Стояла середина мая. Часто шли дожди, неторопливые, сумрачные, когда не понять — утро или уже смеркается. Но все равно так радостно и быстро зеленел мир и так пьяно пахло лопнувшими тополиными почками, особенно где-нибудь в укромном закутке, куда не проникали шум и захватанный воздух большого города.
К вечеру всей улицей собирались перед домом Нинки Лобановой — так уж повелось с детства — теснились на узкой лавочке, подпирали отроческими плечами деревянные бордовые ворота, раскачивали от нечего делать белые рейки палисадника. Вроде бы чего-то ждали. Выходила Нинка, кричала кому-нибудь: «Ну, чего раскачиваешь-то, сломаешь»,— и минуту-другую переключались на незлобное препирательство, подначивая незадачливых спорщиков. Понимали друг друга и в молчании, слитые воедино возрастом, соседством и этой шестнадцатой весной, которую все ощущали по-новому. Обычно засиживались допоздна за разговорами, предупредительно уходя от споров, тех, что разводят в разные стороны панически взвинченных от собственных слов недавних друзей. Если приходил Колюня с гитарой, слушали его песни. Чтобы не мозолить глаза взрослым ежевечерним бездельем, уходили на другие улицы до темноты, вдали от надзора дышалось с большей вдумчивостью. А как стемнеет, обратно бегом занимать лучшее местечко в середке, чтобы подпирали тебя плечи любимых друзей, податливые, надежные.
Вечер не запаздывал. Зажигал первую звезду, выпускал луну, смыкал горизонт, отгородив улицу от дальнего мира, опустив мглу предсумрачья.
Набродившись, насидевшись, наговорившись и чего-чего не наслушавшись, дома сразу же тянуло в сон. А во сне творилось что-то непредвиденное. Как будто прокручивался отошедший день и на него напластовывались все те тревоги, посещавшие ее днем мимолетно. Они делались непривычно яркими, всепроникающими, поражали образами диковинных зверей, от которых скрывалась она, улепетывая со всех ног, забивалась в дупла старых деревьев, взлетала на невиданной высоты столб и, свесившись вниз, не имея сил и возможности удержаться, летела на землю, застыв от предсмертного ужаса, и вдруг попадала в мягкое облако пуховых перин. Она просыпалась, едва отдышавшись, соображала, что к чему, и понемногу приходила в себя. Но даже во сне точно оценивала, что падение ее и бег от чудовищ — это, скорее всего, грядущие контрольные, к которым она не питала приязни. День начинался сначала. Таня в мыслях пробегала загодя его преимущества и недостатки, нащупывая с ходу и попадая в удовольствия, который сулил наступавший день. Удовольствий было немного, и они не обжигали нетерпимым огнем страстей, не утолив жажды. Нет, тихие свои желания грели ее постоянно, придерживая в ней ту необходимую меру жизни, чтобы дать простор и ширь при выполнении привычных, но нежеланных действий. И она представила дорогу в школу. Мимо длинного, со множеством деревянных домов, с садами на задах переулка, сбегающего в широкую долину, занятую стадионом, парком и ее школой. И то место, поворот переулка к стадиону, и угловой, осевший домик, в два окошка, из темных, замшелых бревен, окруженный садом с палисадником, в котором росла старая черемуха. И теперь черемуха в который раз цвела, и возрожденный ею запах перебивал, заглушая, остальные, и тек вдоль узкой кривой улицы, и Таня точно знала, где он начинался в пасмурный день, и именно с того самого места открывалась для нее душевная, томительная и такая невозможно полная жизнь, не сравнимая ни с какой другой. Появлялось смирение перед обременительной жизнью. Полная сладчайше го аромата, изнывающего от дара черемухового дерева, Таня высиживала все шесть уроков в гнетущей, тупой суете класса. И выскакивала первой, приготовясь впитывать необходимое зелье. Если бы не было этого дерева и этого запаха, она бы задохнулась от спрессованного людьми пространства, куда была насильно втиснута и где никак не могла расправиться, чтобы ощутить себя тем, что так жаждала распрямляющаяся душа.
Навстречу ей, когда возвращалась из школы, попадались взрослые с веточками черемухи, и становилось празднично, представлялся лес, неохватные дали и длящееся бесконечно весеннее пиршество, где и ей отведено свое место с неким свидетелем — любимой подругой, которой, увы, не существовало, или желанным другом, возлюбленным, и его не имелось, но все равно упорно вырисовывался двуединый силуэт, в неком почтении склоненный перед яростным током жизни.
И в тот день, когда шла домой, бесконечно мечтая, небо распахнулось, осветлело, и солнце освобожденно засияло, хотя ветер налетал, свирепея холодом.
К вечеру снова собрались на улице, лужи просохли, и в настоянном, брызжущем зеленом воздухе почудилось лето. Сидели на лавочке, буднично переговариваясь, Подкатил на чистеньком велосипеде Женька, обдав короткой пылью. Отыскал глазами Таню. Она отвернулась. Все бросились, отталкивая друг друга, прокатиться. Витька, дурашливо толкая биту ногой, пытался попасть в нарисованную рамку «классиков». «И я свой выкачу»,— сказал он, а вскоре подъехал на своем, с тонкими шинами. «Я за черемухой хочу»,— сказала Таня. «Поедем»,— быстро подхватил Женька. На них смотрели остальные, по каким-то соображениям уступая Тане место и право поехать с Женькой за черемухой.
И они поехали. Витька обогнал их, и когда выехали на широкую дорогу за городом, он кружил перед ними, дразня независимостью. Женька старательно тянул изрядно груженый велосипед. Таня на ухабах обхватывала его руками, прижимаясь грудью, и он чувствовал приятную и благодарную волну тепла, вдруг на него хлынувшую.
Ехали, хоть и не быстро, но уже порядком, Таня едва узнавала места. Припомнила, что как-то проезжала поездом, а они уже оторвались от проезжих дорог и петляли по утоптанной тропке совершенно одни, и кругом лежали те самые поля, сплошь зеленеющие, которые являлись ей в грезах, а вдали уже показался лес.
Холодало, и ветер бил струей ледяной в щеку, и она отворачивала голову, и сквозь ветер и шум их велосипеда уловила она и стоящую тишину, и едва различимый запах черемухи. К лесу шли пешком. Женька и Витька вели велосипеды, обсуждая предстоящие соревнования по баскетболу, а Таня, поеживаясь от холода, ярче прежнего ощущала и переживала открывшуюся и бесконечную ширь полей, черно-зеленых, с проросшими злаками, и густоту
надвигающегося и уже синеющего леса, и пьяный будоражащий воздух, от которого можно было задохнуться. И она пожалела, что их так мало и что в прогорклом воздухе города остались друзья и не с кем широко поделиться неожиданной радостью.
Они остановились у кромки леса. Ребята оставили ей велосипеды, а сами скрылись в кустарнике сирени с едва вспухшими цветами. Невдалеке квакали лягушки, так отчетливо, будто били в набат, и прямо над ней щелкнул соловей, и еще. От леса тянуло сыростью и молодыми листьями, черемуха росла в стороне, и когда налетал ветер, Таню обдавало этим запахом, как кипятком. Ребята шуршали прошлогодней травой и сухими ветками, слышно было, как они рвут черемуху. Наконец вышли с полными руками белого, терпкого облака. Она приняла от Женьки как должное, а Витька привязал свой букет к сиденью велосипеда.
Обратно ехали по середине опустевшей дороги, горланя песни, и дорога вышла недлинной и скоро кончилась, но уже было поздно, когда они въехали в свой переулок. Все истомились в ожидании и тут же растащили всю черемуху. Женька придержал одну веточку и отдал Тане. «Да ладно»,— сказала она.
Она вернулась домой, проводив и этот день. В глазах ее, как только она смыкала веки, в ушах, волосах застрял черемуховый дух, казалось, она выдыхает его, и комната наполняется горьковато-сладким вкусом. Она припоминала все подробности минувшего вечера и тех ощущений, что томили ее днем. Еще не вызрело в потребность, но уже родилось желание быть вдвоем. Она увидела Женькин взгляд там, в лесу, обращенный к ней. Он застыл и как бы потерял контуры, жили зрачки, вобравшие Таню, но и они были отвлечены собственной сутью, и не было в них полного согласия неких блуждающих тайн, не поддающихся разуму. Таня просмотрела в памяти всех знакомых, вслушиваясь в сердце, и тяжело вздохнула.
А потом представила не киношную героиню с возлюбленным, а себя в сферической, отделенной замкнутости от остальных, и чьи-то глаза, полные смятения и преданности, покорные и родные, и на нее опрокинулось и понеслось все слышанное и мнящееся в эти майские дни. И сегодняшний предвечерний лес, и бесконечные поля, и быстрая, ветреная дорога, все это сминало ее, и она задыхалась в предощущениях чего-то мощного, неотвратимого, не поддающегося никаким знаниям, уже обретенным ею.