
– А ваш Вертер, он кто? Это у него фамилия такая? Или имя? Какое он имеет отношение к моей маме?
– Вертер? – протянул Виктор. – Здесь в двух словах не ответишь.
– Забавный был мужчина, – с иронией в голосе добавила Надя. – Всегда у него наготове был какой-нибудь анекдот или комплимент, который как хочешь, так и понимай. И вот эту картину он нам подарил на годовщину свадьбы, да, Витя?
Виктор нехотя кивнул.
Наталья обернулась и внимательно посмотрела на висевшую над креслом картину, в красивой золоченой раме с плодово-ягодным орнаментом. Картина ей понравилась. На ней был изображен лес в солнечный зимний день. Чьи-то следы на снегу. Лыжня, теряющаяся за голыми березами.
– Вертер, он что, был художником? – продолжила гостья расспросы.
– Ну, да, рисовал немного. – с кислой улыбкой ответил Виктор. – Писал и масляными красами, занимался и акварелью. Было у него несколько довольно удачных работ, он даже выставлялся где-то пару раз. Но вообще-то это у него было такое хобби, еще с пионерского детства, профессионально же он живописью не занимался. Он много чем занимался, и все как-то между прочим, никогда всерьез. И рисовал он, и играл на гитаре, и в преферанс был довольно сильным игроком. С Антоном я еще со школы дружил, а с Вертером познакомился уже в институте на почве преферанса. Он тогда работал кем-то вроде методиста в доме пионеров.
– А сейчас он где? – снова задала вопрос Наталья.
– О! Он теперь в политике вертится, типа какие-то социологические опросы и прогнозы, пару раз его даже по телевизору показывали, – хмуро произнес Виктор и сердито умолк.
– Раньше всегда у Виктора стрелял десятку до получки, а теперь учит нас, как надо жить, – добавила Надежда, на что Виктор кивнул головой.
– Так какое он имеет отношение к моей маме? – повторила свой вопрос Наталья.
– У Антона с ним был серьезный конфликт, по-видимому, из-за вашей мамы. Что там произошло, мне точно не известно. Антон, по-видимому, имел намерение Вертера зарезать, поехал к нему с ножом в кармане, но отчего-то не зарезал, только попугал, а сам после этого загремел в психбольницу. Тогда она называлась больницей имени Кащенко, а теперь называется больницей имени Алексеева. Такие вот интересные сюжеты подбрасывает иногда жизнь…
– Он что, был не совсем нормальным, ваш Антон? – дернула головой Наталья.
– Антон? – переспросил Виктор. Голос его прозвучал неожиданно мягко, почти мечтательно. – Антон был очень талантливым человеком, самым талантливым из всех моих знакомых. И не совсем обычным. Так что в каком-то смысле, конечно, он был не совсем нормальным. Вопрос только в том, что следует считать нормой. Ведь любой талант – это отклонение от среднестатистической нормы, а лет через двести, может, это-то как раз и будет считаться нормой. Вы согласны с этим?
Виктор выжидательно посмотрел на Наталью..
– Я не знаю, – залепетала та, смутившись. – Я никогда об этом не думала.
– Ну, ладно, – махнул рукой Виктор и продолжил свой рассказ. – Антон по профессии был биологом, проводил какие-то исследования по РНК, то есть рибонуклеиновым кислотам микробов. Он мне как-то раз рассказывал о своей работе, про какие-то там михохондрии, органеллы и прочие ученые штучки, но я, признаться, ничего не понял. В университетских кругах он считался перспективным ученым и, наверное, недаром. Биология была его самым большим увлечением еще со школьных лет, с КЮБЗа – знаете, что это такое? Это кружок юных биологов при Московском зоопарке, так сказать, инкубатор по выращиванию юных гениев в области биологических наук. Многие наши известные биологи свой путь в науку начинали именно с КЮБЗа. Ну, а далее – накатанная дорожка: биофак МГУ, аспирантура, кандидатская диссертация, защита докторской… И так далее к сияющим вершинам академической науки. Антон тоже по этой дорожке пошел, защитил кандидатскую, получил доцента и как раз собирался защищать докторскую диссертацию, когда с ним произошло то самое несчастье – нервный срыв и все остальное, после чего он попал в психушку, в буйное отделение. Правда, он пробыл там недолго, сбежал оттуда через несколько дней.
– Как это сбежал? – у Натальи округлились глаза.
– Так вот и сбежал, поджег больницу и рванул на волю, – с гордостью произнес Виктор. – Такой уж он был свободолюбивый человек. Он и из тюрьмы, наверное, тоже бы совершил бы побег. Я же говорю, что он был яркой и неординарной личностью. А вторым его увлечением, я бы даже сказал, страстью была поэзия. Если бы не биология, он, конечно, стал бы знаменитым поэтом. Вообще, всем кто с ним хоть как-то общался, в глаза бросалась его талантливость и неординарность.
– Ты про то, как красота спасет мир, расскажи, – подсказала Надежда. – Наталье Викторовне это, наверно, будет интересно послушать.
– Ну, да, – воодушевился Виктор. – Наука, поэзия – все это, конечно, здорово, но ничего особенно необычного в этом пока нет. Антона от всех отличало то, что у него была одна нетривиальная идея – он страстно мечтал о переустройстве общества на новых началах. Он утверждал, что наша цивилизация зашла в тупик, потому что в ее основе лежат социальные идеи, а попытка устроить мир на нравственных принципах тоже провалилась. Антон говорил, что мир стремительно меняется, с ними меняются и наши представления о добре и зле, об истинном и ложном, о возможном и невозможном, допустимом и неприемлемом. Прежние, казалось бы, непреложные и вечные истины сегодня способны вызывать только усмешку. Вечным остается только наше представление о красоте, потому что оно имеет биологическую основу. Потому-то нас и сегодня восхищают наскальные рисунки первобытных людей и «Афродита» Праксителя, и картины великих художников Возрождения, и музыкальные творения мастеров прошлых веков. Красота спасет мир – это великая формула, считал Антон, она указывает нам путь к новому миру. Красота является критерием подлинности всего – и разума, и любви, и веры, она охватывает все – не только искусство, но и материальную культуру тоже, и общественные отношения. Антон мечтал о новом братстве людей, объединенных общим высоким понятием красоты. Человек с развитым эстетическим чувством должен быть совершенным, он будет не способным на подлый поступок, для него невозможно потребительское отношение к природе, для него должна быть самоценна сама жизнь – во всех ее проявлениях. Вот примерно то, что проповедовал Антон.
– Как мне это понятно! – воскликнула Наталья. – Вы сказали, что Антон Брагин был поэтом. А что он написал?
Виктор переглянулся с Надеждой, потом снова подошел к шкафу и достал оттуда папку с тесемками. Он положил папку на стол.
– Здесь хранятся сорок автографов стихов Антона. Что-то мне подарил сам Антон, кое-что мне передали наши общие знакомые. Вы все это можете посмотреть. Я думаю, по праву эта папка должна принадлежать вам, и, если вы захотите, я вам ее отдам, только сначала сниму копии для себя. У брата Антона Коти, то есть Константина, тоже хранятся какие-то стихи Антона, если он их еще не выбросил на помойку. Вообще, наверное, имеет смысл познакомить вас с Константином. Думаю, что для него племянница из Тулы станет настоящим сюрпризом.
При этих словах Надежда чуть заметно улыбнулась.
– Я не знаю, надо ли… – растерянно произнесла Наталья и вдруг неожиданно у нее из глаз побежали ручейки слез.
Промокнув глаза платочкам, Наталья сказала, внезапно успокоившись:
– Извините меня. Все так неожиданно!..
Наталья развязала папку, вынула лежащий сверху лист из школьной тетради в клеточку. С трудом разбирая незнакомый стремительный почерк, она стала читать про себя начерченные простым карандашом неровные строки. Губы ее при этом слегка шевелились. Виктор встал, заглянул Наталье через плечо.
– «Сон». Мое самое любимое стихотворение, – сказал Виктор. – Антон его написал незадолго до развода со своей первой женой Светланой. Это было в 1970 году, тогда он как раз собирался поступать в аспирантуру. Мы тогда с тобой еще даже не были знакомы, – добавил он, обернувшись к Надежде.
Та в ответ кивнула головой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ИРИНА

Интересная новость.
7 июля 1977, воскресенье.

С дачи Виктора Антон и Ирина возвращались поздним вечером. Недавно прошел сильный дождь, неожиданный ливень, какие нередко бывают в июле. Шоссе было мокрым, свет от фар скользил по черному асфальту, издали доносились глухие раскаты грома, и облака вспыхивали призрачными зарницами.
Вертер вел машину, лихо обгоняя попутные автомобили. Антон сосредоточенно молчал, только губы его слегка шевелились, словно он читал про себя молитву.
– Какая талантливая у Виктора дочка! – вдруг ни с того, ни с сего сказала Ирина. – Просто чудо. Очень развитый ребенок. Только пять лет, а она уже читает. Да не по складам, а довольно бегло и с выражением.
– А я читать начал с четырех лет, – отозвался Антон.
– Ну, конечно! – воскликнула Ирина. – Читать начал с четырех, а стихи сочинять – еще раньше, в детских яслях. Да? Я правильно угадала?
– А первые свои стихи я написал во втором классе, – вполне серьезно ответил Антон.
– Был типичным вундеркиндом, – подал с водительского места голос Вертер.
– Я во втором классе влюбился, – с улыбкой пояснил Антон. – Тогда как раз ввели совместное обучение, и я, как Пьеро в Мальвину, втюрился по самые уши в одну свою одноклассницу, поэтому от избытка чувств начал писать стихи и даже сочинил почти целый роман в стихах на 3 страницы.
– И кто ж она была – эта твоя избранница? – поинтересовалась Ирина.
– Обычная отличница, такая, знаете, гладенькая, аккуратная, две косички сзади. Я тогда так страдал, так психовал, мне просто до безумия хотелось подергать ее за косы, сил никаких не было сдержаться.
– Ну, и как? Подергал? – Ирина бросила ревнивый взгляд.
– Подергал, конечно, а она на меня нажаловалась училке. И любовь моя как-то сразу потускнела и через день угасла вовсе.
Вертер за рулем хмыкнул.
– Все они поэты таковы. Для них любовь – всего лишь игра, забава, всегда лишь повод для написания очередного стихотворения.
И Вертер неожиданно спел приятным баритоном: «Много девушек я перещелкал, много девушек я погубил». – Вот как надо стихи писать – как Есенин. Или не писать вовсе.
– Твои дети тоже, наверное, будут очень талантливыми, – после паузы снова сказала Ирина, обращаясь к Антону.
– При чем тут дети! Дети тут вовсе не при чем, – раздраженно отозвался Антон.
Ирина надулась и замолчала. Только, когда они уже въехали в город, она попросила Вертера:
– Остановите, пожалуйста, на две минуты. Мне что-то нехорошо.
– Что, тошнит? – поинтересовался Антон. – Интересно, с чего бы это?
– А ты, милый, не догадываешься, отчего? – ласково ответила Ирина.
Вертер снова хмыкнул, Антон промолчал. Через минуту, когда они снова тронулись, Антон постучал Вертера по плечу:
– Притормози, мне надо выйти.
– Что, тоже тошнит? – съехидничал Вертер. – Тебя-то с чего?
– Шашлыком объелся. А вообще-то мне надо немного пройтись, побыть одному, подумать. Ты, Вертер, довези, пожалуйста, Ирину до дома. Смотри, отвечаешь за даму.
Антон легонько похлопал Ирину по бедру и вылез из авто. Захлопнул дверцу и помахал рукой. Ирина обернулась и показала Антону язык.

Заветная тетрадь.
11 июля 1977, четверг.

День клонился к вечеру. Вот уже полчаса в комнате не было заметно ни малейшего движения. Антон сидел в кресле с полузакрытыми глазами, на коленях у него лежала толстая канцелярская папка с завязками.
Дверь приоткрылась, и в комнату, насвистывая пошлый мотивчик, вошел Константин, младший брат Антона. Антон встрепенулся.
– А, это ты, Котя!
– Ну, да. Ты что, спал?
– Нет, просто задумался что-то.
– Ну-ну, – ответил брат. – Интересно бы знать, какие гениальные мысли на этот раз пришли в твою лохматую голову?
– Гениальные, не гениальные – время покажет. Вообще-то я думаю, что в скором времени мне придется изменить свой брачный статус. Проще говоря, жениться.
– На Ирине, что ли? – хмыкнул брат.
– Предположим, что на Ирине, – осторожно сказал Антон. – Надеюсь, ты ничего не имеешь против такого моего решения?
– Гениально! – Котя выставил большой палец правой руки. – Два сапога образуют пару. Твоя Ирина тоже… с хорошим приветом девушка. Только что стихи не сочиняет, хоть за то ей спасибо. И где вы, интересно, собираетесь жить?
– Этот вопрос мы с ней еще не обсуждали.
– Если в нашей квартире, то я буду категорически против. И вообще. Ты раз уже попробовал. Теперь моя очередь.
– Эх, Котя! – вздохнул Антон. – Ты молод еще и глуп. Жизни не видел, пороха не нюхал, триппером не болел. А туда же – рассуждаешь… Закончи сначала институт – тогда женись, если без этого не можешь прожить. Меня-то к этому моя должность вынуждает. С неженатым преподавателем студентки ведут себя слишком вольно.
– Мне тоже надо жениться, а то за границу не выпустят, – возразил брат.
– Ну, у тебя время еще есть. Успеешь еще хомут себе на шею повесить.
– А отцу ты уже сообщил о своих брачных планах?
– Вот как раз собираюсь написать письмо, там все подробно и объясню. Пошлю ему фотокарточку. Может, он и на свадьбу сможет выбраться. Хотя вряд ли. Из загранки просто так в Москву не слетаешь. Ладно, пусть хотя бы по телеграфу благословит.
Константин фыркнул и вышел из комнаты, затворив за собой дверь. А Антон развязал тесемки папки и начал перебирать в ней листы с машинописными текстами, фотографии и разного рода бумажки – какие-то пригласительные билеты с автографами знаменитостей, вырезки из газет, почтовые конверты и прочую ерунду. Чем дальше, тем больше его захватывало это занятие.
Вся его жизнь – в этой папке, все взлеты и падения, тревоги и сомнения. Вот два стихотворения. Листы бумаги скреплены скрепкой один с другим. Он до мельчайших подробностей помнит, как они к нему пришли. Тогда было лето… Было такое же жаркое лето, как и нынешнее. Их совместная жизнь со Светой тогда уже дала трещину… Сначала едва заметную… Еще жила надежда… Как она тогда его любила! Как лихорадочная… Кто-то, может, думает, что стихи сочиняются, как об этом написал Владимир Маяковский – поэты, мол, долго ходят, размозолив от брожения… Нет, вовсе не так! Поэт слышит голос свыше – ему надо только успеть перенести слова на бумагу… За два дня он записал тогда 2 стихотворения – сначала «Сон», а на следующий день «Крематорий»…

Звук быстрых шагов, заставил Антона поднять голову. Словно ребенок, стуча голыми пятками, пробежался по комнате и спрятался за оконной занавеской. Она до сих пор колышется, никак не хочет успокоиться… Такое впечатление, что за ней кто-то прячется.
Антон медленно встал с кресла, подошел к окну, отодвинул занавеску. Разумеется, никого. Черт-те что начинает мерещиться. И ведь не пил вчера, и позавчера тоже. На даче у Виктора, само собой, выпили крепко, но когда это было? Уже и вкус того вина позабыт. Уже четыре дня прошло, а Ирина ни разу не позвонила. Обиделась что ли на него за что-то? Да, выпить сейчас было бы очень кстати. Антон представил себе, как он пьет, запрокинув голову, старое бургундское из огромной хрустальной кружки с гербом. Вино бурлящим весенним потоком врывается в его глотку, а по подбородку, по шее стекают мелкие струйки драгоценной влаги и звонкими каплями падают на мозаичный пол дижонского замка.
Антон вернулся обратно, снова уселся в кресло. В комнате начинал сгущаться полумрак, по стенам плясали зыбкие тени. Обойные узоры складывались в обрывки каких-то фантастических картин. На противоположной стене вдруг возникла какая-то сгорбленная фигура человечка с длинным носом и злобными глазками. Человечек был одет в какое-то немыслимый балахон, он повернул к Антону голову, покрытую островерхим колпаком, подмигнул правым глазом и оскалил пасть.
Антон помотал головой – человечек исчез, растворился среди хаоса линий и пятен.
Антон глубоко вздохнул. Начинает мерещиться невесть что… Пол-лета прошло – словно и не бывало… В следующем году по кафедральному плану он должен защитить докторскую… Еще один год в таком сумасшедшем темпе – больше ему не выдержать. Иначе он сойдет с ума и тогда никогда не допишет свою заветную тетрадь.
А тут еще этот неожиданный сюжет с Ириной. Придется что-то решать. А что тут решать? За него уже все давно решено на небесах, так что хочешь – не хочешь, а жениться придется. Эх, потянуть бы еще хоть годок, сейчас в его работе наступает самая ответственная пора… Но нет, не получится. А с другой стороны… Он же не собирается всю жизнь прожить холостяком. Жалкая участь! По возрасту-то самое время ему сейчас жениться, обзаводиться детьми, как положено, и все такое. Как говорит академик С.: «Один сын важнее всех степеней и званий». Ирина хорошая девушка, хоть и немного легкомысленная. В ее возрасте все девушки легкомысленны. Десять лет назад и он был довольно легкомысленным. Что говорить! Он и сейчас в силу своей импульсивной натуры временами поступает необдуманно. А Ирина, наверное, будет верной женой и хорошей матерью. В конце концов, если и этот эксперимент окажется неудачным, всегда можно будет развестись и начать все сначала. Опыт, слава Богу, есть.
Антон прикрыл глаза рукой. Перед внутренним взором поплыла картина деревенского летнего вечера. Комнату в три окна в пятистенке окутал полумрак. Крупный человек лет сорока зажег на столе керосиновую лампу.
Кто он? По внешнему виду трудно догадаться. Руки натруженные, как у сельского механизатора. А лицо одухотворенное, как у учителя… Вот он раскрывает книгу на заложенной былинкой странице и садится читать при свете керосиновой лампы.
Какой у книги приятный глазу формат! Какой красивый переплет! Такую книгу приятно взять в руки, открыть на любой странице. А вот и название книги: «Заветная тетрадь». Очень удачное название.
Над чем же этот механизатор или сельский учитель так задумался? Ах, вот над чем! «Сон» и «Крематорий» на одном развороте…
Вокруг порхают мотыльки, и ему приходится все время отгонять надоедливых комариков. Но почему керосиновая лампа? Разве в доме нет электричества? Ах, да, дело происходит в глухой заброшенной деревушке. Там электричество часто отключают, особенно по ночам и во время грозы….
Вот мой читатель переворачивает страницу книги, а губы его слегка шевелятся, словно он про себя читает молитву…
Что бы сказал Вертер – принципиальный противник литературы – если бы он эту картину мог увидеть! Вертер считает, что литература как общественное явление исчерпала себя еще в XIX веке, а в наше время пользы от нее нет никакой, один только вред. Мол, полезной информации современная литература не несет, она способна только громоздить разные ложные цели. Но раз литература продолжает существовать, значит, она для чего-то нужна? Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? Литература призвана объяснять миры. И тот, что нас окружает, и тот, что находится внутри каждого из нас. Нас окружает целая Вселенная, бесконечный и загадочный мир, который подчиняется законам Высшего разума. И в этом мире человек пытается найти свое место, выполнить то, что ему предназначено. И внутри каждого из нас существует также бесконечный и таинственный мир. Этот мир требует к себе внимания и бережного отношения, его тоже человек исследует и стремится понять. А литература – это путеводитель по обоим мирам. Пока эти миры не поняты до конца, а до конца они не будут поняты никогда, будет существовать и литература. И, конечно, поэзия.
Ведь поэтическое слово обладает особым смыслом и особой магией…

3. Два стихотворения из «Заветной тетради»

Сон
Я крепко сплю. Не смей меня будить!
В окно летит осенняя прохлада.
В ней шум дождя, в ней паутины нить,
И горечь умирающего сада.

Я крепко сплю. Мой брошен карандаш,
Бумага ждет заветных слов напрасно.
К чему они? Окончен праздник наш.
Он светел был. И ты была прекрасна.

Я крепко сплю. Жизнь – только сон, поверь,
И ты, любовь – одно лишь сновиденье.
Как сладок сон! Как пряно пахнет смерть!
Как дождь стучит! Как тянутся мгновенья

Крематорий

Закончен путь,
 мой грешный путь земной.
Хоть чужды мы по слову и по делу,
Но и в тот миг
 я неотступно твой,
Когда мое
 сухое вспыхнет тело.
Оно носило,
 точно плеск плаща,
Глухую боль по дальнему
 и нежность.
И кости в жарком пламени трещат,
Как в декабре
 трещит в костре валежник.
Замедлив шаг
 и обернувшись вдруг,
Прозрачный дым
 ты над трубой заметишь.
Им буду я,
 твой тягостный недуг.
Уж ни за что
 отныне не в ответе.
Ты приглядись:
 я легким дымом стал!
Я к облакам
 всё выше поднимаюсь.
Крест – на земле.
 Но в небе нет креста.
Лишь слабый след.
 То я с тобой прощаюсь.

Любимое кроличье дело.
25 июля 1977, понедельник

– О, у тебя, я вижу, новые обои! – воскликнула Ирина. – Как мило!
– Тебе нравятся? – Антон провел рукой по стене под картиной в резной золоченой раме.
Эту картину год назад Вертер отдал Антону в счет погашения карточного долга. На картине была изображена сцена убийства ревнивым мужем неверной жены. Ирина уже не раз просила Антона эту картину снять, спрятать куда-нибудь с глаз долой. «У нее плохая энергетика», – не раз говорила она. Антон обещал, но так картину и не снял – ему-то самому картина нравилась. Красивая, страстная женщина, в ее глазах горит огонь, в ней не заметно ни капли раскаяния. Как бы он сам поступил на месте обманутого мужа? Только так, наверное, и следует поступать в подобных случаях – нож прямо в сердце изменщицы!
– Красивые, теплые, – думая о чем-то своем, ответила Ирина. – Хорошо смотрятся. И с чего это ты вдруг решил поменять обои?
– Старые все выгорели. Я очень рад, что тебе обои понравились.
– Мы последнее время стали очень редко видеться, я по тебе успела соскучиться, – с упреком сказала Ирина. – Вообще, ты, на мой взгляд, как-то очень сильно переменился, стал таким серьезным, даже каким-то сумрачным. Ты чем-то озабочен? Тебя что-то тревожит?
– Давай, сейчас не будем об этом, лучше займемся делом, – ответил Антон. Его рука медленно заскользила по кофточке девушки, расстегивая пуговки одну за другой.
– Займемся любимым кроличьим делом, – прошептала Ирина, рассеянно улыбаясь.
Рука Антона замерла на полпути. «Любимое кроличье дело» – это было выражение Вертера, так он обозначал свои отношения с женщинами.
– Ты что? – спросила Ирина, тревожно заглядывая в глаза Антону. – Что с тобой?
– Все в порядке, – хрипловатым голосом сказал Антон и облизал губы. – Где ты это выражение подцепила? Насчет кроликов?
– В троллейбусе услышала, – невинно хлопая глазками, ответила Ирина. – Мне понравилось. По-моему, остроумно. Так и представляешь себе двух милых пушистых кроликов, которые занимаются любовью на зеленой травке. А что?
– Нет, ничего. – Антон провел ладонью по лбу. – Так, померещилось что-то. Наверное, просто я немного подустал. Последнее время много работаю, даже по ночам. Азарт одолевает. Хочется до осени полностью завершить эксперимент. Работа получается – просто блеск, хоть на нобелевку выдвигай. Ничего, вот дождемся зимы, давай тогда на неделю махнем под Звенигород, покатаемся на лыжах. Как в прошлую зиму. Можно там и Новый год встретить.
Губы девушки снова тронула улыбка.
– Новый год, Новый год… – задумчиво сказала она, прижимая руку Антона к своей теплой груди. – До Нового года надо еще дожить. А сейчас, мой милый пушистый кролик, давай не будем терять времени, я к тебе заскочила всего на полчаса, мне скоро пора уходить…
Ирина ушла, поцеловав Антона на прощание. Они договорились встретиться послезавтра вечером, может быть, сходить в кафе «Экспромт», там поужинать (с легкой выпивкой – добавил про себя Антон).
Антон только успел сесть за рабочий стол, как позвонил Виктор. Он приглашал на пульку, но Антон отказался – слишком много дел.
– Что за дела, старик? Чем это ты так занят, что даже на пулю времени нет? Все докторскую свою пишешь?
– Дело не только в докторской. Просто сразу много сошлось в одной точке. И все, брат, идет к тому, что я скоро снова стану женатиком.
– С чем тебя и поздравляю, – с иронией в голосе отозвался на известие Виктор.
– Пока поздравления несколько преждевременны. Но, думаю, это дело самого ближайшего будущего – август или сентябрь.
– А невеста кто? Ирина?
– Да, конечно. Что молчишь?
– Да нет, ничего. Симпатичная девушка. Надежде нравится. Немного странноватая, правда. Вы заявление уже подали?
– Пока нет. Честно сказать, она еще и не знает, что я принял решение на ней жениться. Я ей об этом еще не сообщил. Все как-то подходящего случая не было. Не по телефону же делать предложение…
– Ну, так и не торопись совать голову в петлю. Защити сначала докторскую, а там уж – как карта ляжет. Знаешь анекдот? Старший брат учит младшего: «Вот женишься, тогда и узнаешь, что такое настоящее счастье. Но будет уже поздно». Вот так-то, старик. Да ты и сам знаешь, накушался уже разок досыта этого добра.
– Да?.. – протянул Антон. – Спасибо, конечно, за анекдот. Только он не совсем к месту. Ты просто пока не в курсе всех обстоятельств.
– Могу догадаться, что это за обстоятельства такие, – со смешком ответил Виктор. – У меня шесть лет назад тоже были обстоятельства. Ну, ты помнишь… Не будь этих «обстоятельств», не известно еще, как бы дело повернулось…
– Мне кажется, что ты просто почему-то недолюбливаешь Ирину. Имеешь что ли что против нее? Давай выкладывай начистоту.
– Ничего я против твоей Ирины не имею. Наверное, такая именно тебе и нужна. На тебя смотрит с явным восхищением, сама собирается стать биологом, и все такое… Будете работать с ней в одной лаборатории, ты ей со временем еще и кандидатскую организуешь. Так что все в масть. Мне одно только не понравилось. Встретил недавно я твою пассию вместе – угадай с кем?
– С Вертером? – непроизвольно вырвалось у Антона.
– Да, с ним, – несколько удивленно подтвердил Виктор. – Она меня заметила и, по-моему, смутилась. А Вертер – тот нет, помахал мне рукой. А Вертера ты знаешь, он бабник тот еще, моя Надежда его терпеть не может.
– Где ты их видел? – с беспокойством спросил Антон. – Когда это было?
– Пару дней назад. Мы с Надеждой ходили в кино, в «Россию», там в фойе и встретили Ирину с Вертером.
– Значит, она была с Вертером? – переспросил Антон. – Не понимаю, что в нем девки находят. Типичный пошляк и прохвост. Если что – я ему все ноги переломаю.
– Ты только раньше времени не кипятись. – рассудительно произнес Виктор. – Может, они там случайно встретились. Да и вообще – по большому счету все это ерунда. По радио недавно передавали, что нервные клетки от волнений и стрессов погибают, а потом уже не восстанавливаются. Ну, ты как биолог должен это лучше знать. Так что не рекомендую, старик, выяснять с Ириной или кем-то еще отношения по разным мелочам. Береги нервные клетки. Просто держи это в голове – может, когда и пригодится. Ну, бывай.

Допрос
27 июля 1977, среда

Антон усадил Ирину в кресло и самым торжественным тоном, на какой только был способен, произнес, выделяя каждое слово:
– Я, Ира, хочу сделать тебе одно серьезное… да, очень серьезное и важное предложение. Ты, наверное, догадываешься, какое?
– Неужели? – воскликнула Ирина и широко раскрыла глаза. – Ты, Антон, хочешь сделать мне предложение? Ну, наконец-то! Я просто без ума от счастья! Это так гениально… ну просто нет слов! Правда, просто нет слов! Я на днях случайно зашла в салон для новобрачных, видела там одно очень миленькое платье вот с таким вырезом! Просто потрясно красивое!
– Да, конечно, потрясно. Я хочу сделать тебе, Ира, предложение. Как было принято говорить в прошлом романтическом веке, предложение руки и сердца.
С этими словами Антон встал перед девушкой на одно колено и поцеловал у нее руку. Она улыбнулась и шутливо потрепала шевелюру Антона.
– Я только немного не поняла. Так ты мне сделал уже предложение или еще нет? Или только собираешься его сделать?
Антон поднялся и принялся молча расхаживать взад-вперед перед креслом, резко поворачиваясь на каблуках на пол-оборота через каждые три шага. Ирина с возрастающим беспокойством следила за его маневрами. Пауза затягивалась, становясь просто неприличной. Наконец, Антон сказал обреченным голосом:
– Да, Ира, я собираюсь сделать тебе предложение, которое, наверное, давным-давно уже созрело. Чтобы мы с тобой дальше шли по жизни вместе, рука об руку и так далее. Чтобы мы с тобой стали одной семьей. Чтобы ты, Ирина, была моей женой, а я твоим мужем. Только прежде… прежде, чем я сделаю тебе предложение, я хочу задать тебе один вопрос. Пусть он не покажется тебе странным или бестактным. Ты готова ответить мне на него? Честно и откровенно?
– Ты меня просто пугаешь! – игриво отозвалась Ирина. – Что за страшный вопрос такой?
Антон немного помедлил, прежде чем решился.
– Что у тебя с Вертером?
– С Вертером? – пожала плечами Ирина. – Действительно… очень странный вопрос. Ничего. Ничего и не могло быть.
– Тебя видели с ним в кино.
– Ах, это? – Ирина улыбнулась. – Это тебе, наверное, Виктор рассказал? Ну, это просто случайность.
– Допустим, что случайность, – кивнул головой Антон. – Ты случайно встретилась с Вертером в кинотеатре. Да? Я тебя правильно понял?
– Ну, да, – равнодушно сказала Ирина, разглядывая вертеровскую картину. – Я в тот день пошла в кино одна, ты ведь был занят, помнишь, я тебе позвонила, а ты не смог?
– Помню, звонила, – подтвердил Антон. – Я тогда был занят обоями. Ну, ты пошла в кино, а дальше что?
– А дальше что? Дальше – ничего. Там в фойе ко мне подошел ваш Вертер, поздоровался. Ну, я с ним немного поболтала, вот и все.
– О чем же ты с ним говорила?
– Уже и не помню, – махнула рукой Ирина. – Так, ни о чем. Этот Вертер такой забавный, он рассказал мне какой-то анекдот, уже не помню о чем. Вот и все.
– А Вертер был один?
– Да, по-моему, один. А что?
– Он был на колесах?
– Ну, да, с машиной. А при чем здесь это? Что все это значит? Эти твои вопросы, твой тон? В чем дело, Антон?
– Ничего, не волнуйся. Просто я пытаюсь реконструировать ситуацию.
– Ты это про что? – нахмурила бровь Ирина. – О чем ты говоришь? Ничего не понимаю. Здесь нечего «реконструировать». Потому что никакой «ситуации» не было. Уверяю тебя.
– Ну, хорошо. Не было, так не было. Вертер, наверное, предложил тебе покататься по городу после сеанса? Или нет?
– Да, предложил. Но я отказалась.
Антон улыбнулся. Он взял теплую руку Ирины в свою и нежно поцеловал.
– Умница. Только так и надо было поступать. Вертер очень умный и очень опасный человек. Прохиндей, каких мало, и ловкий соблазнитель. Представляю, как он перед тобой соловьем рассыпался! Анекдотики, шуточки, разные намеки – на это он большой мастер. Его надо сразу осаживать, совершенно однозначно и недвусмысленно. Тогда он тускнеет и поворачивает в другую сторону. Нельзя давать ему ни малейшей зацепки, а то...
Антон замолчал, по-прежнему держа руку Ирины за кончики пальцев. Молчала и Ирина. Она бросила на Антона быстрый взгляд. Что-то промелькнуло в ее глазах… Какая-то настороженность или виноватость… Как у кошки, которая тайком стащила сосиску.
Конечно, Антону надо было бы на этом остановиться, прекратить этот неприятный разговор. Если бы не сегодняшний сюжет с «предложением руки и сердца» и не его торжественное вступление, он, наверное, так бы и поступил. И кто его тянул за язык?
– Ну, и как, фильм был интересным? Тебе понравился?
– Да, так… – неопределенно ответила Ирина и снова искоса метнула взгляд на Антона.
Было видно, что продолжение разговора на тему кино не доставляет ей никакого удовольствия. Если бы не эта скрытая настороженность Ирины, Антон, наверное, переключился бы на что-нибудь другое.
– А после кино ты поехала домой?
Ирина неприязненно посмотрела на Антона и выдернула свою руку.
– Я не понимаю, что за допрос ты здесь мне устраиваешь. Если у тебя дурное настроение, то не надо было приглашать меня к себе в гости.
Ирина встала, всем видом давая понять, что с нее довольно, что она решила уйти. Антон схватил ее за руку.
– Погоди, не уходи, сядь. Сегодня у нас с тобой не совсем обычный день. У меня даже припасена бутылка шампанского. Ты же знаешь, так всегда принято. Но ты же, Ирка, знаешь меня, у меня иногда бывают разные навязчивые идеи. Если что-то мне втемяшилось в башку, то это меня не отпустит, пока не наступит полная ясность. Поэтому я прошу ответить мне на вопрос, даже если он и кажется тебе пустым или странным. Я просто спросил тебя, куда ты поехала после кино. Что такого обидного в моем вопросе?
– Ну, домой, куда же еще. Ты доволен? Успокоился, наконец? – было видно, что Ирина с трудом сдерживает раздражение.
– А я и не беспокоюсь.
Антон достал сигарету, повертел в руках, но закуривать не стал, а сигарету сунул обратно в пачку.
– Будь я тогда на месте Вертера… я бы все же довез тебя до дома на своей машине. Не заставлять же девушку толкаться в троллейбусе. Да и потом – поздний вечер, мало ли что… А Вертер, разочарованный твоим отказом покататься по городу, конечно поступил не по-джентельменски. Он что, взял и просто уехал, оставив тебя одну на улице?
Ирина ответила не сразу. Она смотрела в сторону и пальцами теребила подол юбки.
– Ну, так как? – Антон уже начал терять терпение.
– Нет, он довез меня до дома на машине. А потом уехал.
Значит, Ирина все же села в машину к Вертеру, и тот, если ей верить, довез Ирину до дома, а потом уехал. Интересный поворот сюжета. А если Вертер не уехал? Как бы он сам поступил в похожей ситуации? Сам бы он, наверное, все же уехал. Ну, разве что, поцеловал бы девушку в шутку на прощание. Но Вертер… Вертер вряд ли ограничился шутливым поцелуем, он всегда настроен извлекать максимум возможного из любой ситуации. Так уехал он или нет?
Ирине явно было не по себе, у нее даже голос немного сел. Но если они собираются стать мужем и женой, заключить вечный союз любви и верности и так далее, в их отношениях не должно быть никаких недомолвок, никаких темных пятен. Антона кольнула жалость к Ирине, но если он решил выяснить все до конца, отступать с полпути было не в его правилах. Надо было идти вперед, чего бы это не стоило. Это-то как раз и называлось у него «реконструировать ситуацию». Плохо лишь то, что заранее никогда неизвестно, каков ответ будет получен в конце подобной процедуры. Иногда бывает все же лучше не знать, чем знать. Недаром говорится, что многие знания – многие скорби.
– Значит, Вертер просто так взял и уехал? На него не очень-то похоже. Неужели он не попытался напроситься к тебе хотя бы на чашечку чая?
Ирина слегка улыбнулась. Но нижнюю губу она при этом прикусила, и улыбка у нее вышла какая-то жалкая.
– Да, он тогда сказал, что выпил бы чашечку чая… или кофе. Мне неудобно было отказать. Пришлось пригласить его к себе. Он поднялся на минуту, выпил чашечку чая, потом уехал.
– Значит, вы с ним пили чай. С чем же, с конфетами?
– Ну, а если и с конфетами, то что такого?
– Ничего такого. Ничего. Это Вертер принес конфеты?
– Ну, да. Он принес с собой коробочку конфет.
– Значит, Вертер выпил чашку чая. С конфетами. А потом, наверное, предложил выпить вина?
Ирина молча кивнула головой. Как-то очень неуверенно, словно она сама точно не помнила, было ли это в действительности или нет.
– И ты согласилась?
– Антон, ну скажи, что в этом такого? Да, мы выпили по рюмке вина – его принес с собой Вертер. Вот и все. Поболтали еще немного, потом он уехал. Вот и все! Мне было скучно, я была немного обижена на тебя, что ты не пошел в кино. Я что, не имею права немного поговорить, с кем хочу? Мы же с тобой пока еще не муж и жена.
– А тетка твоя была все это время дома?
– Ты что, Антон, меня в чем-то подозреваешь? Тогда так и скажи прямо, а не устраивай здесь допрос, как в гестапо.
– Ну, хорошо. Замнем для ясности. – Антон глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, словно стряхивая дурной сон. – Давай, лучше я поставлю чайник, попьем чаю. С конфетами. У меня тоже есть коробочка хороших конфет.
– А шампанское? Или ты забыл? Ты ведь, кажется, обещал и шампанское?
– Значит, тебе вино можно пить? – Антон пристально посмотрел на Ирину.
– Немного можно, – с вызовом встряхнула головой Ирина.
– Раз так… Давай, Ира, шампанское отложим до другого раза? Мне что-то совсем не хочется вина.
– Ну, а как насчет этого… ну, в общем, твоего предложения?
– Знаешь что, Ирина… Давай пока отложим этот сюжет… еще на какое-то время.
Ирина, скривив губы в улыбке, бросила на Антона взгляд, полный то ли презрения, то ли жалости к нему. Значит, она его еще и жалеет! Сдерживая накатывающий гнев, он пробормотал:
– Ты пойми, Ира, правильно. Мне необходимо еще немного подумать.
– Ну, думай. А я тогда пойду. У меня дела. Нет, меня не надо провожать.
Ирина встала. Антон подал ей руку.
– Я позвоню тебе завтра. Хорошо?
– Позвони, если хочешь. Только не очень поздно.
На этот раз она ушла без обычного поцелуя, ограничилась рукопожатием. У нее, несмотря на хрупкий вид, кисть была сильной, а хватка крепкой, почти мужской. Наверное, от занятий фортепьяно в музыкальной школе или от работы машинисткой до поступления на биофак.
Антон остался один. Он сидел, опустив голову, мял в руках сигарету. В голове косяками проносились какие-то растрепанные мыслеобразы.
Вот так история с «предложением»! Как все помпезно началось и как все пошло закончилось! Ясно, что Ирина что-то не договаривает. Вряд ли та встреча была такой уж случайной. Да что там! Весь ее рассказ от начала до конца пропитан ложью. Выпили вина, поговорили… И что-то там, наверно, произошло. Ясно, как день, что там могло произойти. И как это все происходило, он тоже может себе представить. Тетки Ирины дома не было, а Вертер не тот человек, чтобы просто так уехать от женщины после рюмки вина. Да и сколько там этих рюмок было на самом-то деле? Все женщины после пары рюмок вина становятся податливыми, а у Вертера всегда в голове одна только мысль – заняться его любимым кроличьем делом!
И Ирина тоже ему подстать. Только Вертер хитрый кролик, а Ирина глупая крольчиха, и, как все примитивные существа, лжива и порочна! Любви на травке ей захотелось! Чаю с конфетами! По рюмке вина! Дура, трижды дура! И при этом ни капли раскаяния!
И он тоже хорош! Чего он добивался своими вопросами? Решил жениться – так женись, закрыв глаза, не разводи бодягу, а есть сомнения – не женись. Любой выбор имеет свои плюсы и минусы. Увы! Идеальных женщин не бывает, идеальных друзей тоже.
Антону неожиданно вспомнилась Светлана. Из всех женщин она была ближе всего к его идеалу жены и подруги… Но как же с ней было трудно! Эти вечные сцены ревности, постоянное выяснение отношений, бурные ссоры и столь же бурные примирения… Нет, это, конечно, невозможно было вытерпеть. Если бы у них были дети, может, все было бы иначе? Или он вообще не создан для семейной жизни? И ему лучше оставаться холостяком на всю оставшуюся жизнь? Разве ж плохо – полная свобода и сам себе господин? Если бы не «обстоятельства», он бы и не подумал… А были ли эти обстоятельства? Или он их просто себе вообразил? Допустим, что были, что они есть. Да, скорее всего, так и есть. У Виктора тоже были те же обстоятельства… А сейчас у него с Надеждой полный порядок, и он в своей Ольке души не чает.
Те же обстоятельства, да не те же. Надежда не Ирина, в ней нет того кокетства. Здесь какому-нибудь прохиндею вроде Вертера вряд ли стоит рассчитывать на успех. Сколько бы он ни рыскал вокруг.
А Ирина – легкомысленная, как все девушки, такую сбить с пути – много труда не надо. Уж он-то это знает.
Впрочем, кто в своей жизни не допускал оплошностей и ошибок? Слаб человек, а враг силен. Ошибку можно понять и простить.
А ложь?
Эх, Ирка, Ирка…
А может, он все выдумал, и у нее с Вертером ничего не было? И он только зря себя терзает?
Так, может, плюнуть на все на это – и в новый омут с головой?
Положа руку на сердце, он тоже во многом виноват. Девушкам нужна ласка, нежные слова, прикосновения… танцы, песни, ночи, полные страсти и огня… Им нужна жизнь, полная эмоций. А его сейчас ничто по-настоящему не волнует, кроме этой чертовой работы, и притворяться безумно влюбленным у него нет ни сил, ни желания. Он, конечно, был слишком сух с Ириной, слишком рассудочен и функционален… Неудивительно, если ей захотелось немного пофлиртовать, сыграть в опасную игру, почувствовать себя желанной, смелой и раскованной…
Ну, а если бы Ирина решилась рассказать правду? Как бы он себя повел, что бы тогда стал делать?
Как бы он стал встречаться, разговаривать с Вертером? У того на губах вечная улыбочка, он всех женщин без разбора считает шлюхами, думающими только о постели, а всех мужей, естественно, рогоносцами. Но ничего, ничего… если на свете существует справедливость, то за свои штучки ему придется дорого заплатить.
Антон представил себе встречу с Вертером, и из груди у него вырвался глухой стон.

Разговор с карликом.
28 июля 1977, четверг

Антон остановился в дверях в полном недоумении. В его кресле, в его любимом кресле, сидел карлик с желтым морщинистым лицом, с косматыми седыми бровями, в длинном грязном колпаке и старом засаленном халате, подпоясанном каким-то вервием. В воздухе стоял дурной запах – какой-то плесени, гнили и еще чего-то отдаленно знакомого, но очень неприятного. На коленях у карлика лежала заветная папка Антона. И этот незваный гость перебирал листы из папки! Мало того – он при этом еще вертел, как крыса, своим длинным носом и гнусно похихикивал.
– Ты кто такой? Зачем ты взял мою папку? – спросил Антон, и сердце его наполнилось гневом. Он сжал кулаки и сделал шаг вперед.
– Слишком много вопросов, милый. Давай по порядку. Кто я такой? А ты, Антон Брагин, разве не узнаешь меня? Посмотри на меня, посмотри внимательно.
Карлик состроил мерзкую рожу – он прищурил левый глаз и при этом раздул правую щеку.
У Антона бешено заколотилось сердце.
– А, это ты был здесь у меня неделю назад? Я узнал тебя! Ты Скарбо! Скарбо из Дижона!
– У меня много имен и много обличий. Скарбо? Пусть будет Скарбо. Когда-то было у меня и такое имя. Так меня называл один сумасшедший дижонский поэт. Ты, Антон Брагин, мне чем-то его напоминаешь. То же больное воображение, то же самомнение, те же претензии на гениальность. Тот поэт тоже был болен. Он прожил путаную жизнь и умер от чахотки в парижской больнице для бедных.
– Почему тоже? – вскричал Антон. – Почему тоже? Я-то разве болен?
– А разве нет? – захихикал Скарбо. – Ты ведь умный человек, кандидат наук, в микроскопы разные смотришь, мышей скальпелем режешь… Разве ты, друг мой, сам не видишь, что ты не совсем здоров? То есть, что ты болен? Очень и очень болен? И сам не знаешь, откуда взялась эта боль…
– Какой я тебе друг! – крикнул Антон. – Нашел себе друга. Ни я тебе не друг, ни ты мне. И ничего у меня не болит. Я, чтоб ты знал, здоров, как бык, могу запросто принять стакан-другой водки и запить это дело бутылкой вина или парой бутылок пива…
– У тебя, друг мой, болят не сердце, не легкие, не печень, не селезенка. И даже не мочеполовая система. Это у тебя все еще впереди. А сейчас у тебя недуг совсем другого рода, не телесного. У тебя, милый, болит душа, по-гречески душа – это психэ. Знаешь греческий язык? Раз болит твоя психэ, значит, ты болен психически. Разве не так?
Антон ничего не ответил. Он прикрыл глаза ладонями и замер, стоя, как соляной столб, не дыша и боясь шевельнуться. Прошло десять секунд. Когда же Антон снова открыл глаза, проклятый карлик по-прежнему сидел в кресле напротив и со своей отвратительной усмешкой глядел ему в лицо своими поросячьими глазками.
– От меня так просто не отмахнешься, не спрячешься, – погрозил Скарбо скрюченным пальцем.
Антон осторожно прошел мимо кресла к письменному столу, сел на стул, начал рыться в ящиках стола, словно сейчас не было для него дела важнее… Через пять минут, не выдержав, оглянулся.
Проклятый карлик был на прежнем месте.
«Ну что ж, – решил про себя Антон, – попробуем тогда другое средство».
Антон со своим стулом пододвинулся поближе к карлику и заговорил, старясь выглядеть спокойным и внушительным.
– Вот ты, Скарбо, говоришь, что я болен. Это вовсе не факт, это еще надо доказать.
Карлик опять захихикал и довольно потер свои грязные морщинистые ручки.
– А это, это! – он рукой, похожей на лапу хищной птицы, выдернул из папки несколько листов и потряс ими в воздухе. – Вот вся твоя история болезни. Здесь все записано – черным по белому. Какие тебе еще нужны доказательства!
– Зря радуешься, – мрачно возразил Антон. – Допустим даже, что я болен, как ты утверждаешь, это все еще не так страшно. Я ведь могу в любой момент притвориться здоровым, и никто ни о чем не догадается. А ты, Скарбо, притворяйся, не притворяйся – никого ты и никогда не сможешь обмануть. Ты сам ведь, наверное, знаешь, что есть такая болезнь, называется она карликовым нанизмом, вызывается гормональными нарушениями. Что-то там такое с гипофизом… Так вот, у всех уродов – вроде тебя…
Скарбо затрясся от смеха.
– Какие интересные слова ты знаешь! Нанизм! Ах, да! Ты ведь биолог, к тому же считаешь себя гением, как и тот несчастный дижонский поэт. А гений – это всегда отклонение от нормы. Все гении без исключения – это выродки, уроды. Значит, это ты – выродок, монстр, урод… Таким, как ты, самое подходящее место – в психбольнице. Или я ошибаюсь, и ты вовсе не гений? Я прочитал некоторые твои стишки – из этой самой папки. Ничего примечательного, таких я тоже могу насочинять хоть 100 фунтов. Послушай моего доброго совета – брось марать бумагу, займись лучше делом, защити докторскую, женись на своей Ирине, а там, смотришь, и детишки пойдут один за другим – все в папочку, такие же рыжие. Ты ведь решил жениться? Я гляжу, у тебя хватило фантазии даже на новые обои. Что молчишь? Или ты все еще колеблешься? Ты еще сам не знаешь, как поступить со своей неверной подругой? Вот будь я на твоем месте, я, знаешь, что бы сделал? Я зарезал бы ножом их обоих – и осквернителя, и изменщицу. Что мотаешь головой? Да, ведь это тебе не стишки сочинять… Оказывается, мой милый, ты просто не способен на настоящий мужской поступок.
– Проклятый лилипут! Сейчас ты у меня попляшешь!
Антон схватил карлика с полной решимостью тут же свернуть ему шею.
Но тот оказался необычайно ловким, он каким-то непонятным образом сумел вывернуться, освободиться от хватки, и тут же с козлиным блеяньем выскочил за дверь.
Почти сразу после этого без стука в комнату вошел Котя.
– Что это ты тут делаешь? И почему бумаги разбросаны по полу?

Туман.
29 июля 1977, пятница

Вечером без звонка, без предупреждения нагрянул Антон. Странным он показался тогда Виктору – взгляд какой-то воспаленный и движения лихорадочные. Первое, что пришло в голову, – Антон болен. Виктор предложил Антону выпить по рюмке, но тот, вопреки обыкновению, отрицательно помотал головой.
– Напрасно отказываешься. Выпили бы по капле. А то вид у тебя сегодня какой-то квелый. И вообще… Случилось что-нибудь?
– Ничего. Ничего не случилось. Просто… Захотелось вдруг увидеть простые милые лица, услышать знакомые родные голоса. Пришел к вам просто поговорить, поболтать, как говорится, скинуть камень с души...
– Какой еще камень? – подозрительно поинтересовался Виктор. – С Ириной что ли поссорился?
– Дело не в этом, – туманно ответил Антон.
– Давайте попьем чаю с домашним печеньем, – предложила Надежда. – Проходите, мужчины, на кухню, там вам Оленька не будет мешать, за чаем и поговорите сколько хотите.
Надежда включила расписной электросамовар – гордость их семьи, поставила на стол тарелку с домашним печеньем. Антон молча выпил две чашки, одно печенье разломил, но есть не стал, только накрошил на скатерть.
– Так что случилось, Брагин? – снова задал вопрос Виктор.
– Ничего не случилось. К сожалению. Потому что, когда ничего не происходит, когда нет движения и обновления, все затягивается ряской и тиной, как стоячая вода в пруду. И весь наш великий советский народ превращается в стадо баранов, послушно идущих вслед за ослами. И бороться с этим, похоже, бессмысленно и бесперспективно. Это, похоже, закономерный исторический процесс, а против законов истории не попрешь.
Виктор почувствовал себя уязвленным:
– Ну, так что? Пусть стадо баранов, и я, наверно, один из этого стада. Но ты-то? Тебе какое до этого дело? Ты-то, надо думать, из совсем другого теста слеплен. Ну, так и занимайся своей наукой, пиши свои возвышенные стихи, и не думай о таких подлых материях, как исторические закономерности.
Но Антон, словно и не слыша его реплики, продолжил свой монолог?
– Но попытаться все равно стоит. Потому что нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. И у нас самих хотя бы совесть будет чиста, что мы сделали то, что нам подсказывали рассудок и сердце. Следует признать, нравится нам это или не нравится, что великий эксперимент по выведению новой человеческой расы, свободной от пороков, порождаемых частной собственностью, закончился крахом. Потому что наиболее типичные представители этой новой исторической общности людей, которая называется советским народом, способны вызвать у нормального человека только чувство жалости, если не презрения.
– Вы, Антон, слишком категоричны и слишком пристрастно судите о всех советских людях, – пылко возразила Надежда. – Мы с Виктором – тоже советские люди, значит, мы вызываем жалость у Вас или даже презрение к себе? А Вы сами, Антон, разве не советский человек?
– Вы с Виктором, Надя, да и я тоже – не совсем типичные представители советского народа, – хмуро ответил на это Антон.
– Почему же? – удивилась Надежда.
– Потому что ни вы, ни я не совсем еще разучились думать и не потеряли привычки поступать по совести, а не по идеологическим шаблонам. Потому что для нас с вами важнее всего человеческое достоинство, а не верность догме. Боже праведный! А ведь как все обещающе когда-то начиналось! Какие были надежды на переустройство мира на новых началах! Я говорю не про красных вождей, а про тех русских интеллигентов, кто принял революцию, кто поверил прекрасной мечте о новом, справедливом обществе, где все люди – братья. А что мы имеем в результате того эксперимента? Мы имеем миллионы поломанных человеческих судеб и миллионы погубленных душ. Но знаете, как в науке? Отрицательный результат тоже результат. Теперь мы знаем, что к совершенному обществу надо идти совсем другим путем. Люди всегда будут мечтать – это и отличает их от животных. Люди, конечно, не совершенны, но именно поэтому они всегда будут стремиться к совершенству, то есть к правде и красоте – и это будет движущей силой преображения мира. В мире неизбежно должно возникнуть новое братство людей, и оно будет создано уже не на идеологической, а на совершенно иной основе.
– Все это уже было, – снова возразил Виктор. – Все религии пытаются организовать человеческое общество не на идеологической, а на нравственной основе. А каков результат? Возьми христианство. Дух первых христиан, что вел их на подвиги во имя веры, давно утрачен...
– При чем здесь первые христиане? – недовольно произнес Антон. – Я говорю о строительстве нового мира не на нравственной, а на эстетической основе. Нравственность зависит от условий существования, то что хорошо и нравственно в одних условиях, может считаться отвратительным в других условиях. А красота неизменна, абсолютна, понятие красоты, по-видимому, имеет у человека чисто биологическую основу, потому-то современного человека способны восхищать рисунки, сделанные еще в каменном веке или творения Праксителя и Леохара. Красота спасет мир – не мной это было сказано. Эту формулу любят цитировать, но никто не понимает ее глубинного смысла. Понимание красоты начинается со слова, особенное поэтического слова, поэтому новым спасителем мира непременно будет поэт.
Когда Виктор с Антоном вышли покурить на лестницу, Виктор не удержался и с легкой насмешкой сказал приятелю:
– Ты, Брагин, я смотрю, решил заделаться проповедником или даже, скорее, пророком! Но не думаю, что у тебя найдется много адептов. Потому что народу, по большому счету, наплевать на красоту. Высочайшие творения культуры у обычного человека вызывают лишь чувство ущербности собственного существования, потому что он не имеет ни средств, ни возможности пользоваться ими. Шедевры доступны немногим, а массам скармливают псевдокультурный ширпотреб и они его вполне успешно лопают.
– Вот я и хочу насколько хватит сил, хоть немного, изменить такое положение дел, – возразил высокомерно Антон.
– Ты вообще-то вполне здоров? – Виктор постучал пальцем себе по лбу.
– Конечно, нет, – ответил Антон и горько усмехнулся. – В этом мире всякий, кто ощущает себя личностью, наверное, не вполне здоров, а кто стремиться мир изменить – явно сумасшедший. А я, Витя, ощущаю себя личностью, а не биороботом, может, только благодаря своему поэтическому дыру. Поэзия – это путешествие моей души по совершенно другим мирам. В творчестве я забываю этот мир, где все так обыденно. В моей обычной жизни все подчинено ритму, который навязан извне – работа, отдых, девушки, преферанс с друзьями. А благодаря творчеству я играю с судьбой в прятки, я умудряюсь прожить множество ярких жизней, где кипят страсти, где ночи жарче, а дни печальней. Где даже одиночество полно глубины и смысла. Ты знаешь… В обыденной жизни я никогда не обозначал словом «любовь» свои отношения с девушками, разве что в десятом классе. А в поэзии – там все по-другому, там восторг и трепет любви, там фантазия и чувственность… Там мне доступны совсем иные горизонты… Почему я должен отказываться от всего этого и слушать разных подонков, которые извратили и изгадили самые святые слова?..
Когда они вернулись на кухню, Надежда вопросительно посмотрела на мужа, потом перевела взгляд на Антона:
– Хотите, Антон , еще чаю?
– Нет, Надя, спасибо. Пожалуй, пойду. Действительно, что-то неважно чувствую себя в последнее время. Наверно, немного переутомился с докторской… В голове какой-то шум, шепот, обрывки слов, фраз. Не хочу, а они сами складываются в строчки. Вот, послушайте:

То ль Таганка , то ли Пресня -
Не пойму,
 кругом обман.
Лег на улицы,
 хоть тресни,
Отвратительный туман.

Ничего совсем не видно,
Ни людей нет, ни машин,
Я остался,
 очевидно,
В целом городе один.

Мне туман окутал сердце
То ль во сне, то ли в бреду
Грязным,
 нищим иноверцем,
Не пойму, куда, бреду.

Неизбежность в бездну манит,
За спиною чей-то вздох...
То не я один в тумане -
То в тумане
 я
и Бог.
Ну, и как вам стихотвореньице?
– Почему иноверцем? И почему грязным и нищим? – Виктор недоуменно повертел головой.
– Да, так. Так вчера сложилось. Что очень плохо?
– Мне понравилось, – сказала Надежда. – Только какое-то слишком печальное. Разве вы, Антон, один? У вас же есть друзья, родственники, ваша девушка, наконец…
– Девушка? – с усмешкой переспросил Антон. – Да, действительно, была девушка. Мне иногда кажется, что всех могу принять в свое сердце и всех простить. И твари падшей все могу простить, даже измену по слабости души, но только не ложь.
– Отчего же так? Чем же измена лучше лжи? – возразил Виктор и кинул взгляд на Надежду
– Измена не нарушает картины мира, а ложь ее разрушает. Только поэтому, – передернул плечами Антон и не к месту добавил:
– Ты знаешь, кто такой Скарбо?
– Скарбо? Скарбо… Что-то знакомое… Нет, не припоминаю, – ответил Виктор, наморщив лоб. – А в чем, собственно, дело?
– Так, ничего, – ответил Антон.
Когда Антон ушел, Виктор и Надежда молча обменялись взглядами, и Надежда слегка покачала головой.
– Кого это он называет тварью падшей? Свою Ирину что ли?
– Кто его знает! Может, мы все для него падшие твари, а он один ангел во плоти.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
НОВОЕ БРАТСТВО

Точка перелома.
1 августа 1977, понедельник

Прошло еще несколько дней. Все это время Ирина не звонила Антону, от нее не было никаких вестей. Антон, наконец, решился, позвонил ей сам, но к телефону никто не подошел. Антон, выкурил пару сигарет, походил по комнате, затем набрал номер Вертера.
– Алло! – раздался в трубке резкий голос Вертера.
Антон положил трубку на рычаг. Посидел пару минут, сжимая руками голову. Потом достал из ящика письменного стола нож с наборной рукояткой в кожаном чехле с красным тиснением – красивая штучка, сама в руку так и просится. Эту замечательную игрушку подарил ему когда-то на день рождения Виктор.
Антон убрал нож в чехол и спрятал в карман пиджака.
Когда он нажимал кнопку звонка квартиры Вертера, сердце у него бешено колотилось. Дверь открыл Вертер, хмурый и небритый.
– Привет, Вертер. Можно к тебе?
– Я сейчас занят, у меня срочная работа, – ответил Вертер, стоя в дверях и не пропуская Антона.
– Я ненадолго. Просто хочу выпить с тобой. Есть хороший повод. – Антон достал из сумки бутылку и показал ее Вертеру.
– Что еще за повод? – подозрительно щурясь, спросил тот.
– Да вот, собираюсь жениться.
– Жениться?
Вертер на секунду задумался, потом распахнул дверь.
– Проходи.
В комнате у Вертера было накурено. Вертер у себя был один, и его соседей не было слышно.
Разговор за столом не клеился. Разливая по третьей, Антон, тусклым голосом спросил:
– Почему ты не спросишь меня, на ком я женюсь?
– Я больше пить не буду, – ответил на это Вертер и резким движением отодвинул от края стола свой стакан. – Пей один, если хочешь.
– Ты отказываешься выпить со мной? – От напряжения у Антона заложило уши. – Ты что же, Вертер, меня совсем не уважаешь? Думаешь, об меня можно ноги вытирать? Потому-то ты, гад, решил к моей девушке подкатиться?
– А ты не будь му-му, – с подлой усмешкой ответил Вертер.
И вот тогда Антон достал нож, который давно нетерпеливо шевелился в кармане его пиджака. Резким движением он прочертил в сизом прокуренном воздухе сверкающим лезвием крест…
– Бей, коли, руби! – закричал истошным голосом Скарбо, да так, что в глазах у Антона потемнело, и в тот же миг острая сталь вонзилась прямо в грудь Вертера – под левое ребро..
Тот судорожно схватился обеими руками за горло, выпучил глаза и медленно, словно нехотя, повалился со стула на пол.
Раздался тяжелый звук упавшего тела, нежным звоном отозвалась посуда в серванте…
– Так его, так! – снова раздался крик Скарбо, а затем надтреснутый смех.
Антон оглянулся. У входной двери в комнату стоял знакомый карлик. Он скалил зубы и приплясывал на месте от радостного возбуждения.
– Ах, вот оно что? И ты, чертов лилипут, оказывается, здесь ошиваешься! – выкрикнул Антон. – Подсматриваешь за мной, да?
Ему в голову вдруг пришла мысль: «Вот счастливый случай покончить разом с еще одной проблемой. Семь бед – один ответ!» Сжимая нож в руке, Антон сделал шаг к Скарбо, тот сделал гримасу и отпрыгнул в сторону.
– От меня не уйдешь! – в азарте выкрикнул Антон и сделал еще один шаг.
Но тут кто-то схватил его сзади за шею и резким движением опрокинул на пол.

Психбольница.
Первые дни августа 1977 г.

Человек предполагает, а Бог располагает. Мог ли Антон неделю назад и представить себе, что в одно прекрасное (или, правильнее будет сказать, мерзкое) утро он обнаружит себя в больнице, да не просто в больнице, а в буйном отделении знаменитой на весь Советский Союз психиатрической больницы имени Кащенко? Голова его была острижена наголо, на ноги были натянуты какие-то немыслимые тапки – вроде тех, что выдают посетителям музеев-усадьб, чтобы они не испортили там наборный паркет, на теле его болтался байковый халат мышиного цвета с казенными метками по линялым полам.
Антон очень смутно помнил события последних дней. Вот он поехал к Вертеру для серьезного разговора, взял с собой охотничий нож. Видимо, разговор и впрямь предполагался очень серьезным, если он прихватил с собой нож, которым запросто можно было вспороть брюхо кабану или медведю? И что было потом? Антон не мог никак вспомнить, ударил он Вертера тем ножом или нет? Все ему представлялось смазанным, как в тумане.
Антону определили койку в палате на десять человек, выдали матрас, одеяло, подушку и постельное белье с черными прямоугольными штампами по краям. В палате постоянно горела лампочка над входной дверью, и сначала Антон никак не мог спокойно заснуть ночью. Но потом привык, перестал замечать надоедливый perpetuum lux так же, как обращать внимание на затхлый больничный запах, въевшийся в стены палаты, коридора и туалета.
Привычка свыше нам дана…
Постепенно туман у Антона в голове стал рассеиваться, мир вокруг начал принимать более четкие очертания, и Антон начал осторожно присматриваться к окружающей обстановке, что-то прикидывать про себя, соображать.
Буйным отделение было только по названию, настоящих буйных, которых во время приступов санитары привязывали к кровати, было раз-два и обчелся. «Элиту» отделения составляли разного возраста мужики сильно себе на уме – кто косил от армии, кто здесь прятался от тюрьмы. Остальные больные были просто придурками, которых сдали в психушку родственники. В часы, свободные от «процедур», они в своих линялых халатах шлепали по больничному коридору взад-вперед. Кто-то тихо скулил, кто-то пел песни себе под нос, кто-то только щурился и одаривал мир простодушной улыбкой.
В отделении верховная власть принадлежала санитарам – это все были тупые парни неопределенного возраста, которые, пользуясь своей полной безнаказанностью, измывались, как хотели, над несчастными придурками, за малейшую провинность били их скрученными полотенцами, отбирали сахар и сигареты. С серьезными мужиками, прошедшими тюрьму и зону, они предпочитали не связываться.


Врачебная комиссия.
5 августа 1977, пятница

На третий день пребывания в больнице один из санитаров проводил Антона в ординаторскую. Там за столом в белых халатах и шапочках, похожих на поварские, с важными лицами сидели два врача. Один из них, как уже знал Антон, был завотделением. Это был крепко сбитый мужчина лет сорока с обширной лысиной на сократовском лбу, его очень легко можно было представить стоящим, например, на рынке в мясном ряду. Другой, лечащий врач отделения, был помоложе и пожиже. За отдельным столиком сидела медсестра, склонная к полноте женщина средних лет с добрым лицом.
Антону не предложили стула – видимо, здесь это не было принято, и весь дальнейший разговор Антону пришлось простоять перед врачами, переминаясь с ноги на ногу. Задавал Антону вопросы, в основном, «мясник», а другой врач просто кивал и крутил головой, время от времени тонко улыбаясь.
– Антон Сергеевич Алексеев? – спросил лысенький, заглядывая в лежащую перед ним медицинскую карту.
– Он самый, собственной персоной, – ответил Антон, пытаясь выдавить из себя улыбку.
– Антон Сергеевич! – снова обратился к нему врач. – Нам надо с вами обстоятельно побеседовать. Я сейчас буду вам задавать разные вопросы, а вы попытайтесь на них ответить. Попытайтесь дать нам точный и исчерпывающий ответ. Вам понятно?
Антон кивнул головой. Во рту у него было сухо, и язык ворочался с трудом. С одной стороны, конечно, ему было приятно, что к нему обращаются по имени и отчеству и на «вы», но с другой… ничего хорошего и полезного для себя он не ждал от этой «беседы», при которой один из собеседников только задает вопросы, а другой обязан только на них отвечать.
– Для начала, ответьте, пожалуйста, как называется город, в котором вы живете?
Антон немного удивился вопросу и осторожно ответил:
– В настоящее время этот город, насколько мне известно, называется Москвой.
Врачи понимающе переглянулись, и лысенький задал уточняющий вопрос:
– А вы не можете нам сказать, как он назывался раньше?
– А раньше он назывался Тушиным и вошел в состав Москвы не так давно, лет пятнадцать назад, я тогда, помню, еще в школе учился…
Врачи снова переглянулись, а лысенький при этом еще и немного поморщился.
– Ну, хорошо, – сказал он. – А не подскажите ли нам, какой сейчас год, месяц, число?
Антон ответил:
– Год сейчас 1977-й, месяц, как я полагаю, август, а число я, извините, точно не помню. Где-то в районе 20 августа.
– А где вы сейчас находитесь, знаете? – последовал новый вопрос.
– Я уверен, что в одном из отделений ада на земле.
Врачи переглянулись.
– Вы находитесь в больнице. Городской психиатрической больнице № 1 имени Кащенко. Слышали про такую? – как показалось Антону, с насмешкой в голосе спросил лысенький.
– Кое-что слышал про нее, – мрачно подтвердил Антон. – Я надеюсь, когда-нибудь ее переименуют. Например, назовут Алексеевской в честь одного из ваших пациентов.
Молодой врач хмыкнул, а сестра покачала головой.
– А почему вы, Антон Сергеевич здесь очутились, как вы сюда попали, можете ответить? – продолжил свой допрос лысый завотделением.
Антон смутился.
– Не помню, не понимаю. У меня в голове – словно какой-то туман. Только-только начинает рассеиваться, – пробормотал он. – Наверное, была какая-то серьезная причина. Нет, не могу сказать.
Лысенький сразу ухватился за выскочившее слово.
– Вы сказали, что была какая-то серьезная причина. Что ж за причина? Вы можете нам ее назвать? Может, эта причина в том, что вы больны?
И врач строго посмотрел в глаза Антона.
– Я болен? Я понимаю вашу логику. Раз человек попал в сумасшедший дом, значит, он сумасшедший. Что ж, и это тоже может иметь место. Именно об этом мне говорил один человек. Точнее, человечек. Ужасно неприятный. Карлик с желтыми зубами.
Антона всего передернуло от отвращения.
– Говорите, карлик? Кто же он и откуда? Можете назвать?
– Вы его вряд ли знаете. Его зовут Скарбо, Скарбо из Дижона. Полтора века назад он замучил до смерти гениального поэта Луи Бертрана, предшественника Бодлера, а теперь прибыл сюда, в Москву, мучить меня. Вот и домучил, гад, добился-таки своего. Только из-за него я теперь здесь, в доме для умалишенных.
Антон обратил внимание, что сестра за отдельным столиком что-то быстро записывает в толстый журнал, а молодой врач делает какие-то пометки в своем блокноте.
– Ну, хорошо, – сказал лысенький. – О вашем карлике, как вы его назвали? мы еще поговорим. А сейчас я хотел бы несколько поменять тему нашей беседы. Скажите, вы знаете какие-нибудь пословицы и поговорки?
Антон кивнул головой:
– Да, конечно, кое-что еще помню. Не все еще забыл.
– Можете их нам назвать? Ну, хотя бы две-три?
Антону стало смешно, но, не показывая виду, он ответил с важной серьезностью:
– Например, не все то золото, что блестит.
Лысенький радостно оскалил зубы.
– А что эта пословица означает? Как ее следует понимать?
– Чего же здесь не понятного? Блестеть умеют и другие металлы, не только золото. Серебро, например, или ртуть, жидкий металл, свинец на свежем срезе, а также многие сплавы.
– Какие сплавы? – быстро спросил лысенький. – Можете назвать хоть один?
Антон наморщил лоб.
– Латунь, например, – сплав меди с цинком. Предметы из латуни блестят, как золотые, и даже лучше, если их отполировать.
– Ну, хорошо, – кивнул головой инквизитор. – А как в таком случае вы понимаете пословицу «Семь раз отмерь, один раз отрежь»?
Антон наморщил лоб.
– Чего же здесь не понятного? Сначала надо отмерить семь раз, а потом уже отрезать. Четко же сказано.
– А что резать-то будете? – с усмешкой спросил молодой врач.
– А что надо, то и буду. Обои, например. Да хоть что! Хоть колбасу. Здесь ведь главное – не как резать, а где достать? Народу у нас много, а с колбасой в стране напряженка, на всех колбасы не хватает. Самой простой – собачьей радости – и то не хватает, не говоря уж о микояновской.
Хотел бы Антон узнать, что с таким умным видом молодой врач записал в свой блокнот. Его здесь явно считают сумасшедшим, а он, наверное, и есть сумасшедший. Про него когда-то говорили, что он очень талантливый, даже называли надеждой советской науки, его шеф академик С. видел в нем продолжателя своего дела. Но если существуют гены гениальности, или, скажем скромнее, талантливости, то они, видимо, часто бывают сцеплены с генами, определяющими разные психические отклонения. Взять хотя бы голос, который диктует ему его стихи. Антон привык считать его признаком особой избранности, принадлежности к творческой касте, но для этих тупиц в белых халатах это просто симптом душевной болезни.
– Антон Сергеевич! – обратился к нему завотделением. – О чем это вы так глубоко задумались? Мы с вами еще не закончили нашей беседы. Скажите мне, а голоса вам не приходилось слышать?
– Голоса, какие голоса? – переспросил Антон, смутившись.
– Голоса, которые диктуют вам те или иные поступки. Они могут зарождаться непосредственно у вас в голове или приходят к вам откуда-то свыше. Бывают у вас такие состояния?
– Голоса ничего не доказывают, – возразил Антон. – У Сократа, например, тоже был внутренний голос, который давал ему советы. Сократ был уверен, что таким образом с ним беседует бог Аполлон. Вы же не станете утверждать, что Сократ был сумасшедшим?
– Не знаю, не знаю, – ответил на это завотделением и побарабанил пальцами по столу. – Мы же можем только предполагать, какой диагноз поставила бы вашему Сократу современная медицина.
– Платон, во всяком случае, не считал Сократа сумасшедшим, а наоборот, самым мудрым из всех греков. Платон для вас авторитет или нет? – сделал попытку защитить Сократа Антон. – Кстати, у Генриха Гейне, то есть Хайнриха Хайне, тоже был свой внутренний голос, который диктовал ему стихи.
– Гейне, Хайне, – с укоризной произнес лысенький. – Вы, Антон Сергеевич, выбрали не совсем удачный пример. Ваш Гейне, насколько я помню, был болен сифилисом в тяжелой форме и свою любимую девушку называл мухой. Это что, по-вашему, нормальное поведение? Так что давайте, лучше не будем говорить о Гейне, о Сократе. Ответьте лучше, Антон Сергеевич, а что вам диктуют ваши голоса? Не бойтесь, говорите прямо. Ну?
– Да, мне мой внутренний голос тоже иногда нашептывает стихи, – напрягшись, сделал признание Антон. – Как Генриху Гейне, который любимую девушку в шутку называл мушкой.
– Стихи? Очень интересно. Значит, вы, Антон Сергеевич, у нас к тому же еще и поэт? Выходит, вы стихи сочиняете, да? И что же это за стихи? О чем они?
– Обо всем, о себе самом, в первую очередь.
– И ваши стихи, наверное, гениальные? Как у Гейне? Так что ли? – завотделением довольно потер свои огромные ладони – с тем же иезуитским смешком, как у Скарбо.
– Некоторые мои знакомые считают именно так, – с вызовом ответил Антон.
– Так-так. Значит, ваши знакомые принимают вас за гения. А вы-то сами, Антон Сергеевич, тоже так считаете? Говорите, не стесняйтесь! – Завотделением одарил Антона ободряющим взглядом.
– Я – гений? Нет, я так не считаю. Гением, по-моему, следует называть того, кто способен подарить миру новое понимание красоты, а я пока не в силах сделать это. Но… у меня есть еще потенциал роста, так что время покажет, кто я и что.
Врачи переглянулись.
– А не могли ли вы, Антон Сергеевич, почитать нам что-нибудь из ваших творений, которые ваши знакомые считают гениальными? – в голосе лысенького, кажется, не было и намека на насмешку.
– Вы что, так любите стихи, что готовы их слушать даже здесь и сейчас? – немного удивился Антон.
– Просто обожаю, – усмехнулся инквизитор.
– Я вас очень хорошо понимаю, – со вздохом произнес Антон. – Слова и голоса – вот, что такое наша жизнь. Verba et voces, и ничего более.
– Какая верба? – переспросил завотделением.
– Это латинская поговорка. Вы как врач, должно быть, знаете латынь?
– Не умничайте! Были здесь у нас и доктора наук, и профессора. Не чета вам, – раздраженно произнес завотделением и, повернувшись к молодому врачу, добавил:
– По-моему, случай вполне ясный. Можно сказать, классический. Как вы считаете, коллега?


Опять Скарбо.
7 и 8 августа 1977

Ночью Антону приснилось, что он, запрокинув голову, пьет пиво из пивной кружки. У него по подбородку стекают прохладные струйки пенистого напитка, он делает большой глоток за глотком и никак не может напиться. Антон проснулся. По желтому потолку палаты бродили неясные тени, слышался храп и несвязное бормотание его товарищей по несчастью, а через сталинитовые, небьющиеся стекла обшарпанного больничного окна до Антона донесся тревожный гудок маневрового тепловоза. В палате было душно, а во рту у Антона было сухо и противно. Антон осторожно встал с кровати и, накинув халат, прошел в туалет. В коридоре было тихо и темно, только над дверью в ординаторскую горела одинокая лампочка. В туалете тоже тусклым светом светила единственная лампочка, здесь было прохладно и смрадно, грубо пахло дешевым табаком. Антон, сложив ладони ковшиком, напился воды из-под крана, потом попытался рассмотреть свое отражение в мутном зеркале над раковиной. Антон разглядывал себя долго и придирчиво, и чем дольше так он стоял, прислонившись к раковине, тем печальнее и безнадежнее становилось у него на душе. Хорош, нечего сказать! Щеки покрыты рыжей щетиной, халат болтается, как на пугале. Взгляд, потухший, безжизненный. С таким взглядом ему здесь самое место. И, может статься, до самого конца его жизни.
Сзади Антона раздалось гнусное похихикивание. Ну, конечно, это он, ленинградский почтальон. Опять проклятый Скарбо, собственной персоной.
– Вот мы и встретились снова, мой милый, – сказал Скарбо, довольно потирая свои ручки в мелких бородавках. – Давно не виделись, я даже успел соскучиться по тебе. А ты по мне не соскучился, великий поэт Антон Брагин, именем которого когда-нибудь назовут эту психбольницу?
– Не послушался меня, вот и очутился здесь, – продолжал Скарбо, словно не замечая нежелания Антона вступать в разговор. – Вместо осквернителя истыкал ножом диван в его кабинете. Ну, что, за фокусы, братец, в самом деле?
– А если бы послушался? – невольно вырвалось у Антона.
– О! Тогда было бы совсем другое дело. Тогда сидел бы ты, мой милый, в тюрьме, потом на зоне – красота!
– «Каторга – какая благодать!» – сразу вспомнилось Антону.
– Еще бы! – подхватил Скарбо, подмигнув Антону. – Уж лучше Колыма, чем гнить здесь среди этих животных. Или, может, тебе нравится здесь? Кормежка 3 раза в день, тепло и сухо, и ниоткуда не дует. Поговорить не с кем? А я? Зачем тебе еще с кем-то говорить? Можешь мне и стихи свои почитать. Я-то их смогу понять и оценить лучше, чем эти идиоты врачи. Для них сочинительство стихов – это только симптом твоей душевной болезни. Нормальный человек разве станет тратить время на такую ерунду? Уж лучше по пиву с приятелями пройтись или с девочками поразвлечься. Кстати, как-то там твоя Ирина? Кто ж ее, голубку, теперь приласкает, кто ее, голубку, приголубит? Только осквернитель, больше, пожалуй что, некому.
Скарбо едва успел увернуться от кулака Антона, направленному ему прямо в поганый рот, и хихикнув, выскользнул в темный коридор, где его и след простыл.
На следующий день Антон был жестоко избит в туалете санитарами, когда попытался защитить от их издевательств одного придурка. Избитого в кровь Антона санитары привычно «зафиксировали», то есть, жестко привязали к кровати – так, что не повернуться, не вздохнуть полной грудью. Затем пришел медбрат и сделал Антону успокаивающий укол.
Благодаря этому инциденту на него обратил внимание Жбан, пару дней назад переведенный в Кащенко из института Сербского, где он проходил психиатрическую экспертизу. Это был серьезный мужик, внешность которого очень соответствовала его фамилии. Про него шептались, что он зарубил топором трех собутыльников.
Жбан пристроился к Антону, когда тот после завтрака совершал, шлепая разношенными тапками, променад по коридору. Почти не разжимая рта, утробным голосом, но вполне внятно Жбан произнес:
– Хошь, доцент, выбраться отсюда?
– А ты как думаешь? – так же, одним уголком рта, ответил Антон, даже не повернув головы в сторону собеседника.
– Здесь доверять никому нельзя, за кусок сахара тебя как пить дать заложат. А ты, я гляжу, подходящий парень. Ночью тихо встань, пройди в гальюн. Там потолкуем.

Побег.
11 августа 1977, четверг

Пожар начался сразу в трех местах – в туалете, палате и в ординаторской, и тут же всюду погас свет. Ничего не попишешь – где-то закоротило, и пробки на щитке повыбивало. Коридор заволокло дымом, и в отделении началась паника. В темноте мелькали фонарики, были слышны крики медперсонала, свисты непонятного происхождения, вопли и визг психов в халатах и без оных и даже вообще без штанов. По лестнице, которая, к счастью, была освещена, больных начали выводить на улицу мимо охранника с выпученными глазами, который что-то кричал в телефонную трубку. Медбратья пытались загнать возбужденную толпу психов на прогулочную площадку, огороженную с четырех сторон бетонным забором.
В суматохе Антон, улучив момент, хотел было смыться.
– Ты куда? – схватил его за рукав Жбан. – Туда не суйся – сразу заметут. Держись меня!
Они перебежали через площадку, затем, помогая один другому, перелезли через забор, и что есть силы припустили в самый дальний угол территории больницы. Там за одноэтажным зданием с темными окнами им удалось перелезть через больничный забор.
Жбан махнул рукой: «Беги, доцент, туда, до железки, потом налево. Если повезет, доберешься до Коршунихи – это речка такая, ее сразу узнаешь – она вся загажена, бензином воняет. Там обычно толкутся разные людишки, из тех, кто на железке промышляет. Бог даст, прибьешься к кому-нибудь.
Жбан повернулся и рысцой затрусил в сторону Даниловского кладбища.
Издали доносилось завывание пожарных машин и неистовый лай собак.

Антон в своей нелепой больничной пижаме бежал, совсем не чувствуя ног.
Издали в темноте его вполне можно было принять за любителя здорового образа жизни, совершающего ежедневную пробежку вдали от любопытных глаз.
Тапки Антон сбросил, бежал босиком, но боли от острых камешков, попадавшихся под ногу, он не ощущал вовсе. Он бежал, как лось, вырвавшийся из загона на свободу, чувствуя необычайную легкость и прилив сил, хотя сам не знал, куда и зачем он бежит – ведь теперь он стал отверженным, лишенным права на какое-либо пристанище. Но впереди мелькал какой-то огонек, и он притягивал Антона к себе, как ночная лампа глупого мотылька. Когда Антон приблизился, стало видно, что недалеко от насыпи железной дороги горит костер, и искры от костра улетают вверх, прочерчивая в ночном влажном воздухе светящиеся нити.
От костра поднялись две темные фигуры и вышли на тропинку, по которой бежал Антон. В отблеске пламени и в зыбкой игре искр и теней они казались пришельцами из тех древних эпох, когда леса еще кишели зверьем и разбойниками, а в реках плескались серебристые рыбы и русалки.
Антон сменил бег на размеренный шаг, он шел навстречу незнакомцам, не чувствуя страха, одно только возбуждение.
– Стой! Откуда ты такой красивый? – хриплым голосом спросил его один из незнакомцев, цыганистой внешности, и схватил Антона за рукав.
– Откуда? Из Кащенки.
– А куда бежишь?
– Сам не знаю, – пробормотал Антон и чуть сам не расхохотался, почувствовав вдруг всю абсурдность обстановки и нелепость своего ответа.
– Наш человек! – сказал бродяжьего вида приятель цыгана в лыжных штанах с начесом. Он весь затрясся, зашелся мелким смехом.
– Хочешь, красивый, чаю али самогонки? Греби к нам, мы не обидим, не боись, – предложил цыган. – Да и одеться тебе, парень, по-человечески не помешает. В липенек фартовый, корочки со скрипом. А в твоих шкарах гулять тебе только до первого легавого. Ну, дай пять!
– Ого! – с уважением сказал цыган, почувствовав железную хватку Антона. – Точно сказал – наш человек.
Антон присел на обрубок бревна к костру. Принял из рук цыгана кружку с самогоном, перекрестясь, выпил махом, как воду. Вытянул пальцами из миски кусок крупно нарезанной колбасы, проглотил, не разобрав вкуса. Цыган с бродягой переглянулись.
Из темноты к костру подошел еще один, видно, из этой же гоп-компании – с крупной головой и густыми бровями, одетый в рабочий комбинезон. С головы до ног внимательно осмотрел Антона. Спросил угрюмо:
– Это еще что за гусь лапчатый, откедава?
– Говорит, из Кащенки сбежал, – ответил за Антона цыган.
– Из Кащи? – протянул бровастый. – Так, допустим. А до Кащи чем занимался?
– Биологию преподавал в университете, стихи сочинял, – ответил бровастому Антон, и у него заныла селезенка – так это было давно, словно в прошлом веке или совсем в другой жизни. В той жизни, где есть мать, отец, брат, друзья, университет, вечера поэзии, Ирина… Да, Ирина… Где она и с кем она теперь? А у него от всей прежней жизни теперь остался один только маленький кусочек – мерзкий человечек по имени Скарбо.
– Стихи? – протянул бровастый. – Вот оно, знач-чит, как. Знач-чит, ты, малый, вроде как поэт? Вроде Сереги Есенина? Ну-ка прочти-ка нам что хошь из своих стихов.
Антон понял, что отказываться он не имеет права. Откажешься – сразу станешь чужим. Хорошо, если просто прогонят, а то здесь же и прибьют, головой под состав сунут. Видно, что это народ лихой – нет для него ни жалости, ни законов. Антон встал с бревна и, отбивая такт рукой, во весь голос продекламировал:

Шубу настежь.
С плеч рывком соболью.
Белое,
горячее плечо.
Кончил,
как родился –
 просто голью.
Вот и всё,
Емелька Пугачёв.
Утро воздухом морозным дразнит,
От колючих глаз спасенья нет.
Падок люд
 на водку и на казни,
А на подлость
 падок он вдвойне.
Ждёт топор -
он хорошо наточен.
Ждёт палач,
он щели глаз смежил.
Мне не страшно жизнь,
на плахе кончить,
Жаль, что жизнь за други положил.
Вот и всё...
Жизнь, как вино, пролилась…
Тяжко на душе и горячо…
Казнь, как Божью
 и людскую милость
Принимай,
Емелька Пугачев.

Бровастый слушал, наклонив свою бычью голову и уставясь на свои тяжелые ботинки. Цыган сидел, сжав голову ладонями и тяжело вздыхал при этом, словно это его ожидала скорая казнь, а третий слушатель – в штанах с начесом – беспрерывно вертелся, вскакивал с места, снова садился…
Когда декламация закончилась, наступила тишина. Все молчали. Антон решился заговорить первым:
– Могу и еще что-нибудь прочитать…
– Не, – замотал головой бровастый. – Больше не треба. Что ж, не Есенин ты, парень, это видно, но сочинять могешь. Точно подметил – жисть, как вино, пролилась… И что ты, парень, дальше-то будешь делать?
– Не знаю. Мне Жбан посоветовал бежать на Коршуниху, а там прибиться к кому-нибудь…
– Жбан? – переспросил бровастый. – Жбан – это голова, зря не посоветует. Ладно, возьмем тебя, парень, к себе – до кучи. Будешь тады с нами на железку ходить. Для нас, сирых, железка – она мать родна. Она и накормит-напоит, и оденет-обует. И шешу молодому, коли припрет, подстелит. Кем ты, говоришь, работал до Кащи?
– Был доцентом в университете.
– Знач-чит так. Твоя кликуха теперича будет «Доцент». Только у нас, парень, порядок такой: войти стоит рупь, а выйти будет стоить два. Ты понял, Доцент? – подвел итог бровастый, и цыган с вертлявым согласно покивали головами.
Вот так Антон попал в сообщество железнодорожных воров.

Последняя встреча.
24 сентября 1977, суббота

В субботу Виктор выехал на дачу. Полдня провозился в сарае, разбирая всякий хлам – коробки, старую обувь, одежду, давно уже не работающие приборы, банки и бутылки с красками и растворителями… Что-то требовалось сжечь, что-то отнести на помойку.
Под вечер погода испортилась, резко похолодало, пошел нудный дождь, и Виктор, прервав свои занятия, перебрался в дом. На скорую руку поужинал, выпил для настроения полстакана портвейна, уселся поудобнее в кресло, накинул на колени ватник и включил радиоприемник. Комнату наполнили благородные звуки – передавали «Алеко» Сергея Рахманинова.
За окном шумели деревья, в стекла бил дождь. Виктор слушал музыку, думая о своем, курил трубку и не сразу услышал стук в дверь – кого-то, видимо, принесла нелегкая в такую погоду, а калитку он, как обычно, забыл запереть.
Виктор выключил радио и, чертыхаясь, пошел открывать дверь.
На крыльце стоял Антон, худой, с трехдневной щетиной на лице, в мокрой кожаной куртке и пилотском шлеме.
– Брагин, ты? – удивился Виктор. Вот не ожидал увидеть!
– Здравствуй, Витя. Ты здесь один?
Виктор кивнул головой.
– Один. Надежда с Олькой в Москве. Да и погода – сам видишь.
– Это хорошо, что один. Войти к тебе можно?
– Интересные вопросы задаешь, Антон! Заходи, конечно.
В комнате Антон осмотрелся, зачем-то потрогал фотографию Оленьки в рамке на стене.
– У тебя, смотрю, здесь тепло, сухо, хорошо. Табаком хорошим пахнет. Как у Ильи Сельвинского в «Арктике»: «Здесь чайные розы пахнут лимоном, изюмом крымский табак…» Как там дальше? Уже и не помню.
Виктор во все глаза смотрел на Антона. Антон изменился, черты лица стали резче и грубее, но сумасшествия не было в его глазах ни капли – только усталость. Антон повернул голову к Виктору и усмехнулся:
– Не бойся, я не сумасшедший. Тогда был просто нервный срыв, а потом все как-то само собой пришло в норму. Только, увы, слишком поздно. Драма ведь не в том, что я угодил в дурдом. Настоящая драма – это когда ты все понимаешь, а изменить ничего не можешь.
Виктор не знал, что на это ответить. Растерянно спросил:
– Чай поставить? Или, может, хочешь вина? У меня в холодильнике стоит бутылка.
– Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни мальчик… Давай выпьем, почему бы и не выпить вина, пока на свободе? Это нашему разговору не повредит, – кивнул головой Антон и продолжил свою предыдущую фразу.
– Не все, кто там побывал, сумасшедшие. И наоборот, не все, кто по каким-то причинам этого избежал, могут считаться нормальными. Те же врачи-психиатры. Они меня сочли сумасшедшим за Сократа, и, особенно, за стихи. Дались им мои стихи! Думаю, они не хуже, чем у других поэтов, местами где-то даже гениальные или близко к тому. Так что ли, Витя?
Виктор кивнул головой. Что тут возражать? Так оно и было.
– То-то же, – с удовлетворением произнес Антон. – Хотя, если по большому счету, то я, конечно, ненормальный. Скарбо это мне постоянно твердит. Ну, да и Бог, с ним. Даже если и так, я не желаю становиться нормальным. Потому что не хочу отказываться ни от чего – ни от стихов, ни от прожитых лет, даже от своего мучителя. Потому что мое так называемое безумие – это тоже часть меня, может, самая сокровенная часть. А я не хочу лишаться не малейшей части себя. Ведь если что-то отсечь, тогда личность перестанет быть целой, а станет ущербной и односторонней. Стоит ли тогда жить? Ты понимаешь, Витя, что я хочу этим сказать?
И Антон пытливо посмотрел на Виктора.
– Кажется, понимаю. Но если я понимаю правильно, то ты тогда, Антон, не прав. Ведь ради спасения жизни больного врачи отсекают больные органы, например, пораженные гангреной конечности.
Антон снова усмехнулся – своей обычной высокомерной усмешкой.
– Пример, Витя, не совсем удачный. Потому что, если болит голова, то ее все-таки не отрезают, а продолжают мучиться с той, какая уж есть. Но ты, кажется, что-то сказал про вино?
Виктор полез в холодильник, достал уже початую бутылку с портвейном, разлил вино по стаканам:
– Ну, давай, Антон, за встречу. Хорошо, что ты приехал. А то у меня на душе все это время было неспокойно. Меня все спрашивают о тебе, а я ничего не знаю, где ты и как, даже не знал, жив ли ты…
– Ну, давай, Витя, за встречу.
Когда выпили, Антон добавил.
– Вообще-то, это, может, наша последняя встреча. Я ведь, Витя, заехал попрощаться с тобой.
– Как это попрощаться? Ты уезжаешь что ли куда?
– Да, решил уехать, – горько усмехнулся Антон. – Здесь мне жизни не будет, это точно. Так странно, как все вдруг перевернулась… Два месяца назад я и не мог представить своей жизни без науки, без лаборатории, без привычного распорядка… Без людей с нормальными лицами и нормальными инстинктами. А теперь у меня все по-другому, и на то, что было раньше, забит хороший болт. Теперь мое окружение – бандиты, почти у каждого за спиной не одна ходка. Это совсем другая порода людей, люди совсем другого закала, у них у всех мосты сожжены и сзади сплошная пустыня. Ничего не дорого, никаких обязательств ни перед кем, никаких жизненных привязанностей, никаких культурных потребностей. Приходят из ниоткуда и уходят в никуда. А там – ни могильной плиты, ни креста, ни даже таблички с датами. Да и у меня самого, если что и осталось от прежней жизни, то разве только стихи.
– Так ты, Антон, пишешь стихи по-прежнему?
– Да, пишу, точнее, сочиняю в уме понемногу. Чтобы не оскотиниться окончательно. Правда, теперь ты моих стихов не услышишь, а если и услышишь – вряд ли узнаешь. У меня теперь все по-другому – и другая фамилия, и другой псевдоним. Жаль, что из моей нынешней реальности нет возврата в тут, прежнюю. Она мне всегда казалась плохо исполненной, несовершенной и жестокой. А теперь я вижу, что она была светлой. А в теперешней реальности все очень туманно и все зыбко. Не знаешь, что тебя ждет за ближайшим поворотом, какая карта выпадет… Может, завтра меня подстрелит стрелок-вохровец, или сверну себе шею, прыгая с поезда на ходу… Или же меня зарежут мои нынешние приятели… Впрочем, все равно. Я особо и не рассчитываю на пристойный конец. Об одном молю Бога – когда придет мой час, чтобы смерть была быстрой и без лишних мучений.
Виктор опять не знал, что на это ответить.
– То, что ты говоришь, очень жестоко по отношению к твоим родителям, брату, ко всем...
– Брат, родители!.. Скажешь тоже! Мачехе до меня нет дела, а отец… Моему отцу нужен совсем другой сын – такой, которым он мог бы гордиться, о котором мог бы рассказывать сослуживцам, а не больной беспаспортный бродяга. Я для него теперь отрезанный ломоть. Вот так-то, Витя.
– А Котя?
– Котя? Котя хороший парень, мы с ним дружно жили. Только вряд ли он сильно обрадуется, если я вдруг вернусь. Сейчас он один живет в целой квартире, к тому же как будто бы собирался жениться. Сам подумай, нужен будет ему брат, которого разыскивает милиция?
– А тебя что же, разыскивает милиция?
– Наверное, разыскивает. Только не потому, что я сбежал из Кащенки. Только у милиции дел, чтобы ловить сумасшедших по городу. Им бы с преступниками разобраться, всякими там убийцами и насильниками. Кстати, интересно, что сейчас поделывает наш друг Вертер? Не наведаться ли мне к нему еще разок? Не бойся, это я просто пошутил. Пусть живет.
Антон замолчал, повернув голову к окну. Виктор решился задать вопрос, который просто жег язык:
– Ты вот из Кащенки сбежал, молодец, просто Эдмон Дантес. Только зачем? Тот бежал из тюрьмы ради мести, а ты? Чтобы стать бандитом? Не понимаю…
– Тебе, Витя, это понять будет трудно, это надо самому пережить. Я оттуда сбежал не «зачем», а «почему». Потому что, если бы я там задержался хотя бы еще на пару недель, то превратился бы просто в животное. Или в биоробота без собственной воли и собственной судьбы. Раз случай подвернулся – грех было не воспользоваться, я бы потом всю жизнь жалел. А банда – что ж из того, что банда? Смотри на это дело философски. Это просто точка на траектории движения, а не конечная цель. Мне отсюда, конечно, надо сматываться, и чем скорее, тем лучше.
– Куда сматываться?
– Велика Россия, а весь мир вообще невозможно объять. Где-нибудь найду себе пристанище. Можно, например, отсюда двинуть в Киргизию. Стану где-нибудь там в горах чабаном, буду ходить в бурке и мохнатой шапке, выращивать овечек.
– Отчего же в Киргизию?
– Я как-то раз отдыхал там, мне этот край понравился. От Москвы далеко, там советские законы почти что и не действуют. И народ там простой, понятный. Оттуда был один мой аспирант, потомок семиреченских казаков. Я раз гостил у его родителей. Пасека, хозяйство… хорошо! Может, и для меня там найдется место. Мне много не надо – только работа и еда. Не осталось никаких амбиций. А то приму постриг, в монастырь уйду грехи замаливать. Ну, это после, а пока можно еще немного погрешить. Одним грехом больше, одним меньше – какая разница? Давай, разливай, что у тебя в бутылке осталось!
Виктор разлил остатки вино – вышло по полстакана.
– За что, Антон, выпьем? За Семиречье, за Киргизию? Или за монастырь?
– Давай выпьем за твою семью. Завидую тебе, Витя, честно говорю, завидую. Жаль, у меня не сложилось… Так что береги себя, а особо жену и дочь.
Когда чокнулись стаканами и выпили, Виктору неожиданно пришло на ум:
– А почему, Антон, ты не спрашиваешь об Ирине? Тебя что, это больше не интересует?
– Да, как там Ирина?
– Честно сказать, не знаю. Я ей раз позвонил, к телефону подошла ее тетка и сообщила, что твоя Ирина уехала к родителям в Тулу. Во всяком случае, в Москве с тех пор я ее не видел ни разу. И никто ничего о ней не знает.
– Понятно, – сказал Антон. – Но Бог с ней, с Ириной. Она осталась там, в прошлом, совсем в иной реальности. Мир – он ведь, как слоеный пирог, состоит из множества реальностей. А между этими реальностями – барьер, я знаю, мне его не преодолеть, разве что только упасть на слой ниже, так что и незачем попусту травить себе душу.
– А твои идеи о преображении мира? Помнишь?
– Эх, Витя! – вздохнул Антон. – Хороший ты пацан, а говоришь не то. Какое мне сейчас до всего этого дело? Это все осталось там, позади… Но мне, пожалуй, пора двигать, давай прощаться. Живи и не поминай лихом! Привет всем и особенно твоей Надежде. Вот тебе на память о нашей встрече. – Антон протянул сложенный вчетверо листок бумаги.
Друзья обнялись на прощание. От Антона пахнуло какой-то гарью, потом и резким одеколоном.
Виктор похлопал Антона по спине, тот передернул плечами, отвернулся и пошел к выходу, Виктор вышел вслед за ним на крыльцо.
Косой дождь хлестал уже не на шутку.
Антон поднял воротник куртки и, сгорбившись, зашагал к калитке.
Потом на улице начал кашлять мотор, потом мотор зарычал в полную силу, вдруг вспыхнул яркий свет фары, и мотоцикл с ревом понесся по улице вдоль заборов и темных дач.
Виктор вернулся в дом, развернул листок и пробежал по нему глазами..
«До свиданья, друг мой, до свиданья…Это из какой реальности? Но раз до свиданья, значит, до свидания, – подумалось Виктору. – На мотоцикле гоняет. Как бы не навернулся где-нибудь по дороге. Выпили, правда, немного, да асфальт весь мокрый…».
Виктор сел за стол и обхватил голову руками.

Эпилог.
Вечер 14 июня 2004.

– Это была наша последняя встреча, больше мы не встречались, и я ничего не слышал об Антоне. И никто о нем ничего не знает, – сказал Виктор
– Значит, он вот так и ушел, уехал? И вы его отпустили? И вы при этом считали себя его другом? – с нажимом спросила Наталья.
Виктор нахмурился.
– А что я тогда мог сделать? Антон был не тот человек, которого можно было остановить, если он что-то для себя решил. Ну, и он сам выбрал свой путь. И потом. У каждого человека есть свое предназначение в жизни. С талантливого человека и спрос должен быть особый.
– Господь послал ему испытание, а Антон его не выдержал, решил, что проще уйти от всего этого, – добавила Надежда. – Жаль, конечно. Интересный был поэт. И как мужчина тоже. Многим женщинам нравился. Что-то было в нем такое – и благородное, и богемное… Как у Блока.
– Дело не в том, что женщинам нравился, – возразил Виктор. – А дело в том, что был одарен свыше, может, как никто другой, а дар свой растратил впустую. Начинал так многообещающе, а кончил ничем. И в своей любимой биологии не оставил того следа, который мог бы и должен был оставить. И в поэзии – хорошо, если сейчас наберется с десяток человек, которые еще помнят его как поэта. И даже своего единственного ребенка не он сам вырастил и воспитал. Так ведь?
– Зато Вертер удачно устроился в этой жизни. Почему, Витя, так происходит – кто талантлив, тот гибнет рано, а всякое дерьмо вовсю цветет и пахнет? – обратилась Надежда к мужу.
– Почему? Кто бы это знал! – с болью произнес Виктор. – Могу предложить только свою рабочую гипотезу. Дело, может быть, в том, что не оказалось у Антона высокой общественной цели, за которую стоило бы и жизнь положить. Люди менее одаренные такое положение переживают легко, не чувствуя от этого никаких неудобств, а для творческих натур, каким был Антон, это тупик, источник внутреннего кризиса. Впрочем, у Антона, возможно, с юности была предрасположенность к внутренним кризисам. Например, он еще в 10-м классе сочинил романс, который назвал «Кладбищенская осень». Хотите послушать? Слова Антона, а музыка моя.
Виктор сел за рояль, взял несколько аккордов.
– Не надо, Витя! И без того грустно, – попросила Надежда.
– Ну, хорошо. Не надо, так не надо. – Виктор захлопнул крышку рояля и снова сел за стол.
– А отец Антона, его брат? Они что? – голос Натальи прозвучал глухо и отрывисто, словно в горле у нее стоял ком..
Виктор пожал плечами.
– Про отца Антона ничего сказать не могу, не знаю. А Котя по-прежнему живет в том же доме, уже три раза женился. Там, конечно, все изменилось, кругом понастроили домов по 16 этажей, всюду бары, салоны связи, игорные залы… Я иногда там прохожу, и каждый раз сердце щемит... Кажется, все было совсем недавно… Раз там я как-то Котю встретил, он меня увидел – перешел на другую сторону улицы. Ну, да и Бог с ним.
Виктор умолк, а после паузы спросил уже совсем другим, деловым тоном:
– Что Вы, Наташа, собираетесь теперь делать дальше?
– Я еще не знаю, еще не решила, – протянула Наталья, думая о чем-то своем. – Значит, вы так считаете, что моим отцом был ваш друг Антон Брагин. Да, скорее всего, так оно и было. Вы мне о нем рассказали, и я уже чувствую, что он вовсе не чужой для меня человек. Вы сказали, что эту папку со стихами можете мне передать?
– Да, конечно, только, давайте, не сегодня, а завтра, – ответил Виктор. – Скажем, завтра вечером.
– А другие фотографии Антона… то есть моего отца… у вас есть еще?
– Есть, – подтвердил Виктор. – Десятка два или даже три. Могу вам сделать с них копии.
– Если Вас это не очень затруднит, – наклонила голову Наталья. – Я буду вам очень признательна. Вы позволите мне придти к вам завтра вечером?
– Ну, конечно, – сказал Виктор и оглянулся на Надежду. Та кивнула головой.
– А сейчас я должна с вами попрощаться, мне уже пора идти, – сказала Наталья и встала со стула.
– Я провожу вас до метро, – тоже поднялся со своего места Виктор.
Они ушли, Надежда взяла со стола толстый альбом, начала медленно перелистывать страницы, вглядываясь в фотографии. В них была запечатлена вся их с Витей семейная жизнь – сколько их было радостных и печальных событий за тридцать с лишнем лет? Друзья, дети, внуки, свадьбы, похороны, застолья по разным поводам – серьезным и не очень… А вот фотография Антона Брагина в шляпе и плаще. Да, интересный был мужчина… Сразу видно, что не из общего ряда… Наш Володька на него чем-то неуловимо похож… Тоже стихи пробует сочинять… Не дай Бог ему подобной судьбы…
Из альбома выпал сложенный вчетверо лист из школьной тетради. Надежда подняла его с пола, развернула. На нем неровными буквами простым карандашом без даты и подписи было написано несколько строк.

Помяни в случайном разговоре,
Парой слов – хоть похвала, хоть брань.
Или просто в пьяном шумном споре
Память рюмкою огрань.

Или пусть в тот день поминовенья
Как на свадьбе, в серебре свечей
Льют вино. Пусть будут пляски, пенье,
И мертвецки поят скрипачей.

Всё сойдёт за повод для застолья
В этом мире, лучшем из миров.
Помяни, мой друг, меня без боли,
Без дежурных и притворных слов.


Надежда глубоко вздохнула, снова сложила листок вчетверо и вложила его обратно в альбом.