Жила-была страна Германия, о которой она знала, что: война, хенде хох и русиш швайн, хорошие хозяйки, кюхле, кирхе, киндер и выезд на ПМЖ евреев из Союза, перед которыми Германия в вечном долгу. Да она знать ничего не хотела об этой не нужной ей стране. Именно поэтому в пятом классе отказалась изучать немецкий и попросилась в "английский" класс. Было ей тогда одиннадцать лет. Она перечитала все, что могла в трех районных библиотеках про партизан и любимой книжкой был роман о подвиге и гибели разведчика Николая Кузнецова.
Потом она росла.
А потом начался Гете. Гейне начался. Белль смотрел на нее "Глазами клоуна" и в голове плакал тоненький голосок: "Их нихт ферштейн", плакал настойчиво.
Она, взрослея, тщательно следила, чтобы слова "немец" и "фашист" не стояли рядом. В ней жила ей самой непонятная вина перед немецким народом и росла любовь к его великой культуре. И только немецких кукол она не переносила - все на одно лицо, белобрысые и голубоглазые, как эта чита Марго, за которой бегал ее старший брат, у него была гнусная привычка, вынесенная из Восточной зоны Берлина, где он прослужил два положенных года срочной службы, уговаривать всех своих девчонок травить волосы гидропиритом. После Германии он маниакально торчал на блондинках.
И вот однажды в их маленький приморский городок приехала белобрысая нимфа из немецкого города Кельна. Брат пригласил ее в дом, где она и живет уже третий день. А она с братом на кухне глаза выцарапать друг другу готовы, потому что она - о, она любит немецкую культуру вообще, а брат слишком буквально. Прямо вот здесь, под боком, эту блонду, эту немкиню.
- Как, - сказала она лицемерно ломаке Марго, - как ты, художник, и не знаешь, какой формы у тебя череп? Да ты первое, что должна сделать, взяв в руки кисть - голову побрить и все швы на собственной голове глазами проследить и пальцами перещупать.
И она побрила голову немкине, воспользовавшись тем, что брат слинял куда-то. Она и свою голову решила не пощадить, если Марго сдрейфит, но потом поняла, что обойдется ее собственная голова, и хищно глядя на братову любовь, сказала:
- Он всю жизнь мечтал о лысой женщине, потому что это сексуально. Его так в вашей Германии научили.
Брат неделю не разговаривал с ней и глупо объяснял Марго:
- Да, да, именно так ты мне нравишься еще больше.
Так эта дура еще и лобок обрила. Брат чуть не убил сестру, за косы оттягал, а мать сказала:
- Ну в кого ты такая вредная, такая злющая пошла. Шестнадцать лет, а ума нет. И уже не будет, наверное. - И засмеялась чему-то.
Прошло время, у Марго отросли ее белые волосы, брат влюбился по уши, мать благословила его на поездку в немецкий город Кельн - просить руки Марго у ее достойных родителей, а она поступила на факультет романо-германской филологии и к возвращению молодоженов уже чуть-чуть шпрехала.
А спустя двадцать лет сама ступила на землю Германии и радостно узнавала то, что по открыткам, книгам и фильмам знала и любила преданной любовью литератора-фаната.
Она шла по старинной мостовой древнего Бремена и ждала, когда вынырнет среди сверкающих стеклом и огнями витрин, среди киосков с горячими сосисками и цветами круглая площадь перед ратушей. И вот площадь вынырнула. От нее уже рукой было подать до игрушечно прекрасных сказочных улочек Шнора. Она глаза закрыла и, развернувшись, уткнулась носом прямо в трамвай, подошедший бесшумно. Вошла в трамвай и разрешила себе расслабиться. А когда объявили нужную остановку, собранно и уверенно, как будто много лет меряла город этим маршрутом, пошла вдоль убегающей в парк улицы и нажала кнопку звонка дома, где она знала - никто ее не ожидал сегодня, но ждали всегда, с того самого момента, как она впервые получила ответ на свое письмо - трогательное, изобилующее ошибками. Она, тогда студентка второго курса, написала незнакомым герру и фрау, о своей маленькой жизни, в которой самым главным было то, что она любила всех - русских и немцев, евреев и англичан и не понимала, как это можно - не любить. В немецкой литературе более чем в любой другой умели любить всех. О своей нелюбви к блондинкам она думала, как о несущественном и не имеющем отношения к той большой проблеме, о которой она написала незнакомым людям, зная о них лишь то, что они любят Белля и состоят в обществе его любителей, как и она. Вслед за письмом возникла переписка и многолетняя дружба. И вот она позвонила в дверь...
Фрау сказала, сглатывая слезы, что она одна, и да-да проходите, и обессилено опустилась в кресло. Долго молчали. А потом на столе появилась бутылка бренди и все, что положено. Говорили быстро и обо всем сразу. Главным было не то, что - литература, не то, что в Германию приехала, а то, что герр ушел на хер, и как это можно, чтобы к мужчине, и что же делать, если жить теперь незачем. Рядом с пустой бутылкой появилась новая бутылка бренди. И она сказала фрау, что ушел и ушел, может, хорошо, что ушел, может, слава Богу, что ушел, и запустила руку в коротко остриженные белые пряди фрау. Больше слов не говорили. Смотрели глаза в глаза, трогали друг друга бережно, нежно - и все было, все-все-все. В общем, она сбрендила.