Стоять насмерть!
Твоя железная воля с кровью вырывает из глотки эти слова. Это не приказ, это – приговор. Приговор трем с половиной сотням солдат, которые смотрят на тебя, как на бога, как на отца и верят каждому твоему слову, вслушиваются в твой хриплый надтреснутый голос. И ты, проклиная на веки свою судьбу командира, оглядываешь слезящимися глазами свой поредевший полк и снова кричишь.
Стоять насмерть!
И они стоят. Не потому что это долг, не потому что это вопрос чести, не потому что их подвиг потом войдет в легенды, а потому что твой хриплый голос снова велит им стоять, сдохнуть, но стоять, пока враг будет рвать тебя и твоих солдат в клочья. И ты, глядя на этих парней, которые стальной стеной встали на гребне холма, мечтаешь лишь о том, чтоб вражеская сталь нашла тебя в последней драке раньше, чем ты увидишь гибель большинства своих солдат.
И в этот миг ты сжимаешь зубы так, что, кажется, вот-вот раскрошатся зубы. И глаза режет, и слезы текут. Потому что ты стар, и ты устал, и крови за всю жизнь до тошноты нахлебался.
Вот они идут. Под мерный рокот барабана. И на вычищенной броне играют солнечные блики. Шаг ровный, но строй держат плохо. И ты смотришь на медленно приближающегося врага, привычным жестом закрывая забрало. И мир сужается до размера прорези в броне. И ты видишь, как твои стрелки деловито посылают арбалетные болты в надвигающихся вражьих солдат. Как прицельно валят одного за другим. Почти без промаха.
Ты рассматриваешь вражеских солдат. Ты вглядываешься в их силуэты, видишь каждую деталь брони, плотно сжатые губы, крепкие руки, сжимающие алебарды. И в их строю ты видишь молоденького – совсем мальчишку – барабанщика. Он испуган, бледен, но он остервенело колотит в большой барабан, задавая темп этого обреченного марша. Интересно, ты действительно разглядел, как исказилось от боли его лицо, когда стальной арбалетный болт пробил его доспех? Или это все твое паскудное воображение нарисовало в красках картину смертной муки, когда ты увидел, как, всплеснув руками, упал на склон барабанщик.
Где ты родился, солдат?
Север, суровое скалистое побережье, где живут в небольших поселках рыбаки. Дома из темного серого камня или черных тяжелых бревен, лай злющих собак по ночам, да тревожный взгляд в сторону горизонта, женившего серый свинец холодного моря с бессердечной сталью тяжелого неба.
Оттуда – с моря возвращались домой рыбаки, там, в море, они гибли. Море часто собирало свою жестокую дань. И тогда на берегу ставили вешку. Так однажды поставили вешку и по твоему отцу солдат. Ведь так же было? Я же не соврал? Не соврал.
Но не тогда ты решил стать солдатом. Сам расскажешь, или мне догадаться. Что ж, раз ты молчишь, Хедеши – рыбацкий сын, я скажу. Есть несколько вещей в твоей жизни, которые ты навсегда запомнишь, как того вражеского мальчишку-барабанщика, сраженного тяжелым арбалетным болтом на склоне холма. Ты ведь помнишь, как возвращался из соседней деревни, куда ходил к хворому своему дядьке, чтоб навестить его.
Помнишь тот смрад гари, что ударил тебе в лицо, когда до родного дома осталось всего пять раз по сто шагов. Помнишь, как сжалось сердце, и ты побежал вперед, чтобы застыть над обрывом, с которого была видна сожженная твоя деревня.
Ты же не по зову сердца за Родину пошел воевать, ты мстить пошел. Только не подумай, что я виню тебя в том. Я бы тоже так сделал. Гнев и ненависть притягивают оружейную сталь. А мщение алчет крови. И кто я такой, чтоб думать о тебе дурно за то, что ты с перекошенным от ярости лицом ворвался однажды ночью в прибрежный острог, где спали хмельные морские бандиты. Помнишь это жестокое упоение смертью, когда ты и еще три дюжины таких же ты закованных в броню бойцов рубили спящих мерзавцев.
Знаешь, что я люблю в тебе Хедеши? То, что ты блевал после того боя. То, что по твоим щекам катились слезы. То, что даже в самой жестокой ярости ты не смог добить хрипевшего от жестокой раны пирата, хотя твой командир и велел в живых никого не оставлять.
Вот тогда ты и стал солдатом, Хедеши, ведь так? В тот самый миг, когда, задыхаясь от рвотных позывов и плача навзрыд, самой жуткой клятвой поклялся себе не лить крови людской понапрасну. Бедный, старый Хедеши, что у тебя там, где другие люди имеют сердце? Уголь, или уже зола.
Сшиблись на склоне. Рубились яростно, понимая, что каждый шаг – вперед ли, назад ли может стоить победы. Здесь дрались суровые битые не раз ветераны. Потому дрались как-то особенно хладнокровно и жестоко. Не стараясь просто победить, но стремясь уничтожить, истребить врага. И ты в самой гуще этой бойни. Но нет в тебе страха, лишь могильный холод в сердце и мрачная решимость сдохнуть или победить.
И ведь тебе, правда, совсем не страшно. Смерть уже столько раз проходила с тобой рядом, будто касаясь тебя своим дырявым плащом, что ты перестал верить в нее. Может, ты просто понимал, что с каждым новым боем все меньше надежд на простую солдатскую удачу, а потому вопрос лишь в мастерстве владения оружием. А этого у тебя не отнять.
В тебе нет отчаяния или тревоги. Твой ум хладен, как ум змеи. Ты чувствуешь, что если напор не ослабнет, то не пройдет и четверти часа, как тебя и твоих солдат просто перебьют, и тогда враг плотным строем пройдет по вашим трупам, чтобы врезаться в незащищенный фланг соседнего полка, а затем сокрушить, сломать строй, чтобы в бой могли пойти закованные в броню имперские рыцари.
Ты чуешь, как твой полк, вернее его останки делают шаг назад. И этот шаг опасен, как удар в тыл. Такой шаг, как первый камень, что увлекает за собой лавину. И ты, подняв забрало, чтоб все видели и слышали своего командира, кричишь срывающимся хриплым голосом:
- Я сказал, стоять насмерть!
И твой крик каменной стеной упирается в спины твоих солдат. Они устали. Они изранены и избиты. Они смирились с тем, что их сегодня всех убьют. Им ничего не важно. Им важен твой крик, потому что сейчас они верят тебе больше, чем святые в Господа Бога. Сейчас ты для них – Отец, в самом святом и могучем смысле этого слова. И сейчас твой миг, Хедеши. Потому что весы застыли в шатком равновесии и вопрос победы решается тем, кто больше бросит на весы. И из всех возможных взяток судьбе человеческая жизнь – самая никчемная.
Значит нужно другое.
Единственное то, что поднимет из самых глубин ту несокрушимую силу, которая, нет, не склонит весы в твою пользу, которая просто сорвет их и бросит к твоим ногам. Которая переломит врага, как тростину, пусть это даже станет последним твоим рывком вперед. Ну что, Хедеши, ты можешь? Ради них, тех, кто не сдается, хотя уже почти раздавлен. Ради нас, батя, ради твоих солдат! Ты можешь!
Давай же, дери тебя ж в дышло!
Ты не был таким, как другие командиры. Ты шел от ступеньки к ступеньке медленно, но каждый твой шаг был основателен и потому несомненен. Ты кис в гарнизонах на самых дальних и диких границах. Ты серыми бесконечными днями гонял по плацу своих пехотинцев, превращая их в отлаженный беспощадный механизм. А затем вел свою дюжину, потом роту, потом полк в бой.
Как вы похожи, Хедеши, ты и твои солдаты. Простые лица, грубые руки, дубовая кожа. Бритые на лысо, чтоб вшам негде было гнездиться. Ты хороший командир, Хедеши. Честный. Ты жрал баланду из травы из общего солдатского котелка, ты спал на мерзлой земле средь вонючей солдатни, завернувшись в худой плащ. Знаешь, что нас всегда подкупало? Ты шел пешком. Так же, как мы – простая серая скотина, разбивал сапоги, тонул в болотах, мерз на перевалах.
Сдохну, а не забуду твой рвущий тишину кашель, который ты заработал во время зимовки в горах. Мы сбивались в кучи, жались друг другу, и каждую ночь кто-то замерзал насмерть. А ты обходил посты, сгибался пополам, задыхаясь от кашля, но не брал лишнюю чашку бульона. И это стоит многого. Потому мы не роптали на твою жесткость и суровый нрав. Скрипели зубами, но молчали, когда ты повесил двух новобранцев за насилие над сельской девчонкой. Молчали, когда вышибал зубы тем, кто задремал на посту.
Знаешь, Хедеши, почему? Потому что ты и себе выбивал зубы. Не вставал позади строя, чтобы смотреть, как солдатня оплачивает кровью твои решения. Потому что ты сам закрывал глаза погибшим. Не смотрел на нас, как на рубленное мясо.
Не молчи, командир, только не молчи.
Крикни.
Прикажи и мы сдохнем, но хотя бы попробуем их опрокинуть.
Это только в рыцарских романах над полем боя звучат красивые слова.
А в жизни хлестнул по слуху не крик, а рев, первобытный рев хищника, из последних сил вонзающего клыки и когти в жестокого врага.
Вперед!!!
Вперед, вашу же мать, сволочи!
Вперед!
Для каждого третьего из тех, кто еще оставался в живых этот шаг стал последним. Упершись в истоптанную землю бронированная пехота хаидн ударила как молотом в имперский строй. Нажали. Казалось, что живая плоть трещит, как ломающееся дерево. Миг застыл в поднебесье. Время встало. Глухая тишина заткнула уши. Жилы надулись на шее так, что, казалось, вот-вот лопнуть должны были.
Будто толкая перед собой тяжкий груз. Медленно. Буквально упершись во врага плечом. Харкая кровью. Падая под ноги своих же. Вгоняя тяжелую сталь в плоть врага. Разрывая тяжко живых людей на куски. Мы накалили этот миг до предела. Он побелел, как сталь в плавильной печи. И тишина стала жестокой и давящей.
Небо замерло.
Сердце остановилось.
И вдруг все рухнуло. Тишина взорвалась нашим криком. Без слов. Диким животным ревом. И с хрустом рвущегося мяса враг пал на землю. И дальше время понеслось в свирепой пляске.
Они драпали по склону, и мы рубили тех, кого могли достать. Но их счастье сил в нас не осталось никаких, и мы не могли гнаться за ними. Мы валились с ног, падали на склон, посылая вдогонку врагу лишь самую грязную ругань и самые черные проклятья.
Мы смогли, командир.
Мы смогли это, батя.
Хедеши смотрел на бегущих врагов. Смотрел на трупы тех, кто переступил через самый край человеческих сил. На тех, кто непостижимым чудом остался жив. И слезы текли по его лицу, Текли, перебираясь через морщины и шрамы.
Седой полковник вытер со лба пот и кровь – свою ли, чужую – какая была разница.
Он видел, что на него устремлены взгляды. Усталые, но свирепо радостные взгляды тех, кто выжил в этой бойне.
Сколько их?
Сотня, меньше?
Хедеши посмотрел в их глаза сквозь пелену слез.
Он был старый солдат, он многое видел, но слез сдержать не мог.
Его сердце разрывало на части, но он сумел с собой справиться и хладнокровно сказать то, что должен был.
Я оторвал свое тело от земли, но встать не смог. Уселся неуклюже.
Мы победили.
На флангах имперских солдат теснили.
Вот-вот и они обратятся в бегство.
И тут я услышал хриплый голос нашего командира.
Стройся! К бою готовсь!
Антон Бенеславский