Ничто не предвещало скандала на понедельничной планёрке, проходившей в кабинете Управляющего, где накануне завершился масштабный ремонт. В просторном угловом зале, выходящем окнами сразу на две городские улицы губернского города, пахло смесью красок, лаков, шпаклёвок, новой мебелью и сгоревшей проводкой. Кабинет ремонтировался в спешке, в отсутствие самого Управляющего, и так случилось, что результаты ремонта хозяин кабинета мог лицезреть только в тот злосчастный понедельник, потому что как раз в выходные дни вернулся из отпуска. Стены кабинета перекрасили из грязно-белого в голубой цвет. На потолке появилась лепная розетка внушительных размеров с гипсовыми листьями, гроздьями винограда и сложным хитросплетением лозы. В геометрическом центре розетки красовалась массивная люстра из кованого темно-серого металла с множеством стеклянных подвесок и мутно-белых плафонов. Но, прежде всего, в глаза бросалось другое. На единственной стене, свободной от окон и дверей, над новым кожаным креслом Управляющего была вмурована в голубую штукатурку гипсовая маска-барельеф лысого бородатого человека с кудрявыми бровями, обрамленная снизу полочкой рельефного раскидистого растительного орнамента. При первом взгляде на барельеф невольно искалось внешнее сходство сначала с чертами президента, а потом с чертами хозяина просторного кабинета. Но, к сожалению созерцающего, сходства не находилось. Ни президент, ни Управляющий не имели: ни бороды, ни усов, ни роскошных бровей, ни лысины.
- Ну, спасибо… Ну, встретили Управляющего… Постарались… На славу постарались, - выдержав тягучую паузу, рявкнул Управляющий густым, простуженным басом в сторону своих заместителей, а ещё присутствующих здесь бухгалтерши и начальника отдела снабжения, и всем стало понятно, что что-то не совсем так или совсем не так.
- Как изволите понимать эту подлянку?
Управляющий указал толстым загорелым пальцем в сторону барельефа, невозмутимо царящего над его головой на гипсовом облаке-бороде.
- Кто автор этого шедевра? Кто додумался морду Водяного…, нет не Водяного, а рожу Бахуса…, или нет, пожалуй, обличье якобинца Робеспьера… Кто приторочил мне эту сволочь, спрашиваю я вас? – разогревался Управляющий, медленной сиреной набирая силу голосового баса.
В этот самый момент все, как по команде, дружно посмотрели в сторону начальника отдела снабжения нескладного Михал Борисыча, выдавая тем самым автора ремонтного дизайна – долговязого, худого, широкобёдрого мужчину средних лет, прикрывшегося, как щитом, кожаной потертой папочкой. Не выдержав испепеляющих взглядов, Михал Борисыч, толи от спазмы в горле, толи от внезапно накатившегося на него дикого страха, запищал фальцетом скопца:
- Мыслитель это, мыслитель греческий…. Я думал, что….
- Догадываюсь, чем вы думаете, вот только не надо мне вашей анатомии.
Лучше скажите, откуда этот птеродактиль взялся и зачем он здесь? - Управляющий встал во весь свой двухметровый рост, прошагал до середины кабинета, дотянулся рукой до новоиспеченной люстры, и что есть силы качнул железное детище дизайнерского гения. Люстра со скрипом, будто со стоном, закачалась, а из того места, где она прикреплялась к лепной виноградной лозе, на головы находившимся в кабинете посыпалась пыль.
Бухгалтерша, сидевшая ближе всех к железной люстре, пронзительно взвизгнула, отчего все вздрогнули, посмотрели на люстру и отметили, что раскачивающаяся люстра с её причудливым железным скелетом и правда, напоминала летящего, а теперь ещё и щебечущего динозавра.
- Это всё идеи того самого дизайнера Зискинда, который по вашей рекомендации…, - продолжал пищать и оправдываться начснаб Михал Борисыч.
- К черту дизайнера! Я этого дизайнера самого подвешу за одно место, и пусть он повисит со своей гениальностью, - разошелся Управляющий, - убрать! Завтра же выбросить птеродактиля к чертовой матери! На помойку! И эту мерзкую рожу якобинца туда же! За ваш счет, господин снабженец! Слышите! Только за ваш счет! Я это лично проверю по бухгалтерии! – бас Управляющего словно пробудился от спячки.
Из негромкого и простуженного он сделался громогласным и раскатистым, закладывающим уши, словно включился гул турбин на самолёте. Даже люстра-птеродактиль, продолжала раскачиваться, как вечный двигатель, будто движимая силой голоса Управляющего, а лёгкие полупрозрачные занавески таинственно зашевелились, заколыхались, как на сквозняке, хотя было душно, безветренно и пахло потом.
- Послушайте, а на что вы намекали, когда выкрасили стены в голубой цвет? – громыхал Управляющий, добивая совершенно поверженного снабженца
- Совсем не на то, о чем вы подумали, - лепетал Михал Борисыч.
- Я и не собираюсь об этом думать. Этого мне ещё не хватало. И стены перекрасить тоже! А теперь всё, планёрка закончена! Все свободны.
Управляющий налил стакан воды из графина, стоявшего в тумбочке, что было известным знаком завершившейся разборки и исчерпанной энергии.
Раскрасневшиеся участники планёрки, с облегчением вздыхая, храня таинственное молчание, высыпали в тесную приёмную. Один Михал Борисыч был бледен. Он мелко дрожал, тихо стучал зубами, промокал потеющий лоб рукавом нового светло-кремового костюма, одетого впервые по случаю окончания ремонта и выхода Управляющего. Новый костюм остался незамеченным, а такого исхода планёрки, какой случился только что, Михал Борисыч не мог предвидеть даже в самом кошмарном сне. Он был повержен, растоптан, растерзан, унижен, убит наповал. Его жизнь, протекавшая спокойно и безмятежно, дала глубокую трещину.
Молодящаяся секретарша, давно перешагнувшая «ягодный» возраст, слышавшая гром в кабинете, уже отсчитывала капли «Корвалола», постукивая склянкой о хрустальный стаканчик, распространяя запах, пьянящий котов.
- Кому? – секретарша залила пахучую жидкость чаем, и стала искать глазами нокаутированного участника планёрки.
- Мне, - сказал Михал Борисыч не своим голосом, дрожащими руками взял стаканчик, и стал медленно пить успокаивающую жидкость, как нежеланную водку, налитую «на посошок».
- Большой пистон вставили? – спросила секретарша Михал Борисыча, указывая на то место его фигуры, которым садятся на стул.
- Если бы пистон… Бревно не хотите?
- За что? – секретарша всплеснула руками и с ужасом посмотрела на тоже самое место.
- За что, спрашиваете? За всё хорошее, - Михал Борисыч вздохнул и зачем-то пошёл в туалет, хотя нужды такой не имел ни малейшей.
Чувство обиды и неудержимое желание зарыдать переполняло его душу. Выходило так, что все его старания и чрезмерное усердие навредили ему. Не лучше ли было вообще ничего не делать с этим злополучным кабинетом, либо, на худой конец, побелить стены первой попавшейся краской, да покрасить полы? И всё. И все были бы довольны.
В туалете Михал Борисыч, нервно напевая, облокотился о раковину, и стал рассматривать в заплёванном зеркале своё жалкое отражение. В этот момент он подумал:
«Вот бы взять и повеситься. Прямо сейчас после планёрки - взять и повеситься в мужском туалете. И тогда уж точно все поймут, кто настоящий виновник суицида, и тогда Михал Борисычу будет легко, а всем будет его до слёз жаль». Так подумал Михал Борисыч, и уже начал было искать глазами крюк или какую-нибудь другую выпирающую строительную конструкцию, за что можно было бы привязать верёвку или собственный кожаный ремень, как вдруг поскользнулся о лужу, которую, находясь в состоянии крайнего возбуждения, сразу не приметил. При падении на пол у Михал Борисыча сработал профессиональный инстинкт снабженца:
- Непорядок в хозяйстве.
И Михал Борисыч, повинуясь профессиональному инстинкту, полез осматривать блестящие фаянсовые изделия, заглядывать за их оборотные стороны, ощупывать соединения труб и фланцев, проверять никелированные сифоны и смесители. Места, осмотренные Михал Борисычем, были сухими и чистыми, но и лужа на полу была совсем не миражем, а её невиртуальное существование косвенно доказывали подмоченные брюки нового светлого костюма. Михал Борисыч почувствовал, что его голова тоже мокнет, хотя он не поливал голову водой и не касался головой лужи. Капало с потолка, на котором образовалось гигантское мокрое пятно с пожелтевшими краями, со свисающими прозрачными каплями воды, наливающимися, отрывающимися и летящими вниз на шевелюру Михал Борисыча. Холодная вода, капающая с потолка, подействовала успокаивающе. Он вспомнил, что этажом выше располагался женский туалет.
- Не гоже вешаться, пока в хозяйстве непорядки, - пробормотал озабоченный Михал Борисыч, покинул подмоченный туалет, и поднялся на третий этаж, откуда подтекало.
На третьем этаже, во всю стену холла висела огромная карта лесных угодий, купленная недавно Михал Борисычем для кабинета первого зама, но не поместившаяся там из-за своих исполинских размеров. Михал Борисыч посмотрел на красочную карту, с нанесенными на ней центрами охотхозяйств, вспомнил, что эта карта удачно прикрыла стену, испачканную каким-то недоброжелателем-смежником нецензурной надписью, оскорблявшей коллектив управления. И тут дерзкая идея осенила его ум:
«А не завесить ли этой самой картой барельеф в кабинете Управляющего, который так взбесил отдохнувшее руководство. Пусть карта повисит временно, а там, чем черт не шутит, авось и замнётся вопрос сам по себе. Управляющий сменит гнев на милость, и останется снабженец живым и невредимым, работающим на своём нелёгком, но ответственном поприще.
Всё это нужно сделать в отсутствие Управляющего, так, чтобы он не видел процесса, дабы карта на стене воспринималась обоями, наклеенными на месте будто бы сбитого барельефа. Нужно задержаться и после работы тихо перенести карту в кабинет».
Такое решение принял Михал Борисыч.
Настроение у него улучшилось, он даже перестал думать о желании наложить на себя руки, у него появилась прежняя уверенность в силах и надежда на высочайшую милость.
Напевая песню, Михал Борисыч быстро устранил причину протечки, оказавшуюся до смешного банальной. Какая-то беспечная дама наполняла чайник водой из-под крана, да видать что-то отвлекло женщину, дама забыла чайник в раковине, а воду не отключила. Оставленный чайник перекрыл собой сливное отверстие, вода переполнила чайник, затем раковину, полилась на пол, затопила помещение и просочилась через полы и перекрытия на второй этаж, где и привела в чувство несчастного Михал Борисыча. Михал Борисыч завинтил краны, с важным выражением лица написал объявление и вывесил его на дверях женского туалета:
«Нарушителю, устроившему потоп, подойти к тов. Коровушкину М.Б. за чайником с инв. № 3967 и взысканием».
Как вы поняли, Коровушкиным М.Б. был сам Михал Борисыч.
Михал Борисыч решил не откладывать задуманное, а в этот же день, а точнее вечером, перенести карту из холла третьего этажа в кабинет Управляющего, а заодно и перевесить люстру. Поскольку дело предстояло ответственное, он распорядился остаться слесарю Семёнычу и телефонисту Захваткину. По большому счету работу стали выполнять подчиненные Михал Борисыча. Сам же виновник неудачного ремонта только командовал, путался под ногами рабочих и мешал.
Чтобы работа помощников стала для них приятной, Михал Борисыч извлёк из своей потёртой папочки диск с оперой Чайковского и зарядил его в музыкальный центр, наличествующий в кабинете.
В далёком прошлом Михал Борисыч училcя музыке, родители прочили мальчику будущее музыканта, но педагог как-то сказал ему, что в музыке вряд ли он будет первым. Пророчество учителя запало в душу вундеркинда, перспектива музыканта второго сорта представилась малопривлекательной, и тогда Михал Борисыч подался в снабженцы, и дослужился до начснаба, но не простого, а самого наипервейшего снабженца управления. А вот сердце его пело, как и раньше, и даже сегодня, когда его повергли на утренней планерке, на душе Михал Борисыча скребли не кошки, а звучали половецкие пляски, хотя ни одного половца в кабинете управляющего не было, но это и не важно. В его тонкой потёртой папочке всегда лежала пара музыкальных дисков.
Михал Борисыч, повинуясь давней тайной мечте выступать публично, распахнул окна кабинета, выходившие на две улицы губернского города, и установил максимальную громкость звучания оперы на колонках музыкального центра. Наблюдая за Семёнычем и Захваткиным, приколачивающими с высоких, шатких лестниц деревянную планку для навешивания карты, Михал Борисыч стал во весь голос подпевать солистам Большого театра:
Онегин, вы больше мне не друг!
Быть близким с вами я не желаю больше!
Я… Я презираю вас!
В этот момент застучали в запертую входную дверь, которая располагалась в аккурат под раскрытыми нараспашку кабинетными окнами. Михал Борисыч решил, что это зазвучали литавры оперного оркестра, хотя оперу он знал на зубок и ничего подобного не припоминал, но он верил в чудеса и запел ещё громче. Стук в дверь только усилился и теперь уже слесарь Семёныч и телефонист Захваткин, стоявшие на высоких лестницах, закричали в унисон, перебивая пение:
- Бори-и-и-и-сы-и-и-и-ч, сту-у-у-у-у-ча-а-а-т!
Михал Борисыч с неудовольствием прервал пение, прислушался, подошёл к одному из открытых окон, свесился из него, и закричал стучавшему внизу, которого видеть не мог, потому что стучавший прятался под козырьком:
- Какого дьявола, кому так неймётся? Управление закрыто! Приемные часы закончились!
- Откройте немедленно, - услышал Михал Борисыч сквозь звуки оперы раскатистый бас и обомлел. Под козырьком говорили голосом Управляющего, заставляющим вздрогнуть, как вздрагивают от звука барабана в похоронном оркестре.
Случилось то, чего никак не предвидел Михал Борисыч. Управляющий… Он зачем-то вернулся в управление.
«Пришёл проверять исполнение своего распоряжения» - подумал Михал Борисыч и поплёлся вниз по лестнице открывать запертую входную дверь, придумывая на ходу, что бы такое соврать, хотя на ум ничего вразумительного не приходило, кроме звучавшей в кабинете преддуэльной арии Ленского:
Паду ли я стрелой пронзённый,
Иль мимо пролетит она…
Михал Борисыч пошарил в темноте тамбура, щёлкнул задвижкой замка, отпрянул в сторону, прячась в тени тамбура, пропуская Управляющего, жмурясь при этом, будто ожидая удар грома.
- Михал Борисыч, вы ли это?
- Это его тень, - осмелился сострить Михал Борисыч, слушая с закрытыми глазами сцену дуэли.
- Я узнал ваш голос, у вас неповторимый лирический тембр и мягкие обертоны.
- А я и не прячусь и ничего уже в жизни не боюсь, а обертоны вам послышались, - сказал Михал Борисыч, выступая из створок тамбура на свет фойе.
- Я о Вашем пении, коллега. И поверьте, не стал бы я стучать и заходить, если бы не голос и не обертоны.
- Это я горлопанил, чтобы работа спорилась. Песня нам строить и жить помогает, - оправдывался Михал Борисович, полагая, что своим пением раздразнил и разгневал Управляющего, проходившего мимо, - устраняю последствия ремонта, так сказать.
- К черту ремонт! Есть вещи более ценные, друг мой. Я и сам любитель оперного пения… Тайный, но большой. На службе, сами понимаете, никак, - голос Управляющего смягчился и потеплел, - вы любите оперу?
- Да, - сказал правду ничего не понимавший Михал Борисыч.
- Не знал, не знал, что рядом со мной сосуществует единомышленник. Подумать только: сколько лет вместе, а я и не догадывался о ваших интересах, - Управляющий сделал козу и пощекотал ею между ребер Михал Борисыча.
- О чем вы? – отшатнулся в сторону Михал Борисыч.
- О любви.
- Какой?
- К опере, друг мой, к опере. Да… Вот ведь как всё оборачивается, друг мой... Теперь у меня будет с кем петь дуэты. Пойдемте же, пойдёмте наверх к музыке. Только договоримся в начале пути: о моём увлечении и о нашей близости ни одна собака не должна знать. Понимаете… Сослуживцы… Люди всё растолкуют по-разному и разнесут куда невесть. Потому петь будем скрытно. Ну, что же вы молчите?
- Да, да, могила. Мне это тоже ни к чему, - сказал Михал Борисыч, рукавом вытирая пот со лба, поднимаясь по лестнице вслед за Управляющим.
- Придумал: петь будем по вечерам, как вы сегодня, друг мой.
- Да, да… По вечерам, и ближе к ночи, - ответил рассеянно Михал Борисыч.
Управляющий, поднялся в кабинет, и, пребывая в воодушевлении, всё ещё непонятном Михал Борисычу, проявил полное равнодушие к барельефу и висевшей люстре. Он скомандовал помощникам Михал Борисыча немедленно отправляться домой, сделав им замечание:
- Днем надо работать, господа, а вечером отдыхать и сил набираться. Вы что, хотите днём ползать, как сонные мухи? Не дело, господа, не дело… Умываться и марш по домам, и немедленно!!!
Как только слесарь и телефонист, перепуганные до смерти ночным вторжением руководителя, скрылись за изгибами улиц, из распахнутых окон кабинета зазвучал поющий бас Управляющего, заглушая стрекотание ночных кузнечиков, растекаясь арией Гремина по темнеющим окрестностям усыпающего города:
Любви все возрасты покорны,
Её порывы благотворны -
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закалённому судьбой
Бойцу с седою головой…
Чуть погодя, вначале робко, а потом всё более уверенней, к басу Управляющего присоединился лирический тенор Михал Борисыча, точно держащий интервал размером в терцию:
Постылый двор и шумный свет,
Теперь другой дороги нет!
Они распрощались далеко за полночь, мурлыча мелодии, как сытые оскопленные коты, согретые теплом батареи центрального отопления. Они пожали руки и даже обнялись, похлопывая ладонями по спинам, чего никогда не случалось с ними ранее, и разошлись по своим улицам, многократно оглядываясь, провожая друг друга короткими взглядами.
Утро следующего дня началось с происшествий. Молодящаяся секретарша, являющаяся в управление первой, дабы до прихода Управляющего разложить на его столе бумаги и заварить для него кофе, споткнулась о лестницы, оставленные в кабинете с вечера. Она порвала новую юбку, а заодно и черные чулки и потом весь день провела в синем халате с надписью «телеком» на спине, заимствованном у телефониста Захваткина. Управляющий, явившись в хорошем расположении духа, распорядился снять со стены деревянную планку, приколоченную накануне вечером, выставить из кабинета лестницы, и вернуть на место в холл третьего этажа карту лесных угодий. Он отказался от утреннего кофе, срочно пригласил к себе в кабинет Михал Борисыча и имел с ним продолжительную беседу за закрытыми дверьми. Секретарша, зная своё дело, растворила в хрустальном стаканчике капли «Корвалола», а сослуживцы, удивлённые нахождением лестниц и карты в кабинете, беспрестанно заглядывали в приёмную в ожидании развязки. Кто-то предупредил вахтёра, что бы тот вышел на улицу и внимательно наблюдал за распахнутыми окнами кабинета, откуда, как предполагалось, мог выброситься Михал Борисыч.
Каково же было всеобщее удивление, когда распахнулась дверь кабинета, и из него вышел (заметьте: не выпал, а вышел) в приемную… совершенно здоровый, абсолютно целый, полностью невредимый и где-то даже улыбающийся Михал Борисыч. Всеобщее удивление усилилось более, когда Михал Борисыч водрузил себе на голову любимую потертую кожаную папочку, раздвинул в стороны руки и, балансируя как эквилибрист, пошёл по ковру мелкими семенящими шагами, имитируя передвижение по воображаемому канату, какой подвешивают над ареной цирка. В таком образе Михал Борисыч подошёл к столу обалдевшей секретарши, приложил ладони к левому лацкану вчерашнего костюма, в аккурат на то место, где билось его сердце, и с лёгкостью пропел ариозо Владимира Ленского:
Как счастлив я, как счастлив я –
Я снова вижусь с вами!
Секретарша, вытаращив глаза, выслушала признательные сентенции, выпила залпом подготовленный для Михал Борисыча успокаивающий напиток, отвернулась к окошку и тихо заплакала от бессилия понять смысл происходящего. Она, знающая и понимающая всё, за что, собственно, и держал её при себе Управляющий, не находила никаких объяснений происходящему.
Кто-то сказал, что у Михал Борисыча от страха перед гневом Управляющего поехала крыша. Но и эти слухи, хоть как-то и что-то объясняющие, не нашли своего подтверждения - Михал Борисыч пошёл добросовестно исполнять свои обязанности. Он распорядился зашпаклевать и окрасить под цвет стены отверстия, проделанные слесарем и телефонистом вчерашним вечером. Потом он проследил, чтобы слесарь Семёныч тщательно убрал мусор в кабинете. Затем Михал Борисыч проинспектировал работоспособность унитазов и углубился в работу со снабженческими бумагами, книгами и счетами, содержание которых было понятно только ему одному и больше никому.
Барельеф Робеспьера, потолочная виноградная лепнина и люстра, напоминавшая парящий под потолком птеродактиль, продолжали оставаться и мирно сосуществовать, удивляя новых посетителей своей причудливостью. Некоторое время эти аксессуары удивляли и сослуживцев, но не своим внешним видом, а внезапным и полным их забвением со стороны Управляющего.
Тем временем Управляющий и Михал Борисыч, тоже к удивлению сослуживцев, всё более сближались. Они ввели за обыкновение каждый вечер задерживаться допоздна вдвоём, якобы для того, чтобы поработать или доработать, хотя ничего подобного раньше за ними не замечалось. На самом же деле почтенные мужи занимались спевками и распевами под звуки классических опер. Не жалея сил и времени, они напрягали свои связки, получая наслаждение от извлечения точных по высоте и протяженности звуков, наслаждались красотой и окраской собственных тембров, сочетанием звуков голоса с дыханием симфонического оркестра. Они с упоением ощущали совершенство своих голосов, оттачивали технику исполнения, мнили своё превосходство над окружающим миром и свою неординарность в нем, гордились этим, тихо улыбаясь друг другу в процессе ночного музицирования. Они любили петь при распахнутых окнах, слышать и слушать эхо своих голосов, мягкое затухание звуков в темных липовых кронах, притихших и не колышущихся, будто слушающих чарующий концерт.
На понедельничных планёрках, проходивших в кабинете Управляющего, Михал Борисыч уже никогда не подвергался проработкам, а напротив - сделался фаворитом. Его хвалили, ставили в пример другим сослуживцам, называли ударником, отличником и даже передовиком производства. Михал Борисыч воспринимал хвалебные высказывания, льющиеся в его собственный адрес, спокойно, без гордыни, при этом он слегка краснел в тон своего костюма, который в последнее время из праздничного и парадного сделался каждодневным. Он опускал глаза, выстукивал пальцами по коже потёртой папочки дробь таинственных мелодий, выдавая при этом своё приятное волнение.
Сослуживцы, будучи людьми предприимчивыми, стали пользоваться особым расположением Управляющего к Михал Борисычу, они улыбались снабженцу, кланялись ему при встрече, приносили подарки, поздравляли его по любым поводам и мелким праздникам, при этом просили замолвить слово «перед Самим».
Первым к Михал Борисычу обратился дизайнер Зискинд. Отворачиваясь в сторону, дабы не дышать в лицо Михал Борисычу перегаром, следствием вечернего возлияния, он напомнил о своих сотворённых шедеврах, пожаловался на низкую зарплату, наличие четверых детей и нищенское существование. Михал Борисыч выслушал дизайнера, покачал головой, сказал, что обязательно что-то придумает, как-то поможет, и пошел в кабинет к Управляющему без доклада и стука, что было позволено делать только ему одному.
Войдя в кабинет, закрыв за собой плотно обе двери тамбура, он, откашлявшись, запел арией князя Игоря:
Продвиньте Зискинда по службе:
Он свой оклад сумеет искупить.
Управляющий вначале расплылся в улыбке, но потом опомнился, спохватился, замахал руками, показывая на распахнутое окно:
- Михал Борисыч, голубчик, уговор же… Только вечером…
Управляющий подбежал к окну, свесился наружу, посмотрел вниз и по сторонам, прислушался к шагам в приёмной.
- Слава Богу никого, а то бы ты сейчас наделал бы шороху своими обертонами.
- Простите, душа запела.
- Ох, как я тебя понимаю, но, друг мой…
- Я буду осмотрительнее.
- Сделай милость.
Ходатайство Михал Борисыча, толи благодаря своей музыкальной форме, толи особому расположению Управляющего, возымело действие. Зискинда, должность которого раньше называлась коротким словом «художник», перевели в «ведущие специалисты» и даже начисли материальную помощь, приуроченную ко дню рыбака. Новоиспеченный ведущий специалист не остался в долгу и, хотя и занимался последнее время рекламными вывесками, принес в подарок Михал Борисычу свою студенческую работу в шикарной раме, исполненную на холсте маслом в ту пору, когда был молод и еще подавал надежды. Михал Борисыч, не разбираясь в тонкостях живописи, оценил раму, с благодарностью принял подношение, передарив вскоре картину чиновнику из министерства.
Шло время. Управление существовало, а иногда и трудилось. Управляющий и главный снабженец продолжали петь по вечерам, порой переходящим в ночи, сослуживцы успокоились и свыклись с особым положением Михал Борисыча, так и не догадываясь об истинных причинах странного сближения двух мужчин.
- От любви до ненависти один шаг, - говорили сослуживцы, предчувствуя ветерок неминуемой развязки.
***
Рано или поздно тайное становится явным. Почти одновременно три уважаемых заведения получили по одному нелицеприятному письму.
Первое письмо, подписанное и закапанное слезами Ираиды Коровушкиной, бессменной супруги Михал Борисыча, поступило в профком управления, к председательствующей там госпоже бухгалтерше:
«Не стала бы я писать вам и выносить сор в ваш уважаемый профком, если бы не отчаялась и не исчерпала бы все возможное. Нет, я не скандальная жена и не желаю неприятностей супругу своему Коровушкину М.Б., но только движимая одним желанием сохранить и вернуть любимого супруга в ячейку общества, стремительно теряющую свою незыблемость, решилась на эту крайнюю меру. Уповаю на ваше благоразумие и умоляю вас действовать деликатно в интересах члена вашего уважаемого коллектива.
С некоторых пор муж мой Коровушкин М.Б. стал задерживаться по вечерам, а потом и совсем являться домой далеко за полночь. Я приняла бы и поняла всё. Смирилась бы с изменой, с тайной любовью, но только не с ложью и грязью. На законные вопросы законной жены дать вразумительные и правдивые объяснения, мой муж отвечает: «Был на работе». Убедительно прошу разобраться и оказать содействие несчастной супруге, вернуть мужа жене…».
Второе письмо, подписанное квартиросъёмщиками, с приложенным к нему списком фамилий этих самых жалобщиков-квартиросъёмщиков, пришло в районное отделение милиции:
«Мы потеряли покой и сон. Контора, расположенная вблизи наших домов, нарушает правила общественного общежития. Шумовые воздействия, исходящие из окон конторы, продолжаются после 23 часов. Многие из нас, находясь на заслуженном отдыхе, получили неврозы, а персональному пенсионеру и участнику ВОВ Пенкину Х.А. поставлен диагноз нейромикоз. Просим вмешаться, выявить виновных, призвать их к ответственности, навести законный порядок….».
Третье письмо, подписанное уволенным за пьянку журналистом Смарагдовым, распечатал редактор губернской газеты «Провинциальная правда»:
«Оставаясь ценителем вверенной вам газеты, хочу за небольшой гонорар подсказать любопытный, на мой взгляд, сюжетец. Данный факт может быть по вашему усмотрению раскручен под брендами: «волшебная сила искусства» или «результат развала клубной и кружковой работы».
Двое уважаемых сотрудников одного солидного управления, не имеющие другого места для занятия любимым делом, поют по вечерам и ночам в служебном помещении, не приспособленном для этого, не имеющим звукоизоляции, чем привлекают зевак и ценителей и смущают инвалидов…»
Письму, полученному профкомом, бухгалтерша не дала хода по собственным этическим соображениям, а ещё из-за страха ошеломившей её догадки. Прочитав письмо, впечатлительная дама совместила воедино два факта, не находивших доселе никаких объяснений: вечерние задержки двух мужчин и внезапно возникшее предрасположение Управляющего к Михал Борисычу.
Цепкий бухгалтерский ум тот час же расставил все точки над «i»:
«Управляющий, запугав несчастного Михал Борисыча, склонил его к сожительству».
Не в силах удерживать догадку в себе, бухгалтерша под строжайшим секретом поделилась догадкой с молодящейся секретаршей, о чем на следующий день уже судачило всё управление.
А ещё через день в управлении появились два милиционера. Они, не снимая милицейских фуражек, невозмутимо и решительно прошли в кабинет к Управляющему и имели с ним продолжительную беседу за плотно закрытыми дверьми. Сослуживцы замерли в томительном ожидании: милиционеры были восприняты, как неизбежное явление правоохранительных органов, призванных арестовать и наказать… извращенца. Все предвидели вывод управляющего с мешком на голове и в наручниках на руках в сопровождении милиционеров. Кто-то сожалел о нём и плакал, сморкаясь в платочки, а кое-кто злобно потирал руки и воровато хихикал. Ожидание не нашло подтверждения - милиционеры невозмутимо покинули кабинет, оставив Управляющего целым и невредимым, предоставив ему возможность продолжать управлять управлением.
В тот же день местная газетёнка вышла со статьёй под названием «Сенсация». Статья начиналась на первой полосе с крупной фотографии здания управления и черной нарисованной стрелкой, указующей на одно из распахнутых окошек кабинета Управляющего. В статье раскрывалась тайна наших героев, хотя и представлялась в весьма запутанном и неправдоподобном виде.
Писалось, что Миша Коровушкин, крестьянский сын, обладавший золотым голосом России, многократно поступал в консерваторию, где ежегодно с треском проваливался. Как оказалось, мальчик не выдерживал испытаний из-за нищеты воспитывающих его крестьян, неспособных внести установленную взятку. В этом месте автор статьи пространно и долго полемизировал на темы коррупции, обвиняя всех и вся, вспоминая самые невероятные истории взяточничества, не имеющие ни малейшего отношения к нашим героям. Далее рассказывалось, что якобы путем невероятных усилий, с помощью телевизионной передачи «Жди меня» мальчика Мишу, выросшего в Михаила Борисовича, нашёл его биологический отец, оказавшийся Управляющим. Затем статья провозглашала дифирамбы исключительным человеческим качествам Управляющего и его проснувшейся совести. Писалось, что он, будучи не только тайным отцом, но, как оказалось, и репрессированным профессором консерватории, навёрстывал упущенное – воспитывал великовозрастного сына, обучая его денно и нощно музыкальному искусству.
Статья, хотя и вызывала некоторое недоумение и недоверие, выдвигала новую версию, объясняющую происходящее, и, что самое главное, снимала подозрения в нетрадиционном прелюбодеянии наших героев, успокаивала возмущённую общественность и безутешную жену.
Управляющий и Михал Борисыч, шокированные внезапно свалившимися потрясениями, остались, как это ни странно, удовлетворенными лживой публикацией. Они решили, что не станут ничего опровергать, отрицать и осуждать, а подыграют автору статьи - станут любящими папой и сыном, останутся неразлучными и продолжат певческие упражнения.
Но не тут-то было. Неприятности наших певцов на этом не закончились.
Газетная статейка полетела дальше и осела на столах министерских чиновников, страшно недовольных Управляющим, особенно в последнее время, а точнее производственными показателями деятельности его управления. В управление зачастили ревизоры, комиссии и контролёры, а потом приехал и сам - высокий министерский чиновник.
Он прошёл в кабинет к Управляющему, молча снял плащ, неторопливо ощупал барельеф, успевший несколько запылиться, осмотрел лепной декор, качнул люстру-птеродактиль, дотянувшись до неё рукой, покачал головой и, ничего не объясняя, многозначительно произнёс:
- М-да… Шикарно живешь, парень…
От этих слов на лбу Управляющего выступил пот, и заныло в том месте, каким садятся на стул. Он почувствовал неладное. А чиновник, храня гробовое молчание, неторопливо попил чай с лимоном, искусно заваренный молодящейся секретаршей, поданный ему на серебряном подносе, поставил на колени черный матерчатый портфель, с шумом расстегнул молнию. Управляющий следил за его действиями, боясь сглотнуть и кашлянуть. Из портфеля была извлечена знакомая газетная вырезка с крупной фотографией здания управления.
- А что скажешь на это, Сан Саныч, - спросил чиновник Управляющего, разглаживая газетную вырезку, - пропел лето красное?
- Так ведь жёлтая пресса… Кого угодно обгадит…, - сглатывая слюну, сказал Управляющий.
- Тем хуже для тебя. Твоя репутация должна быть безупречной! Раньше за такие вещи стреляли.
- Это больше не повториться, я сделаю выводы.
- Это и так больше не повториться, - чиновник пододвинул к Управляющему чистый лист бумаги и протянул ему ручку, извлеченную из собственного нагрудного кармана, - пиши «по собственному», это - мнение министра.
Управляющий, издавая тихое блеяние, дрожащей рукой написал заявление, с трудом формулируя стандартное предложение, вспоминая при этом, как перед смертью, своих бабушек и дедушек, детство, отрочество и юность. Он сгреб в помятый пакет банки несъеденного обеда, наполненные ранним утром его супругой, снял со шкафа и надел запыленную шляпу, вышедшую из моды, подаренную ему сослуживицами несколько лет назад на 23 февраля, и навсегда покинул кабинет, передвигаясь шаркающей походкой, жалкий, ссутулившийся, и беззащитный.
Через некоторое время в кабинет пригласили Михал Борисыча, а потом сослуживцев, которым министерский чиновник представил Михал Борисыча, называя его двумя буквами «И.О.», поясняя, что Михал Борисыча знают «там», и что ему «там» доверяют, и рекомендуют «здесь» тоже доверять, а ещё любить и жаловать. Сослуживцы промолчали, на что чиновник сказал:
- Молчание – знак согласия. Спасибо за понимание. Все свободны.
Михал Борисыч хотел что-то добавить, но закашлялся, прослезился, и сказать ничего не смог.
А в кулуарах, после того, как сослуживцы покинули кабинет, стали называть нового управляющего словом «ПЕРЕПЕЛ», понимая это по-разному. Кто понимал это слово, как вид певчей птицы, а кто, как глагол.
Но и это ещё не всё. В тот же день, когда уехал высокий чиновник, в управлении появился дирижер местной филармонии и имел с Михал Борисычем продолжительную беседу за закрытыми дверьми. Дирижер с восторгом отзывался о лирическом теноре Михал Борисыча, который, как он объяснил, неоднократно слушал поздними вечерами, стоя под распахнутыми окнами кабинета. Потом дирижер пригласил Михал Борисыча перейти на работу в филармонию, где предложил ему стать солистом хоровой капеллы, посулив заграничные гастроли, казенный фрак, отдельную грим уборную и персональную афишу. Уходя, дирижер попросил не торопиться с ответом, а подумать над его предложением, после чего Михал Борисыч впал в оцепенение и застыл, как изваяние Робеспьера на голубой стене. Он оставался недвижно сидеть в кожаном кресле, пока не стемнело, и внизу под окошком не запел голос Управляющего, старавшийся держать высоту тенора:
Что наша жизнь? Игра!
Добро и зло – одни мечты,
Труд, честность – сказки для бабья,
Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?
Сегодня ты, а завтра я…
Март 2007 г.