Сухарь.
Рассказ.
Утро светится беззаботным, июльским теплом. Роса тут и там сверкает бриллиантовыми отблесками, отражая лучи летнего, ласкового солнышка. Всё бы хорошо, всё бы прекрасно, если бы не война.
Вот уже три года война тяжелой поступью идёт по стране и пока не видно её окончания.
Совсем недавно, четыре месяца назад, из села прогнали немцев. За время оккупации они вырубили сады, которых когда-то было немало – боялись партизан, доставлявших армии немало хлопот, угнали скот, а уходя сожгли много домов, от которых остались только обгорелые, покрытые копотью трубы.
От нашего, некогда большого подворья, остался только сарай. В нём мне, матери и брату пришлось доживать зиму. Мы как смогли утеплили его, обложили соломой, старым навозом, прочим хламом, даже снегом и выжили.
А потом…. Потом пришла похоронка.
Отца убили под Курском, совсем рядом с домом. Он был танкистом.
Когда прислали похоронку мать сникла, почернела, ни слезинки не вышло из её глаз, а затем она просто высохла, сгорела, как летняя трава под палящим солнцем.
Похоронить помогли соседки…
В сарае теперь пусто. Братишка убежал на фронт мстить за папу и маму. Где он сейчас, что с ним – не знаю, а я ещё мал, мне всего восемь.
В последнее время я голодаю - из еды нет ничего.
Первое время, после смерти мамы, меня подкармливала соседка, давая по несколько картошин в день. Иногда давала и хлеба, но потом, всплакнув, перестала кормить. У неё своих пятеро – мал мала меньше, а продуктов почти нет – что не забрали немцы, то отдала фронту.
Ещё несколько дней бегал к её дому. Она не прогоняла, но и ничего не давала, только плакала и гладила по голове.
Только тогда я понял, что такое мама и папа. Только тогда полностью осознал, что такое война. Кто бы знал, как я возненавидел фашистов. До сих пор, в моем понимании, фашизм самое плохое на свете. Фашисты отняли у меня всё самое дорогое и любимое. Ничего не оставили, ничего…
Утро прекрасное, но мне не до него. Голод поджимает живот, который до того пуст, что кажется: ударь по нему и он - загремит, как барабан. В нём что-то урчит и передёргивается острой болью, наверное, это кишки борются за полученные от дяди Васи хлебные крошки.
Дядя Вася распределяет по карточкам хлеб и разрешает детишкам собирать крошки, которые остаются после резки. В магазине у него всегда две очереди – детская и взрослая. Самый плохой момент любого дня – когда кончается хлеб. Взрослые тогда уходят опустив головы. Многим из них на работу. Надо трудиться. Надо помогать фронту. Надо терпеть. И они, а это в основном женщины, терпят, работают из последних сил, отдают последнее, чтобы пришла победа.
Она будет – Победа, будет, но когда?…
А есть хочется. Причём хочется постоянно. Голову сверлит только одна мысль: «Где бы хоть что-то перехватить?» Крошками не насытишься, а только растравишь постоянный аппетит. Крошек надо много, чтобы утолить голод.
«Эх, была бы жива мама! Был бы жив отец!»…
Три дня назад стащил у куркулей, которые приторговывают у магазина, несколько картошин. Поймали и побили. Били сильно и злобно. Били так, что до сих пор болят тощие рёбра. И никто не заступился…. Неужели люди не понимают, что такое голод? Им что, жалко нескольких картошин? Ведь вон у них сколько, продают даже!…
Кружится голова. Это от голода, а поесть негде. Воровать теперь боюсь - страшно, вдруг опять поймают, тогда вообще убьют.
Время приближается к обеду. Слово-то какое – обед. Раньше, когда не было войны, когда отец и мать жили дома, когда в семье был лад и порядок, я не придавал значения этому слову. Я знал, что дома всегда есть наваристые щи, каша, чай или компот, что всегда есть хлеб.
Как я жалею, что отказывался тогда от еды и торопился на улицу. На улице всегда было интересно, играли в «чапаевцев», в салочки, в прятки, и не было хлопот о еде.
Мама часто пекла вкуснющие рогульки или рыбник из той рыбы, что приносил с рыбалки отец. А хлеб у неё получался душистый, с хрустящей, зажаристой корочкой. Я до сих пор помню его запах и вкус.
Слюни текут изо рта и нет сил их остановить. Подумать бы о другом, но о чём ни думай, мысли вновь возвращаются к еде.
Хлеб есть хлеб! Еда есть еда! Это святое! Я всю жизнь, если выживу, буду поклоняться хлебу, потому что хлеб есть жизнь.
Лежу на старом, измученном непогодами, бревне. Когда-то здесь была большая куча брёвен. Их заготавливал отец, чтобы поставить новую времянку. Осталось только одно, остальные пошли на дрова – времянка теперь не нужна, да и строить её некому, отца убили.
Солнышко ласкает, пригревает, но мне холодно. Глаза закрыты и, кажется, нет сил их открыть. Ничего не хочется, только есть…
-Слышь, малый! Что с тобой? – Кто-то теребит за потрёпанную одежонку, стараясь разбудить.
Я не сплю, но подняться нету сил. Всё же открываю глаза и пытаюсь рассмотреть потревожившего. В глазах двоится, плывёт.
«Ой! Это же дед Панкрат!»…
Он тоже весь истощён: под глазами страшные, чёрные круги, волосы растрёпаны, согнутый, как вопросительный знак и даже сквозь рубашку виднеются выступающие рёбра.
Я не люблю деда Панкрата, я его боюсь. Он сторожит поле, на котором в этом году посеяли рожь, и не даёт сорвать ни одного молочного колоска.
-Что ты, хлопчик? Ну-ка, вставай! – Тянет за рукав. – Ты что это удумал? А?
Тянет, а сил у него тоже нет, но всё равно заставляет подняться.
Поднимаюсь, и в голове всё переворачивается.
«Ох, как плохо. Полежать бы сейчас. Не мешал бы ты, дед Панкрат.»
Панкрат с минуту смотрит мне в лицо, а затем лезет за пазуху и, с огромным сожалением, достаёт завёрнутый в тряпицу сухарь.
Сухарь огромный. Наверное, из середины каравая.
-На, милый, съешь. Только ты сразу его не глотай, пососи, как конфетку. Сытнее будет.
Ручонки тянутся к хлебу, тянутся к жизни. Они у меня действительно ручонки, тонкие, как соломинки. А дед Панкрат смотрит ласково, как никогда. У меня нет сил откусить и я внимаю его совету.
Сухарь сладкий, ароматный, вкусный. Как он хорош!..
-А ты то как, дедушка?
-Что я. Я своё отжил. Это тебе надо жить, а ты ещё и не начинал. – С грустью в голосе произносит он и поднимается. – Пойду я.
Смотрю в след. Пока вижу провожаю согнутую спину и ещё не знаю, что мой взгляд провожает его в последний путь…
Дед Панкрат умер в тот же день возле поля. Он так и не сорвал ни одного колоска. Не покривил душой старый человек.
Всё для фронта! Всё для Победы!…
Вечером меня отвезли в детский дом…
Война давно закончилась. У меня дети, внуки, есть даже правнук, и иногда, глядя на них, вспоминаю старого Панкрата. Если бы не он…
Я понимаю, что в тот день, на бревне, я умирал, но дед Панкрат, своей жизнью, как солдат телом, закрыл амбразуру смерти и дал возможность жить другому.
Слёзы на глазах…. Если б не тот сухарь….
Пусть земля тебе будет пухом, дед Панкрат....