Главы из книги Вацлава Ланды „Жизнь чешского реэмигранта
из Poccии в Чехословакии и еще много об ином“ – 3 часть период
1963-1972 гг.
ГЛАВА 24
В одно солнечное утро, а именно 21 августа, меня разбудил какой-то мне непонятный шум на улице, выкрики, подбежал к окну, на улице, всегда почти безлюдной, полно людей, соседей, собираются в кучки, оживленно жестикулируют, некоторые плачут, о чем-то оживленно беседуют, мать тоже на улице, тоже беседует. Что за чепуха, что еще такое могло случиться, чтобы вот так вывести их из себя этих людей на этой вечно тихой, как-бы сонной улиц? До меня доносятся отдельные слова - оккупанты, танки, война? Какая еще такая война? Быстро одеваюсь, сбегаю вниз. И тут только узнаю в чем дело. Слышу, что из ГДР в город движутся колонны машин, танков, бронетранспортеров, мотоциклистов, грузовиков с советскими и немецкими солдатами в кузовах, так называемые, союзные войска братских социалистических стран, и все движутся по направлению к Праге. Люди стоят по обочинам, плачут. У всех на устах вопрос - почему, зачем, вчерашние наши друзья сегодня враги, разве может друг врываться в чужой дом без спроса, с оружием в руках ? Я бросился к своим ближайшим знакомым, друзьям, а в то время в Теплицах было их два, три не больше, таких друзей. И одни из них - Янчиковы, точнее Людмила Янчикова, молодая женщина, москвичка, зубной врач, которая в Москве познакомилась с Янчиком, студентом Московского университета, где они и расписались, а в настоящее время они жили в Теплицах. Янчик же в те дни не был дома, был в Англии. Людмила -русская, москвичка, может она знает хотя-бы что-то о случившемся. К тому же они жили недалеко от матери, по направлению к центру, куда в те часы сбегалось много народу. Люда была дома, заплаканная, несчастная, она остро переживала случившееся, бросилась мне на шею, как бы ища защиты, помощи, а я то же самое ожидал от нее. Я не ожидал такой реакции, такого возбуждения, но стыд за свой народ, за свою родину, допустившую такое бесчестие, беспокойство за свою судьбу, свое будущее, уже не только как супруги чеха, но как русской из Союза, все в ней перемешалось. В эти минуты она была как помешанная, бегала по комнате, не могла найти себе места. Я же как мог ее успокаивал, прекрасно понимая ее состояние. Через несколько минут за ней пришли ее новые знакомые, коллеги из поликлиники. И их интересовало ее мнение о происходящем, и они хотели с ней поделиться своими переживаниями. В комнате сидеть не имело смысла, все мы тронулись в центр. Город, как никогда был полон людьми, несколько советских бронетранспортеров стояло у здания горсовета (ратуши), в нескольких шагах от которого было здание горкома партии, и тут были такие же машины. Как видно, все было предусмотрено, все учтено интервентами, а эти танки, солдаты, офицеры уже никем другим не были как оккупантами, интервентами, как иначе назвать чужие войска, вторгшиеся на территорию чужого государства. Вчерашние "братья", союзники, самые близкие друзья, а сегодня уже интервенты, захватчики. Вот как устраивали свои дела компартии, вернее их вожди. Мнение народа, желание народов в тех странах, где они, и только они распоряжались, разве это для них имело какое-то значение. Разве от тоталитарной системы можно ожидать справедливость?
Мы подошли к одному из бронетранспортеров, который стоял возле здания горсовета, возле которого прохаживался советский офицер, на которого наседали местные жители, некоторые со слезами на глазах, некоторые с возмущением, с лицами полными гнева. "Оккупанты домой, уходите, мы вас не звали, Брежнев сошел с ума",- такие и другие выкрики слышались со всех сторон. Офицер, мужик так лет под сорок, спокойно, даже весело смотрит на напиравших на него людей, что-то поясняет. Слышу:"Да, дорогие товарищи, у вас же контрреволюция, как вы не понимаете? А я солдат, мне приказали и я приехал, но бояться вам нас нечего, мы вам ничего плохого делать не собираемся. "Но никто его не слушал, не старался вникнуть в смысл того, что он говорит. Крики, слезы и мы вступили в разговор. Люда сказала, что она москвичка и что ей стыдно за своих земляков на что этот офицер совершенно не реагировал. Идем дальше, в центр, на тротуарах, мостовых полно людей, никакого движения транспорта. И вот на улице, ведущей на Прагу, появились первые колонны военной техники с советскими солдатами. Стоим на тротуаре, кричим с остальными, протестуем, со всех сторон слышны проклятия, ругательства, детвора и взрослые бросают на солдат какие-то мелкие предметы, по всей вероятности гнилые фрукты. Особую ярость возбуждают в толпе немецкие части, немецкие солдаты из ГДР, которые сразу же следовали за колонной советских частей. А солдаты смотрят растерянно, некоторые смущенно улыбаются, некоторые со злыми лицами - по этим лицам видно, что они не понимают в чем дело, не знают чему, кому верить. В конце концов, мы считали, что только дураки могут поверить, видя происходящее у нас, советской пропаганде, но так считали мы. Ведь они видели тысячи и тысячи чехов, можно сказать весь народ, так причем здесь контрреволюция, которую они сюда приехали подавлять, защищать этих самых чехов от нее - таков был главный аргумент советской пропаганды, тем они старались оправдать свое вторжение. А солдаты, что солдаты, куда прикажут туда и пойдут, а если прикажут, будут стрелять, а те, которые откажутся, так будут опять же расстреляны. Таковы законы военного положения, но тогда, думаю, никто этому не хотел верить, такому исходу дел.
В эти дни в Теплицах лечился мой в прошлом начальник, инженер Райдл. Не помню, как я об этом узнал, но решил его навестить, вместе с Кубиным. На моей машине, втроем поехали в сторону границы, посмотреть ближе на движущиеся в нашу страну воинские части - части уже оккупантов. На обочине дороги, за предместьем Теплиц, Дуби, ведущей от границы с ГДР в город, стояло так с десяток бронетранспортеров. Я оставил свою машину в стороне от дороги у леса и вместе со своими спутниками направился к танкистам. Любопытно было все-таки узнать их мнение, настроение, ближе посмотреть в лица этих солдат, которые пришли к нам с танками. А если будет возможность так сказать им правду о том, что у нас нет никакой контрреволюции, что чехи и словаки хотят добиться в своей стране больше демократии, хотят социализм, но с человеческим лицом, что у нас никто не думает о возврате к старому, к помещикам и фабрикантам, сказать им, что никто здесь не имеет и не имел никаких злых умыслов против СССР, советских людей. Наоборот, мы очень удивлены всем происходящим, не хочется верить, что наши братья, друзья пришли к нам с оружием в руках, воевать, но против кого, против всего народа чехов и словаков - это все было у меня на уме, на языке, что хотелось мне им сказать в разговоре с ними. Подходим, здороваюсь, на чисто русском языке, к нам сбегаются, образовали довольно большой круг, так человек тридцать, среди солдат и несколько офицеров, в чине лейтенантов. Солдаты, офицеры насторожены, мой русский язык их, как видно, не обрадовал, наоборот, смотрят подозрительно. Я объясняю, что родился на Украине, что я из советской Волыни, волынский чех и что остальные два - мои друзья, тот что постарше, господин Райдл из Праги. Разговорились, ребята стоят на этой дороге уже много часов, ждут приказа, грязные гимнастерки, лица уставшие, слипающиеся от бессоницы глаза, голодные, всех мучит жажда, спрашивают, нет ли здесь воды? "А что поговорить можно, даже с удовольствием, надо же как-то коротать время." К тому же и их многое интересует, но по понятным обстоятельствам в присутствии офицеров, разговор как-то не клеится, но и офицеры не прочь побеседовать. Слушают нас с интересом, внимательно, не возражают, смотрят вполне дружелюбно. Мы же их уверяем, что в Чехословакии нет никакой контрреволюции, что это одно огромное недоразумение, что их никто не ждал и никто их тут не хочет видеть. "Да что вы говорите, тут все контрреволюционеры от мала до велика, мы только и делаем, что стережем нашу технику, вся детвора норовит писать на ней всякую чепуху, рисуют свастику и пишут всякие слова, бегают с ведерками и кистями и рисуют, отойдешь на несколько шагов и вот тебе, пожалуйства, опять очередная свастика. Да еще камни на нас бросают, гнилые фрукты, а вы говорите, что ничего против нам чехи не имеют". Тут вмешался в разговор один из офицеров: "Вот вы говорите, что наши политики нам не говорят правду, да если бы это было при Хрущеве, так такому утверждению можно было бы и поверить, но Брежнев, Брежнев серьезный политик, ему мы верим." А один из солдат слушал и вдруг как ляпнет:" Но что вы чепуху мелете, какая еще контрреволюция, какие эти дети контрреволюционеры, просто не хотят их отцы чужаков в своей стране вот они и красят нам на танках всякие знаки протеста, а то что бросают гнилые фрукты, камни, так что бы вы хотели, чтобы они на вас бросали конфеты." И было видно, что эти слова были по душе остальным солдатикам, все смеялись, одобрительно кивали. Вдруг возле нас остановился мотоциклет с молодым парнем и девушкой на заднем сиденьи и начали на нас кричать: "Да что вы с ними разговараваете, смотрите, это же не люди, это азиаты, это примитивы, смотрите какие они грязные, вонючие, это же варвары!" И мне стало не по себе, обида залила сердце, обида, какой парадокс, за этих ребят. Я в этот момент вспомнил, что тоже был одним из них во время войны с немцами, таким же вот грязным советским солдатом. И не виноваты они, что они здесь, не по своей воле, а по приказу. Ребята сразу же насторожились, еще слава Богу, что не понимали, о чем эти двое говорят, как их оскорбляют. Я же спохватился, инцидент созревал на глазах, посоветовал этим молодым горячим головам моментально смотаться, пока эти солдаты не разобрались, что они им говорят. После этого инцидента наша беседа получила какой-то иной оттенок и мы распрощались и поспешили уйти.
А как дело обстояло с тем, насколько знали, понимали советские солдаты, то что вообще в Чехословакии происходит и почему они здесь, так к этому вопросу хочется описать маленький эпизод. На другой день я, прохаживаясь по городу, набрел на двоих советских солдат, очевидно, танкистов в черных шлемах и обмундировании, типичном для танкистов, которые возились с мотоциклом у дороги. Подошел, поздоровался по- русски, они охотно ответили. Русская речь им была видно приятна, в чужой стране среди чужих людей, которые были настроены к ним, можно сказать, прямо-таки враждебно. Разговорились и вот на вопрос, как они считают, запомнят ли надолго их приход чехи и словаки, один из них ответил: "Будут,- думаю,- помнить не год не два, а пройдет может и столетие не забудут, такое не забывается, чужая армия на своей земле, такое не забывается."
Я рвался в Прагу, хотя меня там, собственно говоря, никто не ждал. Лилиана с Володей были в Голландии по приглашению одного Лилианиного пациента, голландца по фамилии Смис, Смис Арт. Этого голландца Лилиана лечила в Праге, ходила к нему в гостиницу, где он лежал с воспалением легких. И вот он в знак благодарности пригласил ее и Володю в Голландию, для чего ему пришлось даже довольно сильно похлопотать у чехословацкого посла, который и помог ему с приглашением и визой. Семья Смисов в будущем подружилась с Лилианой, оба они, уже пожилые люди, пенсионеры, он в прошлом директор какой-то школы, долгие годы жил в голландской колонии, профессор математики, она психолог, оба очень культурные, высокообразованные, знающие несколько западных языков, приятные, милые люди, которых полюбил и я. Они же привязались к Лилиане, Праге, Чехословакии.
Даже припоминаю такой случай. В первой половине 1968 года Прагу навестили один за другим президенты Румынии и Югославии с целью таким способом проявить свою солидарность с тем, что происходит в Чехословакии. Так вот при приезде в Прагу Тито, господин Смис как раз был в Праге и попросил меня взять его в аэропорт. Ему очень хотелось лично увидеть Тито, приветствовать его вместе с жителями Праги. Помню, как он толстенький, вспотевший от возбуждения, кричал, стоя на какой-то стене, куда его со смехом водрузили несколько стоящих женщин. "Да здравствует Тито, да живее друже Тито!"- по- английски и по сербски." Все кругом, видя с каким он воодушевлением кричит эти свои приветствия, смеялись от удовольствия, очень уж он был симпатичен, мил этот иностранец. Что он иностранец это было видно на первый взгляд - он выглядел как типичный американский сенатор, каких у нас изображали на разных плакатах, или еще лучше банкир. А Дубчек с Тито тогда подошли к толпе встречающих, благодарили, что-то нам говорили. Атмосфера была тогда замечательная - атмосфера дружбы и взаимопонимания, хотя и чувствовалось в воздухе напряжение, не могло все это вот так пройти, без последствий. Тогда я первый раз видел Тито в лицо: коренастый человек, ниже среднего роста, в чертах лица которого несмотря на благодушное настроение, выражения симпатий к встречающим, все же проглядывали черты твердого человека, диктатора. Дубчек возле него, высокий, худощавый, типичный словак - Яношик, такой каким показывали и в фильмах национального героя Словакии, разбойника Яношика, который у богатых брал, а бедным отдавал, и которого, наконец, эти богатые поймали и повесили. Дубчек возле Тито, как мне тогда показалось, был каким-то растерянным, очень бледным, и создавалось впечатление, что он не знает, как себя держать - приветливо, радостно или воздержанно, во всяком случае он тогда не создавал впечатления человека уверенного в себе, решительного, что особенно было заметно возле Тито, самоуверенного даже слишком.
На второй день в городе к полудню завыли все сирены на заводах, загудели локомотивы на станциях, машины ездили с зажженными фарами - во всей стране по решению ЦК КПЧ остановилась работа, движение. В знак протеста против вторжения чужих армий была объявлена генеральная забастовка. Совершенно случайно, я в те минуты был вблизи здания горкома партии, города Теплице, с балкона которого какой-то оратор, возможно, секретарь обкома или горкома партии, обращался к стоящей внизу толпе, остро осуждая вторжение, в воздухе звучали слова: оккупанты, захватчики, слова негодования, протеста, требования моментально уйти из страны, дать нам возможность строить социализм, так как мы хотим, желаем и все в том же духе. Вот, оказывается, как заговорили наши коммунисты, которые ничего другого все эти годы не делали как слушались своего старшего брата, что и было залогом их безошибочного продвижения по службе. Люди слушали, аплодировали, было видно, что этот оратор вполне играл по их нотам, говорил то, что все здесь стоящие думали, считали единственно правильным. Видел я в этот день, как люди, проходя возле здания Чехословацко-советской дружбы в Теплицах, с яростью разбивали вывеску этой организации, которая и находилась в нескольких шагах от горкома партии.
Через три, четыре дня я не выдержал и уехал в Прагу, хотя и многие меня от этого отговаривали. Никто не знал точно, что происходит на дорогах, как себя ведут, на что способны оккупанты. Но все обошлось, дорога была почти пустынной, основные части советских войск и войск их союзников уже были в Праге или вблизи Праги, на дорогах почти никакого движения гражданского транспорта, жизнь остановилась. О недавних событиях напоминали только надписи прямо на асфальте дороги, лозунги, воззвания на домах, телеграфных столбах, заборах - все это повторялось почти на каждом километре - надписи, возвания: оккупанты уходите домой, Иван go home, Ленин проснись Брежнев сошел с ума, советские серп и молот приравнивались знаком равенства к фашистской свастике, сокращение СССР писалось заменой двух знаков - знаком гитлеровских СС-дивизий и т.д. и т.п. По дороге солдат я не встретил, но уже приближаясь к Праге картина менялась. Недалеко от дороги были видны вкопанные в землю танки, много танков, видны же были только танковые стволы, лес танковых стволов, здесь уже сновали разные штабные машины, машины связи, попадались и бронетранспортеры, и все это была советская техника. Ни одного чешского солдата, ни одной чешской военной машины, как-будто бы таковых вообще здесь на этой земле и не было, все только чужие, чужие свободно передвигались на чужой земле, а чехословацкие войска не смели и носа показать, был дан строгий приказ по всем частям оставаться в казармах, никуда не выходить. В небе время от времени проносились самолеты с красными звездами военно-воздушных сил СССР на крыльях, вертолеты. Несколько раз мою машину остановили, требовали документы, с недоверием в них заглядывали, вертели в руках, возвращали и отпускали продолжить путь, а я в таких случаях говорил только по-чешски. Почти возле моего дома, при въезде на Парижскую улицу, меня опять остановили двое, по виду узбеки или казахи, кто их знает. Велели выйти из машины, начали в ней рыться, видно с намерением стянуть что-нибудь для себя, но, к счастью, я ничего с собой не имел. И вот так, смотря на эту проверку, я думал, что же могут мои чехи подумать при виде вот таких рож, какими они мне тогда казались, ничего другого, как что это бандиты вторглись в страну. Господи, какое недоразумение, какая бессмыслица во всем этом. Машину я оставил в какой-то боковой улице от своего дома. В квартире никого, а дома, конечно же, не сиделось. Погода была солнечная, на улицах полно народа, люди прохаживались целыми семьями, никто не работал, на каждом шагу воззвания, надписи, лозунги, народному творчеству не было конца, карикатуры, стихи, даже на русском языке и везде где только была возможность их приклеить, прибить. Как-будто бы все жители Праги решили вот так, в письменной форме, в рисунках, стихах, лозунгах выразить свой протест против вторжения. На Староместской площади стояла зенитная батарея - пять, шесть орудий с обслуживающими их солдатами.
Тут мне запомнился такой эпизод. С вертолета, который летел в это время над площадью, были выпущены листовки, советские листовки. И вот одну такую листовку поднял с мостовой один советский артиллерист, мужчина средних лет приятной наружности с усами и с доброй улыбкой на лице, понес ее к сидящим тут же на тротуаре двум девушкам. А девушки - они так спокойно взяли эту листовку и у него на глазах одна ее брезгливо двумя пальцами держала, другая вынула зажигалку и подожгла и загорелась эта листовка на глазах этого солдата, который только грустно смотрел, качал головой и отошел. Вся эта сцена происходила на моих глазах без единого слова с той и другой стороны. На одной из главных улиц, одной из самых красивых - Виноградской, напротив здания пражского радио было несколько выгоревших зданий, следы недавнего столкновения жителей Праги с оккупантами, и были эти следы здесь еще совершенно свежими. Свежие раны от пулеметного обстрела были на стенах национального музея, стены домов были и тут расписаны лозунгами и вылеплены вручную сделанными плакатами. Люди читали газеты и плакаты, которые, несмотря на все мероприятия оккупационных войск, выпускали в огромном количестве разные типографии. Это была картина города, жители были едины в невооруженном, пассивном сопротивлении против оккупантам. Улицы были украшены государственными знаками, которые были и в витринах магазинов, на одеждах людей. На многих улицах исчезли таблички с их названиями или на них были наклеены названия иные, чтобы таким способом хотя бы затруднить ориентацию в городе чужим элементам, на перекрестках были сняты указатели направления для транспорта, или повернуты в другом направлении. Все эти надписи, также как и кучки людей, разговаривающих с солдатами, стремились воздействовать аргументами на сознание этих солдат. Люди все же считали, что "Иваны" не знают в чем дело, старались им объяснить происходящее в ЧССР, люди все еще не хотели смириться, поверить в происходящее. Еще следует припомнить одно существенное, очень важное обстоятельство -это работа в те дни, недели, чехословацкого радио, телевидения, которые с утра до вечера и даже в ночное время почти беспрерывно удерживали связь с населением, терпеливо разъясняли, терпеливо требовали поддерживать спокойствие, переждать это грозное время, не поддаваться на провокации. Эта их работа производилась в необычных условиях, когда было нужно постоянно менять место передачи. Способность и мужество работников радио, телевидения, их умение спасали положение. Тем более, что радио и телевидение почти без перебоев действовали несколько недель, причем оккупанты не могли с этим ничего сделать. Можете себе представить, чтобы в стране, где уже полностью хозяйничают чужие войска, работали почти без перебоев радио и телевидение? Чехи и словаки это доказали и спасли, можно сказать, положение, не дали течь крови. А что происходило на политической сцене в те дни, потому что каждый день был днем напряженным? Все себе тогда задавали вопрос, а что будет завтра. Уйдут союзники или не уйдут, вернутся из Москвы представители КПЧ и правительства, поможет поездка в Москву президента Свободы или не поможет, а если и вернется так с чем, с какими новостями? Хотя и нечего было уже надеяться на хорошие вести, войска были здесь и в глубине души каждый, очевидно, понимал, что вот так ни с того ни с сего они не уйдут, ведь подавление "контрреволюции" дело долгое. Сразу же 21 августа главные представители коммунистов- реформаторов, иными словами, главные руководители страны: первый секретарь КПЧ Дубчек, глава правительства Черник, глава парламента Смрковски и особенно неприемлемый для советской власти, уже только потому, что он был еврей из Галиции- Кригер были арестованы и отправлены самолетом на советскую территорию в Карпаты. Остальные же члены правительства, политбюро КПЧ, были в Праге, причем последние представляли собой две противоборствующие в действительности группы, хотя и в первые дни оккупации, под нажимом народных масс, вроде, были за одно. Одна группа представляла собой реформаторов, другая консерваторов. В составе второй почти все были советскими агентами, или просто были заодно с оккупантами, знали о планируемом вторжении, и были в нем заинтересованы, считали, что теперь уже от них вожжи власти никуда не уйдут. Самыми из них яркими были Билак, словак, точнее закарпатский украинец, портной по профессии, примитив, и Индра, чех. Билак метил в первые секретари КПЧ, а Индра собирался возглавить уже запланированное рабоче-крестьянское правительство. Они же имели организовать трибунал для расправы с реформаторами - вот как было все подготовлено. Но, к счастью, ничего из этого не вышло. Коммунистам-реформаторам удалось созвать делегатов ХIV съезда, избранных уже официально на областных конференциях КПЧ, которые сошлись на второй день оккупации, в одном из крупных заводов Прага - ЧКД, под охраной рабочих этого завода. На съезде было избрано новое политбюро, было решено и в будущем руководствоваться программой действий КПЧ, разработанной в начале 1968 года коммунистами-реформаторами и официально утвержденной политбюро. Съезд требовал немедленного ухода войск и освобождение чехословацких представителей, пассивное сопротивление всех слоев населения приходу войск, полный отказ представителей КПЧ сотрудничать с оккупантами. Съезд поддержали и он сделал свое. Пришлось советским агентам, консерваторам-коммунистам отказаться от плана создания рабоче-крестьянского правительства, трибунала и т.д. Какой-то гарантией, что все же удасться с Союзом договориться, была поездка президента Свободы, заменившего Новотного и его дружеское принятие советской верхушкой. Генерал чехословацкой армии, воевавшей по боку советских армий против немецких захватчиков, дважды герой Советского Союза, верный друг СССР, что он и доказал в 1948 году, перешел на сторону КПЧ и т. Готвальда, будучи мнинстром обороны в тогдашнем правительстве. И, к сожалению, теперь, уже в роли президента, он в такой ситуации опять подтвердил свои качества. Политбюро КПСС решило пригласить представителей КПЧ, которые были в Праге, но в составе которых были почти все просоветские, кроме нескольких реформаторов, к которым происоединились и уже освобожденные для этой цели уже упомянутые товарищи. В Москву пригласили тогда же и президента Свободу, в составе делегации оказался и Гусак, тогда уже избранный на ХIV съезде в политбюро КПЧ. Что можно было ожидать от разговоров в Москве, все козыри были в руках советской верхушки-армия в Чехословакии, все зачинщики пражской весны во главе с Дубчеком в их руках, что можно было ожидать от этих переговоров в такой ситуации? Да только то, что из этого получилось - все наши представители подписались под требованиями, которые им Брежнев вместе с политбюро КПСС предложил. Подписали тайный договор, в котором было ясно сказано, что советские войска останутся на территории ЧССР. Правда, там было указано, что временно, а это временно и протянулось до 1990 года. Согласились с утверждением, что войска Варшавского договора вступили на территорию ЧССР с целью подавления контрреволюции (какая ирония). Об уходе же войск ни слова. Съезд же будет считаться недействительным, с тем что все его решения отменяются. Все должно было войти в круга свои, все должно было быть так, как хотела советская верхушка. В общем и целом полная капитуляция, покорение. А что еще можно было ожидать от оккупационных властей, пусть они называются как угодно, даже братские коммунистические партии. Думаю, следует припомнить, как себя вели некоторые члены чехословацкой делегации, уже и потому, что никто такого их поведения не ожидал. Гусак, которого коммунисты считали одним из передовых реформаторов, хотя и были известны его националистические настроения, Гусак, в прошлом узник Новотного, хитрый конспиратор, как оказалось, только и ждал подходящий момент как подняться на самую верхушку власти, почувствовал свой момент. Гусак- хитрый карьерист, очевидно, и не слишком щепетильный по отношению к чехам, понял, что наступило его время, полностью перешел на сторону "победителя", поддерживал все его намерения. А Советов вполне он устраивал, вчера, вроде, реформатор, который не имел ничего общего с консерваторами, а сегодня их человек, а для народа все еще реформатор, которому можно верить. И Свобода был на советской стороне, но он по другим соображениям, он считал, что нужно быстрее заканчивать переговоры, чтобы избежать кровопролитие (а какого кровопролития, никакого бы и не было), это с одной стороны, а с другой для него было самим собой разумеющимся, что Чехословакия должна входить в советский оборонный блок, а ее армия должна быть составной частью Варшавского договора. Так вот эти два были, можно сказать, такими же приверженцами советской политики, как и прямые агенты Союза, в конечном счете почти такими же, о которых я уже упоминал. Какая ирония, какой парадокс - люди, которым народ доверял, считал их своими, был убежден в их честности, мужестве, был даже уверен, что они не подведут, оказались в действительности не теми людьми. В случае Свободы, его действия, а я и сегодны в этом не сомневаюсь, были как бы неосознанными, он действительно считал, что своими действиями выведет народ из беды.
Один из участников этих московских переговоров, секретарь ЦК КПЧ Млынарж, который в 1975 году эмигрировал в Австрию, пишет в своих воспоминаниях, что у членов делегации реформаторов-коммунистов, включая Дубчека, не было другого выхода, что они были вынуждены подписать все московские документы, и не только потому, что их держали в Кремле в положении арестованных и не пустили бы без их подписи под этими документами, но главное потому, что боялись кровопролития в Чехословакии, которым постоянно угрожали члены советской делегации, что они могли, как считалось, осуществить под плаштиком борьбы с контрреволюцией. Но такова ли была действительность, действительно ли было в интересах чехов и словаков, чтобы они эти документы подписали, и, таким образом, официально подтвердили, как-бы правоту вторжения? А вот еврей Кригер не подписал, галицкий еврей не подписал, прекрасно зная, что его ожидает. А Дубчек подписал, наивный политик, игрушка в руках своих бывших земляков. Как, в конце концов, оказалось. Дубчек, возомнивший о себе, что он сумеет со своими советскими "друзьями" договориться, что его аргументы их убедят. Такое мог думать только действительно наивный мечтатель или простачок, который верил. Но кому, кому спрашивается, неужели он не знал с кем имеет дело, тем более, что рос и воспитывался в советской среде. Кадар, после всех встреч с Брежневым, имея за собой опыт вторжения советских войск для подавлении "контрреволюции" в Будапеште, сказал ему на прощание, решился сказать: "Неужели Вы не понимаете с кем имеете дело." Человек, которого народ сделал своим национальным героем, которому доверяли, отдали, можно сказать, в его руки судьбу страны, оказался в действительности маленьким, наивным человеком, который трясся за свою жизнь, оценивая ее выше тужеб всего народа Чехословакии. Если бы не подписал, так был бы действительно национальным героем, еще раз показал бы всему миру, с кем этот мир имеет честь, еще раз подтвердил бы, что ничем другим вторжение войск Варшавского договора не является, ничем иным, как оккупацией страны.
Почему Дубчека выдвинули в январе 1968 года на пост первого секретаря КПЧ? Главным образом потому, что он, как считали его избиратели, устраивал всех и консерваторов и реформаторов, и именно потому, что был человеком мягкого характера, нерешительным, таким, с которым можно будет манипулировать, направлять куда им будет нужно. Возможно, эти выводы не совсем справедливы, но факты, факты, к сожалению, говорят сами за себя.
Ситуация в стране быстро возвращалась в свое прежнее состояние. Нормализация - вот девиз, цель, которую нужно было решать старо-новому Политбюро КПЧ, вот так и таскали эти самые коммунисты народ из одной крайности в другую, а цель была ясна - быстрее приспособиться к новым условиям, хотя и некоторые все же стремились делать так, чтобы, как говорится, и коза была сыта и капуста цела, сохранить хотя-бы что-нибудь из несостоявшихся реформ. Но что сохранишь, если все нужно было делать по указке. Уже в мае месяце 1969 г. Дубчека заменил Гусак и нормализация раскрутилась на полные обороты.
Возможно, я уж слишком увлекся описанием событий 1968 года, но именно этот год в сравнительно однообразной, по-своему серенькой жизни в условиях "реального социализма," был исключительным, оставил глубокий след в нашем сознании, на многое открыл глаза, заставил сделать переоценку многому в нашей жизни. Но все проходит, все переболит- так и наша жизнь постепенно начала входить в обычную колею.
Был 1969 год, а в августе, 21 августа, прошел год со дня вступления, вторжения в Чехословакию "союзных войск". Люди не забыли ни на минуту, ни на секунду, не забыли об этом вторжении в свою мирную жизнь, в свою страну и кого - вчерашнего "самого близкого, самого верного, самого надежного " друга". А что это наш брат и друг такое опять твердили с утра до вечера, в этом уверяли все средства связи, все официальные власти и в первую очередь партия, руководящая всем и всеми, коммунистическая партия Чехословакии, о старшем брате - Советском Союзе и об остальных меньших братьях-друзьях". Люди помнили, переживали, перетрясали эти год тому назад происшедшие события. И не только вспоминали, но каждый день уже встречались и с последствиями этого вторжения, этого положения вещей. Уже на каждом предприятии заседали комиссии и ни одному человеку нельзя было от них вывернуться, каждого в отдельности вызывали эти самые члены комиссии, еще год тому назад возмущающиеся, протестующие против этого вторжения, а сегодня уже спрашивающие своих коллег, сотрудников, друзей, соседей, каково их отношение, мнение на счет этого же вторжения, что они об этом думают. И если кто-нибудь из этих, их же сограждан, позволил себя даже слабо, неопределенно, высказаться, что он не согласен, даже если проявил и малейшее колебание в этом вопросе, не сказал вполне ясно и твердо, что он вполне согласен с этим вторжением, что он понял, что другого выхода не было, что нужно было как-то противостоять контрреволюции (заметьте уже контрреволюции), так такой человек был сразу же лишен членства в партии, если в ней был. Но сегодня эти люди, партийные карьеристы, во имя своей карьеры ориентировались правильно в создавшейся обстановке в смысле, что им нужно делать, чтобы сохранить и свое положение в обществе, и свою зарплату, и свое будущее, постарались угасить в себе свой патриотизм во имя своих личных интересов, и точно выполнять все приказы сверху. А те, которые сегодня заседали в этих комиссиях, а комиссии были как в центральных органах, так и в любом предприятии, и были такими людьми, иными словами, таких было уже тысячи и с каждым днем их становилось все больше, и больше, и наверху, и внизу. Иными словами, кто были эти люди - только и только предатели, без морали, без совести, хищники, сволочи, но за ними стоял уже опомнившийся аппарат государственной безопасности, уже опомнившиеся и такие же натуры в офицерском составе чехословацкой армии, полиции. Народ раскололся на две части, в одной сравнительно малой, но уверенной в себе, были эти самые бесхребетные, способные в любых условиях идти за своей выгодой, для которых было совершенно безразлично каков режим, которому они служат верой и правдой, если он называется социалистическим, коммунистическим или фашистским, им было все равно, главное для них было получить выгоды, что-то значить, а они прекрасно разбирались в том, как это нужно делать. И те другие, подавляющая часть населения, честного, работящего, всегда зарабатывающего себе на хлеб честным трудом, не лишенного всего человеческого, а было среди них немало и коммунистов, для которых такое положение вещей было проверкой их характера, их человеческих качеств, и которые не хотели, не могли изменить своей сущности, которых, конечно же, эти комиссии выбрасывали из партии, исключали, снимали с работы и т.п. А что таких было не мало, это опять же только свидетельствует о том, что в Чехословакии до 1970 года было и много хороших, честных людей среди коммунистов, свидетельствует об этом и тот факт, что из партии эти комиссии в конце 1969 года начале 1970 исключили свыше 500 тысяч человек со всеми последствиями и все это под чутким руководством первого секретаря партии Густава Гусака, который еще год тому назад был одним из главных реформаторов, зачинщиков реформаторского движения. И уже, исходя только из этого факта, можно было сделать и для себя вывод, кто был этот самый Гусак, самая последняя сволочь, предатель интересов народа номер один. И как бы он ни прикрывался фразами, пламенными речами о своей любви к народу, о своих лучших намерениях по отношению к нему, ничего другого в его поведении, не было как личная заинтересованность в своей карьере, как способ докарабкаться на самый верх власти, что ему, благодаря его хитрой, лицемерной натуре юриста, и удалось. Обвел он вокруг пальца всех, кто тогда рвался к этому посту, но добился его, добился потому, что именно Гусак умел как никто войти в доверие советской верхушки. И в конце концов Гусак и был награжден за свою верную службу двумя золотыми звездами Героя социалистического труда Советского Союза и всем было, конечно, понятно за какой это труд они ему эти две звезды преподнесли. Последнюю они ему приподнесли за то, что не только разрешил, но и создал для этого все условия, чтобы СССР мог у нас разместить, где ему только это было нужно, ракетные базы с ракетами, носителями атомных бомб, что означало ни больше, и ни меньше для всего населения Чехословакии быть уничтоженными другой стороной в течение нескольких минут в случае войны между Западом и странами Варшавского договора.
Помню такой момент в моей жизни. Сразу же после этого решения наших руководителей, когда дело дошло и до такого абсурда, что они для успокоения своей совести и для того, чтобы это не выглядело, что это было дело только их рук, требовали и организовали по всей стране собрания, на которых чехи и словаки были вынуждены не только соглашаться с таким вот положением вещей, но даже и проявлять какую-то благодарность за такую вот защиту, я был со своей супругой Ганной в Ленинграде. И вот в вагоне метро мы разговорились с одним очень симпатичным ленинградцем, даже приглашали его в Прагу. Он сразу с радостью согласился, но через какое-то мгновение со смехом отказался, а когда я с удивлением спросил почему, так он, растерянно оглянувшись вокруг себя, не подслушивает ли нас кто-нибудь ответил: "Вы уж меня извините за откровенность, но по правде боюсь я к вам ехать, у вас теперь наши ракетные базы, атомные бомбы, и в случае чего так от вас не останется и мокрого места, куда там к вам ехать." Вот в какое положение поставил страну товарищ Гусак, дважды герой СССР, и дважды герой ЧССР, за труды свои во благо народов Чехословакии и СССР. А люди, они и способны приспосабливаться лучше всех других организмов, чтобы выжить, в любых условиях выжить. Если для них существует непреодолимая опасность, так это опять от других людей, даже единиц ни больше, ни меньше .И что человек ни сделает во имя, образно сказано, желудка для того, чтобы выжить, по возможности еще и хорошо. Я где-то читал, думаю это было высказывание польского писателя Витольда Гомбровича, что люди не были никогда свободными и не будут, пока ими будут владеть "телесные потребности", или что-то в этом роде. Вот какое положение вещей было в августе 1969 года глазами рядового чешского гражданина.
А первую годовщину событий 1968 года чехи решили использовать для того, чтобы дать ясно понять на чьей они стороне, что ничего не забыто, что социализм с человеческим лицом все еще остается в их сердцах, в их мыслях и только насилие, присутствие чужих войск заставляет их молчать. Уже сгорел в пламени, полив себя бензином, студент Палах в знак протеста против оккупации своей страны, той же смертью погибло еще несколько молодых людей-чехов, глубокая обида, горечь в сердцах чехов молодых и старых не остыла. Пражане хотели, им было жизненно необходимо высказать свою нестерпимую боль, крикнуть об этом всему миру. И чехи, сдержанные, рассудительные, без слишком больших эмоций, осторожные чехи в проявлении своих действительных настроений, эти люди сотнями, тысячами вышли в этот день, первой годовщины оккупации, вышли на улицы города Праги, 21 августа 1969 года. Вся Прага, весь центр, был полон демонстрантов, людей протестующих. Но были уже здесь, тут как тут, и силы, которые им противостояли, послушная армия наймытов, верных подданных, которые еще год тому назад были тоже на стороне этих сегодня протестующих. Эта сила состояла из членов органов безопасности, СТБ (государственный безопасности), армии, которую нельзя в этом упрекать, тут все подчинялось армейской дисциплине, куда денешься, а рисковать, тогда уже никто не хотел рисковать, и самых верных, добровольцев, членов народной милиции, которых и было в этой силе большинство, и на которую и надеялись, главным образом, Гусак и его помощники, народной милиции или, иными словами, войск КПЧ. Тут бы мне хотелось обратить внимание еще на одну такую, вроде, и не слишком заметную черту человеческой сущности, проявление которой особенно было характерно именно для людей в условиях тоталитарных режимов, и неважно гражданами какой страны - ЧССР, ГДР, СССР и т.д. они были. А в чем она была эта сущность, заключалась объясню- граждане Чехословакии в 1968 году имели право, даже больше чем право, от них этого хотели, создавали условия, безопасно высказываться против вмешивания во внутренние дела Чехословакии правителей СССР. Тогда такой протест никому не угрожал преследованием, не говоря уже об аресте, тогда каждый гражданин мог свободно высказать по этому поводу свое мнение. Но в 1969 году такие протесты уже преследовались, за это уже опять начали арестовывать, преследовать. Ну и вот я добрался до этой самой черты, когда есть соизволение сверху, когда не нужно бояться проявить себя, тогда, конечно же, все и проявляли, можно сказать весь народ, свободно писали, кричали, говорили, никто никого не боялся, было на то разрешение сверху. А вот как только такого разрешения уже не было, когда уже было запрещение, тогда все изменилось, тогда уже одни остались при своем мнении, но уже только для себя, а другие же, почуяв выгоды, отказались от него, и только небольшая часть населения не сломалась, не сдавалась, но сколько их было таких- десятки, сотни. В 1969 году все еще было настолько свежо, настолько сильно в памяти, что сдержать себя большинство чехов не могло и не хотело.
А теперь опишу мои личные наблюдения, впечатления с того памятного дня, можно сказать, исторического по своему проявлению, солидарности в народе. И в 1970 году были кое- какие проявления протеста против оккупации и в последующие годы, но по своей силе, масштабу 1969 год, можно сказать, был последней вспышкой протеста уже не всего народа, но все еще его подавляющей части. Думаю, что стоит описать этот день 1969 года. Был месяц август, еще лето в полном разгаре, солнечная погода. Как и всегда, когда я шел на работу, я вставал в 6 часов утра, чашка чая или кофе с молоком, рогалик, два с маслом, сыром или колбасой - вот и весь завтрак. И на трамвай. На работу я в этом году часто ездил на машине. Бензин был дешевый, город тогда еще со слабым движением. Езда на работу и с работы была приятной передышкой, своеобразным активным отдыхом, отвлечением от повседневных забот, своего рода разрядкой, отреагированием. Для меня всегда управление машиной имело такие последствия, и после длительного сидения за рулем, когда человек чувствует усталость во всем теле, но усталость приятную, очевидно, это тоже одна из причин, почему люди так вот влюблены в легковые машины. Утром 30 минут, и после работы столько же - вот такой приятной отдышки за рулем. В институт можно было ехать трамваем, на конец города и района Прага 4, а потом еще три остановки автобусом, в общей сложности весь этот путь длился около часа. Движение городского транспорта, легковых машин в этот день было слабее, чем обычно, особенно легковых было мало, чувствовалось как то, что их было меньше, хотя в те годы их вообще еще было маловато для такого города, как Прага. Очевидно, многие водители решили, как и я, что в этот день лучше ехать городским транспортом, безопаснее. На улицах, все как и в любой другой день, без помех приехал на работу. Но здесь уже чувствовалось напряжение, никто не мог спокойно работать и не работал. Все мы, хотели этого или нет, вспоминали август 1968 года, судачили, в общем никто и не собирался работать. Все как будто бы чего то ждали. Еще в трамвае я все же заметил что-то новое - многие машины ехали с зажженными фарами и было сразу ясно, что это в знак протеста против оккупантов, хоть такой, но все же протест. На работе у нас никто не собирался что-нибудь организовать. Вот так распустить языки в кругу коллег, сотрудников и то не всех, это да, но официально выражать несогласие, куда там. Мы, работники института, техническая интеллигенция, на это мы уже в этот день способны не были. А были на это способны другие институты, учреждения - официально в этот день что-то предпринимать, думаю никто ничего такого не делал, во всяком случае ни о чем таком я не слыхал. Но вот предприятия, заводы - там была иная ситуация, там нашлись люди, решившиеся в этот день высказаться. Ровно в 12.00 загудели гудки разных предприятий, скольких не могу судить, но гул был сплошной и длился пять минут, и в машинах, на всех, которые имели фары, так эти фары светились на всю силу своего света. Вот так выразили свой протест мои пражане, все еще не сдавшиеся. А кто их мог преследовать, если они в эти пять минут были заодно, опять заодно. Нас всех это радовало, грело, было видно на лицах, как все радуются этим звукам, как даже гордятся этим и мы в эти минуты, все в институте, все в душе, наверное, все до единого, были с теми, кто в эти минуты жал кнопку или держал руку на рукоятке гудка, заодно. Но вот возвращаться домой было сложнее, чем я думал. Улицы, даже на предместье, уже заполнялись людьми и все эти потоки, ручейки этих людей текли в центр, спешили в центр. Зачем, почему, никто их, этих пражан, не организовал, ни радио, ни газеты, ни объявления - никто, все было уже давним давно нормализовано, организовано, никто и пикнуть не посмел, и все средства связи были в руках уже официальных, проверенных людей. А люди шли и шли, не могли сидеть в этот день дома, должны были как-то проявить себя, высказать, что у них на душе и шли: дети, молодежь, старики, мужчины, женщины. Автобусы еще ездили, был пятый час по полудню, трамваи почти не ездили, а если, так с перебоями, и только пять, шесть остановок не более, ближе к центру уже можно было встретить только редкий трамвай, редкий автомобиль, здесь уже не были заполнены только тротуары, но начали заполняться ближе к центру и мостовые людьми, людьми. Я не мог насмотреться на эту картину, которая меня грела в сердце. Все-таки молодцы мои пражане, не теряют свое человеческое лицо, свое достоинство, не тушутся перед уже новыми, нормализованными властями и оккупационными армиями. Ситуация была в руках, крепко удерживалась этой самой уже нормализованной партийной властью. А она эта власть, очевидно, и заверила свое старо-новое советское начальство, что сумеет справиться сама своими силами с возможными беспорядками. И нужно сказать, что все-таки сумела справиться, как и мне пришлось через пару часов в этом лично убедиться. Бросила на мирных жителей даже бронетранспортеры, десятки, а вернее сотни специальных машин с водными пушками, а таких было можно встретить почти на каждой улице в центре, на каждом перекрестке. Здесь же были и специальные машины с бульдозерными отвалами, не для сгребания земли, а для сгребания людей и сотни, сотни антонов, грузовых фургонов, полицейских фургонов, для перевозки арестованных, пойманных демонстрантов. И, смотря на всю эту технику, не хотелось даже верить, что наше "социалистическое" руководство вот так приготовилось к войне с собственным народом. Мне как технику было вполне понятно, что такое вооружение, средства механизации, нельзя было сделать за месяц, год, на это нужны были годы. Конечно, в каждой стране имеется вот такая или подобная техника для борьбы с разными демонстрациями, но это в капиталистических странах, но чтобы и у нас могли предполагать, что прийдется бороться со своим же народом. Ну десять, двадцать, пятьдесят машин, еще можно понять, а ведь тут были сотни, сотни. Значит исходили из того, что возможно против существующих порядков поднимется рано или поздно народ. А кто сидел в этих машинах, в этих бронетранспортерах? Все было организовано как я заметил по образцу советских внутренних органов безопасности, в бронетранспортерах были танкисты войск чешской государственной безопасности, на машинах с водными пушками той же госбезопасности, в антонах сидели полицейские, но в бронетранспортерах были и обыкновенные военные, солдаты чехословацкой армии. На улицах полным-полно членов народной милиции, все в полном обмундировании серо-мышиного цвета, все с автоматами, с боевыми патронами. А вблизи моего дома, на Староместской площади, они стояли один возле другого. Пока я еще, преодолевая километры пути уже пешком добирался домой, обстановка была еще спокойной, никто никого не затрагивал. Чешские полицейские с резиновыми дубинками (СНБ) в руках, за поясом у каждого еще и стальные наручники, многие вооружены автоматами, все с револьверами, все, собственно говоря, до зубов вооружены. "И как это долго выдержат эти вооруженные7", - подумал я, а на них уже начали покрикивать из толпы, особенно дети, мальчишки. И откуда они только взялись, везде так и шныряли, разгоряченные лица, прелесть, а не дети, но по боевому настроенные. Было видно, что для них это игра, самая большая игра в их еще детской, короткой жизни игра, о которой они понятия не имеют, их чистые, доверчивые душонки и не могут даже предполагать, чем вот эта самая игра может закончиться, ведь автоматы, оружие в руках этих вооруженных людей не были игрушечными, а их командиры в любую минуту, без зазрения совести могли отдать приказ, чтобы они разогнали эти демонстрации, этот протест, чтобы даже стреляли, сажали в машины, били и т.д. Приближаюсь к дому. И только моя машина, одна единственная, еще новенькая и стоит на этой нашей пустынной улице, и возле нее полицейский у дверей нашего дома, в нескольких метрах от моего автомобиля - пустынной, собственно говоря, только в нескольких сотнях шагов от неопределенной формы Староместской площади, где и стоял поперек этой улицы кордон членов народной милиции. И еще так метров пятьдесят за моей машиной было пустое пространство, где как я уже писал ни одной машины, и ни одной души. И о ужас, в этом пространстве летают камни, кубики, которыми был вымощен тротуар в Парижской улице. И бросают их, выбирают прямо с тротуара студенты, молодые парни, сколько их могло быть-много, мало. Время от времени камни перелетали и через мою машину, падали возле." И как я мог оставить вот так, здесь машину, да это весь я, вот такой растяпа",- мелькнуло в голове. Подбегаю к машине, одновременно от входа в дом отрывается и полицейский. "Вы как это себе представляете оставлять здесь машину, я уже больше часа здесь сторожу, да они ее разобьют, уезжайте, сейчас же уезжайте",-скороговоркой, взволновано кричал он мне и в эти минуты я был готов его обнять, так он пришелся мне по душе, видно было, что и он не был безразличен к нормальным человеческим ценностям. А тут студенты отзываются, смеются. "Эй вы сматывайтесь отсюда, да побыстрей, а то мы из-за этой вашей машины даже камни не можем бросать на этих болванов, на эту сволочь, милиционеров, жалко нам было вашей машины, она ведь новенькая, быстрей уезжайте." Камни летают со всех сторон, ребята смеются, а камни летят в сторону машины. Я благодарю молодого полицейского, благодарю этих ребят, прошу их, чтобы они на какие-то минуты перестали бросать эти камни пока я не уеду. А они в ответ:"Вы смотрите на него, он еще хочет чтобы мы перестали бросать камни, ну да катись ты отсюда поскорей, мы уж подождем,"- раздавались голоса. И все стихло, я завел машину, развернулся, поехал прямо на членов милиции, на этот их кордон. Все, таки молодцы были эти ребята. Приближаюсь к милиционерам, разбегаются перед машиной, орут на меня не своим голосом. Смотрю на них, многие перепуганы с искаженными лицами от страха, от летающих камней, бросаются в сторону, да с такой поспешностью, с таким страхом, как-будто бы это не были камни, а гранаты, бомбы. С руганью, проклятиями, но все же пропустили мою машину, и я, пробившись через толпы народа на площади, свернул в первую боковую улицу. И слава Богу тут уже машина была в безопасности, а еще через двести, триста метров можно было ее в боковой улице и оставить. Но мне нужно было зайти домой, взять дома перевод и отнести его в "Рапид", там уже ждали. А чтобы попасть в "Рапид" нужно было пройти через Староместскую площадь и еще пару улиц, прилегающих к Вацлавской площади, а здесь уже было протолкаться довольно сложно, везде были эти кордоны милиции. И если бы я знал насколько это опасно, так бы и не лез в эту толчею, перевод не перевод. Но я, как видите, полез. К этому часу еще не был дан приказ разгонять демонстрантов, ловить, сажать в антоны и вывозить за город, арестовывать, бить. Это случилось через минут двадцать, когда я уже был от "Рапида" шагах в сто. Последний кордон милиции и я в "Рапиде". Но не тут-то было. На этот кордон покрикивали мальчишки, дразнили милиционеров: "Гестапо, фашисты, советские наймыты!" И все эти крики, реплики, возгласы раздавались всего лишь в нескольких шагах от них, можно было даже без каких-либо прыжков, рывков некоторых достать дубинками, которые они держали в руках. Но они стояли, смотрели на них с невозмутимым видом, время от времени огрызались, но никто ничего серьезного не предпринимал, до сих пор было видно, что это были только и только слова.
И я, уже уверенный, что все обойдется, решил подойти к милиционерам и попросить, чтобы они меня пропустили. Но в этот момент кто-то дал приказ и вот эта масса милиционеров, переодетая в милицейское обмундирование "рабочая милиция", разные партийные функционеры и холуи КПЧ, рванулись нам навстречу, навстречу этим покрикивающим детям и, так как я был тут же, и на меня. Дубинки, резиновые дубинки резали воздух и в ответ крик, звуки падающих тел, вопли. Я же не дожидаясь такого угощения получить дубинкой, удирал без оглядки, удирал изо всех сил и ворвался в первые открытые двери дома и не остановился на первом этаже, а только на третьем. Оглядываюсь, на оказывается не один я тут такой удирающий. На лестнице, площадках между этажами полно людей, которым, как и мне, пришла в голову эта спасительная мысль, спрятаться в этом доме. И позже, выйдя из этого дома, когда уже прекратились вопли, крики, когда улица была в этих местах уже почти пустой и уже уехали санитарные машины, которые тут тоже были приготовлены на всякий случай, я узнал, как здесь били, сажали в антоны вот эти самые члены рабочей милиции, представители рабочего класса, как нам всегда их представляли. Я поспешил вернуться домой, путь назад уже был свободным. Моим же несчастным пражанам ничего другого не оставалось как уступить вооруженной силе. И только еще редкие отдельные группы, отдельные люди встречались на пути.
Глава 25 из написанной мной книги „ЧЕХИЯ (ЧЕХОСЛОВАКИЯ до 1993 г.) и РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ (СССР до конца 1991 г.) период 1985-2003 гг.-Прага 2003.
ГЛАВА 25
Интересен еще и такой вопрос: мог бы в Чехословакии получиться социализм с человеческим лицом, были ли для этого предпосылки в мире этом, в мире господства двух систем советской-социалистической и западной капиталистической? В конце концов, ведь в 1968 году, во время пражской весны, большинство населения Чехословакии ничего другого и не желало как только социализма с человеческим лицом. Но кто этого желал? Рядовые трудящиеся, и неважно какие, рабочие, крестьяне, интеллигенция, желали только устранения того, что им все-таки мешало нормально жить, жить по-человечески, так как это в конце 20 столетия уже бы могло быть и вполне осуществимо. А именно, чтобы все были равны перед законом, имели одинаковые возможности продвижения по работе, возможность принимать участие в управлении страной, предприятий и тому подобное, устранении самой большой несправедливости, которая и заключалась в том, что предпочтение оказывалось только коммунистам, им доверяли все, а беспартийным только разрешали работать, как будто бы эти другие, некоммунисты, не были и гражданами этой страны, как будто бы они не были в такой же мере заинтересованы в добросовестной работе, не любили также свою родину, не желали ей тех же благ, благополучия, как будто бы они были хуже тех других, хуже работали или не хотели работать. Это было главное, это было обидно, это брало людям инициативу, делало из них людей безразличных, незаинтересованных. Это было самое большое свинство, самая большая глупость коммунистов, их руководства, и этим, конечно, пользовалась всякая сволочь, карьеристы, люди хитрые, подлые, которые поняли что к чему и пользовались этими "преимуществами" советского режима, а он и был советский в Чехословакии. А нам остальным только оставалось смотреть, в душе возмущаться и уже отрицательно видеть и все остальное и даже те преимущества именно уже социализма и советского стиля, которые мы воспринимали почти их не замечая, автоматически. Не будь этого главного, что нас возмущало, так в остальном в Чехословакии совсем неплохо складывалась жизнь. Если бы был устранен вот этот, можно сказать, главный для рядового люда недостаток, а разве рядового, да рядовой над этим и не задумывался, а главным образом, конечно, это была проблема интеллигенции, но все же, если людей бы вообще начали оценивать по способностям (более или менее, но все-таки), без оглядки на их партийную принадлежность, если бы еще разрешили свободно ездить на Запад, так в чем дело. Вот этого в основном и хотело население Чехословакии, в первую очередь, опять-должен этот момент подчеркнуть-интеллигенция, говоря о социализме с человеческим лицом.
И реформы к этому шли, были и в ЦК КПЧ честные люди, желающие блага народу, которые и хотели того же. В конце концов, пора уже давно понять, что никакие революции, как мы уже убедились, не могут решать наши трудности, тем более в условиях жесткого капитализма, социализма, диктатуры, тоталитаризма, как только и только путем ЭВОЛЮЦИОННОГО РЕФОРМИРОВАНИЯ. А он, этот путь у нас и намечался подготавливаемыми и уже осуществляемыми реформами. Но у нас, конечно, не все хотели этот социализм с человеческим лицом, были еще здесь бывшие обиженные, ненавидящие все это социалистическое, были и такие, которые видели все лучшее в западном образе жизни, видели все спасительные решения только в рыночной экономике, свободной конкуренции, жестком соревновании между людьми, но главное, конечно, считали, что именно западный образ жизни и даст полную свободу человеку. А даст, дал? Да никакой свободы по сути человек не имеет, если он зависит от другого в смысле, что тот другой ему дает средства к существованию. А тех пару богачей, которые не нуждаются в этих платящих, так и они в своих владениях чем-то занимаются, только, конечно, уже полностью, вроде, по своему усмотрению, хотя и это понятие относительно. Не может человек ничего не делать только потому, что имеет такую возможность, не может и не хочет, он должен что-то делать, иначе он перестанет быть, вообще, человеком. Я бы сказал, что даже и так можно воспринимать жизнь, и не важно богат человек или нет, в конце концов счастлив-то он только тогда, когда то, что делает его радует, облагораживает, втягивает, а это в первую очередь работа, конечно, первое предпочтение дается творческой, которая человеку больше по душе и может и быть главной предпосылкой его спокойствия, хорошего настроения, даже счастливой жизни. А все эти взгляды, что богатство делает человека и счастливым, деньги вроде способны решить все проблемы, так, конечно, от денег многое зависит, и хорошее настроение, уверенность в жизни, но далеко не могут его сделать счастливым, только деньги. И вообще, сегодня, не вчера, сегодня богатство уже далеко не является предпосылкой к счастью, как между прочем и раньше. Но сегодня это сегодня, а вчера это вчера, условия жизни, требования от жизни все же сегодня другие, несравнимо другие, чем даже какие были 50 лет тому назад.
И зачем вот такие рассуждения, кому интересно читать о само собой разумеющемся, но это уже мой стиль писания, время от времени оторваться от темы, передать бумаге свои мысли, которые и наскакивают при писании.
Так вот имела возможность Чехословакия стать государством с человеческим лицом, иными словами, государством социалистического толка, такого склада, который бы в общем и целом устраивал подавляющее большинство населения этой страны. По всей вероятности теоретически вполне, но в конце концов и практически, конечно, при соблюдении нескольких предпосылок, а достаточно было бы вполне трех: во-первых чтобы ей в этом не мешал ни Запад, ни Восток, конкретней ни западный капиталистический мир, ни социалистический, в первую очередь СССР. Это во-первых, и во-вторых, если бы СССР и соцстраны попрежнему ничего не меняли ни в лучшую, ни в худшую сторону в отношении торговли, продолжали торговать с Чехословакией, покупать от Чехословакии все что покупали, все то, что Чехословакия поставляла, начиная от иголок и кончая всеми изделиями машиностроения, легкой промышленности и т.д. и т.п., а Чехословакии бы поставляли все необходимое сырье. А это бы означало ни больше, ни меньше как расцвет Чехословакии, в экономическом отношении, значило, что Чехословакия могла бы доказать, показать всему миру, что такое социализм, что такое справедливое государство, что такое народ и власть - одно почти целое. В-третьих, еще одна необходимая предпосылка - отказ СССР от командного отношения к своему почти вассалу Чехословакии (что в конце концов Горбачев предоставил, но, к сожалению, с большим опозданием). А путем реформ можно было бы и умалить значение органов безопасности, уменьшить численность армии, партийного аппарата за ненужностью таковых в такой мере, в конце концов и отказаться от ведущей роли компартии.
Мечта, утопия? Почему же, постараюсь объяснить конкретно, почему не совсем мечта и утопия. Во-первых, чехословацкий промышленный потенциал, уровень знаний технической и иной интеллигенции, квалификация рабочего класса, крестьянства, высокий уровень не только промышленности, причем самой что ни на есть разнообразной, но и высокий уровень сельского хозяйства, полностью механизированного, когда сельское население уже пользовалось всеми достижениями конца 20 столетия - газом, электричеством, водопроводом, канализацией, здравоохранением, транспортом, жильем и т.п., географическое положение страны, традиции, трудолюбие народа, его менталитет и т.д., давали все предпосылки к такому человеческому лицу социализма. И еще-люди уже не нуждались в этих капиталистических отношениях, не хотели их ни в коем случае, не хотели богатых и бедных, не хотели никаких эксплуататоров. А ведь в Чехословакии было почти все для удовлетворения потребностей населения; продукты питания и то в каком угодно количестве и богатом ассортименте были всегда и по сравнительно низким ценам, были какие угодно ткани, готовая одежда, белье и вообще все из текстиля, был и богатый ассортимент обуви, были и какие угодно предметы домашнего обихода, включая любые электропотребители, а во второй половине 80 годов в магазинах уже в достаточном количестве были и цветные телевизоры нашего и советского производства, без очереди сразу же, в тот же день или в крайнем случае через неделю можно было купить и легковую машину, а если у вас не было достаточно наличных денег можно было приобрести ссуду в банке на низкие проценты. В общем, у нас для населения производилось все, ничто не было забыто, ни в чем не был недостаток, можно было купить и отличную современную мебель, какие угодно осветительные приборы, да так можно было бы перечислять и перечислять, и все это производилось нашими предприятиями. И, собственно говоря, чтобы сократить эту тему, так у нас было все-то, что и на Западе, разве что не в таком богатом ассортименте и не в такой упаковке, и не в таком модном исполнении, но было, все было. Так в чем дело, и что главное, по карману всем "трудящимся", которые постепенно могли себе полностью оборудовать и квартиру, и наконец, и купить новый автомобиль. И мы в 1968 году верили в этот социализм с человеческим лицом почти все, вся страна верила и если бы не вторжение нашего старшего брата (бывшего) со своими младшими - Советского Союза и соцстран Варшавского договора, может быть, и получился бы этот социализм с человеческим лицом, реформы - то его готовили полным паром. А еще и такая смелая мысль, а какое это бы оказало влияние на Европу, в первую очередь восточную, на СССР, возможно и Союз бы не распался, во время спохватился и перестройка бы пошла по иному пути. Ведь и наш реформатор, член ЦК КПЧ Зденек Млынарж был большим другом со студенческих лет Горбачева, вот они бы, возможно, и посоветовались, как дальше, и не пришлось бы этому Млынаржу оставить страну и перебраться на Запад; заставили, конечно, и не только его одного, но и других реформаторов тоже на высоких партийных постах.
Так что здесь были почти все предпосылки для создания такого государства, социализма с человеческим лицом. Но это, конечно, было бы возможно, если бы СССР не вмешался в эти наши дела, но как он мог такое оставить без внимания, если у власти были эти архаичные, тупые, коммунистические правители, которые и не умели ничего другого как "не пускать", (не пущай), не разрешать, как же вдруг потом, чтобы население СССР сразу же спохватилось, захотело того же. А что бы потом делали эти миллионы - номенклатура, КГБ, партийный аппарат, ведущая роль партии. Какой еще социализм с человеческим лицом, если бы пришлось отказаться от средств насилия раньше или позже, на котором и держался советский режим в СССР?
А что Запад? И Западу этот социализм с человеческим лицом угрожал не в меньшей мере. Как же так, как же так без рыночной экономики и люди хорошо живут, счастливо живут, и это без капитализма, оказывается можно и в социализме жить лучше, чем при капитализме, а именно и потому, что нет в нем всех этих несправедливостей, присущих капиталистическому строю.
Нужно объяснить и такой момент, почему именно у нас, в Чехословакии, возникла Пражская весна в 1968 году и почему эти наши реформы оказались изолированными от других стран "социализма". В период 1945-48 гг. у нас, благодаря специфическим условиям развития страны, вполне намечалось осуществление демократического социализма. Тогда, еще перед, так называемой Февральской революцией 1948 года, когда власть захватила КПЧ, у нас, можно сказать, осуществилось основное условие, ведущее страну к социалистическим устоям с вполне гармонирующими рыночными условиями. Была национализирована основная промышленная база и банковская сфера, уже к концу 1947 года государственный сектор создавал свыше половины общественного продукта, мелкое производство составляло почти одну четверть и только почти одна четверть была в руках капиталистического сектора. Причем национализированные предприятия при этом были самостоятельными субьектами рыночного типа, ими не управлял никакой планирующий орган или министерство, но квалифицированное руководство предприятия, контролируемое заводскими советами работников этого предприятия с широкими узаконенными полномочиями. И из той части национального дохода, который был назначен для потребностей населения, две трети получали наемные "трудящиеся", остаток ремесленники, люди свободной профессии и служащие, и только не целый процент имели капиталисты и владельцы земельных участков. В общественной сфере существовал плюрализм, было несколько политических партий и свободные выборы, в которых в 1946 году КПЧ получила 36% голосов и вместе с социал-демократами имела абсолютное большинство. Ограничение плюрализма по сравнению с западной парламентной системой заключалось в том, что все существующие партии (по четырех в Чехии и в Словакии) образовали коалицию, называемую Национальным (Народным) фронтом, и все они участвовали в правительстве. Таким образом, общие отношения (условия) в Чехословакии до 1948 года можно было считать определенным радикальным вариантом демократического социализма, что нас тогда и то в никоем случае не отделило от Европы. Многие наши политические деятели (Млынарж и другие) считали, что если бы чехословацкие коммунисты во главе с Готвальдом не подчинились полностью сталинским порядкам, не переняли сталинизм, так Чехословакия имела исторический шанс начать создавать " социалистическое государство", но не такое, какие позже развивались в остальной Европе, а могла и стала бы одной из самых развитых стран Европы, граждане которой жили бы свободно и независимо ни от кого. А Бенеш всегда мечтал, чтобы Чехословакия была именно таким государством, государством социального толка, демократическим, но как известно ему это сделать не дали: болезнь, тяжелые переживания, огромная ответственность преждевременно закончили его жизнь. Да, если бы и остался жить, так с приходом к власти Готвальда, Чехословакия уже перестала быть самостоятельным государством с правительством, которое бы и управляло страной по своему усмотрению и исходя из потребностей и чаяний народов Чехословакии.