Он долго шел побережьем, пока не вышел на дорогу, размытую дождем. И как вкопанный застыл перед разрытой ямой. А до этого он бежал, и за спиной остался дом, где лежала Оля. Оленька.
...Когда открыл дверь — она испуганно вскрикнула, оглянувшись, и ударилась виском о край кухонного шкафчика. Он всегда знал, что надо бы перевесить шкафчик повыше, но Оля останавливала: «А как я дотянусь до верхней полки?»
...Он задохнулся и остановился. Перед ямой. Заглянул. То, что увидел, убило сразу. Страшное, мерзкое наваждение: лечь. Или бежать. Или все-таки лечь?
Он побежал. Потом пошел медленно. Потом быстрее, быстрее. Он возвращался домой, к Оленьке.
...Какая она тяжелая! Дождь лил за окном, и он вытащил Олин дождевик из шкафа — прозрачный и длинный, в брызгах рисунка. Рисунком были черные и красные кляксы. Одна, на капюшоне, совпала с красной трещинкой на виске, дополнила трещинку. Получилась вишенка. У Оли на виске лежала вишенка.
Когда Оленька ела вишни... Оленька их тогда ела, когда он, разломав каждую и вынув косточку, раскладывал вишни прямо по столу. Оля боялась съесть червяка. Получался целый стол разломанных пополам вишен — белый, в мелких алых капельках брызгавшего во все стороны сока.
Когда Оля ела вишни, то смешно щурилась и говорила: «У них холодный вкус, но у меня от вишен всегда потеет под глазами. А у тебя?»
...Он нес ее, увязая в мокром песке, и дождевик шуршал, как шуршит праздник, когда праздника еще нет, но к нему готовятся, застилают скатеркой стол — и скатерка шуршит. И всегда, когда он за столом потом сидел, нет-нет да и проводил рукой по краю — послушать шуршание.
Еще так же празднично шуршали листья под шагами в том памятном октябре, где Оля стояла, опираясь на лестницу-стремянку, а он на этой лестнице сидел. Оленька лицо запрокидывала, чтобы дотянуться до него взглядом, а он сверху видел, что волосы у нее — с рыжинкой, и челка шевелится, буд¬то на нее дуют. И коса падает вдоль спины, туда...
«О-о-о, нет, Оля, не-е-е-ет!» — закричал он пронзительно. И прижал к себе сверток, большой и страшный, неудобный сверток с Оленькой.
...Когда дошел до места, где яма, где он только что стоял, у начала той, размытой дождем дороги, — ливень прекратился. Глухо шелестело море. Заглянул в яму. Свежеструганный ящик оказался закрытым. Был открыт, а теперь его закрыли. Кто? Что за яма с пустым ящиком — здесь, где прибой замирал почти у развилки дорог? За спиной, на мокром песке, лежала испугавшаяся Оля, Оленька, — а здесь, в яме, гроб. Для нее? Для его маленькой?
Он больше не плакал. Он сидел, глядя в яму, на закрытый ящик. А она лежала, упакованная в дождевик и празднично шелестевшую на ветру скатерть. Как же он догадался завернуть Олю в эту скатерть! Они вместе выбирали ее на годовщину свадьбы. Понравилось, что по кайме изморозь. Даже пальцами трогали: колко?
Надо было спуститься в яму и отодвинуть крышку. Он спустился и отодвинул.
Всё.
— Что всё? — спросила Ольга. — Всё — это что? Что
было дальше?
— Я не понимаю, — растерянно ответил. — Я до сих пор
не понимаю.
— Ну ты просто расскажи, что ты увидел. И куда ты
дел Олю.
— В ящике уже были. Было.
— Что?
— Я... Был я. Я смотрел на самого себя. Даже потрогал.
Он, то есть я, был таким же холодным, как Оля. И рядом было
еще место. На него я и положил Олю. И подумал, что надо бы
снять скатерть.
Ольга, сжавшись, сидела у его ног и спрашивала шепотом:
— Что ты с ними сделал дальше? Куда ты дел скатерть?
— Нас было трое. На камне, рядом, лежал молоток и шесть
длинных гвоздей. Я вколотил все шесть.
— А скатерть?
— Снял, снял скатерть.
— И куда ты ее дел?
Он оглянулся на праздничный стол. Она тоже оглянулась. Взгляд ее стал ужасен. Дикий стал взгляд.
— Это... та самая, с изморозью? Зачем? Почему ты ее не
выбросил?!
— Потому что я люблю слушать, как шуршит праздник,
— тихо сказал он, вставая и подходя к столу.
Ольга услышала шуршание опавшей листвы под ногами и увидела, как в комнатном сумраке, кружась, падали на праздничный стол, на скатерть, к ее ногам желтые кленовые листья.
...Он странно смотрел на жену.
— Почему ты на меня так странно смотришь? — спросила Ольга.
Он странно смотрел и ответил непонятно:
— Потому что опять появилась надежда. Не хочу! — Обхватил руками голову. — Надежда всегда ожидание. Я ждать ничего не хочу. Я хочу забыть. Но забыть — это и есть очень большое ожидание. Одно сплошное ожидание. Равновеликое только счастью.
— Я... я твое счастье, — робко сказала Ольга.