Анна всякий раз вздрагивала, когда раздражённая её немотой дочь, неожиданно вскрикивала: «Мам! Ты чё все молчишь-то. Не слышишь?» И тогда она вскидывала посторонние глаза на дочь, испуганно и упрямо, невольно, на всем ходу ловя ускользающую, брошенную дочерью фразу. «А я говорю!» – как-то ни к месту упрямо утверждала она. И наконец дочь успокаивалась, ну, что взять с семидесятилетнего человека, потерявшего один за другим мужа и сына, и не окликала, тоже утонув в своих мыслях.
Анна лишь спустя время, когда закрывалась за дочерью дверь, и она снова вздрагивала от щелкнувшего замка, понимала, о чем спрашивала дочь. И в чем обвиняла. Анна упрямо поджимала губы – не принимая обвинений – ибо она ни на минуту не замолкала. Просто её никто уже не слышал. Потому что все её мысли были обращены к иному миру, где звуки умирали, не родившись, и где они были ни к месту, ибо могли лишь спугнуть дрожавшее от любви сердце.
Конечно, Анна любила и дочь, и внучат, уже взрослых, но почему-то после смерти мужа – она поняла, что сильнее всех привязана именно к нему, а когда потеряла сына – первенца, упрямого и красивого мужчину, пятидесяти лет, которого обожали женщины и вся родня, который умел дружить с мужчинами и помогать старикам – она поняла, что именно он – тот, ради которого она и жила так приподнято и щедро.
Отец, как и положено, был сильнее привязан к дочери, она младше и по-женски расторопна, говорлива, громко-рассудительна – и он многое о женщинах впервые узнавал именно от неё. И даже бесшабашность её юности и зрелых лет – она и выпить любила, и мужчин примечала, которые не могли отвести глаз от фасонистой её походки – мелко перебирать стройными ногами, подбивая бёдрами льнущую к икрам юбку, тоже привлекала отца, когда они бывали вместе на людях – он подмечал её привлекательность, гордился женщиной-дочерью.
Теперь оба её мужчины наверняка соединились и смотрят с небес на всех, кто их помнит и жалеет. Анна не отрекалась от повседневных дел, которыми занималась всю жизнь, и хоть дочь изображала, что проведывает мать, на самом деле, она присматривалась к ее самочувствию не любви ради: её замужняя дочь – студентка, ждала ребёнка. На няньку в теперешнее пропащее время денег ни у кого не водилось. Оставалась надежда на прабабушку Аню. Так что тормошила мать Татьяна не зря. Без неё как без рук. Сама Татьяна работала, муж болел, а зять, как и дочь, учились в Москве, в Плехановке, приезжали домой за деньгами и харчами и, кроме Татьяны, ни на кого не рассчитывали. Раньше помогал брат, а теперь и у его семьи проблемы. В общем, как у многих в России.
Перед нынешней Пасхой забежавшая Татьяна застала мать за мытьём раскрытых окон. Она заахала, искренне пугаясь за материнское здоровье, такое для всех них дорогое.
И звонок телефонный прозвучал при ней. Он раздался неожиданно – как и все теперь для Анны, и зазвучал, как набат, настойчиво междугородно.
Рывком сняла трубку Татьяна. Но мужской голос – незнакомый и немолодой вежливо попросил Анну. Очень вежливо и очень деликатно, с каким-то внутренним замиранием. Татьяна уловила мгновенно пропавшие междометия в радостно-тревожном ожидании и невольно насторожилась, почувствовав далёкое эхо наступающей беспомощности.
– Тебя, – растерянно сказала она, передавая трубку Анне.
Анна узнала этот голос, его отрывистость, его взметнувшиеся певучие нотки и нечёткость окончаний. Его живое дыхание, мгновенно передавшееся ей, как будто не было полвека, как будто вернулась она в утреннюю зарю.
– Анька! – радостно кричал Фёдор. Я все про тебя знаю. Все. Я тоже полгода как вдовец. Анька! – выкрикивал он и голос его пьянел от возбуждения, я приеду к тебе. Завтра выезжаю. Встречай! И трубка также быстро растеряла звуки и только пи-пи-пи-пи... Анна аккуратно положила ее на место и растерянно и вопросительно посмотрела на дочь.
– Кто это? – учительским тоном спросила дочь.
– Федька, – ошарашено ответила Анна.
– Какой ещё Федька? – требовательно и как-то пугающе, почти с угрозой допрашивала дочь.
– Какой Федька... Ну, мой, ну, тот самый, сосед... – и Анна умолкла.
Татьяна смутно вспоминала о каком-то соседском Федьке, который в седьмом классе пришёл сватать Анну. Больше она ничего не знала. Она немного успокоилась, волна первой жгучей опасности отступила и она снова увидела мать с пустыми глазами, и чтобы как-то привлечь её внимание, спросила, буднично, как о ненужном. С безразличием.
– Чегой-то он?
– Сказал, чтобы ждала, – вдруг ответила мать.
– Как это ждала?
– Сказал, что завтра выезжает. Ко мне, – уточнила мать.
– Откуда выезжает?
– Из Анапы. Он живёт там.
Было видно, что мать больше говорить не станет.
Татьяна ушла, растерянно хлопнув дверью, недовольная ни собой, ни матерью, ни свалившемуся на их голову Федей.
х х х
Озарение на какой-то миг овладевшее Анной, угасло, обыденность или даже опустошённость снова заполняли её и она вязла в ней, как в паутине, и только краткая открытость далёкого Федькиного голоса вдруг вырывала на поверхность и тогда она не понимала, где ей уютней, ибо поселившаяся в ней беспомощность, делая беззащитной перед жизнью, на самом деле ощущалась как спасение, потому что поглощала эту самую жизнь, не принося сильных волнений.
Для принятия гостя ей не требовалось дополнительных усилий, в квартире как и всегда сверкала начищенная и как новенькая мебель и свежие обои цвели живыми цветами, и паркет лежал под тремя слоями лака, словно вчера его покрывал муж. Анна все понимала – как надо. Слышала ото всех, переживших такие потери, но знания почему-то не спасали. Жила внутри неё какая-то иная реальность и жила совсем по иным понятиям и знаниям и правила теперешней жизнью Анны. Но многолетняя привычка двигаться и что-то делать выручала, не позволяла безмолвно угасать перед пляшущим экраном телевизора или залёживаться одной среди двух огромных пуховых подушек, таких же сухих и жёстких, как и её глаза, потерявшие слезы.
Анна раскрыла обе дверцы шкафа, где выстроились шеренгой её праздничные наряды. Она подумала, что вся её жизнь, как глянцевая журнальная обложка – праздничная. Даже из обыденных вещей – пожалуй, единственный халат, который на ней. Она любила его, оберегая от Лёниных посягательств – ему виделась Анна только в шелках. Он, когда замуж звал, так и сказал: «Ты у меня всю жизнь в шелках проходишь». Но привычка детская тянет к ситцам. Его не жалко, он словно сцеплен с телом – так незаметен и дорог, потому что удобен. Не скользит, не цепляется, развеваясь, как шёлк, ни за углы стола или за край подоконника, который она минуту назад вымыла. Зачем она стоит у торжественных шелков? Ах, едет Федька. Зачем он едет? Он хороший парень, этот Федька, и любил её. Они жили по-соседски и он почему-то влюбился в неё. Поначалу он ей не очень нравился – когда вдруг запылал любовью. Невысокий, коренастый, с крупной головой и пышной густой шевелюрой. Интересно, что от неё осталось? Она вспомнила, как вдруг поймала на себе его пронзительный взгляд и сама задумалась о нем ни с того, ни с сего. Он поначалу ничего не говорил ей – особенного, того, что означал его говорящий взгляд. Просто в один прекрасный день – им было по четырнадцать, он заявился в новой рубашке и с только что помытыми волосами – они лежали обворожительной волной на лбу, и он откидывал их, взмахивая головой, точно конь необъезженный или поэт в запале откровения. Он заявился к ее отцу. Пришёл и сказал: дядя Павлик, мне с вами надо поговорить насчёт вашей Аньки. Анна услышала и испугалась, нырнула за печку, таким грозным он ей показался. Может, она в чем провинилась? Она стояла, замерев, и ловила доносившиеся из комнаты голоса. Вначале его – Федькин. Резкий, взволнованный. А потом отца, спокойный, рассудительный. А потом Федька также быстро вышел, как и зашёл. А отец на Анну тоже не посмотрел. И только за ужином, глядя исподлобья, когда опускал ложку в миску с кислыми щами, сказал: «Ну, что, мать, Аньку, стало быть, сосватали. Мать ничего не поняла, Анна вся пунцовая бросилась вон из избы.
– Хоть бы у меня спросил, – выговаривала она через минуту подоспевшему дружку.
– Да мы же маленькие, нам без родителей никуда, – оправдывался расстроенный Федька. – А я ведь без тебя пропаду, – заключил он.
И с той минуты у них началась любовь.
А потом он уехал в мореходку, на Чёрное море. Конкретно они ни о чем не договаривались. Как-то подразумевалось, что она станет ждать. В его любви она не сомневалась. Просто чувствовала, что любит. А дальше потекли её семнадцать лет. Со взрослой причёской, с танцами в клубе. С приехавшими в их лесхоз выпускниками института. Из Тимирязевки. И один весьма привлекательный. И с неё – глаз не спускает. И захотелось ей проверить своего морячка – так ли он помнит о ней, как должен помнить?
В ответном письме она намекнула, что к ней тут сватаются. Ну, не все, но один весьма настойчивый. Она письмо отослала и с замиранием сердца ждала ответа. И... не дождалась. А парень тот, из Тимирязевки – Лёня, вдруг замуж позвал. Проводил после танцев, поцеловал около дома на прощанье и... предложение сделал. Она испугалась. Чего ей хотелось? Хотелось, чтобы Федька как очумелый, все бросив, примчался к ней. За ней. Чтобы в ногах валялся, чтобы ценил, что она ещё ждёт его, когда здесь – море разливанное ребят и все – её. И чтоб Лёня был поодаль, не выпускал её из виду. А на деле – от Федьки молчок, а Лёня нетерпелив, потому что от лесхоза ему обещают квартиру, если он женится. Квартира неподалёку от их села, в райцентре.
Страшно разозлившись на молчание Федьки, Анна в три дня решила свою судьбу. С Лёней расписалась. Без всяких пока свадеб. Просто сходили в ЗАГС.
Потом, когда ему через месяц дали квартиру, они сказали родителям, и все узнали, что Анна теперь замужняя и что укатила в райцентр и там живёт с красивым, умным мужем.
х х х
Фёдор с наслаждением вытянулся на верхней полке плацкарты. Он любил ездить в плацкарте. Любил людей, толчею, шум, там, где ощущалась плотная, горячая жизнь. Он любил соотечественников. Знал их. Уже многие летние месяцы наблюдал чужие судьбы у себя под боком, значительные события. Он представлял себя дирижёром с волшебной палочкой, по мановению которой совершаются всяческие чудеса – не разводятся из-за весёлости и забывчивости мужа или жены, их семьи не распадаются, или наоборот, от случайных, казалось бы, встреч рождаются семьи, а в них дети, а теперь и дети детей тоже приезжают в дом к Фёдору Ивановичу, чтобы в свой черед сладить удачную судьбу. В курортном городке Фёдор Иванович построил дом, едва уволившись со службы, где он накатался за границы, и теперь осел с разросшейся семьёй здесь, на родине своей жены, и как все местные лето посвящал курортникам.
Иногда он представлял собственный дом старым разросшимся деревом, на ветвях которого навсегда укреплены птичьи гнездовья. Ну, а корневищем дерева – служит, конечно, он, Фёдор Иваныч. Курортники, впервые попавшие в его дом, на другой не меняли и начинали ездить сюда каждое отпускное лето. Иногда перед приездом звонили или присылали открытки, но чаще ездили наудачу и никогда не промахивались. Фёдор Иванович обустраивал всех. Бывало, в самый разгар сезона этот небольшой по размерам клочок анапской земли вмещал до двадцати с лишним человек, не считая хозяев. Фёдор Иваныч лично знакомился с каждым, особо открытых также впускал в своё сердце, выслушивал все пожелания относительно удобств и все зимы усовершенствовал свою обитель.
Постепенно вся семья включилась в это хлопотное, но прибыльное предприятие. Пришлось делиться с выросшими детьми. Закрепили за взрослой дочерью два небольших домика, на две и на три кровати, и сыну выделили часть мест, а теперь и подросшей внучке – тоже желает иметь свою прибыль.
Какие ни взрослые, а все равно дети, не считают, сколько отец затратил, пока все строил, и проводил канализацию, и асфальтировал, и водой снабдил, не считая мебели в комнатах и постельного белья – выделяй им, да ещё дуются, если и к ним не привозит с вокзала, о себе печёшься, пеняет дочь. Фёдор Иванович вздыхает. Дети выросли, забот не убавили.
От дочери к сорока годам ушёл муж. Вернее, она его сама выгнала. Застала, видите ли, с кем-то. Лучше б глаза прикрыла. А то ведь бегала, выслеживала. Права или ошибалась. Не ошиблась. Ну и что? Внучка на выданье, села на шею деда, внук – совсем пацан безотцовщина, сама почернела от ужаса и прилепилась к какой-то секте. Теперь – вся там. То спевки, то собрания, любую копейку тоже туда. – Они спасли меня! – кричит она в ярости, как только он принимается ругать её. – Спасли! Ты хоть можешь это понять своим мужицким умом?! Нет, не может. Лучше бы гуляла, думается ему. Все бы веселей было. А то она вся в молитвах, а пацан голодный, торчит у них. Говорит – матери некогда о еде думать. Пока жила бабка, то есть его жена, все на ней и держалось, на её жалости. И вот полгода как нет её и все покатилось. Сын – красавец, умница, инженер от бога, он, отец, – влюблён в него, что уж про девок говорить. Тоже весь запутался. Женился рано. А сын родился больным. Паралич. Кое-как говорит и ползает, а так – в коляске. И дом Фёдор Иванович ему отгрохал, и все для него. Нет. Не может жена с таким ребёнком тут жить. Все продали, подались на Кипр. Дом-то там купили, а вот с работой не получилось. Жена, хоть и врач – пригодной оказалась как массажистка. А он тоже на разовых вызовах как монтёр. Но и это не все. Угораздило его при их-то жизни влюбиться!
Подруга жены, Фёдор Иваныч мог бы – сплюнул: некуда. Ну, ничего в ней! А ребёнок – хуже ихнего. Не говорит, мычит только и тоже в коляске. Нарочно не придумаешь. Вот рассказать – не поверят. И теперь то он здесь – уже без дома – ютится у родителей этой мадам, то она – у них в гостях. На правах бывшей подруги, а теперь любовницы.
Уже оформили развод, и снова женится. Бой мой! За что я так наказан детьми.
Не стоит расстраиваться, жена все расстраивалась из-за детей. Они-то живут, а она – не смогла. Нет, про плохое не стоит думать. Думами – не поможешь. И он повернулся на бок и переключился на то светлое, что сулила ему дорога.
...Он даже рад, что едет к ровеснице, и столько у них общей памяти самой сладкой – детской. Они станут вспоминать все-все. Дороги запылённые, и свои серые и лёгкие в пыли ноги, и первых ершей в их неглубокой петлистой речушке. А ещё огороды на задах домов со множеством помидоров мясистых – что тебе астраханские! Тут свои, доморощенные, переваленные с боку на бок, темно-красные, с зелёной полосочкой на сахарных изгибах. Можно с солью, можно и так. Можно с душистым хлебушком. В детстве все особенное. Неизведанное. Первозданное. Дальше – почти холостые ходы. Повторы.
Анька такая была хохотушка. Только палец покажи, тут же закатится. А он мастер выдумывать. А если есть кому слушать? Из него при ней так и велись побасёнки сами собой. Глянет на неё – и все само сочиняется.
И ведь где надо, там и хохочет. Первая. Следом уж остальные. И в школу они вместе и назад. И на улицу. И на огороды. И вдруг он увидел её всю и она явилась девушкой. Он даже не помнил, что смотрел на неё. Ему хватало её смеха и то, что купались на речке, вначале голые, а потом трусы надели – это уже к школе, а потом девчонки в майках стали на речке загорать. В них и купались. И ничего. А тут вдруг настало 8 лет и Анька вырядилась в какое-то платье. И он увидел фигуру! Прямо сказать, дыхание спирает. В общем, все у неё созрело. И ноги сделались из длинных и тощих – какие-то танцевальные. И руки – тоже. И все он никак не мог отвести глаз от груди. Наверно, потому что там какая-то вышивка была. Или ещё почему-то? Ну не мог. Все его тянуло взглянуть – что у Аньки платье так отдувается. И даже потрогать захотелось. А потом взглянул в её глаза. А глаза у неё были широкие и задумчивые. И она как-то некстати тоже на него посмотрела. И тогда он все понял. И про вышивку на груди, и про глаза, и про себя тоже понял. Они уже большие.
Все это вспоминать им до конца жизни хватит. А сколько было без неё? Когда она его бросила...
У него новое дело. Мореходка. Можно сказать, для них двоих и старался. Чтобы жизнь своей Аньке безбедной сделать. В письмах всего не напишешь. Мечтал – приедет, наговорятся. А она какое-то письмо обидное прислала. Дескать, какие-то парни вьются. А один – замуж зовёт. Он так тогда обиделся. И ничего ей не ответил. Пусть одумается. А через месяц брат прислал письмо – Анька твоя замуж выскочила.
Как он тогда выжил – отдельный разговор. Про это тоже не стоит помнить. Он приедет и все выяснит. Он до сих пор был уверен, что кроме него её никто не мог любить. Теперь, спустя жизнь, он знает, что даже самая отчаянная страсть может закончиться безразличием и даже ненавистью. Но есть ощущение родства. Это не опишешь. Это чем-то внутренним чувствуешь, некой защитой из вне, а кому же не нужна защита?! Всякому и в любом возрасте. Даже самому сильному.
А он не слабак, он знал себе цену и знал, что жизнь прожил достаточно удачную, но в любые трудные моменты всплывала откуда-то со дна души Анька. И такая навалилась тоска, невольно хватался рукой за сердце, именно там жила всю жизнь с ним Анька.
Женился он не так, чтоб скоро. Все наводил справки про Аньку, хотя очень был зол, но знал, что простил бы и сделался бы самым счастливым, если бы все вернуть. У неё уже рос сын, а он все не женился. Даже искать не хотел. Пользовался, что в руки плыло. Не верил в чужих, своя же была только Анька.
Окончил мореходку. Стал ходить в загранку. Как-то случайно познакомился на пляже в Новороссийске, где жил с молоденькой, прямо после выпускного в школе – девчонкой. Симпатичной, шустрой и отчаянной. На второй день их бесшабашного знакомства, она позвала его в Анапу, к бабке. Вот в таких же как у него теперь сарайчиках и началась его семейная жизнь. Он даже не мог сказать – почему именно – она?! Почему никто до неё? Были и красивее, и умнее. А тут бабка так подействовала с её доморощенными взглядами, с такими же говорливыми соседками, которые знали Нинку с вот такого младенчества и они с удовольствием показывали рукой под мнимый стол. И она сразу сделалась домашней. Варила супы из молодой свекольной ботвы, никого не стесняясь, усаживалась к нему на колени, так что видевшая все бабка решила, что он её муж. И так и сказала однажды: «Что ж мне мать твоя не сказала про мужа? А то все про школу и про школу. А ты, оказывается, замуж вышла? И ты – зятёк, хорош. Так бы и признался сразу, что внучку-то нашу охмурил».
Пришлось срочно сочинять про будущую свадьбу и вообще как-то смиряться с новым положением. Поэтому назад в Новороссийск ехали уже определившейся парой. Он отправился к новой семье в гости, да так и застрял у них до женитьбы. И, в общем, не жалел. Нина оказалась и хорошей женой, и заботливой матерью, и любящей бабушкой.
До конца своей жизни она лихо водила машину, ездила на вокзалы за отдыхающими. Ему думается, что она-то как раз с ним была счастлива. Для него в их отношениях, несмотря на внезапность, предполагающую удивление или даже восторг – все оказалось навсегда будничным. Это несмотря на её красоту – он потом разглядел, какая досталась в жены, и желание всегда быть модной. Она любила блеснуть причёсками, умело красилась. И на неё оглядывались в толпе. Несмотря на все её преимущества и затейливость её нарядов и причёсок и отчаянное сопротивление возрасту и болезням – вся она была сплошные будни. А вот Анька? В пыли, и в облезлом сарафане, немногословная и застенчивая – праздник. Он вспомнил о ней и все ликовало в нем.
И сейчас он будто бы потерял время. Ему страшно было произнести их возраст. Вы с какого года – без обиняков спрашивал кто-нибудь из ровесников, видимо, с желанием примерить себя к таким же годам. Его мутило от непрошеного любопытства, а сильнее от собственного возраста. Трудно было выговорить вслух – мне семьдесят. Нет! Нет! Кричало в нем непрожитое счастье. И все возвращалось в семнадцать. Оттуда было ловко смотреть вдаль и все с высоты семнадцати лет выглядело здоровым, радужным и необходимым, без чего не мыслилась жизнь вообще. Ну что можно сказать про семьдесят?! То-то же...
х х х
Он стал представлять, как она встретит его. За всю их разлуку он видел ее раза три. Мельком. Последний – лет двадцать назад, когда приезжал хоронить мать. Анька изменилась. Раздобрела, и походка сделалась не цыплячья, а величавая, и голову держала гордо. Он знал о её судьбе. Мать и в письмах упоминала, и когда в прежние приезды был, говорила: «Твоя-то Анька королевой тут. Мужик директор леспромхоза. Сама – почтой заведует. Как сыр в масле катается».
Ну, он радовался, конечно, в той мере, в какой вообще можно радоваться чужому счастью, а как представлял, что судьба её не удалась и она бы бедствовала, – успокаивался. Он никому не желал лиха.
И теперь представлял её, конечно, не девчонкой, а вот той женщиной, которую помнил последние годы. И как шла она по улице, не спеша, достойно, с полным к себе почтением. И всё-таки чувствовал он её иной, все той же длинноногой Анькой, беспрерывно хохотавшей над его байками.
А пусть только скажет – нет, – доказывал он отсутствующей Анне, – вот только пусть попробует. Его раздирала огромна мощь, какой он давно в себе не помнил, каким-то обвалом на него навалившаяся и требовавшая выхода. Ему хотелось поднять эту толстую величавую Аньку, затормошить ее, закружить, чтобы все вернуть. Все.
х х х
И всё-таки Анна ждала его. Пусть не так явно или охотно – не то настроение – у Татьяны тяжело болел муж, с которым жизнь не была мёдом, но любая болезнь стирает непримиримую обиду, если движется к печальному исходу. И все это угнетало. Его пьянки воспринимались теперь невинной шалостью. Всё-таки он работал и деньги приносил, и помогал иногда по дому. А лежачий и жалкий, и совершенно беспомощный, он уже ничего не мог исправить из того, в чем ошибался. Взгляд его покорный и трагический мог кого угодно свести с ума. Анна жалела Татьяну, хотя та не совсем чтобы обездоленная. Уже имелся у неё дружок. В тайне от мужа, но не от матери.
Исподволь, потихоньку, всё-таки Анна закупила продуктов и как и к прежним праздникам стала готовить впрок еду. Замесила тесто, поставила ножки для холодца. Она высчитала, когда приблизительно появится Фёдор. Если он вообще появится.
И все равно он появился неожиданно.
Он рывком распахнул входную дверь и, побросав пакеты и свёртки на пол, как и мечтал, крепко обнял растерянную Анну и, не мешкая, стал целовать её в губы до возбуждения, до опьянения, до одури, словно в юности, которую они так нелепо пропустили. От неожиданности у Анны задрожали колени, потом кровь прилила к вискам, потом она размякла и так зарыдала, что Фёдору пришлось осторожно отвести её на диван и долго успокаивать, извиняясь, что не рассчитал её силы. «Я-то думал, что ты все такая же хохотушка, а ты...» – укоризненно попенял он.
Они принялись разглядывать друг друга, напоминая младенцев, впервые познающих мир в различных его масках, которые уже являлись им, все эти маски куда-то исчезали, не показывая ничего примечательного, и лишь теперь погруженные только в себя они вдруг с удивлением обнаружили подобных себе существ. Существо напротив обладало неким магнетизмом, так что невольно протягивалась не совсем послушная рука, чтобы не спеша насладиться не совсем чёткими контурами тела и ощутить память пальцами, трогавшими живое дыхание родной плоти.
х х х
Они незаметно перебрались в спальню и вот уже зашторены окна и средь бела дня – ночь, и он говорит, не переставая, как будто боится, что его остановят. «У меня такое ощущение, что я все пятьдесят лет каждый божий день говорил тебе: «Да?», а в ответ слышал «Нет». Как наяву слышу твой голос». Она подумала, что так оно и было, потому что она ни разу не пожалела о своём скоропалительном решении. Как выиграла в счастливую лотерею своего Лёню и теперь мучилась совестью – как бы отреагировал на все, если бы увидел. «Они же добрые у нас, и твой и моя, не осудили бы, – прочитав её мысли, говорил Фёдор. – Они же видели, как нам тяжело поодиночке». Тяжело, думала она, чувствуя его благодатное тепло, потому что с каждой минутой в неё возвращались силы. Она чувствовала их, наполнялась ими и неожиданно она поняла, что счастлива была не от одной своей любви к мужу и сыну, а от их преданности, особенно преданности и любви Лёни. «Ты не оставишь меня», – бесконечно повторял он, то и дело целуя ее разгорячённые щеки и ладони, и не ждал ответа, знал, что не сможет просто встать и попрощаться с ним. И она знала, что спасена именно им, он как надёжный якорь, как перст Божий явился вдруг к ее выцветшей жизни. Конечно же, она не расстанется с ним, потому что нужна в этой жизни как всей своей сутью и данностью, только ему, для такой же данности и судьбы. Это она уже поняла и невольно шевельнулась в лад подоспевшим мыслям. «Ты теснее прижимайся, видишь как здорово, как нам тепло вдвоём», – он туго прижал пышный её живот к своему мускулистому, по-хозяйски приговаривая: «Сдобненькая ты моя, Анька, медовенькая моя, я же не мог уйти просто так из жизни, не доделав того, о чем мечтал в юности. А все мечты мои были об одном: чтобы вот так тесно обнявшись заканчивать каждый день».
Что-то стукнуло в прихожей и Анна представила, что пришла Татьяна и теперь не знает, что и подумать, и надо бы встать, и хотя бы познакомить их, а ещё сказать, что она, вероятно, выйдет замуж. Она представила расширившиеся от неподдельного ужаса глаза дочери, которая давно распоряжалась её жизнью как своей, прилаживая то к одному делу, то к другому, точно Анна уже и разума лишилась. И испытывая неведомый эгоизм, Анна уютнее прижалась к Фёдору и закрыла глаза. «А ты поспи, поспи», – все шептал он, в свою очередь освобождаясь от неприкаянности и неуверенности, вдруг овладевшей им после ухода жены. Теперь он представил, как вернется домой с Анной. Пожалуй, вначале они распишутся, чтобы не травмировать ее ехидными подковырками дочери. Сын-то ладно, смолчит, а вот дочка уже не раз принималась в целях профилактики заводить разговоры о «некоторых идиотах, которые на старости лет озабочены поисками жён. И находят. И женятся. И все нажитое переходит новой жене и её детям, а свои остаются истинными сиротами». «Матери так никогда не поступают», – всякий раз заканчивала она свой монолог и не сдерживалась, смотрела изучающе в глаза отцу: все ли он правильно понял.
И он представил, как войдут они с Анной в их общую кухню, которая служила столовой за большую площадь, и где собирались на праздники, если лил дождь и загонял всех под крышу, и вот как войдут они с Анной за руки, Анна представительная такая, осанистая, важная, её невозможно унизить, только испугаться, и он скажет: «Это Анна, моя жена!» И как дочь по-цыплячьи вытянет худую шею и с ходу начнёт причитать типа «я так и думала, это и должно было случиться, я предупреждала» и наверняка вначале выскочит из кухни. И они останутся с сыном, взрослой внучкой, Ванькой-подростком, который вечно голодный пасётся здесь, и они рассядутся за стол, который поставят в середине комнаты, и Анна будет как героиня какого-нибудь фильма. И все они будут взглядывать на неё и удивляться деду. Вот какой у нас дед, молодец. Они поймут его, наверняка. Вспомнят Нину, выпьют за неё и за Аниного мужа и сына, и сольются в новую семью – куда всем деваться, все зависит от деда, и спустя какое-то время вернутся и дочь. Опухшая от слез, но присмиревшая. Пусть будет так. Он не должен загонять себя в угол в собственном доме и при сносном здоровье.
– Там Татьяна, – то ли испуганно, то ли по-хулигански смешливо зашептала Анна.
– Давай вставать, – по-хозяйски распорядился Фёдор. – Жизнь только начинается, – добавил он с молодой бравадой. И с удовольствием.
Ему неожиданно так захотелось жить. Долго-долго, назло всем недоброжелателям, в том числе и близким, которым легче тосковать по отсутствующим, нежели делиться с ним любовью земной, требующей не тоски, а радости за другого.