Как-то так происходит, что с возрастом отвыкаешь пользоваться детскими и юношескими привилегиями, одно из которых – река, озе-ро, пруд или любой водоем. Восторженное упоение летом остается в памяти, и взрослые, если случится, либо подвернется отпуск, с удовольствием поплавают, а уж будучи на море, и вволю нажарятся под черноморским солнцем.
Но я имею в виду нашу, среднюю Россию с речками, воспетыми всеми писателями, что сослужило имя штампу – река детства.
Как оголтело, как взбудораженно, как нетерпеливо ждешь сле-дующего дня, когда лето и ты юн. То ли это обряд – некое священно действие, то ли отголоски недавнего плаванья в лоне матери, то ли тайное желание слиться телом, и через него всеми дышащими чувствами с первоисточником, зачатком всего живого – водной стихией.
А может, жажда исповеди, свойственная всему живому, тоже ведь сокровенная, ибо вода не только все смоет, очистит, еще и сохра-нит, сбережет в себе. Сокроет все, что видела. Только бы прикоснуться к ее свежему телу, такому сладкому, такому щедрому в ненасытных ласках. И ведь глядишь – не наглядишься в любую проточную воду. Словно всякий раз возрождаешься. И самое острое ощущение от всего водного откровения – когда ты сам не переброжен, еще в росте. В задумчивости, как вода в реке, где нет течения. Где обилие водорослей, спутанных, зеленых, отдельных от воды и слившихся с нею. А если это карьеры в Борках? И теплый, молочный, июльский вечер. А вода настоялась, и уже смеркается.
Отец давно пришел с работы и теперь готов поплавать. «Ты со мной?» – спрашивает меня, девятилетнюю. «Чего спрашивать-то?! – думаю я, вся в предощущении живой воды.
И вот мы торопимся до сумерек. Я еще не умею плавать. На реку родители не ходят, если изредка, на Павловку. А там сразу глубоко и я боюсь, и только плещусь возле берега. Походка у отца легкая. неслышная, шаг скорый, и я скачу рядом, в прыжках, коротких перебежках, изредка улавливая его меру.
Вот уже запахло рекой, особой речной свежестью и мы быстро-быстро – я никогда не улавливаю, где это место, потому что уже почти темно, – настигаем водоем, весь обросший водорослями. Отец мгновенно сбрасывает рубашку и брюки и уже ныряет, только азарт-ный всплеск разбивает вечернюю тишину.
И я, не мешкая, стягиваю сарафанчик и осторожно пробираюсь по твердому илу. У меня вымазаны ноги – я чувствую это, но вода уже коснулась меня. Теплая, уговаривающая. Я шлепаю по ней руками и окунаюсь. Подплывает отец. Манит. «Иди, иди, дочка», – зовет он, и голос его магический, а голубые глаза темнеют подстать реке и в них тоже плещется вода. «Я боюсь, там глубоко», – кричу я неестественно громко, стараясь заглушить собственный страх. «Ну..., руку-то дай». Отец ловко хватает мою руку и сильно и точно подбрасывает меня к себе. Я около него. И пока не страшно. Рука отца у меня под животом. И я почти не ожидаю подвоха. Почти. Потому что отец бесстрашный и во мне видит себя. Вдруг он рывком отталкивает меня, и я, почти обезумев, оказываюсь «один на один» с водой. Я даже не пытаюсь достать ногой дно. Я знаю, его нет для меня.
То ли животная жажда жизни, то ли желание постичь рассеянность воды, сделаться ее сообщником, то ли просто резвость юных лет заставляют меня отчаянно бороться с врагом, привлекая его на свою сторону. Я уже не кричу, я выживаю. Ноги и руки мои молотят и молотят воду, сердце колотится, вот-вот выскочит, и я какое-то время держусь на воде. И тут руки отца подхватывают меня.
Возвращаемся мы, когда улицы черные, едва освещенные фонарями, и никого в широких, притихших лугах.
«Ну, ты хоть почувствовала воду?», – спрашивает отец. «Да», – отвечаю я, в который раз переживая ужасные моменты настоящей схватки с водой.
О том, чтобы сказать матери, мы даже и не заикаемся. Мы оба представляем ее застывшие от страха глаза.
Теперь я почти не боюсь воды. Я, конечно, как Серая шейка пла-ваю, точно в проруби, в небольшом пространстве. Но уже освоила его совершенно. За то лето мы ходили с отцом на озера много раз. И к концу мне уже захотелось в настоящую реку.
Настоящей стала Ока с чудесным многолюдным пляжем на той стороне, куда переправлял плашкоутный мост.
х х х
То лето, в мои четырнадцать, запомнилось абсолютной пляжностью. Мать отпускала меня с сестрой, на пляж, а та с гурьбой сокурс-ников, – там они готовились к экзаменам за третий курс инфака. Конечно, я ездила и одна или со своими подружками, но это уже не име-ло значения. В общем, в то лето я была свободна в выборе отдыха, и им стал пляж на Оке.
Я ехала туда рано, как только открывала глаза. Часов в семь. Ле-то выдалось на редкость жарким и без дождей. Я и засыпала накануне, зная, что утром будет пляж с солнцем и рекой. И со множеством интересных людей. И, в первую очередь, подружки сестры Гали.
Я смотрела на них во все глаза. Я была влюблена во всех. Мне нравилась их красота, яркость, их независимость, с какой они держа-лись перед ребятами, одолевавшими их. И ребята были хорошие, студенты и наши соседи – летчики. Все стройные, такие горделивые. Но девчонки!.. И еще – все они так ловко говорили на французском. И пели по-французски. Наташа Бурмистрова – черноглазая, отчаянная красавица, Зиночка Соломенцева – с голосом свирели... Я загорала поодаль, чтобы не смущать их своей пацанистостью, я ведь понимала, что разговоры у них совсем взрослые, не для моих ушей. Но мне хватало отзвуков их звонких речей, их стройных грациозных фигурок и французских песен, которые они завораживающе пели.
Иногда я бегала для них в буфет за водой и мороженым. Я спе-шила, зажав в кулаке мелочь, счастливая, что пригодилась им.
Сама же загорала до черноты и плавала без устали. И была сча-стлива!
х х х
А потом было лето после десятого класса, когда мне исполнилось семнадцать.
Звали его Санька. Сашка Иванус. С прибалтийским ростом, светловолосый. Почти викинг. Только скромный. Наши свидания проходили на пляже.
В воде его глаза становились почти беспомощными. И такой мне он особенно нравился. Начинало казаться, что он в моей власти. По-чему-то хотелось власти, хотя у нас не было противоборства. Санька вообще напоминал девочку. Изящный, стройный, волосы светлой волной, глаза пронзительно голубые с таким положительным взглядом, когда сразу видно – мамин сынок и отличник.
И еще эта курточка. Вельветовая, с накладными карманчиками. Никто не носил в ту пору таких курточек шоколадного цвета. Вероятно, они были модными в юности его родителей. И как выяснилось позже, мать у Саньки шила и даже преподавала на курсах. Значит, вот эта курточка, эта застенчивая поза не знавшего куда деть руки скромника, он все кусал заусенцы, и какое-то внутреннее молчаливое желание быть понятым.
Он был моложе меня на год. Учился на класс ниже. А дружил с моими одноклассниками Толиком и Славкой. Они были разные, но все положительные. Ну, Толик, вундеркинд. С ним математик даже не спорил – тут же пятерку ставил. Самостоятельный, ироничный. Ед-кий. И глаза такие же. Еще и сверкают, когда он в ударе. А Славка – энциклопедист. Ел, спал и смотрел телевизор – с книгой. Мечтал стать дипломатом. И я. Говорили – отчаянная, глаза – огонь и вся – огонь. Я же себя чувствовала всегда виноватой перед теми, кто соображал не так скоро, бегал не так ловко, говорил не так складно, и вообще, многого был лишен. И я, жалея таких, всегда делала шаг назад, пропуская, и от этого привыкла довольствоваться немногим. Меня и такую, не вполне инициативную, замечали и ненавидели либо любили без моего желания.
Они приходили каждой вечер – был июнь, и мы отдыхали перед последним выпускным классом.
Так и шли по нашей Мопровской, как гренадеры, – все трое вы-соченные, сверкающие нагрянувшей юностью, с каникулярной лен-цой, с желанием общаться как можно дольше и с явным интересом к моей особе.
Все любили поговорить, втолковать свои доводы в пользу своих же аргументов. Особо не спорили, потому что все друг к другу испы-тывали симпатию. Все дышало теплотой. Как мне казалось, кроме Славки, который бредил будущими победами в области его смутных желаний, эти двое, Толик и Санька, пытались меня очаровать. Каждый на свой манер. Толик незлобно поддевал разбросанного в мечтах Славку, демонстрируя цепкость мысли и скрытый, сочный, густой юмор. Мы отчаянно хохотали. И Славка тоже. И вообще, все наши долгие, перебитые взволнованным молчанием общения были так неназойливы, так беспечны и так необязательны, что явная свобода от каких-либо обещаний странным образом не позволяла и эти встречи прекращать. Вспомнила! Это являлось праздником. Каждый из нас в ожидании вечерних, послеполуденных свиданий старался выглядеть как можно лучше. Да и где еще представится такая роскошная демонстрация всего себя? Ребята приходили в отутюженных белых рубашках, брюках – словно только что из магазина, в блестящих от суконки летних кожаных туфлях.
Но ведь они шли ко мне, к девчонке, и в глазах всех троих мер-цала вспыхнувшая влюбленность. Наперебой они подавали мне руку, если требовалось, уступали лучшее место на парковой скамейке, стараясь вообще не садиться, а стоять напротив и потому мы в основном гуляли по горячему от дневной жары асфальту, по тенистым аллеям скверов за теперешним домом офицеров. Иной раз кто-нибудь неожиданно покупал цветы, и тогда другие на мгновение затихали. Я понимала всех.
Но мне, с моей непременной жаждой подогревать страсти до вы-сокого градуса, а потом самой же и гасить, запоздало заметая свои промахи, прогулок этих показалось недостаточно.
Нет. Скорее всего, я улавливала день ото дня все сильнее разго-рающуюся влюбленность, во-первых, Саньки. И Толика. И мне хоте-лось от кого-то из них слушать признания, те, что теснились у них в сердце.
Санька мне нравился больше. Толик был тяжеловатый, мрачный, с ним все было бы основательно. Для основательности у меня не было причин. А Санька притягивал неопределенной мечтательностью, со-вершенным непониманием себя, хотелось, чтобы он как бы очнулся от еще дремлющего дитячества и чтобы его захлестнула волна оголтелости, которую я в себе уже знала и которая позволяла подняться над собой обыденной. Хотелось неопознанного.
Санька уловил мою внутреннюю решимость и, пренебрегая мнением своих друзей, послушно запомнил место нашей дневной встречи. Только с ним.
х х х
Наступили солнечные дни. Я решила совместить прекрасное лето со свиданиями. На следующий день с утра я отправилась на пляж. Что я сочинила матери, не помню, наверно, что-нибудь удачное, типа – с девчонками в библиотеку. Я обрадовалась ее спокойствию, спря-тала в сумку купальник, бутерброд и «Анну Каренину» и поджидала его на остановке. В ту пору до пляжа добираться было весьма романтично. Троллейбус, как правило, переполненный веселыми, сомлевшими от жары людьми, доезжал до «Пляжа». А дальше одуревший люд вываливался в сторону Оки, где дышала первородная свежесть древней реки, еще исправно несшей очистительную миссию. А дальше был понтонный мост, очень часто разведенный, потому что пропускал различные суда. И все стояли, опершись на качающиеся перила, и смотрели на воду, тяжело и стремительно несшуюся мимо.
Эти были хорошие минуты. Все эти стояния в ожидании сведенного моста. Солнце уже не причиняло неудобств, его развеивал всегда наносимый ветерок. Речной и острый, как вода в Оке.
х х х
Санька мой опаздывал, пока я выжидала его на остановке «Пер-вомайская гостиница». Мы решили слегка отойти от наших домов, так, на всякий случай. Еще не ощущалось зноя, но чувствовалось, что он подоспеет часам к одиннадцати. Наконец, около школы я увидела спешащего Саньку. Он выискивал глазами меня. Увидел.
Я не очень волновалась, поскольку решила позагорать и наку-паться, раз уж выдалась возможность.
Ну вот, он рядом. Нам обоим неловко. Стоять рядом и знать, что нас соединяет что-то большее, чем всех остальных здесь. Потом мы втиснулись в троллейбус. Я пробралась к заднему окну. А Санька пристроился сбоку и не отрывал от меня взгляда, еще и дышал куда-то в висок. И мне сделалось тоскливо-тоскливо. Издержки характера. Вдруг, ни с того ни с сего, я впадаю в меланхолию. И мне уже безрадостно, и все на свете неинтересно, и полное безразличие ко всему, и хочется забиться в какую-нибудь нору, чтобы никто не видел.
И, наконец, «Пляж». И река, и ветерок. И солнце. И все снова чудесно. Да! И Санька! Желание другого. Чуждого. Мост свели и, чувствуя его шаткость и временность, все тронулись на тот берег. Пляж по обе стороны реки уже заполнялся отдыхающими. Мы отпра-вились налево. Разулись и по кромке слегка обжигающей воды побре-ли вдоль долгой песчаной полоски. Наши босые ноги выбелились во-дой и песком. У Саньки и ножки аккуратные, с подъемчиком. Как у танцовщика. Мы уходили дальше от людей. Остановились, когда поч-ти голые парень с девчонкой остались позади. Еще чуть-чуть и можно было бы выйти к колодцу с ледяной водой, от которой зубы ломило. Мы потом сходим туда. Когда съедим бутерброды.
– Ты что матери сказал? – спросила я.
– Сказал, классом едем на пляж.
– А если кто позвонит?
– Да кто позвонит летом?
– А если Славка или Толик?
– Так они не из моего класса!
– Ты молодец, – одобрила я. А я так ловко не умею врать.
Надо было раздеваться и оставаться друг перед другом в обеспо-коенном откровении оголенных тел. Купальник у меня закрытый. А ноги стройные. Но все равно…
Первая неловкость отступила, и я осмелилась взглянуть на него. Он тоже был смущен, и во взгляде было столько оттенков, подстать безмятежному пляжному великолепию и этой речной воды, изменчи-вой и постоянной, что я испугалась своего обнаженного любования и засуетилась, и первая побежала к воде. В воде Сашка, как я недавно, не отрываясь, смотрел на меня, как будто пытался уяснить что-то в себе самом. На берегу я незаметно достала зеркальце, чтобы удостовериться в собственных откровениях. Так точно! От холода и воды глаза сделались густой притягательной глубины. Бездонные. Впрочем, в зеркало и не стоило глядеться. И я вспомнила строчки из «Анны Карениной». «Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела...» Это было и про меня с Сашкой.
Когда мы выходили на берег, Санька менялся. Мгновенно при-обретал какую-то извинительную застенчивость, почти кокетливость и напоминал одну знакомую. Ужимками, подниманием острых плеч, и тогда я чувствовала свою тяжеловесность, хотя все как будто у меня было в пору. Во мне, в отличие от него, существовала какая-то чудес-ная энергия, диктовавшая уверенность в собственной правоте и не позволявшая мне заискивать, хитрить или умалчивать, а выявляла смелость в открытости и в желании расставить точки. Решить для себя: принимать этого человека, похожего на сладкую тянучку и подстраиваться под него, или отказаться, потому что при теперешнем раскладе я не чувствовала себя защищенной им.
Иногда, когда он, мило улыбаясь, говорил очередную чепуху, какую говорят все, оставшись наедине, и весь был обращен ко мне и вроде бы никто не смущал его думы, где-то там застрявшие под мно-гослойными изощрениями скрытного ума, я вдруг представляла его маму. Я видела, как она беспокойно и бодро вышагивает по пляжу в поисках провинившегося сына. Вот она – нарядная жена начальника госпиталя, с высокой пышной прической, крашеными губами, мсти-тельно затаив расправу в беспокойных глазах. И Саньку я увидела, и то, как неожиданно она вырастает перед ним. Как стремительно покрывается краской его лицо, наливаются застенчивостью и страхом глаза, и как весь он, подавшись к ней, забывает обо мне.
Я не верила ему.
А еще я представляла Толика со Славкой. Ну, перед ними он может и попетушиться, только мне почему-то было бы стыдно. Не знаю, почему, за кого. За себя, наверное.
Все эти невеселые и ни к месту размышления не делали меня легкой, в отличие от него, и мне снова хотелось в воду, чтобы взгляд его сливался с водой, и глаза становились совсем речными: и я плескалась в них, невесомая и желанная.
Мы плавали друг за другом и возле, словно исполняли ритуальный танец – в предвестии любви. Иногда сближались на недопустимую решимость, и он неожиданно для нас обоих вдруг брал меня за руку. И мне становилось неловко, и я, мягко отклоняясь, ныряла в сторону и все начиналось сначала.
Обремененные дистанцией, мы играли друг перед другом. Но встречи наши участились, и теперь и днем и вечерами мы гуляли в парках вдвоем, привыкая друг к другу.
И однажды, заигравшись, скорее нечаянно, чем по умыслу, а может, всё и шло к тому, наши головы, щеки и губы нашли друг друга. Всё это мимолетное, словно наносимое ветром слияние закрепилось сжатием рук и сразу стало легче. Как будто предыдущий текст, который мы сочиняли вдвоем, неожиданно завершился. Мы поставили точку.
Вечером того же дня, мне позвонил Славка. В его голосе было неподдельное негодование. Он обвинял меня, он не спрашивал, допрашивал. Он говорил: «Это правда, что вы с Сашкой целовались? Правда? Как это с чего взял? Он сам рассказал». «Правда, – сказала я. – Это был материнский поцелуй».
Встречи наши сошли на нет еще не скоро, ближе к зиме. Из-за меня он ругался с родителями, а я не хотела быть виноватой, тем бо-лее что все-таки я не верила ему.
Так он и остался для меня незавершенным, точно таким, каким увидела его впервые, когда он, не отрываясь, смотрел на меня, почти прячась за Славкино плечо.
И только те его речные глаза плескались передо мной в солнечных бликах языческой Оки.