Я называю это – снами о родине.
Моя мама рассказывала мне, что она умела летать во сне. Я завидовал ей: помимо самого чувства полёта («А как это – летать?»– «... как... как птица...» – не умела выразить она.) – это было и очень удобно для неё: «Если за мной кто-то гонится, во сне я знаю, что могу улететь».
Что кто-то гонится за мной, тогда мне снилось... ну, если и не часто, но ведь снилось! И помните, как это бывает: надо бежать, а сил переставить ноги – нет... Ух, если бы взять и взлететь! И лететь! И вместо слепого ужаса – полёт!
Нет, снов о полётах у меня не было. Было другое.
Впервые оно пришло в 19 лет. Я болел, в палате было не жарко, и я никак не мог согреться под байковым больничным одеялом. И не мог заснуть.
Внезапно, тысячью раскаленных иголок огненная метель окатила тело. Не окатила – прокатилась сквозь меня. А тело застыло.... Нет, неправильный термин – стыни не было, я сразу согрелся, но двинуть не мог ни мизинцем. Так бывает, когда сильно затекает нога, но тогда у меня затекла не нога – «затекло» всё тело. Я перепугался, стал стараться двинуться, но когда шевельнулся – проснулся.
Вот такой сон.
Сон?! Когда утром я проснулся после действительно нормального сна, то засомневался: уж очень непрерывной была эта линия: я, пытающийся, согреться – я в огненной метели – я пытающийся преодолеть паралич – я просыпающийся. И если – всё-таки сон, то – с какого места?
«Метель» стала моим спутником, моим кошмаром на многие годы. Я уже знал, что, если, засыпая – чувствуешь её огненное прикосновение, дальше – сон, что дальше рано или поздно проснёшься. Но я очень долго пытался внутри сна доказать себе, что это именно сон, а не явь. Невозможно. Действует расширение закона Ньютона: внутри системы, пользуясь только внутренними силами вырваться за её пределы невозможно. Утопая в болоте невозможно самого себя за косицу вытащить на твёрдую почву. Находясь внутри наваждения, невозможно доказать, что где-то есть реальный мир.
Когда я прочитал «Солярис», то просто посмеялся над Лемом: очевидно, что тот просто не попадал в подобную ситуацию.
(Если кто не читал классика, напомню: его герою срочно понадобилось выяснить, не сошел ли он с ума, и он вручную вычислил... ну, не помню уж что, ну, скажем, значение sin(60) и сравнил с табличным. Погрешность оказалась как раз такой, какой и должна была быть, и он успокоился).
Бедняга. Находись он в моём зазеркальи, справочник показал бы ему вполне убедительные цифры. Точнее любые цифры показались бы ему убедительными. Однажды я, застигнутый «метелью» в общаге, разбудил друзей, кричал им: «Ну, ведь это не может быть сном! Ведь так?! Ведь вы же не спите?! Ведь мне сейчас больно!» – я сильно подпрыгивал и больно, пятками стукался об пол. А потом проснулся всё в той же комнате со спящими друзьями и вспомнил, как высоко – метра на полтора-два – я взлетал, как медленно – как при лунном тяготении – опускался. И что... что моим пяткам больно не было.
Вот автор «Кошмаров на улице Вязов» – у того, что-то подобное было. Уж больно чётко передано это ощущение ужаса, когда ты явственно осознаёшь, что вокруг уже не явь, с её привычными законами, а... а что?.. Осознаёшь, что теперь возможно ВСЁ. Законов – нет.
Потом кошмар ещё более усложнился: однажды... проснувшись?... очнувшись?... я вышел на улицу, и то, что уже был день, меня не удивляло до тех пор, пока я не проснулся ещё раз...
Потом вложений стало больше... (То есть я просыпался, потом просыпался опять, а потом... потом просыпался опять.) И они стали длительнее...
Забавно, если на самом деле мне всё ещё 20, а вот это, то, что вокруг, включая вас, читатели – это всего лишь ещё одно из вложений, одного из моих «снов»! Помните же: определить, сон ли это, внутри сна невозможно. Критерия явственности не существует.
Интересно, что же это было такое? Просто сны? Я почти убеждён, что это не так.
Нет, Кастанеду читать я пробовал – не пошло. Не то, чтобы я ему не верю... Да нет, именно – не верю. Не кушайте мухоморов на ночь. А если в ваших пустынях мухоморов нет, а есть ядовитые кактусы – их тоже не кушайте. И – спокойной ночи!
Но я-то никакую дрянь не жрал. Конечно, еда в студенческих столовых – ещё та гадость, но не настолько же...
Правда, первый раз «метель» застала меня в больнице, а её разгул пришёлся на время, когда я собирал себя после катастрофы первой любви... То есть об абсолютной адекватности речи всё же тоже не шло.
Последняя моя гипотеза: меня тогда куда-то приглашали, а я не решился... Я не сумел преодолеть ужаса перед абсолютно неизвестным. Не прошёл вступительный тест. Вот девочка из «Кошмаров...» смогла, а я... Она нашла даже кой-какую литературку. Оказывается, предельно рациональные китайцы с чем-то подобным сталкивались, кой-какие инструкции оставили. А у меня даже был тогда допуск в очень серьёзную библиотеку, может, если б искал, то нашел бы и я. Но я не стал искать. Правда, меня и не загоняли в угол. «Воина сновидений» из меня не вышло. И «метели» унялись. Давным-давно.
Dream warrior… Красиво...
Мечты сбываются. А – «в стихах сбывается всё». Я в те времена написал миниатюрку об одиноком доме на юге, окруженном розами и виноградниками. Средств обзавестись ничем подобным у меня, молодого, и близко не было, распределение я получил в Брест, «жильё» – в общагу, но... через пару лет я оказался в предгорьях Кавказа, и когда вдруг – в той советской действительности абсолютно – вдруг! – появился и домик, я даже не очень удивился.
«В стихах сбывается всё», но не так. «Одинокий дом»... Как можно остаться одиноким в небольшом домике при большой семье, где наличествовала тёща, дети, стадо кошек, собака, жена, понять трудно, но одинокому всюду пустыня.
... а виноградные плети лезли прямо в окна, укрывая миниатюрный двор ласковыми тенями, а перед домом цвели декоративные розы, а забор и входную калитку украшали – плетущиеся...
А уж розы недекоративные...
(– Какие у вас сорта?
– Разные, ну, во-первых, Quinn Elizabeth... «королева Елизавета».
– То есть розовые?... самые простые?..)
Эти, самые простые розы, обрезаемые по осени на нет, к следующей осени вырастали в размеры кустов орешника!
(– Таких не бывает. – выразила сомнение моя возлюбленная. И я принёс ей «розочку» – двухметровый стебель!
– Ох... – сказала любимая.)
И она мне приснилась. Пожалуй – это самый красивый сон в моей жизни, хоть он был коротким и статичным: пещера высоко в горах, мы с любовью моей стоим у пролома в гранитной стене и смотрим вниз, в долину извергающихся вулканов. Я обнимаю любимую за талию, любимая – она много выше меня – положила мне руку на плечо. Нам с нею – туда. Нам – сквозь ту долину. И мы пройдём, потому что и долина, и все вулканы на ней – наши. И потому что мы – вместе. И она верит в меня. Верит. Верит и любит.
В ту же осень я увидел самую красивую картину в моей жизни и наяву.
Осень в тех краях – лучшее время года. Весна суматошная, то дождливая, то опаляющая. Кроме того, неизбежные при моей бедности сельхоз работы – картошка, кукуруза, огурчики-помидорчики, а значит – лопата и тяпка, тяпка. Лето – удушающе жаркое. Зима... Я каждый год с надеждой думал, может, обойдется? И, бывало, обходилось – несколько дней снега, но остальное – грязь, дождь... Подснежники в январе, и опять вываливал снег, который стаивал в несколько дней. И значит, опять – грязь.
А осень... Долгая, теплая, сухая. Солнце – ласковое, разнеживающее в сентябре, ласковое, греющее – в декабре.
+15 в последнюю неделю перед Новым годом – это привычно. И по всему городку с августа по ноябрь запах винограда. А потом – молодое вино.
Листопада – ветреной, лиственной метели – на юге не бывает. Широколиственные леса, по сентябрю раскрасившись во все оттенки от желтого до красного, замедленно – до декабря – словно истаивают, роняя разноцветные листья, неспешно обнажая чёрные ветви.
Но в ту осень в октябре прокатилась волна резкого холода со снежком, с морозцем. Южный климат быстро взял своё – солнце в пару дней осушило снег, прогрело воздух и...
Я шёл по лесу. И видел, и слышал...
Листья...
Как в моей владимирской Руси, зимой снег, когда в тихую метель без ветра, без причины и повода, крупные, слипшиеся из десятков снежинок редкие белые хлопья несутся к земле, скользя, как по нитке...
Вот так редкие цветастые листья неустанно, вразнобой, исполняя странную гармонию, отделялись от дерева, скользили к мёрзлой земле и разбивались... Потому что звук соприкосновения был не шумом или хрустом, а звоном...
Лет десять уже прошло... Придурок-губернатор, «батько Кондратенко», умудрился в несколько лет разорить Краснодарский край... Курорты, чернозёмы, нефть, море, развитая промышленность – дураку пуд золота дай, он из него гирю сделает и утопится. Коренное население станиц, небольших городов в поисках работы, пристойных зарплат разъехалось, но свято место пусто не бывает, наше место заняли армяне... В моём городке русские сейчас – это пенсионеры и алкаши, а остальные... Почти сплошь...
Я уехал тоже.
Нет, это не из-за рассказа об оборотне, сны пришли раньше. И это были сны о беге. И действие их всегда происходило на юге, в предгорьях Кавказа, где я прожил восемнадцать лет, где родились мои дети, где выросли старшие... Где я был счастлив.
Там мне было комфортно, уютно, хорошо. Там мне было тепло. Там, единственный раз в жизни, был у меня мой собственный дом. Да, именно там, в предгорьях осталась моя Родина.
А в рассказе я попытался описать мои сны – сны о родине:
«Мне снится один и тот же сон. И все чаще. Что я бегу. Не убегаю – бегу. Как, говорят, некоторым снится, что они летят, как наяву – купание в море, как танец, как вальс – с тобой, в большой зале! – вот, танец, полет, купание, но не танец, а бег. Не утомляющий, а дающий наслаждение, упоение своим телом, упоение запахами, упоение миром, небом, высокими звездами. Вот такой бег. Вот такой сон».
Вот такой сон. Вот такой бег. Но не совсем. В моем сне, в отличие от снов персонажа, это был не бег оборотня, не бег на четырех лапах. Всё не так обычно. Когда в своём сне я бегу, то бег мой... Бег мой происходит, словно не при земном тяготении, за шаг, за прыжок я пролетаю не метр-полтора, а пять-шесть метров, и, в конце концов, в каждом новом сне соображаю, что отталкиваться одной ногой и на десяток секунд зависать с растянутыми ногами – нелепо. И перехожу на технику кенгуру: отталкиваясь двумя ногами, лечу, лечу вперед, приземляюсь на обе ноги. И новый толчок – всё сильнее, новый прыжок – всё дальше... новый полёт – всё выше. Просыпаясь, я каждый раз забываю и причину, и цель моего бега, я каждый раз... я каждый раз надеюсь, что в следующий раз, в следующем таком сне я оттолкнусь двумя ногами и... и приземления не будет, а будет – только полёт.
Интересно, полёт – это лучше такого бега? Слаще?
А если случится совсем не так... Если вдруг опять, как 30 лет назад, всё тело просквозит огнём, но теперь я не испугаюсь, а, стиснув зубы, выйду из чужого дома, и не удивлюсь, что на улице увижу не коробки коттеджей, а многоцветье осеннего широколиственного леса. С тихим звоном вокруг будут разбиваться перемёрзшие листья, и я побегу. А потом, разбежавшись, оттолкнусь двумя ногами и полечу, и – успею. Калитка не успеет закрыться, оббитая тяжелым железом дверь – захлопнуться, и, пронесшись по сталактитовым тёмным тоннелям подземелий, я вырвусь в ту пещерку с видом на долину вулканов...
«Ты задержался», – только и скажет любимая.