Земля под ногами была холодная, но приятно живая, как когда-то, ноги несли вперёд, вовсе не слушаясь голоса разума, делая широкие шаги, такие широкие, что они казались невозможными.
Вокруг не было ни одного дерева, даже кустарник будто не рос в этой вроде бы живой области, непонятно где находившейся. Только там, где-то вдали, где за темнотой угадывалась линия горизонта, стоял чёрный лес. Его не было видно, но я априори знал - он там есть - страшный чёрный и одинаковый внутри, как это небо, на котором светилось все пять полагающихся ему звёзд. Такое впечатление, будто это они руководили мной и своим светом выковывали дорогу, по которой я должен идти…
Земля неожиданно пошла трещинами. Стало страшно до дрожи в коленях. Я начал перепрыгивать на те куски, которые ещё держались…
И, странное дело, под исчезающими кусками оказалась не ожидаемая лава, а незнакомый космос - небо, но в котором звёзды были рассыпаны, как песок по дну реки. От них шёл такой свет, что больно было смотреть. Но в тоже время невозможно оторвать взор от этой захватывающий дух бесконечной красоты.
Глаза всё-таки поднялись и различили, что горизонт начал медленно окрашиваться в красный цвет, сначала еле, потом всё больше и больше, и только через некоторое время донёсся звук взрыва, оглушивший и ошарашивший. Хотелось убежать, но ноги не слушались, а всё вели и вели навстречу огню. А он, по странной случайности, не принимал форму гриба, а стал разрастающимся шаром ползти по земле. Я всё приближался и приближался к его границам, в то время, как он буквально бежал ко мне.
Вот он уже совсем рядом, почти перед самым лицом, но невозможно свернуть. Он коснулся меня, вдох обжёг лёгкие донельзя, и я прошёл сквозь границу, оказавшись внутри…
Когда взгляд опустился на мою грудь, я ужаснулся. Чёрная, сгоревшая, как и всё тело, она кое где белела торчащими костями.
Стало заметно, что я не одинок. Где-то там вдалеке, а иногда буквально рядом тоже появлялись люди, идущие целеустремлённым шагом в том же направлении, что и я…
Человек, спящий среди других тел, лежащих вповалку друг на друге, вздрогнул и сел. Звёздное небо над ним легко освещало бескрайние просторы пустыни, лежащие вокруг. Где-то там спал предводитель Моисей. Тоже наверное спал. Хотя спал ли он вообще в течение этих лет, что они топтали бесчисленные песчинки своими уже износившимися сандалиями. Спал ли?
Утро наваливалось на пустыню. Только в пустыне бывает такое начало дня. Солнце, медленно выплывало из-за чёткой линии горизонта, отражаясь в блестящих пятнах, расползающихся по почти ровной поверхности, а потом всё выше и выше, обрушивая свои жгучие лучи на головы странников зашедших в эти края, где царствовало только оно, единовластно и безраздельно…
- Абрам. - Звонкий голос далеко разнёсся по разряженному, ещё прохладному воздуху, прозрачному, как ничто другое. - Сколько у нас осталось воды? – Человек, с длинной седой бородой, одетый в ранее пёстрый, теперь, правда это с трудом угадывалось в покрытой песком ткани, халат, опираясь на простой, грубый посох, подошёл к сидящему на земле сгорбившемуся юноше и посмотрел на него добрым взглядом, в котором, правда, читалась привычка повелевать.
- Воды осталось на три дня, божьей милостью. - Прохрипел трескучим, не по возрасту серым голосом юноша. - Где мы возьмём ещё воды, Моисей? - Поднял голову к вопрошавшему Абрам.
- Надо уповать на господа. – Почему-то с улыбкой сказал Моисей. - Найдём. - Развернулся и пошёл вдоль расположившихся в ряд людей, иногда оглашая округу окриком: Собираемся, через пол часа в путь…
Молодой человек опять ссутулился и стал бездумно рисовать на уже разогревшемся песке какие-то одному ему понятные символы.
Пол часа протянулись сквозь время долгой нитью, не оставив в памяти ничего, кроме возрастающего жара, проникающего, как казалось, до самых костей.
Зазвенели колокольцы на немногочисленных верблюдах, несущих самую тяжёлую поклажу…
- Вперёд! - Зычно крикнул Моисей. - Да пребудет с нами в пути удача. - Колонна путников растянулось и, нехотя пришла в движение. Вместе с ней поднялся лёгкий ветер. Идущий в середине тихо сказал соседу.
- Пока что в пути мы оставляли только могилы наших друзей и родственников. - Тот, к кому обращались, неодобрительно покачал головой.
- Укрепи свою веру, Нави. А то не доведут тебя до добра твои грешные мысли.
Нави недовольно посмотрел в сторону пустыни, махнул головой и перестроился к другому спутнику. Тот, видимо больной или вконец замученный пустыней, не обратил на это никакого внимания.
Слева струилась, держась особняком, кучка недавно прибившихся кочевников с востока. Все они, как один были молчаливы и держались замкнуто, особенно не стараясь с остальными. Нави и многие другие бросали в их сторону недоверчивые опасливые взгляды. Откуда, из каких краёв пустыни они пришли? Они не говорили, а допытываться никто не стал. Итак, тяжёл был путь, тяжёл груз, а поредевшие стада не давали достаточно пищи, чтобы выжить…
Казалось, что не было Египта, а была только эта пустыня, только песок, солнце и холодные ночи, сменяющие друг друга. Нет, определённо Египта не было - его придумали или он приснился…
Ночь сверкала темнотой и тихонько стрекотала, где-то там, вдалеке смутными голосами сверчков. Храм Осириса нависал сверху, обволакивал пыльной желтизной источенных временем камней. Хозаримф провёл рукой по их шершавой поверхности… Что то они ему напоминали… Что-то из детства.
Когда это было…
А небо, что где-то там, над куполом храма… Он его чувствовал, понимал… Иероглифы, священные знаки, вырезанные на стенах, вели, понятной только сведущему человеку, дорогой, пройти в состоянии которую только посвящённый. Посвящённым он был… Это он тоже помнил… Раньше была возможность свернуть назад. Раньше. Теперь же такой же жёлтый и до безумия тяжёлый камень закрывал путь назад, оставляя только неизвестную дорогу туда, во тьму, в неизвестность.
Пришлось нагнуться, чтобы идти дальше…
Ещё в самом начале пути ему дали маленький факел… Надолго его не хватит… Свет, тусклый, как песок, число которого, пожалуй превосходит звёзды…
Что-то холодное коснулось ноги, обдав страхом всё тело, пробежавшим от самых кончиков пальцев и до самой макушки головы, рождая в ней единственную односложную мысль: Змея.
И как-то странно, со стороны, в голову залезла мысль: Интересно, какая?
Она лёгким холодным ручьём проструилась по ноге, которую почти ничего не прикрывало, и замерла на второй, чего-то ожидая, наверное, движения… Он замер, старательно думая о том, что жутко похож на эти камни и пытаясь внушить эту же мысль этой холодной представительнице Сета.
А потом всё изменилось, резко и вдруг, так что секунда пролетела вечностью и та тьма, что стояла перед глазами, могла казаться ярчайшим светом по сравнению с той, что наступила.
Змея своим холодом окутала всё существо человека, проникая до самого сердца, почти до самых его глубин. Не было сил шевельнуться, да и не было сил вообще.
Потянуло куда-то вниз, проваливая сквозь толщу земли… Странно было это, а страх пропал уступив место холодному равнодушию, или, скорее перерастая в него.
Появилась коричневатость слоёв земли, проходящих мимо взора, затуманенного темнотой. Вокруг начало светлеть, с красноватым оттенком. Неожиданно земля пропала и глазам открылась странная картина: Далеко внизу расстилался огонь, бескрайний и безграничный - казалось, что он везде, что он охватывает всю вселенную до конца, беспредельно властвуя в ней. Страшно было даже смотреть на него. Хотелось рвануться обратно наверх, но неведомой силой тянуло вниз к нему… Воздух становился раскалённым, но это не чувствовалось, а скорее воспринималось, как информация. Когда смотрелось издали, яркое пламя сливалось в единое целое море, по мере же приближения, становились видны отдельные языки, которые, оказывается, что-то облизывали… И становился слышен дикий исполненный невыносимой болью непрекращающийся крик. В огне горели люди. Много. Они тянули наверх свои руки, пытались как-нибудь выбраться, но тщетно - оттуда не было выхода.
Огонь становился всё ближе и ближе. Вот он уже протянул свои жадные красные пальцы к приближающейся очередной жертве. Сейчас он схватит его и увлечёт в вечный танец боли и жажды, тянущийся через века, начинавшийся давным-давно. Но эта самая сила, что привела его вниз, резко с неожиданной скоростью пронесла его сквозь стену жары, так быстро, что он не успел обжечься…
Холод прошёл. Он лежал в узком лазе, на полу. Змея, проползла по второй ноге, чуть оцарапав почему-то грубой чешуёй, и легко шурша толи по пыли, толи по песку, просочилась в одной ей ведомою трещину и затихла. Может, исчезла, а может, осталась наблюдать за ним холодным, немигающим взглядом…
Да и кто помнил этот Египет? Когда-то давно. Теперь было не до этого. Надо было жить и просто выжить, помочь выжить своим, протянуть хотя бы до завтра.
Полдень в пустыне был не то, что жарким - он был обжигающе-невозможным - непонятно когда начинаясь, как-то вдруг. Заканчивался он только ночью, что делит набранное за день песками тепло между небом и землёй.
Ехали молча, было слышно только блеянье стад и шорох бесконечного песка. Моисей возглавлял колонну, не оглядываясь, как будто пребывая в уверенности, что никто не свернёт, и все последуют за ним, не колеблясь и не пугаясь предстоящего пути.
Нави перешёл в другую колонну и теперь ехал в одном ряду с племенем Хаз. Пришедшие с Юга, они обладали тёмной блестящей на солнце кожей и легче других переносили изнуряющую жару, да и были побогаче других - их стада отличались большим количеством, а животные выглядели здоровыми и бодрыми, как будто шли они не по пустыне, а по зелёному лугу.
- …И тогда Абрам взял на себя главенство по запасам. - Говорил Нави своему смуглому собеседнику. Тот сверкнул белозубой улыбкой.
– Так это его Моисей назначил? Или, всё-таки он сам? - Нави наклонился поближе к хазану.
- Ты знаешь, я не хочу наговаривать, но не нравится мне Моисей. - Он сокрушённо покачал головой. - Мол бог только с одним ним разговаривает… Странно это… По моему, он просто хочет заполучить власть в свои руки. - Нави наклонился к шее своей лошади и с искренней нежностью потрепал её. - И ты знаешь, Навим, это у него получается.
Навим внимательно посмотрел на собеседника, причём улыбка уже не украшала его лицо.
– Ты думаешь, он хочет сделать нас опять рабами?
– Я этого не говорил - Я не знаю. - Нави с сомнением покачал головой. - Порой я чувствую в нём что-то, но только что это? Может это бог в нём, а может…
К ним подъехал ещё один хаз и приветственно кивнул Навиму, в тоже время делая вопросительный жест в сторону Нави.
– Это человек из Абрахов, Салим. У него почти моё имя… – Навим громко засмеялся, ничуть не стесняясь окружающих. - Его зовут Нави. Он почти я.
Салим охотно присоединился к веселью…
– Значит ты почти один из нас… – Он покрепче схватился за поводья, чтобы точно фиксировать себя в седле.
– Ладно. - Сказал Навим, всё ещё улыбаясь. - Пойдёшь сегодня на совет к вождю. Я буду ручаться за тебя. Скорее всего он тебя примет к нам.
Навим ободряюще похлопал Нави по плечу, и с криком подал коня вперёд. Пыль взвилась, пытаясь угнаться за лихим всадником, но куда ей? Она только обозначила его путь туманным силуэтом, что сверху похож на только что поевшую змею…
Абрам ехал следом за Моисеем, скребя землю ничего не видящим взглядом, словно пытаясь пересчитать эти бескрайние метры, которые щупал ногами его равнодушный к невзгодам верблюд.
– Что там с водой? - Спросил Едущий впереди предводитель. Юноша вздрогнул и непонимающе посмотрел на приостановившего своего скакуна Моисея. - Что с водой? - Вопрос прозвучал снова, но по голосу чувствовалось, что спрашивающий не доволен тем, что приходится повторять сказанное.
– Воды осталось дня на два. - Тускло прозвучал голос Абрама. - Да и то, если в день будет тратиться половина дневной нормы.
– Сократи норму до трети. - Таков был суровый ответ Моисея. Нам надо продержаться три дня. - Он неожиданно устало опустил голову и так не похоже на себя тихо повторил. - Три дня. И три ночи.
И замолчал, направившись вперёд, оставляя Абрама наедине с его мыслями, далеко не радужными. А вокруг роилась возвышалась и жила своей с виду пустой жизнью эта земля, не замечающая этого солнца, потому что, как казалось оно было тут всегда. И уж что точно - задолго до прихода армии Моисея…
Стражу на ночь выставили, как обычно - каждое племя охраняла свой участок периметра, давая охрану не менее оговоренной - все строго выполняли эту общую обязанность, так как набеги хорадримов, пока немногочисленных, в последнее время участились, а каждый дорожил дарованной ему богом жизнью и понимал, что сила их только в сплочённости.
Племя намибов, присоединившееся довольно давно, в этот раз оказалось с краю, так как была их очередь выставлять своих воинов. Костры, гревшие охранников в эти холодные ночи вздымали свои языки к небу, разбрасывая искры, чем то напоминавшие звёзды над ними, куда-то наверх, где они и пропадали, заканчивая свой недолгий жизненный путь под чёрным небом.
– Звёзды наверное тоже горячие. - Сказал задумчиво один из стражников, не сводящий глаз с этой бездонной чарующей тьмы над головой.
– Смотри не обожгись, когда будешь за них хвататься, Атман - Рассмеялся бородатый обладатель длинного копья, увенчанного медным наконечником. - А то Иктра, когда ты попадёшь к ней в объятья после смерти бросит тебя на них. - Атман перевёл задумчивый взгляд на смеющегося напарника.
– Нет. - Непонятно что оспорил он. - Я не попаду к Иктре. - Он неожиданно выпрямился и его взгляд обрёл ясность. - Я верю Моисею - бог один. - Бородатый перестал смеяться и сплюнул, но не слюной, потому что её трудно было найти в этом лагере - истощённый жаждой организм не предоставлял ей в больших количествах.
– Посмотрел бы я, как бы ты покричал под ножами жриц на жертвенном камне до встречи с этим египтянином. - Он вперил злой взгляд прямо в собеседника. - Да ты бы и вякнуть не посмел, клянусь Сигом! - Горячая намибиская кровь закипала быстро.
– Вякает твоя вонючая пасть шакала, Арк. - Вскочил Атман. Его ранее задумчивый взгляд налился кровью и глаза заблестели в свете костра волчьим светом.
– А ну повтори, что ты сказал? - Тоже поднялся Арк, перхватив копьё и, не дожидаясь ответа резко выбросил его вперёд. Медный наконечник с глухим хрустом вошёл в глазницу, костёр недовольно зашипел, поймав капли крови, попавшие в него, а Арк резко выдернув копьё назад остолбенел, непонимающе глядя на падающее, как во сне тело товарища, с которым он не раз отражал атаки хорадримов, стоя плечом к плечу…
В ночной тишине грустно раздавался звук одинокой хазской финдры. Звучала, дрожала одна струна, плакала и медленно плыла, то затихая, то нарастая дрожащим стрёкотом над барханами, а потом вновь неожиданно падая вниз, заставляя замирать сердца и тоскливо смотреть туда, в черное небо, в вечность, о ней же и печалясь… И вновь то ввысь, то стелясь, как во сне звучал этот тихий гимн пустыни.
Все, кроме охраны, восновном спали. Только там, где стояло племя намибов, образовалась какая-то суета, там что-то кричали, бегали, но эта суета только подчёркивало ту грандиозность ночи, что обволакивала всё окружающее.
Около лагеря, невдалеке, покоилась в сердце пустыни, невесть откуда взявшаяся скала, не очень высокая, но всё-таки выделяющаяся среди низких, нанесённых барханов пустыни.
Запоздалый орёл, летевший к себе в гнездо, с удивлением заметил на скале несколько лежащих и внимательно что-то в лагере высматривающих человек. Заинтересовавшись, он, не всколыхнув не песчинки, опустился недалеко от них, и внимательным птичьим взглядом уставился на спины лежащих. Они тихо чего-то говорили на своём каркающем языке.
Лежащий чуть впереди всех, снял чалму и устало протёр глаза.
– Мы уже два по семь дней обрабатываем этих оборванцев, и до сих пор не нашли ни одного слабого места. За что погиб Сиган в третьем набеге? - Человек, одетый лучше других, но всё равно в запылённой, и затёртой песком одежде, совсем по звериному рыкнул.
– У нас ни один воин зря не погиб. Его жена с детьми перешла к лучшему воину его сотни, а он пирует там, на небе, в славе и почёте… – Он перевернулся на спину и на лице его явно проступило упорство паука, выслеживающего жертву. - Мы будем ждать. И дождёмся. Они когда-нибудь ошибутся. И мы продадим много рабов…
Орлу наскучило слушать непонятную ему речь, и он с лёгким хлопком крыльев взмыл стрелой вверх, оглашая округу звонким клёкотом песни жизни, так неуместно звучащей в эту тёмную ночь.
Левые крайние часовые лагеря Моисея различили вдали чуть слышный топот копыт, но так, как лошадей явно было немного, тревогу поднимать не стали, а только вызвали вторую смену охраны и провели час на ногах, в готовности выдержать первую атаку и если придётся, в миг потревожить резервные отряды, находящиеся в центре всех лагерей…
Шаги стали меньше, будто тело само по себе регулировало процесс усталости, но по-прежднему, ноги шли своей проложенной дорогой, не сворачивая никуда и, видимо, не собираясь менять свой прямой, непонятно куда ведущий маршрут.
Огненая плёнка осталась далеко позади, превратив землю, которую, как-бы нехотя щупали ступни, обжигаясь неожиданным холодом, в сплошлное чёрное пепелище, которое вздыбливалось маленькими буравчиками на каждом месте, где его касалось нога. Он этого не видел, но знал. Откуда? Как? Это ему было неведомо…
Неизвестно откуда, вдали появилось гладкое голубое озеро, выглядевшее абсолютно нелепо на фоне окружающего пейзажа. Оно завораживало своей небесной красотой, рождённой явно не под этим небом, а где-то там…
Его цвет напоминал неестественную голубизну глаз отца (он знал, что значит это слово), какую-то мудрую, всепонимающую и всепрощающую. Хотелось пойти, и утонуть там, навеки замерев в великом счастии души, недоступном в обычном. На небе по прежднему горели те же пять звёзд.
Путь туда прямиком и пролегал. Даже ноги, когда водоём стал виден, стали, несмотря на явную усталость, делать мало того, что более широкие шаги, так ещё и ускорили темп.
Когда оставалось буквально шагов десять, он закрыл глаза, улыбка не его лице стала уже буквально счастливой. Ещё шаг, и он почуствовал себя окунувшимся во что-то ледяное… И падение.
Резко открыв глаза он обнаружил себя в каком-то месте, где было очень много звёзд. Он летел, наверное вниз. И полёт обещал стать бесконечным. Как никогда, душу окутало одиночество и никому ненужность…
А вокруг, уже сливаясь в полосы неслись звёзды, казалось протяни руку и схватишь одну из них. От этих полос исходило явное тепло. - Атман был прав…
Вечное солнце торчало буквально точно посередине неба, яркими, жгучими лучами прокладывая себе дорогу прямо вниз, туда, где стояла толпа, вперемежку с верблюдами, равнодушно смотрящими перед собой и постоянно шевелящими своими челюстями.
Стоял тихий гул, неясный, но довольно различимый - так, что его было слышно в пустыне. Орёл, может быть даже тот-же, что и прошлой ночью, одиноко кружил над этим сборищем, по прежднему удивляясь: Зачём людям собираться такими большими толпами. Неужели они не в состоянии познать счастье одиночества или упение гордого полёта, когда ты и только ты, и никого нету?
Шум прекратился и на барханы упала тишина. Люди раздвинули свои ряды, и в образовавшемся проходе показался Моисей, медленно вышагивающий, и о чём-то крепко думающий.
Сегодня был день суда. Был день суда, когда Моисей судил по Слову и по Закону божьему. Он знал его. Сотни людей ждали его решения. Сотни людей выслушивал он, полагаясь только на дарованную ему свыше мудрость.
Обычный камень - вот что служило троном для предводителя. Справа от него лучился жёлтым цветом золотой ковчег с четырьмя головами по углам: Птичьей, звериной, какой-то ещё и человеческой, тоже вылитых из золота.
Посмотрев на множество народа, собравшегося вокруг него, Моисей тяжело вздохнул. Это как послужило сигналом - масса начала разом говорить, спорить, впереди стоящие начали препираться, кто пойдёт первым.
– Тихо. - Низкий, вроде-бы негромкий голос Моисея легко перекрыл стоящий гул. - Начнём с божьей помощью.
– У меня ночью Равим увёл трёх быков пока я спал…
– Есть ли люди, видевшие это?…
– По суду господнему полагается Равиму вернуть Исару трёх быков и ещё двух за…
Абсолютно разные люди сменяли друг друга, но у всеех них было одно общее - они были детьми пустыни, простыми, видевшими песок, как море, простое и великое, ждущие и жаждущие справедливости, которую и должен был раздавать Моисей.
– Абхим лишил меня двух зубов, что слева, ударив меня рукою…
– Он назвал меня хазской собакой…
– Абхиму никакого возмещения не будет…
И вот дошла очередь и до группы намибов, с ними, почему-то пришёл и их вождь. В центре их плотной кучки стоял связанный человек, в котором с трудом можно было узнать Арка - так ужастны были следы побоев, перенесённых им от соплеменников. Впрочем надо сказать, что он не сопротивлялся, а с момента убийства не сказал ни слова и стоял, понурив голову, думая только о том, как он смог убить своего товарища и из-за чего…
Моисей даже несколько удивлённо посмотрел на намиба, задержав свой взгляд настолько, что тот как-бы вышел из состояния прострации и поднял свою голову, встречая пока немой вопрос предводителя плоховидящими, затёкшими кровью глазами
– В чём повинен этот человек? За что его так избили?
– На нём кровь его же сородича и боевого товарища. Он убил соплеменника.
Моисей удивлённо приподнял бровь.
– За что ты лишил жизни своего соплеменника? - Строго спросил предводитель, но голос его, почему-то заметно дрогнул и он уже треснувшим повторил. - За что?…
Слёзы потекли по щекам Арка и он, упав на колени, видимо лопнула пелена шока, закричал во весь голос.
– Не знаю!!! - Моисей, как будто не видел его, а смотрел сквозь, и что-то вспоминал…
… Как давно это было - наверное в прошлой жизни, а может и ещё раньше. Должность храмового писаря при храме Осириса свалилась на голову редким счастьем, дающим доступ к сокровенным тайнам, заключённым в загадочных, желтоватых папирусах, которые можно было читать, переписывая.
Волшебство иероглифов затягивало, заколдовывало завораживало и, взяв за руку, уводило в тайные земли знаний, покрытые туманами витееватых выражений и может быть даже (кто знает) заклинаний.
Как давно это было. Сейчас перед его взором растилалась бесконечная стройка. Бесконечная в пространстве и бесконечная во времени. Фараон решил обезопасить свои границы, построив между Гелиополисом и Сином множество мощных крепостей, которые бы венчали славу и силу Египта.
Огомные камни, лежащие на плечах евреев, согнаных на эту верную смерть, если смотреть издали, сливались с песками жёлтой песней вечности пустыни. Огромные камни, которые через века станут именно этим же песком, что будет унесён ветром куда-то на север, что будет унесён к подножию горы Синай, данью вечности ляжет там и успокоится, отливая почему-то серебряным в ночном лунном свете. Памятью…
Гордые взгляды евереев сверкали гневом, когда египетские надсмоторщики сгоняли их в одну кучу.
– Так вот, Хозаримф, фараон, да дарует ему Осирис долгие годы жизни, дал нам слишком мало дней. - Толстый, лысый человек, шёл рядом с Моисеем и наполнял ветер своим высоким голосом. - Слишком мало! - Он горестно покачал своей блестящей на солнце головой. - Эти ленивые скоты работают слишком медленно… – Предводитель бросил свой режущий взгляд на главного надсмоторщика.
– Кто тебе сказал, что они скоты? – Как-то остраненно спросил Хозаримф. Живот толстяка задёргался от смеха.
– Кто сказал? - Он даже остановился. - Да мои глаза! Мои уши. Слава Осирису я знаю разницу между хорошим египтянином и этими оборованцами, у которых даже домов нет! Не издевайся, о мудрый жрец Осириса. Ты сам прекрасно разбираешься, о великий, да даруют тебе боги долгие годы жизни.
Лицо Хозарифа странно изменилось - глаза помутнели и взгляд стал каким-то отсутсвующим. Он сделал странное движение рукой, будто хотел исчезнуть отсюда.
– Да, разбираюсь. - В душе его уже начали сгущаться комки гнева, который он с трудом сдерживал. Голос стал глуше. - Разбираюсь.
Слева, где стоял уже отстроенный участок стены, лежала столь желанная тень - Там же, прислонившись к ней, стоял ещё не совсем старик, одетый в длинные одежды и опирающийся на посох. Он, измученый этой жарой, жаждой, работой, улучил момент для столь редкого отдыха и, если не прохладой, то хоть местом, где можно было укрыться от этого безжалостного светила, что уже, казалось, что вечность встаёт каждый день и всходит на свой трон, карая оттуда своих подданых.
Чем-то был он похож на Моисея, толи взглядом, который, несмотря на всё, что с ним происходило, был глубоким и, казалось всё схватывающим, толи такой-же несгибаемой, гордой осанкой.
Египетский надсмотрщик, проходивший неподалеку, заметил этого человека и решительным шагом направился к нему. Тот, к этому времени закрывший глаза, не заметил подходившего.
– Разве был сигнал на отдых, еверейская свинья? - Угрожающим голосом начал надсмотрщик. - Что-то я его не слышал. - Палка, на которую опирался при ходьбе египтянин, обитая железом, взвилась змеёй в воздух и опустилась на плечи старика. Тот упал, не проронив ни звука, только прикусив иссушеные, потрескавшиеся губы. - Разве я неясно сказал…
Хозариф не выдержал - гнев, начавшись где-то в районе груди, волной прокатился по телу и затуманил глаза. Он бросился к этой стене и, перехватив палку у надсмоторщика, ударил его в голову. Бить он умел… Египтянин упал. Кровь тонкой струйкой потекла с края его губы.
Толстяк, с трудом переводя дыхание, подбежал к месту проишествия, опустился на колени и, осмотрев лежавшего, поднял свой почему-то радостный взгляд на Моисея.
– Мёртв. - Констатировал он. - Теперь, Хозариф, тебе придётся предстать перед судом жрецов…
Предводитель и сам знал как суров этот суд к убийцам, точнее как беспощаден… Как это солнце…
Женщина, одетая в чёрное как ночь, только запылённое платье, смотрела на происходящее сквозь полупрозрачное покрывало, что не давало песку попасть ей на лицо и так же не допускало туда взгляды мужчин - она не любила, когда на неё смотрели. Но смотрели не на неё, а туда же, куда направила свои такие же чёрные жгучие, как и одежда, глаза и она. А взгляд её, продираясь сквозь летающий песок, взявшийся невесть откуда вместе с незваным ветром, упирался в лицо Арка, который стоял уже тихо, не шевелясь и не дёргаясь в руках держащих его соплеменников.
Все, как один посмотрели в лицо Моисея, ожидая решения его, и соответственно, божьего суда. Тот же, устало, осуждающе, но как-то соболезнующе внимал тишине, что расположилась вокруг тяжёлым, шерстяным покрывалом, которое очень легко, но в тоже время очень трудно порвать, потому что порвав его, порвав его уже не залаташь обратно. Но и эту тонкую субстанцию, не задумываясь, словно острым блестящим ножом, разрезал предводитель.
– Что ты можешь сказать в своё оправдание? - Арк дёрнулся, как тот старик от удара, объятый низким и глубоким голосом, который казалось проникал во всё тело, во всю душу, кромсал её на части, как когда-то… Как когда-то рвал на куски свою… Ветер успокоился и словно тоже начал внимательно слушать, что же скажет в своё оправдание убийца, увлекая за собой вниз песок, чтобы вместе ровным слоем, чуть медленно и нереально осесть, словно осознавая величественность происходящего.
– Я… – Слова застревали в горле и напрочь отказывались сязываться. - Я… – Тут ему показалось, что лучше умереть сейчас. - Ничего…
Моисей тяжело вздохнул и протёр лоб загорелой ладонью.
– Тогда, за то что ты лишил жизни человека, приговариваешься ты к изгнанию, до тех пор, пока не искупишь своей вины…
Женщина проводила взглядом удаляющегося Арка, которому дали с собой всё его имущество. Но и она и все остальные понимали, что тот обречён на смерть если не от стрел кочевников, то от самой безжалостной, непонятной пустныни.
Ночь отчаянно пыталась обрести такую же власть над пустыней, что и солнце. Но тщетно - не было у неё той жгучести, не было у неё той силы, мощи и жестокости, которыми обладало солнце. Его сейчас не было - оно ушло куда-то туда, за горизонт, правда обещав вернуться. Его не ждали, но все знали, что оно точно вернётся, в Египет, в существовании которого можно было сомневаться, дальше по реке и сюда в сердце этой проклятой пустоты. Но это будет потом.
А сейчас только луна, подобием всепожирающего светила, жалобно простирала вниз свои тонкие, бледные, прохладные руки. Но всё равно живой свет обитал во многих огоньках костров, горевших там и тут, обитал, пробиваясь сквозь ночной холод, отражаясь в глазах тысяч людей сидевших вокруг. Они молчали, жались к огню. Правда у одного из костров что-то творилось. Там стоял он, окружённый пристальным вниманием людей племени намибов и отвечал на вопросы.
– Готов ли ты выполнять все приказы вождя не ослушиваясь и не пререкая его воле?...
– Готов ли ты в час нужды делиться с соплеменниками последним?...
– Ты не будешь покушаться на чужое добро в час благополучия?...
– Так знай, что за невыполнение этих заветов будет ждать тебя смерть от стрелы ли, от копья ли, от ножа ли, от рук ли - она настигнет тебя везде, где бы ты не скрывался от гнева племени…
Так он стал членом большой семьи, куда просился, рвался. За что боролся. Теперь стоя в стороне, когда всё уже закончилось, оказался захвачен беседой с Навимом.
– Вот ты и оказался одним из нас. Можно сказать, что ты теперь мне брат. - Улыбался почти одноимёнец. – Так что так. - Он тряхнул зачем-то своими густыми волосами. - Палатку свою будешь ставить рядом с моей. Я тебе покажу. А пока что. - Он задумался. - Жены у тебя нет? - Получив утвердительный кивок. - У Лаха дочь на выданьи. - Он улыбнулся ещё шире, уловив подозрение в глазах … – Нет. Нет. С ней всё в порядке. Будем устраивать твой брак с ней.
Нави счастливо улыбался и кивал - вот он уже и живёт в богатом сплачённом племени, причём своими стараниями не занимает нижней ступени, а довольно высоко забрался. Спасибо Навиму. Не каждого берут смотрителем второго стада!
Ночь подходила к своей очередной смерти или сну. Некоторые говорили, что сон - это и есть маленькая смерть. И вот, над неяной полосой горизонта начал выползать огненный шар, чтобы совершить свой торжественный путь над своими владениями.
Казалось, прошла вечность с тех пор, как началось падение в это безвременье. Казалось? Или прошло? Думалось, что вечность уже познана или полагалось, что она пройдена, но как можно пройти её насквозь если она вечна? Но ему мнилось, что он может, может, если ещё не прошёл. Ему мнилось, что так уже когда-то было, и если не с ним, то с какой-то его частью, которая всё знала и всё понимала, но сейчас упорно отказывалась отвечать за происходящее или хотя бы помочь в понимании. Понимание - то, к чему стремится всё его существо. Но даже в этой помощи было отказано. Даже в этой. И память играла с ним плохую шутку - она отказывалась извлекать из глубин ничего кроме малосвязанных отрывков, также малопонятных, как и нелогичных.
Становилось всё жарче - звёзды грели с беспричинной наглостью всё сильнее и сильнее. И несмотря на оставшиеся огромные ожоги после взрыва, кожа, до этого ничего не чувствовавшая, стала понемногу ощущать тепло, распространявшееся сквозь неё всё глубже и глубже, но почему-то не отогревая сердце, охваченное льдом, таким, что и в сердце Земли. Лед наверное приходил оттуда, издалека, из тьмы усеянной маленькими точками света. Что это за точки? Что они? Кто они? Как они?
Они молчали - только казалось будто они слышат и понимают, слышат и помнят, но только равнодушно, так как это не первый вопль, что звучит в этой наполненной пустоте, в этом пустом море сознания.
Вдруг, по мере увеличения скорости, пространство вокруг стало проявлять какую-то странность. Он вначале не понял почему. Но что-то явно изменилось, причём так, что это было не заметно - так бывает тогда, когда исчезает или появляется что-то большое – его не видно за вечным поиском малого.
Но он увидел. Не так как раньше, а именно увидел, ощутил. Видеть. Есть глаза. Есть зрение, но часто оно не служит нам той службы, которая является важнейшей, не показывая, а наоборот - скрывая.
Он и сам был, наверное точкой.
Пространство, окружающее эту точку, что неслась, наверное вниз, а может и вверх, толи от тепла, толи от чего-то другого начало странно деформироваться – рядом, около самой яркой звезды пустота или что-то, что можно назвать пустотой, начало собираться в какую-то пока небольшую выпуклость. Она начала перемещаться, и, как будто всасывая в себя тепло исходившее неизвестно откуда - может быть именно от звёзд. Пустота росла, она стала похожа на пузырь
Он смотрел на неё. И казалось что она смотрела на него.
А выпуклость всё росла, по подобию увеличительного стекла искажая, увеличивая и приближая звёзды, эдаким шаром катаясь по пространству.
Постепенно шар вбирал всё больше и больше и казалось, становился всё ближе и ближе, усиливая некоторый свет до той степени, что он начинал резать глаза. Хотелось их закрыть, но веки, как когда-то руки, отказывались слушаться и зрачки послушно следили за происходящим. Только эта темнота, олицетворяющая ночь, корчилась и мучалась искорёженная этим шаром, который, видимо дойдя до критической точки, вдруг лопнул - без звука и треска - просто не выдержала тонкая ткань мирозданья и разорвалась, клочьями пролетая мимо него, не задевая, а следом за ними опять полилась холодная, вода, как будто состоящая из равнодушия, леденящего сердце. И становился слышен постоянный, но очень неясный шепот, настырно пробиваяющийся туда, где ничего не имеет власти, кроме самого себя - в душу…
Моисей стоял и старательно изучал жёлтый пергмент, заново вычерчивая взглядом одному ему понятные линии, закарючки и точки. Для других они являлись бессмысленным рисунком, не лишённым правда загадочности. Все знали, что за этими незатейливыми узорами кроется не что-нибудь, а сама великая пустыня, которая окутала их со всех сторон.
Что-то шершавое коснулось плеча предводителя и приторный запах изо рта верблюда ядовитым облаком окутал Моисея, неприятно отдавшись в голове. Он обренулся, сделав при этом несколько шагов вперёд - сзади на своём иноходце сидел Абрам, не сводя своего странного взгляда с лица предводителя.
– Что такое, Абрам? - Моисей присел на одну из стоящих рядом сумок, снова опуская взгляд на карту и уже снова думая о будущем маршруте следования, а не своём собеседнике. Абрам молча слез с верблюда, легонько хлопнул его и тот удалился, оставляя людей наедине.
Лёгкий, горячий, уже давно ставший привычным своей жарой ветер, словно следуя за верблюдом, задул точно в ту сторону, куда он только что ушел. Моисей посмотрел туда же, сверился с пергаментом, чему-то улыбнулся и, отложив пергамент в сторону, придавил его какой-то палкой, и только после снова обратил внимание на стоящего рядом молодого человека. А он так и стоял рядом и не сводил глаз с предводителя, словно ожидая позволения заговорить.
– Итак, Абрам, путь ясен. - Моисей, радостно улыбаясь, подошёл к главенствующему по запасам. - Просветление, которого я ждал так долго, почти целых три дня, наступило! - Выражение лица Абрама не изменилось.
– Вода кончилась, предводитель. Стада уже давно не напоены, но теперь нет воды и у людей. - он смотрел сквозь Моисея, как будто говорил не с ним, а с пространством, - Вожди племён хотят говорить с тобой.
Тот, кто завёл в пустыню народы, толкнул ногой палку, поднял и неторопливо засунул за пазуху пергамент. Потом строго глянул на своего подопечного.
– Сегодня будет суд. - Он зачем-то кивнул в сторону центра лагеря, где этот ритуальный процесс проходил. - Пусть они подходят первыми. Я отвечу им первым.
Абрам слегка склонился и пошёл в сторону, где бродил его верблюд.
В лагере намибов, а намибы уже отстояли свою долю охраны, и теперь лагерь был ближе к центру, творилось нечто странное. Всё племя, за исключением немногих охранников периметра, собралось у главного шатра, в котором и обитал их вождь. Люди, в поисках столь желанной и драгоценной тени, пытались укрыться за чем угодно, даже за верблюдами. Стоял лёгкий гомон. Этот шорох людских голосов иногда перемежался еле слышным шорохом перекатываемого песка и редких пустынных растений, на которые верблюды смотрели не то, чтобы с вожделением, но, по крайней мере, с вполне очевидным желанием.
Причина схода была проста - племени надо было выяснить: кто же виноват в происходящем? Из-за кого гибнут животные? Почему нет воды? Моисей и близкие к нему люди пока не дали никакого определённого ответа - соответственно, по закону племени спрашивать надо было со своих, тех, кто выбрал этот путь.
Прошло уже много времени - тень от ритуального шеста, обозначавшего совет, совершила довольно большое для нее путешествие, что было редкостью. Казалось, что даже солнце возмущено этой заминкой и палит ещё жарче чем обычно, будто стараясь вынудить собравшихся пораньше приступить к тому делу, ради которого они все здесь и собрались. Даже шорох песка стал уже казаться недовольным, перерастающий в ропот людей и без того измученных этим непонятным для них странствием, жарой и жаждой. Действительно, зачем их вождь, Харатру, потащил их вместе с этими остальными племенами, сделав вид, будто это нисколько не нарушает правила о независимости племени от кого бы это ни было. Независимость! Вот чем всегда гордилась наиболее воинственная часть племени и именно эта часть начала терять терпение и некоторые, правда воосновном молодые командиры начали вставать с мест и охрипшим от жажды, треснутым голосом подбивать своих товарищей бросить это всё и уйти в пустыню, как всегда одни, без других, нахожеными маршрутами, мимо знакомых родников (ах как сейчас это звучало заманчиво!), колодцев и пастбищ… Никто и не заметил, как около столба появился как всегда тихий, многим казавшийся невзрычным, но обладающий пронзительным, порой гипнотизирующим взглядом Харатру. Он просто стоял и смотрел, стоял и слушал, стоял и запоминал, прекрасно осознавая свою силу. Те, кто заметил его умолкали и усаживались на землю, почему-то не осмеливаясь поднять взгляд на ритуальный столб и тем более на вождя. Вскоре сел последний.
Тень от столба проходила точно через его голову и падала дальше, сливаясь с его.
– Собрал я вас сегодня затем, чтобы понять, кто виновен в происходящем и вынести ему суд по законам предков, кои мы чтим. Слушать будем старейшин, слушать будем молодых, слушать будем принятых недавно, слушать будем ответственных за стада, ответственных за воду…
Неожиданно для всех присутствующих из переднего ряда, который всегда отводился для самых умудрённых годами представителей народа встал старейшина Наим, который всегда был известен как противник вождя, и представлял недовольную его управлением, но до поры скрытую часть племени.
– А в первую очередь, Харатра, я бы хотел спросить тебя. - Он встал и тоже подошёл к столбу и встал сбоку, не сводя взгляда с недавно прибывшего. - Да, да. Я хотел бы спросить тебя. - Продолжил он. - Может ТЫ – он сделал ударение на слове «ты» – нам расскажешь, что МЫ, – и опять ударение, – делаем в центре Синайской пустыни со множеством других племён, что против правил упомянутых тобой предков, без воды, с умирающими стадами и почти без надежды. Я думаю, что ты мог бы ответить на эти вопросы. Ты же наш вождь! - Тут в его голосе прозвучала лёгкая издёвка. Настал тот час, которого он ждал так долго - со дня, когда вождём избрали не его, а Харатру. - Расскажи нам, как под твоим предводительством племя дошло до такого состояния?
Он прекрасно помнил, что когда они присоеденились к проходящему мимо большому каравану племён, у них как раз почти не было воды (последние два колодца оказались отравенными) и стада поредели до такой степени, что если бы не помощь Моисея, вначале продавшего за бесценок минимальный запас благословенной жидкости и овец, а потом, когда они присоеденились и вовсе отдав немаленькую долю от нонешнего состояния, скота и запасов бесплатно, то племя перестало бы бродить под этим солнцем, и только белеющие кости напоминали бы о его существовании, да и то, только до тех пор, пока их не замело бы песком. Но разве это имело значение сейчас, когда можно было пока ещё позволяли силы и, запасы лихим налётом ограбить близстоящие племена и нажившись на этом уйти в пустыню, оставляя этих дураков умирать под палящим солнцем! Пойди – найди их потом.
Вождь даже бровью не повёл, выслушивая его гневные обвинения. Некоторые прозвали его камнем именно за то, что он не проявлял никаких эмоций даже в самых экстремальных ситуациях. Харатра даже слегка улыбнулся.
– Если я правильно помню мы должны выявить виноватых в нынешней нехватке воды, а не вспоминать предыдущую сушь. - Одной фразой он оставил позади все вымышленные претензии, придуманные наговоры, и даже только от его интонации всем как-то сразу стало ясно, что сегодняшние проблемы не имеют никакой связи с прошлыми…
Многие уже говорили, многие варианты прозвучали в этом маленьком кусочке пустыни. Некоторые считали, что надо уйти и не скрываясь заявляли об этом. Вспоминали о боге, которого так хвалили, когда он спас их от верной смерти, но звучали и другие слова…
– Да есть-ли этот бог! - Вскричал почти тёзка недавно пришедшего Навим. Нави сидел рядом с ним. В последнее время они сильно подружились и действительно мнили друг друга чуть-ли не братьями. Вождь посмотрел на него не зло, но слегка, как-будто укоризненно.
– Есть. - Уверенность его словно убедила большинство, но некоторая часть молча нахмурилась. - Есть. - Он уверенно тряхнул головой. - И я верю Моисею. И я верю, что мы дойдём. - Последнюю фразу он непривычно чуть-ли не прокричал, что поразило присутствующих, привыкших слышать его крик только во время битвы, когда он созывал бойцов во время неожиданного нападения или когда увернно отдавал приказы. Тишина рассталилась над лагерем намибов и они все как один смотрели выжидающе в глаза своего вождя, как если зараннее считали его решение признаным и неоспоримым. Но он, выждав секунду другую продолжил привычно-тихим голосом.
– Послушаем, что скажут старейшины. - И он почти повелительно кивнул первому справа старцу, то есть Наиму, не отбирая за его недавний выпад право на высказывание. Тот встал.
– Надо уходить. - Коротко промолвил он и сел обратно, зачем-то положив посох себе на колени, словно хаз. Кое-кого это неприятно поразило. Здесь хазов не особенно жаловали. Харатра кивнул следующему.
– Идём с остальными. - И он сел…
– За то, чтоб идти - три по десять и ещё три. - Вождь смотрел на сделаные им на песке засечки и говорил. - Против десять и ещё три. - Наим удручённо смотрел на песок, перекатывающийся, как и раньше, как-будто ничего и не произошло.
Вождь встал и оглядев племя торжественно, но тихо проговорил.
– Итак, решено. Мы разделим с Моисеем и его остальными их участь. И пусть их бог, ставший почти нашим, поможет и нам.
Солнце, после слова «нам» стало точно над столбом, так что исчез даже намёк на тень. Некоторые это заметили. Некоторые нет. А солнце поползло дальше, и когда все разошлись, маленький чёрный отросток появился уже с другой стороны. Кахлук забыл убрать ритуальный столб…
Озеро из которого он вынырнул осталось позади каким-то воспоминанием, смутным и постепенно исчезающим, неясно оставляя в странной памяти рубец боли, переходящий на какой-то определённой грани в одну истерзанную, постоянно ноющую рану. А вокруг простиралась голая равнина, на которой не было почти ничего, как в пустыне, но она не была такой равнодушной, а чуть тёплой, как кровь... Она же ведь теплая?...
Какие-то кусты видимо переживающие своё первое рождение росли тут и там, разбавляя полусерое однообразие, обволакивающее взгляд, который на этот раз отказывался отворачивать с прямой и целеустремлённо прокладывал свой путь сквозь вечерний сумрак куда-то вперёд. А там, впереди чернели жёстким силуэтом угловатые горы, буквально рассекающие серость неба непроглядной чернотой своих вершин.
Впереди наплывал тёмной тучей странный холм, какой-то однообразный и странный в то же время своим обречённым одиночеством на этой равнине.Он не понимал, как ему удастся миновать его - в сердце поселилась уверенность, что взобрасться и спуститься с этой возвышенности равносильно возрождению из пепла. А не стал ли он уже пеплом? Нет. Пепел струился у него под ногами тропой ведущей и кончающейся как раз около холма…
И вот масса земли уже закрывала пол неба, чёрного, с редкими звёздами неба.Взгляд по прежднему упирался вперёд, отказываясь повиноваться, впрочем как и всё остальное. И перед этим взглядом нарастала, заполняла его всего почему-то страшная и зыбкая, какая-то нереальная и казалось что чуть чуть шевелящаяся поверхность…
Раздался хлопок и он не сбавляя шага вошёл внутрь этой непонятной субстанции. Она обволокла со всех сторон, обьяла и не дав возможности дальше идти по тому же маршруту, поволокла куда-то, притупив ощущения и забрав почти всю память, так что он едва мог вспомнить хоть что-либо…
Неожиданно он почуствовал, что первая сила, что вела его с самого начала исчезла и появилась своя воля, которой правда досталось совсем мало сил. И эта воля зашептала у него в голове на тысячи голосов, рождающих сотни тысяч вариантов, разнообразиие которых рознилось с единственным путём, предоставленным ранее. И ум стал выбирать: остаться ли здесь, отдаться ли течению, что схватило его в холме…
Нет… Он твёрдо решил следовать старым маршрутом, каким-то наитием зная, что он единственно верный и правильный. И вот, сквозь серую, ставшую более густой толи слизь, толи неизвестно что он стал продираться туда, куда (он это точно знал) ранее его вели.
Хлопок и он, теряя нить окружающего, выпал на голую, чуть тёплую, как пустыня ночью равнину…
– Когда же, Сорит? Когда же? - Нетерпеливо перебирал поводья стоящего коня. - Парни уже измучились от ожидания! Когда же?…
Сорит нетерпеливо повёл плечами, но ответил
– Скоро, Каиар, скоро. Вчера привели выгнанного из лагеря. Пытки развяжут ему язык. Мы будем много знать. - Он внушительно поднял указательный палец. - Знание это оружие, что сильнее наших сотен!
Египет. Вода. Покой. Работа и немного хлеба. Что ещё надо? Зачем всё вот это? Этот поход непонятно куда. Какой огромной оказалась эта пустыня! Какой огромной…
Ему когда-то всегда казалось, что земля небольшая. Вот она: начинается за дверью завешенной непонятной шкурой, а заканчивается там, где надо колоть камни, пробивая в них дырки и вставляя деревянные щепки, а потом вталкивая их дальше. Ему даже нравилось это. Камень поддавался его усилиям, и другие ловили не его лице помимо отражения желтоватого песка, какую то странную улыбку и через миг после того, как она появлялась, раздавался треск, он отскакивал, а камень раскалывался на части.
– Он же живой этот камень. – Любил говорить он вечером шёпотом. Это было ещё тогда, в Египте. – Он живой. Только он живёт медленно. Вот мы с тобой живём быстро. – его шепот в темноте напоминал звук от змеи, ползущей по песку. – У нас всё: раз два. День прошёл. А у камня всё дольше. Я с ним говорю, раньше, чем начинать. Он понимает. Я ему…
– Спать! – Непрочная стена хибары качнулась от удара надсмотрщика. – Спать сказано! – Ещё услышу разговоры, будете работать и ночью и днём.
Абрам прервался и замер, моргнув глазами серого цвета камня. Он как-то не заметил, что его слушатель уже давно спит.
– А ты знаешь даже камни, наверное, тоже спят. – Прошелестел он уже почти беззвучно. И, словно доказывая это, его глаза цвета камня закрылись.
Показалось, что они только уснули, как раздался зов трубы. Её гулкий, низкий звук проникал везде, заставлял вздрагивать. Вот оно, какое очередное утро. Как Абрам любил вечер, так он не любил утро. Ещё тонкое красное солнце только выкатывалось над линией горизонта.
– Здравствуй зрачок неба. – Рассмеялся кто-то рядом. Абрам вздрогнул.
Работа заволокла на привычный маршрут. Здоровый светло красный камень ждал его, со вчерашнего дня. «Камни они ближе к вечности чем мы?» – Задумался Абрам – «Ведь мы умираем, а они всё живут и живут…»
– Не ушёл никуда твой друг за ночь? Не сбежал? – Хохот египтянина прервал тонкий ручей прохлады мысли Абрама как трухлявое дерево, подточенное крысой. Египтянин был сегодня в духе. Он уже успел узнать не только прохладу утра, но и мешка с вином, спрятанного на строительстве. – Вот и ты, еврейский крысёныш никуда не денешься, а останешься тут со своим другом! – Его палица шутливо, но увесисто ткнула под бок Абрама. А её обладатель поспешил туда, в заветную тень, где лежало то, что осталось от этого утреннего сокровища, единственным обладателем которого он и являлся.
Зной с каждой секундой заливал пустыню. Абрам в этот день как-то бездушно стучал по камню, будто бы не желая его смерти и под зноем тихо выливался его голос, шепча свое признание камню, который он рушил.
– Эти руки из прошлого они постоянно тянутся ко мне. Ты ведь не умрёшь, когда расколешься? Я чувствую, что стены, построенные из твоих братьев такие же живые, а они расколоты. – Шуршание песка, ставшее уже привычным здесь словно шепот, в котором заключены ответы не его вопросы. Он чуть поднимал голову и слушал его, это шуршание, вылавливая там только ему одному слышные слова. Это ведь как новая жизнь правда? Вот у тебя были папа и мама? У меня были. Папа наверное даже где-то есть, правда я его почти не помню. – Он перенёс руку чуть дальше от того места где пробивал дырку, задержал руку, чуть улыбнулся вечно потресканными юными губами. – Тут ты тёплый. Я не буду сегодня тебя ломать. Ты… – Не сильный удар упал сзади на спину Абрама.
– Хватит обниматься со своими женщинами! Его нужно разломать. Понимаешь? Раз-ло-мать! – Наклонившийся надсмотрщик дыхнул винными парами в лицо Абраму и тот невольно поморщился, подумав, что вино пахнет вкусно до того, как попадает в человека. – Ах тебе не нравится! Ты у ме…
– Стой! Перестань гневить Осириса, друг мой. Иди отдохни немного. – Голос говорившего был мягок, но полон силы, как и взгляд, чуть исподлобья, вроде бы не жестокий, но жёсткий до предела: таким если и скажешь нет, то понимаешь, что придётся выдержать бой. Не все это могут. Надсмотрщик сглотнул и провожаемый ласково-убийственным взглядом скрылся, что-то неразборчиво бормоча.
– Зачем ты так странно обращаешься с камнями? – Суровый глаз жреца уже смотрел на Абрама. Тот растерялся, но ответил.
– Они живые. Они могут стать друзьями и помогать… – Он встал и, как то неопределённо проведя рукой по воздуху вблизи от камня. – Вот тут он теплее. Если тут бить, то он тут расколется. Это как если ломать руку человека там где она сгибается: там это легче.
Жрец молча заинтересованно посмотрел на то место, где Абрам держал руку и, и тоже провёл ладонью над ним. Тонкая, неуловимая как змея улыбка (и такая же быстрая) промелькнула не лице жреца. Он неожиданно приблизился к рабу.
– Хозарсиф. Запомни, меня зовут Хозарсиф.
––––––––––-
… Арк непонимающе смотрел на окружавших его странников. Суд как будто убил в нём всё живое - он не сопротивлялся, когда его хватали, вязали и, привязав к седлу, везли к себе в лагерь. Да он вообще плохо помнил, как всё это происходило. Всё было как в тумане. И теперь, когда суровые взгляды кочевников не отрываясь следили за ним, ему было всё равно. Когда его пытали, выспрашивая зачем-то об обороне их лагеря, о Моисее, ему было всё равно. Перед его глазами пылал взор убитого им соплеменника. Перед ним пылало ночное небо. Там горячими, как те звёзды, буквами было выведено: За что?
И вот это вот «за что?» кружилось в его голове непрерывной чередой: одно сменяло другое, за ним следовало третье, и так дальше до бесконечности…
Ему уже приходилось убивать. Но не так.
Он даже не почувствовал пинка ноги и не услышал смех. За что?…
Что это мешает? Что не даёт спать? Почему нельзя уйти, забыться? Очередной тычок копья заставил Арка открыть глаза и пусть неосмысленно, но посмотреть наверх - там маячило равнодушное лицо охранника, который кивком показал, что нужно идти. Арку было абсолютно всё равно, что с ним случится, но он всё равно попытался встать - ничего не вышло.
Какая-то бессмысленность царила в его окровавленной голове. И вдруг ослепительной звездой сверкнула даже не идея, а уверенность, прочная, как пирамиды, которые, как он когда-то слышал, стояли где-то толи в Египте, толи в какой-то другой далёкой и непонятной ему стране. Они тоже властвовали над пространством и этой проклятой пустыней. Эта безумная уверенность дала ему чувство свободы, понимания и даже невероятной лёгкости в его измученном теле.
Увидев окровавленный наконечник копья, Арк понял, что это именно то копьё, которое лишило жизни его товарища. И из недр его дикой сущности начала подниматься прямо-таки звериная ярость, которая начинаясь где-то в районе живота начала растекаться по всему торсу передалась вначале в ноги, после в руки, наполняя всё тело дикой силой, что не замедлила волной ударить в голову, заполнив её ненавистью и только ей.
Охранник, не ожидавший от почти бездыханного тела такого напора, на секунду растерялся, что и стоило ему жизни - Арк, завладев копьём, точно повторил тот самый удар, из-за которого он и оказался здесь. Кровь снова брызнула ему на руки. Безумный взгляд заметался выискивая очередную жертву…
– … И однажды вкусив невинной крови, нужно пройти искупление… – Тихо говорил Моисей сидевшему рядом Абраму. - Потому как она въедается в душу, а неискуплённые грехи жертвы въедаются в твою душу… – Абрам слушал с обычным для него отсутствующим выражением лица, как будто был он уже не здесь, а где-то там со звёздами, которые оказались всё-таки тёплыми…
… И он нашёл её: ещё один охранник стоял спиной к нему. Обретя ярость, Арк не потярял хитрости - он, стараясь, чтобы под его ногами не перекатилась ни одна песчинка, стал красться к молодому, а он был молод, воину. В последний момент хищный кочевник успел обернуться и выражение ужаса так и осталось на его лице, которое больше никогда не откроет рот для того, чтобы спеть песнь, для того чтобы вкусить пищу, для того чтобы прильнуть к устам девушки, кричащей от ужаса…
– … Но зло обычно оборачивается против себя. - Моисей на секунду замолк, чего-то вспоминая. Абрам поднял на него свой, как казалось слепой взгляд. - На кровь ложится кровь. Только по велению бога оправдывается убийство. - Глаза Абрама немного сверкнули в темноте, но предводитель этого не заметил…
… Темнота уже не служила преградой для Арка, целью которого стало единственное: убивать. Даже наоборот - он сторонился света от костра, хотя там, кроме мёртвого тела никого не было. Где? Где найти следующую жертву? Мыслей в голове почти не было - там была одна ярость. И он направился прямо в центр лагеря уже не скрываясь. Песок пустыни, по приближению к сторожевым огням кочевников приобретал от света огня немного кровавый оттенок - Убийце Атмана это показалось правильным и даже закономерным.
– Кто это там идёт? - тихо спросил часовой уже подошедшего сменщика.
– Не знаю. - Мотнул головой тот. - Похож на Сана… – Не смотря на слова, сменщик почему то с ужасом, чуть ли не с уверенностью подумал, что идущий силуэт очень похож на смерть. На его смерть…
– … Но когда богу нужно, чтобы убийство произошло, оно происходит само по себе. И если бог видит в том надобность, то и мышь может убить льва. – По лицу Абрама пробежала лёгкая улыбка, похожая на блик от костра. Только мелькнула и исчезла, будто унесённая порывом ветра куда то туда южнее…
Это был не Сан. Это была действительно смерть. Смерть в лице Арка. Он переступил через два трупа и пошёл дальше. Зачем? Кто бы ответил зачем. Перед его глазами стояли пирамиды, звёзды отражались в его глазах с особенной жестокостью и образовывали в его зрачках пирамиды. Странно изогнутый холм на его пути был словно бы не из песка: никакой ветер не мог смести с него даже песчинку. Он походил на кусок зеркала, медного зеркала, что когда то видел Арк. Сейчас он стоял буквально в центре этого зеркала. На секунду его голова прояснилась. Вся жизнь выстрелом пронеслась перед глазами от начала и до конца, принося моментами нестерпимую боль, моментами наслаждение и казалось, что вот она смерть за порогом которой, но… нет. Прошло. Какое то смутное осознание и маленькие пирамидки в глазах забили и завели его сердце: путь не окончен.
Изогнутый холм помогал подойти к лагерю не заметно. Казалось, что он стоял тут вечно. Может быть так оно и было.
–… Но почти никогда бог не избирает своим карающим мечом на земле праведника. Я говорил: зло оборачивается против себя. Бог оборачивает зло против зло сотворившего…
Арк словно слился с холмом. Вплотную. Ничто не выдавало его продвижения. Какая цель влекла его? Что манило? Он знал это. Может быть на земле только он.
– Что это? – Хриплый голос из-за холма заставил его замереть, даже вздыхая только лишь с редкими порывами пустынного ночного ветра. Он уже не слухом, каким то чутьём воспринимал опасность, не понимая смысла сказанного. – Что это за песок тут? Откуда он?
– Да был. – голоса звучали словно притуплено.
– Не было! Точно! Я сам вбивал тут колья для лошадей!
– Значит чудо.
Голоса пропали также неожиданно как и появились. Ещё некоторое время Арк стоял не шевелясь. И лишь, когда снова дунул ветер, он двинулся вместе с ним. Он точно знал куда идти. Он перестал таиться и пошёл внутри лагеря, как один из своих.
Лёгкий ветер в лицо поднялся вместе с ним. Он дул не переставая.
У палатки вождя никого не было. Все кроме спящего вождя, ушли на край лагеря: там были обнаружены следы врагов, которые убили сторожевых.
Порог палатки даже не шелохнулся, когда Арк ступил на него. Только когда он прошёл внутрь, ветер снаружи в тот же миг пропал. Появился ли он внутри? Кто знает. Через минуту Арк вышел. В глазах больше не было пирамид. Первые отблески солнца показались где то на линии горизонта и отразились в украшенных какими то слезинками облегчения зрачках.. Арк упал на колени. Потом завалился на бок. Закрытые уже веки смотрели туда, где начиналась новая жизнь дня. Дня пустыни. Дня, где его уже не будет.
– … И часто бог таким путём оберегает людей зла, проводя их нужными путями. – Моисей. Встал, прокашлялся пересохшим горлом. – Утро уже. Сегодня станем лагерем здесь. Будем отдыхать.
– Ну, что с водой? – Это был уже не голос даже, а какой-то тихий треск, – Что-то новое есть?
Женщина в чёрном платье, даже сейчас днём чёрным как ночь подняла глаза наверх: туда откуда раздавался голос. Рядом с головой говорившего горело солнце. Горело так, что глаза слезились, а кожа трескалась и просила воды.
Женщина опустила глаза обратно, ничего не ответив. Раздался шорох сандалий, уже почти протёртых песком: вопрошающий уходил, не дождавшись ответа. Впрочем он бы и не дождался его. У женщины не было ответа. Но у людей были вопросы.
Толпа собралась у палатки, где был Моисей.
Они уже стояли молча. Не было слышно даже ропота: а может быть на него просто не было сил: солнце и пустыня отобрала последние. Впереди стоял старец, один из этих южан. Тишина, солнце, песок и старик. Все жёлтые. Солнце ярко жёлтое, песок его отражение и тень человека: старик-южанин.
Полог палатки беззвучно раздвинулся. Моисей стал напротив старика, не произнося ни единого слова, не оборонив ни одного звука. На секунду показалось, что это просто старик отразился в каком то дивном пустынном мираже, одежда людей в пустыне имеет одно общее украшение: пыль.
– Моисей. – Вышедший не пошевелился. Старик сухо прокашлялся, но взял себя в руки и продолжил. – Нам нужна вода. Нам очень нужна вода. Наши люди. – Он обернулся, ища поддержку у стоящих за спиной. – Наши люди. Они уже не люди. Это уже тени, которые прошли большую часть по дороге в царство смерти. Многие уже не смогут оттуда вернуться. Некоторые ещё смогут. – Старик терялся и голос его становился всё тише, почти сливаясь с лёгким шелестом жёлтого ветра. Под тяжёлым почти физически ощутимым взглядом Моисея казалось, что он даже становится как-то меньше. – Нам нужна вода Моисей. – Сказал старик последние слова и упёрся взглядом в землю.
Даже облачка тени не мелькнуло на небе, со скрытым интересом наблюдавшим за происходящим. Новый лёгкий порыв воздуха задул на толпу, стоящую за спиной старика, и словно вздул кучу осенних листьев: одновременно с ветром, ропот пробежал по толпе с начала её до конца. Там же, словно натолкнувшись на препятствие, развернулся назад, и на своем гребне вынес вперёд Наима, брови которого уже заранее гневно сомкнулись на переносице а левая рука указующе поднялась вверх.
– Он молчит! Люди он молчит. Это ли лицо мудрости? Это ли слова господа на наши беды и на наши лишения? Его молчание это ответ нам? Ммм? – Брови артистично скользнули вверх передавая знак вопроса. Но на фоне ледяного взгляда, не твёрдого и сильного, как у Моисея, а именно что ледяного взгляда, эти эмоциональные брови казалось что живут своей жизнью. Лицо стало простым и открытым. – Скажи нам Моисей, нам идущим за тобой. Где вода? Разве я говорю что-то сложное? – Он чуть замолчал, выдерживая показательную паузу, словно ожидая ответа, после чего развернулся, став рядом, но чуть впереди предводителя и, уже обращаясь к народу продолжил.
– Её нет. Мудрость молчит. Его господь не хочет дать нам воду, или…. Или, скорее, не может! – Его левая рука снова взметнулась вверх, но тут сильная кисть легла не его плечо и тихий голос Моисея, почти шепотом, но так, что услышал почти каждый стоявший там.
– Повернись. Повернись и посмотри.
Сам того не хотя, старейшин а Наим повернулся, окунулся в суровые глаза Моисея сделал шаг назад.
– Вот она, вода. – Сказал Моисей показывая туда, где раньше была его палатка. – Бери пей. Господь внял тебе и дал тебе воду.
Перед раскрытыми до невозможности, ранее холодными глазами, разлилось большое озеро, но в нём кишмя кишили ядовитые гады, крокодилы и прочая мерзость причём в таком количестве, что ступить туда было не возможно.
– Иди же. – Подтолкнул в спину оказавшийся непонятно как сзади Моисей. – Иди же. Ты можешь утолить жажду. Ты так просил. – Сделав от толчка шаг вперёд, Наив упал на колени. Какой то гад бросился вперёд жалить его, старейшина в ужасе зажмурился, в ожидании укуса, но только услышал всплеск ветра и почувствовал сильные руки, которые обхватили его и поставили на ноги.
– Не понравилась тебе эта вода. Что ж. Дадим тебе другую. Пей.
Там где недавно плескалось ядовитое болото был лёд. Недвижимый ровный лёд, который было не разрубить никаким мечом, никаким зубилом: Наив знал это точно. Он всхлипнул. И упал на колени.
– Я… Я… – Перед ним была палатка Моисея. За ним в тишине стоял народ, молчащий ждущий.
Моисей взял под руку упавшего на колени Наива. И повёл за палатку. Толпа двинулась следом. «Как мёртвые» – Подумал Абрам, который наблюдал за этим сбоку. – Они же как мёртвые. Идут следом, ничего не понимая и не пытаясь. Как мёртвые»
– Вода! – Раздался хриплый крик. – Там вода!...
– А потом Моисей взял Наива за плечо. – У костра сидел счастливый свидетель произошедшего у палатки. – И тут как свет ударил с неба и Моисей сразу оказался не там где стоял а чуть дальше, а Наив стоял уже на коленях и такой сразу старый стал. Он поднял глаза, я встретился с ним взглядом – там будто огоньки плясали. Потом Моисей поднял его мы пошли за ним, а за палаткой оказалось озеро. Его там не было до этого. Мы все бросились пить и толпой за собой потащили всех и Наива и Моисея. Только Наив всё пытался нас остановить. Кричал что то про змей и крокодилов. – Рассказчик с удовольствием отхлебнул какого то варева из котла и продолжил. – Потом ему принесли черпак воды всё равно. Он как вскочит и черпак на себя опрокинул. На грудь. Что с ним стало! Он стал бить себя по одежде потом по шее. Потом посинел, захрипел и упал. – Тишина нависла над рассказчиком, хотя он уже в четвертый раз рассказывал про происшествие, но это было самое-самое любимое место в истории. – Я сам подошёл к нему и посмотрел. У него на шее были две такие змеиные точки. – Вот тут. – он коснулся солнечного сплетения, но тут же провел себе по этому же месту будто стирая и подул на ладонь, случайно направив на одного из слушающих. Тот резко отклонился и чуть побледнел.
… Наконец то глаза удалось закрыть. После лопнувшего чего-то, всё вокруг изменилось настолько, что не узнавалось никоим образом. А главное прекратилось движение. Этот, ставший уже вечным прыжок вниз, мимо звёзд. Правда осознание здесь было совсем другим. Не было ни логичности, ни причинности. Звёзды вокруг словно померкли: то есть они остались, но всё потеряло ту прозрачность, видимую раньше, когда они блестели таким пронзительным светом. Они мерцали. Да. Да. Мерцали, как будто живые, словно у них был свой пульс, а где-то там, может быть своё сердце. И они двигались. Медленно, плавно, чуть заметно для глаза, но двигались словно живые.
Что-то дёрнуло его. Будто бы откуда-то снизу. Не очень сильно, но ощутимо. Страха не было: чего уже бояться после всего произошедшего? Да и вообще, никаких рациональных чувств не возникло в душе, даже интереса: всё воспринималось как данность. Ни хорошая, ни плохая: просто данность.
Странное осознание посетило его вдруг. Именно осознание, не сформированное в мысль. И пришло оно не одно а с чувством необыкновенной важности того, что это надо будет потом вспомнить. Причём, даже само понятие вспомнить было крайне размытым и не ясным. Осознание того, что именно в этот момент для него появилось что-то такое важное. Выраженное в каком-то движении. На этот раз не на физическом, а каком-то таком подсознательном уровне, на уровне ощущений. Его словно сжало и разжало обратно.
Восприятие стало другим. Нечто вокруг приняло некоторую осязаемость, перестало быть прозрачным, обрело реальность. Стало чуть мутным. Звёзды замерцали. Четко, как пульс. Жалко, что они не понимали слов, но он почувствовал как они стали наблюдать за ним. Какой великий момент. Какой странный момент. Он был именно велик в этой странности. И странен в своём величии. Появилось ощущение не понимания и желания понять, словно судорогой пройдя по всему телу и отдавшись в опалённых внутренностях, принеся боль…
… Боль потрясла Абрама, открыв его глаза на всю ширину ещё до того, как он проснулся. И только потом минуты через две, тусклый свет звёзд стал добираться до дна его глаз и находить там не отражение, но какое-то понимание, осознание окружающего. Сколько уже донимают его эти странные сны. Но не недовольство было нарисовано на его лице, и даже не отчаянье, а какие то другие эмоции, которые тяжело или может быть даже не возможно передать словами: казалось, что просто какие-то тени. Они жили своей жизнью, когда угадывались в его чертах. Он встал и чуть пошатываясь пошёл дальше. Странно, желания отказываться от этих снов у него не было: было словно какое-то чувство, что всё это важно, а не бред вызванный долгими странствиями по пустыне. А ведь тут многие сходили с ума: многие: может быть даже слишком.
– А может быть они наоборот обретали разум? – Пробормотал он вслух.
– Ты всё грезишь камнями, Абрам? – Рука Моисея слишком неожиданно легла на покрытое халатом плечо. Абрам вздрогнул и обернулся.
– Камнями? – Он ещё не пришёл в себя после сна и не понял о каких камнях идёт речь. Вокруг была только пустыня, перекатывавшая свои моря песков, да звёзды из снов. Камней не было. И тут словно гонг в голове ударило: Египет. Край которого не было, край который выдуман. Край и… живые камни…
Моисей молчал всё это время и только смотрел. Но как. Казалось, что он видел всё и чуть-чуть больше.
– Нет… – Абрам, как это он часто делал в беседе с Моисеем находил спасение в том, что начинал говорить будто бы с самим собой. – Нет. Камни тут не причём. Я думаю о людях. И об их разуме…
– Что с их разумом? – Моисей опустился на какой то тюк и положил посох рядом. Спал ли он вообще?
– Ты знаешь что многие сошли с ума тут в пустыне. Я подумал. А может быть это они нашли что-то верное? И это мы, как раз те сумасшедшие, ходим по пустыне… – Он неожиданно замолчал прервав свой голос на высокой ноте.
– Может. – Моисей встал. – Может быть они нашли свой мир. И наш мир не для них. Ты ведь это хочешь сказать, да? – Моисей, не стал дожидаться ответа, как человек уже привыкший к тому, что он всегда прав. Он встал, пошёл в сторону от собеседника, но вдруг, передумав, вернулся и с какой-то доброй тоской посмотрел в глаза Абрама, отразившись в каждом из них по разу. – Сумасшедший. – Он кивнул куда-то в сторону, имя в виду тех сумасшедших, что были уже до этого. – Он ведь не ото зла, как тебе кажется. Но посмотри. Мы меряем дорогу шагами, а не желанием ехать. Так же мы меряем жизнь человека поступками, благими ли плохими ли, а не его желанием делать добро.
– Но… – Абрам взмахнул рукой, но Моисей повелительно продолжил, чуть опустив брови. – Вон смотри. Ползёт муравей. – Абрам послушно посмотрел куда ему показывал предводитель. – Куда он идёт? Зачем? – Тишина последовала за голосом. Тишина ожидающая ответа. Как он умел так делать? Так, что Тишина после каждой его фразы была разной: то ожидающей, как сейчас, то требующей ещё большей тишины, то успокаивающей и убаюкивающей. Казалось именно тишина придаёт его словам такой вес, такую убедительность. Именно она окрашивает его слова. Там по краям, по самым краям сплетения слов, но именно она превращает их из слов в нечто большее.
– Он несёт и ищет еду себе в муравейник. – Послушно ответил Абрам.
– Да. Именно так. – Моисей кивнул и брови его вернулись обратно наверх. – Он действует в направлении жизни. Он потому и богоугоден! Он несёт еду, чтобы кормить своих детей. Он её ищет, еду. Всё для жизни. Для того, чтобы жить самому и чтобы его братья муравьи, его дети муравьи тоже жили и дом их был цел. А если муравей перестанет, сойдёт с ума. Будет нести домой яд, горящие соломинки, покажет дорогу другим муравьям – его убьют его братья. Ради жизни. Это будет богоугодное дело.
– Но ведь сума… – Моисей кивнул, опять не дав Абраму договорить.
– Да. Они могут убить тебя или меня или вон кого-то из них. – Предводитель махнул рукой, словно обхватывая весь лагерь – только потому что они сумасшедшие. Потому что он увидит в тебе давно мёртвого врага.
– Тигры тоже убивают! – Абрам покраснел, чувствуя, что спорит уже из-за спора, как такового.
– Да. Но тигр делает это ради жизни. Для того чтобы жить самому и кормить детей. Если тигр видит трёх коз, он убьёт и съест одну, не трогая других – пусть они даже не убегут от него, когда он расправится с первой! Он делает это ради жизни, ради бога, а сумасшедший делает это ради миража. Ради смерти.
Взгляд предводителя затуманился и память снова овладела им, спрятав на миг от глаз настоящее, накидывая на сознание покрывало прошлого – уже сотканное и неизменное в каждой своей наитончайшей ниточке…
– Ну вот ты и стал жрецом Хозариф…
Это было не просто. Когда ему рассказывали про тяжёлые испытания, которые ждут его перед входом, ум брал краски и рисовал коридоры, опутанные лезвиями, о которые будет сдираться кожа… Это не беда. Он умел делать кожу мягкой, но твёрдой – он мог лежать на кончиках копий воинов. Страшные провалы вниз и тонкие жёрдочки воли, за которые можно будет ухватиться для того, чтобы не пропасть где то там… Он умел быть лёгким как греческий голубь во время полёта.
Но он не ожидал, что там будет такое. Седые волосы покрывали голову юноши, а взгляд его был утрачен, казалось навеки. Первый шаг из (он чуть было не подумал гробницы) храма дался особенно тяжело. На всю жизни пришло понимание того, как это, когда приходят из царства мёртвых. Вот он - один шаг отделяющий мир живых от мира мёртвых. Шаг, когда словно рвётся плёнка, тугая и скрипучая, сквозь которую лица окружающих видны в искажённом злом, ухмыляющемся виде.
За первым шагом был первый вздох. Как он был сладок. Этот вздох чистого воздуха. Но не в чистоте была его прелесть, а в жизни. В нём она была, эта жизнь, и с этим глотком воздуха она заново вселилась в него. Сердце с размеренного ритма ритуальных барабанов скакнуло и забилось как-то по весеннему.
Второй шаг был уже обычным, а всё происшедшее с ним переставало быть реальностью и превращалось в воспоминания.
– .. И теперь ты должен будешь запомнить правила. – Говоривший старик египтянин внимательно смотрел на Хозаримфа, ловя каждую его реакцию. Нож, что лежал у него в рукаве был не очень похож на неуклюжий жертвенный: это был тонкий смертельный клинок с две трети локтя длинной из странной мутной стали. Движение старика рукой было бы неуловимо быстрым и юного адепта могло бы во мгновение не стать, остался бы только труп, с одной пустой глазницей. Её называли дверь в вечность, те немногие кто её видел…
Хохаримф ответил на все вопросы. Ответил так, что вышел из ворот в этой длинной стене, окружающий храм на своих ногах и смотря на мир двумя глазами.
Одежда жреца шуршала на не по египетски тёплом и нежном ветру. Улыбка слегка коснулась его губ. Ему казалось, что он уже держал в руках волшебные нити паутины времени и всё будущее Земли открыто перед ним.
Это уже через три дня, когда прошли первые эмоции от нового восприятия мира, но осталась эйфория от своего звания, его позвали на торжественную службу, куда пускали только жрецов, прошедших посвящение. И то, не всех. А только избранных. По какому признаку главный жрец определял кто избран, а кто нет – знали только главный жрец и сам Сет. Ходили слухи, что Сет приходил к нему в храм ночью и своим змеиным языком рисовал в воздухе имена званных гостей. Но никто этого не видел. Никогда.
Одежды жреца были не тяжёлые: в такую жару даже воины не носили тяжёлых одежд-доспехов. У входа в храм стоят тот самый старик, что встретил Хозаримфа из подземелья. Приходящим не надо было называть имена, не надо было показывать никаких пропусков – Он знал всех прошедших посвящение в лицо.
Хозаримф спокойно выдержал его взгляд и прошёл в храм. Все пришли к назначенному часу и подойдя к своим местам, остановились. Сели только тогда, когда главный жрец занял своё место и начал свою длинную речь.
Молодой, но седой жрец, не слушал. Его занимали свои мысли. Он всё ещё сравнивал своё посвящение, тот свой путь с жизнью. И повороты этого пути с жизненными перипетиями…
Вдруг он почувствовал не себе чей-то взгляд, удивлённый и непонимающий. Он понял это до того, как поднял свои глаза.
Поднял их и замер: двое жрецов в ритуальных масках вели к жертвеннику молоденькую девочку из племени Сакров. Он запомнил её вплоть до самой маленькой чёрточки. Огромные чёрные глаза, которые удивлённо, но при этом влюблено смотрели на этот мир, что окружал её. Её хрупкие тонкие руки – их окольцовывали золотые браслеты, что делало их ещё более красивыми. Она смотрела на Хозаримфа и улыбнулась ему, именно ему, робко и чуть испуганно, будто боясь, что сделает что-то такое, что не принято и обидит этим других.
Он замер под её взглядом. Не было других вариантов зачем её привели сюда: только один. Это была невеста Сета. Она должна была умереть и соединится со своим женихом. Смерть уже рисовала её имя на своих дощечках чёрным стилом. Жуткая волна протеста всколыхнулась внутри: она не должна умирать! Она молода и богу не противна жизнь и красота. Но новая должность мудрого жреца, вместе с её одеждой удерживали на месте, на каменной скамье.
Хозаримф побледнел. Сухая рука главного жреца наклонила голову обрамлённую чёрными вьющимися волосами над каменным ковшом. Её глаза не мигая смотрели в глаза Хозаримфа. Он сидел. Резко взлетел бронзовый нож. Глаза расширились. В них не было испуга. Боль. Обида. Непонимание.
Это было страшнее чем Посвящение. Он умер вместе с той девушкой. Он пережил всё. Он чувствовал нож на своей шее. Мир мерк в его глазах одновременно с миром в её глазах. Он видел то, что уже не увидишь глазами… и он видел её умирающие глаза.
Он не встал. Не попытался спасти её. Она бы всё равно умерла, а он бы потерял звание жреца и тоже был бы убит. Это было бы не разумно. Одежды жреца не дали ему встать с каменной скамьи: всё таки они оказались тяжелее самых тяжелых доспехов воина…
…Камень обжег колени. Он не знал, что камень может быть таким холодным. Проклятье. Чувствовать себя проклятым. Впервые за всё время своего ученичества, посвящения он чувствовал себя проклятым. Именно проклятым.
Холод напомнил ему храм, когда он полз между пыльных стен, но тот ужас был далеким да и вообще никаким по сравнению с этим. В голову невольно пришли горящие руки тянущиеся к нему и он почувствовал себя так, будто бы стал к ним на шаг ближе. Дыхание схватило, потом отпустило.
– Если ты есть, а ты есть, господи, прости меня. Прости за то что я не сделал ибо нет ничего страшнее чем не делать. – Его слова падали на камни и казалось крошились там в мелкие песчинки, рассыпаясь при этом по полу. Каркающий египетский язык был сегодня особенно ритмичен и горек. – Прости меня. – Последние слова вылетели из его рта разнеслись эхом по залу: каким то необычным чутким эхом и всё. И больше ни слова.
Он стоял и стоял на коленях. Уже молча. Точнее стояло только его тело: душа уже блуждала где-то там, где глаза уже бессильны. Тишина вдруг прервалась резким шелестом. Он встал. Его лицо было искажено и похоже на страшную маску в которой жрецы приносят жертвы. Шаг, два.
Отомстить. Перерезать горло жрецу точно так же как он перерезал горло этой девочке. Нет! Шаг назад. Этого мало. Надо заставить его мучиться, страдать. У него хватит сил сделать такое! Он многому научился за то время, что ему было отпущено, но даже самые ближайшие жрецы не знали всего. Они не знали, что многими ночами он не спал даже положенные ему три часа. «В царстве снов есть мудрость, но нет силы.» – Эту истину он усвоил с первых дней обучения.
Проникнув в храм, он проберётся до нужных ему покоев и потом…
Его плечи чуть дрогнули, а он уже был почти у двери, у каменного проёма и только тонкая ткань отделяла его от этого шага. Может быть она, именно она и сдержала его. Он смотрел на неё, тонкую полупрозрачную, привезённую откуда то из далеких стран, хрупкую, как сама жизнь.
Хрупкую как сама жизнь. Именно эти слова пронеслись у него в голове и добежали даже до губ. Обернувшись, он вернулся точно на тоже место где он стоял.
– Не то! Не то! Надо что-то другое. – Он не понимал, что говорит вслух. – Зло может дать только зло.
Он сел на пыльный пол. Лучи солнца не проникали сюда. Только свет двух тусклых свечей плясал маленькими огоньками по стенам, метался, как и мысли Моисея, как и душа его.
– Темно, но ведь было зло. Он убивал девушку а я не остановил его. Я не должен был: я жрец! Я не могу защитить всех…
Он пересел на другое место будто это имело значение: теперь он сидел как раз между двух ярких пятен света.
– Я мог защитить одну. Нет. Я мог попытаться защитить одну. Бросился бы к ней и меня убили бы другие жрецы. Они это умеют! Что что, а убивать они умеют. Может быть не лучше меня, но их много. И погибли бы и она и я. Я не мог помочь ей. Я мог попытаться.
Спор рвал его на части. Два пятна света слева и справа мерцали в ритм его слов, а в его словах был какой то ритм. Ударные гласные словно задавали его.
– Я мог попытаться. – Он замолчал. Негромко трещал огонь.
– Но ведь это же зло! – Его шепот был громче иного голоса. – И оно должно быть наказано. Он решительно встал, причем как-то странно, будто бы его кто поднял вверх, а не он сам встал на ноги, и двинулся по направлению к тому самому проёму. Достиг его почти за мгновенье и исчез в нём. Прозрачная тонкая ткань не смогла на этот раз его остановить. Две свечи моргнули и потухли…
Ветер лениво шевелил дверями в легкие палатки. Был уже не полдень, а чуть позже, когда жаркая пустыня уже перестает быть жаркой и становится обжигающей. Но не для всех. Для тех, кто за многие годы уже привык к этому, жара казалась нормальной. Они не представляли себя без неё, без вечно голодной, сухой, жестокой. Они и сами были жестокими и кому, как не им быть для пустыни своими?
– Кому, как не нам властвовать здесь? – Жезл или точнее большой посох ударил в песок. – Говоривший был уже сед и, как и полагается жителям пустынь жилист. Его, пожалуй можно было бы назвать худым, но это было бы не правдой: под грубой кожей угадывалась огромная сила спрятанная в невзрачных с виду мускулах. – Ветер боготворит нам. Пустыня нас вырастила. Мы должны быть первыми и под нашим началом мы сможем творить великие дела! Мы принесли сюда это! – Его рука подняла к небу огромный лук, составленный из платин…
Около года назад. Ночью Хатты стояли лагерем у горы и ждали возвращения разведчиков, ушедших три месяца назад в дальний поход. Луна стала полной и значит пришло время встретить их у скалы совета.
Они вернулись. Отряды не всегда возвращались, но этот вернулся. И не один. Они привели с собой это племя.
– Ситхи. – Так назвали они себя. В отряде посчитали их за братьев – они говорили на похожем языке и смогли понять друг друга. Ситхов теснили сильные соседи и, немногочисленное племя не могло дать им отпора.
Они ушли с отрядом к Хаттам. Они принесли с собой лук. Нет. У Хаттов был лук и до этого, но он был простой, из одного куска дерева и не бил на сто шагов пробивая три шкуры верблюда.
Лук же ситхов был составлен из пластин, наложенных друг на друга, он был в человеческий рост и для того, чтобы его натянуть требовалась недюжинная сила. Именно благодаря ему было одержано достаточно много побед и набегов принесших богатую добычу.
Седой резко натянул тетиву и выпустил стрелу в направлении востока, будто бы надеясь или подстрелить или испугать солнце.
Стрела взмыла к небу и со тугим свистом пронеслась над лагерем и упала рядом с трупами павших в походе лошадей. Грифы, пировавшие на останках взлетели издавая возмущенные крики.
– Ну уж нет. – Рослый хатт, гораздо более молодой, чем говоривший до этого ситх встал. – Не помню я, чтобы нами командовали пришельцы! Хватит говорить здесь языком детей. Чего доброго, скоро рассмеется мой конь.
– Скорее рассмеется твой конь, Адлек, чем ты скажешь умную вещь, но я не виню тебя – ты еще юн и мудрость не пошла с сединами в твою голову. – Голос казалось был тише шелеста стрелы, доставаемой из колчана, но при этом его слышал каждый, будто бы говоривший стоял у них за плечом.
Нет лицо Адлека не исказилось яростью, и он не потерял самообладания. Он ожидал сказанного буквально слово в слово его скорее удивило то, что именно слово в слово старик это и сказал.
Он повернулся к выпустившему стрелу.
– Карнак… – Начал он нарочито грозным голосом и замер. Он понял, что это был не голос Карнака. Сам старик, а сейчас он отчего то выглядел именно стариком смотрел не на Адлека а куда-то направо от себя, в раздавшуюся в стороны толпу. Там шагал худой высокий человек, которого знали наверное все. Знали что он пришел в тот же день, что и Ситхи, знали, что он мудр, знали, что он почти не говорил, откуда то знали, что он не чужд искусству целительства… Но никто не знал, как его зовут. Никому и в голову не приходило узнать его имя. Оно им было не нужно. До сегодняшнего дня. Да, и все эти грозные дети пустыни побаивались его, как любой человек побаивается неизвестности или неизвестного.
Вот и Адлек. Стоял и не знал что делать. О нет! Он был храбрым воином. Бывали случаи когда он один ходил на толпы врага, ведя за собой воинов. Но вот сейчас что то дрогнуло в его груди: чувство до того не привычное, что он даже не знал, как себя вести. И замер. Вместе с дыханием, без мыслей.
Длинный говоривший вышел как раз в центр между Адлеком и стариком с луком.
– Правда у меня нет коня.
Неожиданно задул ветер, словно пытаясь прогнать это длинное наваждение, но ему явно было такое не под силу. Но он не отчаялся и не переставал дуть: унесет хотя бы слова: хоть они умрут, не долетят до ушей слушателей.
– Зато у меня есть знание того, как сделать нас сильными и богатыми.
И эти слова тоже прозвучали в ушах у каждого, точно также будто бы он сказал их стоя одновременно рядом со всеми сразу.
Адлек понял, что власть уходит из его рук с каждым словом этого безымянного человека. Человека ли? Последняя мысль была легкой и мутной и почти сразу исчезла из головы.
– Ахтур. – Высокий говоривший неожиданно повернулся к сделавшему шаг Адлеку. – Ахтур. – Повторил он. – Меня зовут Ахтур. – Казалось его взгляд был виден в воздухе, такой он был жесткий.
Тяжело дались эти три шага вперед Адлеку, но он сделал и чувствовал себя при этом, как будто после того, как одержал одну из самых трудных побед.
– Что же ты такого можешь дать, Ахтур, чего не могу дать я? Или Карнак? – Он кивнул в сторону старика, который по стечению обстоятельств вдруг стал союзником. Старик тоже, понявший это, стал рядом за левым плечом чуть сзади, где и полагается лучнику.
Неожиданная улыбка набежала на лицо только что сказавшего своё имя незнакомца.
– Вот это. – И он показал пальцем на Карнака и Адлека напряжённо стоящих напротив. Единство. Вот о чем я говорил. Когда мы вместе, мы сильны и могучи и непобедимы. И это есть у нас и у меня. Опыт, знания, сила. Старость и мудрость вкупе с мощью и скоростью. Единство всего этого даст нам победу. Нам не нужен вождь. – Никто уже не возмущался когда он говорил «нам». – Нам нужен совет. Из троих. – Он замолчал.
Ветер затих и улетел. Птицы отчего то взлетели и кружили над лагерем. С высоты птичьего полета был слышен раздавшийся дружный крик почти всего племени или всех племен: совет выбран. Адлек, Ахтур и Карнак отныне поведут за собой Хаттов. Отныне они все – и Хатты и Ситхи будут называться Хатами.
Но не боль. Нет. Не боль. Просто всё вокруг приняло свои очертания и пошло вначале медленно, потом чуть быстрее, еще быстрее. Причем, до этого это было не возможно. Именно вот тут появилось время. Для него. Не родилось, нет. Оно появилось для него. Вместе с болью. И как будто с каким-то щелчком начало приходить понимание происходящего. Ещё смутное, зыбкое, не оформленное. Начали появляться образы.
Изменений было много, причем катастрофически много. Никаких эмоций это не вызывало: все льется вокруг, все изменяется. Он смотрел на все, как на какое-то «что-то», внутри понимая, что ему надо все запомнить. Хотя он не мог понимать, что такое «память», да и вообще все слова для него не могли иметь никакого значения. Время для него только началось. А словам учат люди. Они привязывают мир к определениям, которые привязывают тебя потом к миру.
Все вокруг стало более плотным. Не только шевелящимся, точнее не столько, сколько ощутимым. Восприятие стало как то тяжелее. Не было больше легкости и никто больше никуда не вел.
Он огляделся. Вокруг продолжало темнеть. Он понял, что никто его уже не видит. И он тоже не видел и не чувствовал никаких звезд. Он стал другим. Изменился до невозможности. Он был одинок. Вокруг не было той бесконечности, что окружала его до этого. Того мира перемен: его не было. Что-то сжалось в груди и он дернулся. Ощущение было таким не знакомым, что он замер.
Остановка. Впервые он стал осматривать себя. Наверное впервые с тех пор, как был сожжен. И… осмотр не получился. Он не смог видеть себя со стороны и вообще видеть себя. Ужас охватил его и он еще раз дернулся…
…Дернулся и проснулся. Было 4 часа утра. Он знал это, даже не смотря на звезды и не спрашивая ни у кого. Абрам оперся на руку: на ладонь налипли маленькие песчинки. Он сел и посмотрел на них. Зачем-то стал их снимать. Одна за другой, бережно, ощущая каждую из них пальцами. Они напоминали ему те звёзды, которые он видел во сне. Пока все вокруг не стало темно. Тоска не похожая на человеческую охватила его. По этим звездам. Он отчетливо увидел, то, чего не было во сне. Будто картина предстала перед его глазами. Он был связан с этими звездами светящимися нитями и не одной а многими. И он был с ними связан не как в стаде бывают связаны животные, а как… как… Он не мог подобрать слов для этого.
– Как наверное звезды связаны между собой. – Он начал, к в старые времена говорить вслух, как тогда, когда разговаривал с камнями. Но перестал. И только мысли лились таким же потоком.
Он был с ними одним целым. И то, что чувствовал он, тоже самое чувствовали и они…
– Не только звезды, – Тихий голос раздался чуть сзади слева – там полагается стоять смерти, но это был Моисей. – Не только звезды. Все здесь связано между собой. Ты со мной, я с тем верблюдом, но ты тоже связан с этим верблюдом, как и с теми, кто нападал на нас недавно. – Предводитель опустился на песок рядом с Абрамом и его морщинистая рука оперлась на песок буквально на секунду, но этого хватило, чтобы маленькие песчинки прилипли к ней. Он сел, чуть наклонившись вперед, и поднял руку поставив ее перед собой.
– Песок. Ты уже смотрел на него сегодня? Ведь верно? – Абрам кивнул и зачем-то лег, так, что перед его глазами оказалось море звезд а под спиной море песка. – Каждая маленькая песчинка что это: добро или зло? – Абрам молча смотрел на небо. – Вот вчера я ей сцарапывал кусочек грязи с кожи – это добро. Вот ночью попала ко мне в глаз – это зло. Вот она лежит сейчас на моей руке и она в этот момент ни добро ни зло. Значит эта песчинка – это камень мудрости? Который содержит в себе добро и зло?
Он подбросил её и дунул. Песчинка сверкнув улетела, упав в к тысячам таких же как она.
– Вопросы, вопросы. Моисей, ты так редко даешь ответы. Ты на вопросы даруешь только вопросы. – Абрам где-то внутри хотел немного уязвить Моисея, но тот, вместо злости неожиданно искренне рассмеялся.
– Я тоже раньше думал, что все дается и дарится – и искал этого. Нет! – Он встал и его глаза блестели, отчего то радостно. – Вот сейчас ты встал на дорогу мудрости: настоящую ценность имеет лишь тот ответ на вопрос, который дал человек себе сам. Только этот. Я могу говорить тебе часами, годами. Но мои ответы какими бы мудрыми они не были не дадут тебе ничего. Ровным счетом ничего. Вот спроси меня, есть ли Бог? Я отвечу тебе да. Я скажу тебе правду! Я скажу тебе какой он. Но для тебя это будет ничто. Для тебя это моё «да» будет значить ничто до тех пор, пока ты не ответишь себе сам: да он есть. А ответить ты так сможешь только тогда, когда увидишь его в себе и в других. Только тогда он для тебя будет. До тех же пор, пока ты слушаешь ответы других ты слушаешь ничто…
Абрам чуть приподнялся. Как я могу давать себе ответы? Откуда? – Он неожиданно почувствовал, как в горле буквально встал комок, и какая-то невиданная доселе жалость к себе овладела им. Такое лютое одиночество и осознание его. Просто пропитало и даже как то от этого стало противно.
– Тихо. Тихо. – Моисей всегда как то чувствовал людей, видел их насквозь или как то по другому. – Ты опять запутался. Без других, ты не сможешь тоже. Тебе должны помочь дать ответ на эти вопросы. И помогут. Я здесь тоже для этого. Не для того, чтобы дать вам ответы. А для того, чтобы Вы могли задать нужные вопросы и уже потом найти на них ответы. – Моисей вздохнул, присел на корточки. – И все мы здесь для этого.
Абрам неожиданно четко вспомнил ощущение той связи с другими, которое было у него и еще более смутное чем это воспоминание, чувство еще большего единства чем ранее. Непонятное необъятное чувство охватило его, чувство чего то громадного, и взгляд на это громадное как бы изнутри, хотя слово «взгляд» тоже было тут неуместно… Но этот миг прошел. Не бесследно правда, но прошел. Моисей встал и, резко развернувшись, пошел по направлению к голове каравана. Вдруг остановился обернулся и бросил.
– Посмотри, чтобы везде удвоили охрану завтра. – Ветер чуть шевельнул песчинки, может быть даже те самые что осыпались с рук Моисея.
Ахтур сразу показал себя как человек действия. Он не стал пировать или каким то другим образом радоваться своей относительно лёгкой победе. Победе ли? Один из выскочек, тех кто хотел больше, больше всего, почти сразу после совета сказал:
– С победой тебя! – Он рассчитывал сразу выделиться среди всех и стать ближе к новому вождю.
– Победой? – Его голос, как и на сходе племени был тих, но слышен всеми. Он был жутковатый, шипящий. – Победой над кем? – Он повернулся и его взгляд, по идее не видимый из под капюшона, казалось можно было потрогать руками. Все, включая говорившего замерли, ожидая или действия или речи, но Ахтур просто развернулся и ушел в направлении своей палатки, там на краю лагеря.
На следующий день избранный не переехал в центр лагеря и не стал занимать шатер вождя, хотя тот пустовал и все ждали этого. Охрана не оставила своих привычных постов, хотя охранять приходилось пустоту. Но как то так получилось, что из-за некоторых миграций, перемещений, серая небольшая палатка Ахтура оказалась сама собой в самой середине. Тот самый коршун пролетая утром над горами, обратил внимание, что теперь лагерь кочевников похож на зрачок глаза с серой точкой в перекрестье главных дорог.
Любопытство взяло вверх и он спланировал ниже и стал медленно нарезать круги над этой точкой. Острый птичий слух открывал ему все звуки снизу, вплоть до хлопанья ткани на ветру, а его глазу открывались цвета всех нитей халатов пустынников.
Ахтур лишь недавно вышел из палатки и стоял у её входа. Именно там его и встретили два других вождя. Перед тем как сесть, Ахтур поднял голову и встретился взглядом с коршуном и улыбнулся ему. В тот же миг коршун слетел на землю и сел недалеко от собравшихся, словно чувствуя свою безнаказанность.
– Хороший знак. – Сказал так и не снявший капюшон человек и сел, словно приглашая других последовать его примеру.
Из под краев его рукавов показались белые пальцы. Они пробежали по одежде, перебирая складки, будто бы в поиске чего-то, потом неожиданно остановились. И будто в продолжение их бега зашевелились пальцы на лапах грифона. И птица, как это обычно они делают, чуть боком, подпрыгивая, подошла к Ахтуру и села рядом, будто его своеобразная копия. Вдруг неожиданно, почти не открывая клюва огласила окрестности своим клекотом. Вожди, кроме главного невольно дёрнулись от неожиданно громкого звука.
– Тихо. Это только птица. – Легкий тихий смех звучал всего миг, но заставил покраснеть грубые лица. – Но даже птица заставила вас, испытанных воинов испугаться. – Его резкий жест, укротил готовую разразиться бурю. – Это не от страха или трусости. Это от неожиданности. Птица эта одинока. И поэтому она слаба в этом. Она гораздо меньше верблюда и не может на него напасть в открытую. Но она может напасть на него неожиданно и тем самым завоевать победу. – Голос, несмотря на свою сухость и зловещесть звучал торжественно.
– Ты думаешь мы не пробовали нападать на них неожиданно? – Подал голос Карнак. Он сидел чуть слева, так, что для того чтобы посмотреть на него Ахтуру пришлось бы поглядеть в глаза Солнцу, висевшему чуть за спиной Хата.
Темный капюшон даже не шелохнулся.
– Вы нападали вместе, но раздельно. – Только и сказал он.
Коршун неожиданно взлетел с резким осуждающим клекотом. Ему стало скучно и хотелось есть. Больше ему было нечего делать среди людей.
Его птичий прапрадед или прапрапрапрадед видел как эти люди впервые появились здесь.
Он почему то летел сейчас и помнил это. Хотя не его глаза видели это.
Тогда солнце садилось за еще целой скалой (это потом она что-то сделала ветру и он стер её). А из-за неё словно темный ручей потекли люди. Подлетев и сев на ветку засохшего дерева на этой горе, он смог рассмотреть их. Иссохшие губы, глаза черные, полные непонятного ему чувства, и темная обветренная кожа обтянувшая выступающие скулы. Они шли правильно. Через час лёту был родник. И они дошли до него.
Но не было радости от воды, которая должна была быть, не было счастья. Люди просто пили и падали, садились.
Хотя нет. Вот у кого то наконец то в теле хватило воды для того, чтобы превратить сухие рыдания в слезы…
Это потом уже он подслушал у костра всю историю. Не всю сразу, а урывками. И то она была короткой и непонятной. Люди будто не хотели вспоминать.
Был город Нахакавим. В нем жило это племя. Жили не как у бога за пазухой, но жили. Отражали небольшие набеги растили скот, рожали детей, пели песни радовались. В этот день пришло большое войско с невиданным доселе оружием: железный шар с шипами на цепи. Они были на лошадях. Старались не убивать. Старались взять в плен. Части воинов и с ними кучке людей удалось отбиваясь уйти в пустыню. Без еды. Без воды.
Всё.
Старый коршун как знал, что делал, когда прыгал перед ведущим людей человеком, приволакивал крыло. Он довел их до воды. Ох они потом благодарили его и его детей. Сколько трупов они склевали, сколько глаз выклевали – не счесть! А вел их тогда к воде странный высокий человек, не поднимавший капюшон. Он пропал потом. И никто не знал даже как звали спасителя…
Чем же утренний песок отличается от ночного? Он живее он улыбчивее и он еще на такой горячий и знойный, как тот, что будет в пустыне через три часа. Тогда он превратится в рассерженного, жалящего ступни зверя, встречающего тебя везде и не знающего усталости в своей ярости. Тогда он превратится в отражение солнца не земле, не полное, но отражение и ходить по ней станет так же просто, как и ходить по солнцу. Такой же жёлтый он будет наводить идущих на мысль, что он сам оттуда, с небес, с того яркого ослепительно белого шарика на небе, от которого тепла больше чем от сотен тысяч костров… Но это потом, через три часа. А сейчас он еще только проснулся и улыбается людям, шуршит и играет. А люди смотрят на него и не понимают, что он может быть добрым и весёлым и остерегаются его.
Недавно поднялись племена, сменили охрану, и сменившиеся укрылись в шатрах, чтобы поспать хоть немного перед отправлением, Моисей сидел в центре лагеря и о чем то думая, смотрел на песок, на утренний песок. Тихо подошел Абрам, почему-то сзади. Предводитель не оборачиваясь, каким то образом почувствовал его приближение и заговорил с ним.
– Как люди походи на песок в своей жизни. Смотри. В начале пути они добрые весёлые игривые. Потом они становятся взрослее, начинают бороться, воевать, жечь, бессмысленно тратя своё тепло, которое могли сохранить или пустить на добро. Потом сил у них уже не остается даже на это и наступает ночь, когда они остывают и умирают. – Тот, кого когда то звали Хозаримф, говорил всё это каким-то отстраненным голосом, видимо думая о чем то своем, потом он встрепенулся, неожиданно улыбнулся и, наклонившись, зачерпнул горсть песка.
– Я люблю утро! Я сам хочу всегда оставаться Утром. Даже днем, даже вечером.
Абрам смотрел и молчал. Он чувствовал дикую усталость. Бессонные ночи, загадки которые окружали его, сделали его взгляд немного тусклым, будто он так и не сбросил ту пелену с глаз, будто он и не проснулся. Сейчас он не успел ответить. Сзади раздался шум. Абрам обернулся. К ним приближались несколько старейшин, стукая посохами по песку, что казалось невозможным. Абрам неожиданно услышал шепот предводителя над ухом.
– Ты пробовал объяснять человеку, который родился в подземелье и не выходил никогда от туда, что такое небо и как летает аист весной? – Усталый молодой человек обернулся и впервые увидел как Хозаримф беззвучно смеётся. – Тогда смотри – именно этим я сейчас буду заниматься!
Через мгновение он уже видел спину Моисея, удаляющегося навстречу идущим. Абрам двинулся вслед за ним.
– Приветствую вас под небом, ищущие! – Звонко разнесся по пустыне голос предоводителя.
– Мы, Моисей… – Начал было один из старейшин, но не успел договорить: предводитель перебил его.
– Долгая дорога не показывает тебе смысла и цели того, куда мы идем? Я правильно тебя понял Азг?
Старейшина уже не первый год был обличен властью и не в его привычках было заканчивать речь на полуслове.
– … пришли сюда, чтобы поговорить с тобой вот о чем. Мы не первый день идем под высоким солнцем днем и высокими звездами ночью. Не один раз нам приходилось разжигать костры для того, чтобы отправить души наших воинов в последний путь. Я говорил с другими старейшинами, из других племён.
Моисей молча сел. Он не пытался больше прерывать величественную речь своего собеседника.
– И мы спрашивали друг друга один и тот же вопрос. Куда мы идем? Ни я и никто не смогли ответить на него. И тогда я сказал, что только Моисей сможет дать на него ответ. И мы решили пойти к тебе и спросить его. Куда мы идем, Моисей? – Старик замолчал и, так как его спутники тоже не проронили ни слова, то был слышен только ветер который всегда есть в пустыне, который присутствует при каждой беседе, в каждом углу. Он будто шептал что-то, а Моисей сидел и слушал понятный ему шепот. Так бывает. Он действительно понятен каждому этот голос. Просто то, что он говорит не сказать словами, не пересказать песней. Только поэты могут песнями попробовать воспеть это … Моисей резко встал и его голос заглушил ветер, но не совсем – все чувствовали его кожей и каким-то шестым чувством и как-то голос пустыни, как называли ветер люди племени Азга, вторил словам Моисея, будто бы повторяя за ним.
– Вот мой палец. – Он поднял руку. – Когда я ем я беру рукой и этим пальцем лепешку и подношу её ко рту, знает ли палец куда он движется и зачем? – Моисей замолчал, будто бы ожидая ответа.
– Но палец это тоже ты! – Сказал самый молодой из старейшин. Лицо предводителя неожиданно изменилось, осветилось такой радостной улыбкой, какую редко доводилось видеть на его лице.
– Я лишь начал, а мне не надо уже продолжать!... – Он звонко рассмеялся.
Небольшая толпа перед ним была не довольна. Азг вышел вперед.
– Мы не первый день идем, Моисей. Мы верим тебе. И никто не оспаривает твоего права быть вождем. Но мы хотим знать о цели. Ты не говоришь нам, ты молчишь об этом, но мы ждем от тебя ответа ибо идти не ведая цели не имеет смысла.
Хозариф вздохнул, оглянулся. И недавнее веселье покинуло его почти так же резко, как и появилось. Будто его подхватил и унес порыв того самого ветра, смешав его в тех тысячах песчинок, что он окружали их.
– Ладно. Я открою Вам тайну. И вы можете рассказать её своим людям, пусть обретут они уверенность в себе, ибо идем мы к горе. К горе господней, к горе Синай.
Он замолчал и его взгляд помутнел. Память Моисея была такой чистой, что все что происходило когда-то – оно происходило с ним и в этот момент. Синай.
– Мы пойдем к горе Синай. – Сказал Моисей Абраму. Сзади чуть слышно перекатывался шум погони, обозначая что об их побеге уже известно.
– Синай? – Чуть слышно спросил Абрам. Название было красивым, заманчивым. Звук этого слова так и ласкал язык. Какая-то священная гора. Странная, не понятная ему. Он это чувствовал, хотя еще никогда не видел её.
– Да мы идем туда. – Хозаримф взял Абрама за руку и они пошли, вперёд, куда-то туда, куда знал только Моисей. Абрам молчал. У него перед глазами мелькало то, что произошло буквально только что.
Он сидел около камня, как вдруг появился Моисей, забрал Абрама у надсмотрщика и увел его с собой. Всё это было сделано молча, но так, что было понятно: по иному быть не может.
– Я убил человека. – Только и бросил будущий предводитель Абраму. – Ты пойдешь со мной?
Его глаза были рядом и такая сила лилась из них, что ей не возможно противостоять. Да и не хотелось. И вот сейчас он шел рядом с ним. Они добрались до какого то селения, где купили лошадей – деньги были. Хозаримф купил еще два халата. Теперь, когда они смогли одеться как простые люди, они не вызывали уже таких подозрительных взглядов.
В тот же вечер Абрам мерял тертый халат. Моисей смотрел на него, сидя по ту сторону костра.
– Я тебе завидую, Абрам. Я тебе очень завидую. Ты сегодня одел не халат, ты сегодня одел одежду свободного человека.
Абрам сел, уже в халате и стал смотреть в огонь. Он уже привык, что Хозаримф не требует от него ответа.
– Правда сколько еще дорог тебе надо пройти для того, чтобы стать по настоящему свободным. – Тут Моисей замолчал, неожиданно встал и смотря в костер с другой стороны продолжил. – А сколько мне надо теперь сделать, чтобы стать свободным? Сколько?
– Мы пойдем к горе Синай? – Голос Азга вернул Моисея обратно.
– Да. – Ветер подхватил это тихое «да» поиграл с ним немного и закинул в песок, полетев дальше, искать края у пустыни. Но не нашел и полетел обратно, донеся до Моисея звук рога с восточного края лагеря.
– Тревога! – закричал Абрам. Причем закричал так громко, что старейшины дёрнулись и отшатнулись от него. – Тревога! – Уже тише сказал Абрам.
Моисей же, не говоря не слова, резко пошёл на звук рога сквозь толпу растерянных старейшин, которые неожиданно потеряли весь свой гонор и смотрели на Моисея уже не с вызовом, а с надеждой.
Навстречу ему неслись гонцы с краев лагеря. Первый уже подбегая бросил:
– Кочевники! – Он махнул рукой за спину – Там! Стреляют из луков. Сами не подъезжают.
Предводитель остановился и сказал гонцу.
– Путь укрываются за щитами. Вперед не ходить.
Потом повернулся к другому.
– Резервы все кинуть на правый край. Только как можно незаметнее. – Два гонца, которые получили указания рванули что есть мочи.
– Моисей – как можно громче начал скрипеть Азг. – Не следует всех воинов отправлять на…
Моисей только махнул рукой и побежал к центру лагеря. Старики удивленно смотрели ему вслед. Они первый раз видели его бегущим.
Стрелы сыпались на передние ряды обороны. Только сейчас воины смогли оценить то, что Моисей их заставил в свое время изготовить огромные щиты из столь дорогого для них дерева. Они подняли их над головой и стрелы с сухим треском втыкались в них. Держать было тяжело, но все лучше чем умирать. И как в пику мыслям сзади пронеслось чье-то гулкое, двигающееся слева направо (кто-то здорово рисковал скача на коне):
– Держать строй!
Будто можно было его не держать, этот строй вместе с щитами над головой. Большой щит укрывал сразу двух бойцов. Рядом с каждым справа лежало не очень длинное копье и более мелкий щит. Суровые лица застыли в одном и том же решительном выражении. Потому что вот она была граница, проведённая как черта. Шаг вперёд и здравствуй смерть, быстрая свистящая, как говорят певцы, на кончике стрелы.
– Держать строй!! – Уже справа налево пронеслось сзади.
Стук стрел о щиты стал реже. Те кто стоял в строю против кочевников делали это не в первый раз, и они поняли: сейчас будет трудно. И действительно. Когда лучники брызнули в стороны на своих низкорослых лошадях, защитники лагеря увидели перед собой мерный бег тяжелой пустынной конницы. Но что-то было особенно ужасающее в этот раз. Через миг стало понятно. Конница атаковала молча. Наклонив суровые обветренные лица к древкам копий, всадники при атаке не издавали ни звука. Все ближе они к строю защитников, похожих на черепаху с этими щитами надо головой. Но что те же медлят? Почему не поднимают копья, не выставляют щиты вперёд?
А они уже были научены своими ранами, превратившимися в опыт. Только пустынная конница достигла середины, как сзади молчаливых, похожих на приведения всадников, вновь появились лучники и дали еще два залпа по защитникам – но щиты были на месте: Только когда атакующие оказались в двадцати локтях, строй пришел в движение: он как животное, одним движением сбросил панцирь и ощетинился древками длинных копий, с дружным криком, как бы в противовес этой несущей смерть молчаливой лавине. И с этим же криком сзади строя появились небольшого роста лучники, которые до этого скрывались под этими же щитами. Они, синхронно натянули луки и дали залп по атакующим. Но их стрелы были слишком тонкими, чтобы принести какой то вред и отскочили от доспехов всадников. Которые на стали замедлять ход и на таком же, полном скаку продолжили свою странную молчаливую атаку.
Уже за метра полтора до копий, атакующая первая волна всадников выполнили невозможное они сделали на лошадях прыжок, который трудно было бы исполнить, если бы на лошади была не то, что броня, а вообще какой-либо груз! Но они это сделали. Копыта взмыли вверх вместе с тяжёлыми доспехами и всадниками, Время казалось замедлилось и вся эта тяжесть замерла в воздухе, но нет, через мгновение вся эта масса обрушилась вниз и вниз же были направлены заточенные острия копий, направленные умелыми, закалёнными в боях руками.
Строй в этом месте дрогнул, щиты упали, на присевших по инерции лошадей и их всадников бросили соседние бойцы, но было уже поздно – в образовавшуюся брешь в строю плотным потоком хлынули другие молчаливые призраки. Их копья разили с удивляющей точностью и скоростью. Казалось от них нельзя укрыться. Но против них стояли тоже не юные дети, а мужи, испытанные в сражениях и привыкшие встречать смерть, смотря ей в глаза с нагловатой улыбкой победителя.
Первый, пытавшийся достать ножом всадника упал вниз. Второй встретил копьё соседнего всадника, но третий добрался и ткнул молчаливую тень в глаз. Эта тень также молча упала, не издавая ни звука.
– Приведения.
– Они уже мертвые.
Пронеслось шорохом, шепотом среди нападающих.
– Моисей! – Воин, в доспехах под которыми угадывались одежды сотника, запыхавшись буквально упал к ногам предводителя. – Оборона прорвана. Нас атакуют какие-то призраки. Нужен резерв. Люди готовы бежать! Моисей взмахнул рукой осаждая, начавших было роптать за спиной старейшин. Опустил глаза, чему то кивнул, быстро подошел к Аврааму, что то тихо сказал ему на ухо, и потом быстрым упругим шагом пошел в сторону боя. На восток. Одежды старейшин неожиданно подхватил ветер и стал развевать, хотя до этого не было и намека на него – казалось, будто ушел Моисей и пропала какая-то стена, которая защищала их всех от этого самого ветра и, может быть от других неприятностей.
В бой уже вступил второй, он же последний ряд пехоты, не пропуская всадников в глубину. Строй сомкнулся, пытаясь вытеснить прорвавшихся воинов. Но всадники теснили обороняющихся. Доспехи были дай бог у каждого шестого, да и те как правило лёгкие, не чета тем, что были на нападавших. А копья наступавших, будто наделённые волшебной силой мелькали с быстротой змей и со змеиной же силой жалили защищающихся.
Сзади в помощь тяжелой коннице пошла вторая волна атаки, состоящая из более лёгкой конницы. Эти уже атаковали с криками. От их коней были слышны всхрапы. У них не было копий – их вооружение длинные острые сабли и небольшие круглые щиты.
Именно в этот миг Моисей появился за спинами защищающихся и остановился, оглядывая поле боя. Через мгновения позади него появились запыхавшиеся тысячники.
– Предоводитель!... – Моисей резко и повелительно поднял руку, призывая к тишине и впился глазами в происходящее. Что шло не по его плану. Что то на поле боя не соответствовало тому, как он это видел. Никогда еще, никогда тысячники не видели его лицо таким суровым. Оно стало словно вырубленным из камня. Но только на миг. Через мгновение он обернулся и бросил своим привычно тихим голосом, который не услышать тот человек, которому он был адресован просто не мог.
– Резерв на южный край лагеря. – Тысячники было подумали что ослышались и вопрошающе нахмурили брови. Моисей шагнул, встал между ними и взял в руки рог, который лежал неподалеку, поднес его к губам. Низкий гулкий звук рога накрыл и лагерь и поле битвы, казалось, что он распространился по всей пустыне: от неба до земли. Даже волна атакующих замерла на секунду: все кроме молчаливых всадников. Те, не оставили свое дело и продолжали нести смерть своими копьями.
– На юг! Быстрее! – отбросив рог, крикнул Моисей и тысячники бросились выполнять его приказ. Предводитель же, развернулся к ним спиной и снова стал наблюдать за ходом битвы, здесь, где действительно шел бой.
Легкая конница уже достигла строя и голос их длинных сабель присоединился к хору смерти, что звучал сегодня в пустыне. Моисей обернулся направо и махнул рукой сотнику. Тот самый сотник, что кричал тягучее «держать строй» быстро подъехал.
– Снимай защиту с запада и гони сюда.
– Предводитель!... – Начал было сотник.
– Солнце сегодня взошло на востоке. – резко и непонятно сказал Моисей и снова повернулся к полю битвы.
Центр лагеря бурлил. Стоящий там резерв шумно и быстро двинулся на противоположный край. Наблюдавшие это старейшины кричали, что Моисей сошел с ума и призывает смерть на их старые и седые головы, но голоса их были не искренни, а в глазах жил только страх.
Длинные ручейки конницы и пехоты, тяжело-вооруженных копейщиков, немногочисленных мечников, лучников шли мимо них, не обращая внимания на крики и стоны – ведь они действительно шли на смерть и уже привыкли видеть её лицо вблизи своего. Они успели вовремя.
Им навстречу бежал испуганный молодой парень – гонец с южного края. Увидев войска он остановился, начал было говорить, но воины, не слушали его, а продолжели медленный боевой бег, обтекая его словно река камень. Они пришли во время. Со стороны пустыни уже неслась линия всадников. Их темнеющая полоса приближалась разрастаясь в ширину и разбиваясь на три клина (Хатты любили атаковать тремя клияньями – они называли это когти грифона).
Пришедшие воины струйками растекались по линии обороны, занимая привычные позиции, конница отошла чуть назад, приготовившись вступить бой. Солнце сегодня заходило на юге…
В центре лагеря Хаттов, утром, около палатки Ахтура солнечные лучи нашли тех же троих, что сидели там и до этого. Их лица, и без того чуждые веселью, в этот раз были серы словно камни. Ветра не было. Тишина прерывалась только голосами, приглушенными расстоянием.
Ахтур медленно наколнился, набрал горсть песка и пропустил её сквозь пальцы.
– Кто не воюет – тот не побеждает. – Его голос раздавался как всегда, отовсюду, будто бы это сама пустыня говорила с ними. Адлек недовольно нахмурился. Это именно его воины шли впереди. Именно они составляли основную массу погибших. И их могло бы быть, как он думал намного больше, если бы было из лагеря было организовано преследование отступавших. Он собирался это все сказать в лицо Ахтуру, чтобы… Чтобы. Если быть честным, то не понятно зачем. Чтобы ему было, что сказать своим собственным воинам. И Адлек набрал побольше воздуха и громко начал.
– За что мы положили столько людей? – Он смотрел в то самое место куда упал песок. – Мы не привели ни одного раба, ни одной монеты. Даже тела наших бойцов остались у врага. – Закончил он довольно тихо.
– Люди. – Ахтур снова набрал пригоршню песка и начал медленно сеять песок между пальцами. – Люди никогда не погибают просто так. Мы убили их людей. Мы вселили в их сердца страх. Человек когда один. – Он соединил указательный и большой пальцы, зажав там одну песчинку. – его словно нет. – Когда людей много и они делают одно дело. – Он набрал горсть песка и кивнул на барханы. – Они сила и победа за ними. – Когда люди перестают быть силой дерущейся за одну цель. – Он разжал руку и песок снова стал сыпаться у него между пальцами, как и раньше. – Они исчезают.
Песчинки пролетали у него между пальцами и опускались на землю. Три пары глаз следило за ними.
– Люди уходят и приходят. Пустыня остается. – Неожиданно подал голос Карнак. – Ахтур, ты говоришь так, будто бы нам будет откуда взять людей. Откуда они придут? Пустыня остается, но люди тут не появляются!
Ахтур не шевелился. О чем он думал? Думал ли? Адлек побаивался его. Было в нем что-то не человеческое. На животном уровне. Движения, шаги, голос, манера поведения – все это пугало Адлека и это ему очень не нравилось. Он, вождь, не должен был ничего бояться, даже смерти. Но тут было что-то другое, не похожее на смерть. Что-то худшее чем смерть. Жрецы и шаманы рассказывали ему о смерти в свое время. Тогда он был маленький, а солнце огромным. И все слова имели другое значение. Старый шаман с лицом испещренным морщинами долго говорил с ним, чувствуя в нем будущего вождя. И именно сейчас четко будто прямо тогда прозвучали его слова. Хоронили его дядю, великого воина.
– Смерть – это не страшно. Смерть – это не хорошо и не плохо. Это просто то, что будет. Ты возродишься снова в тысячах других. Это не настоящая смерть. Настоящей смертью умереть очень тяжело. До этого надо много раз умереть по не настоящему. Есть вещи хуже смерти. Когда нет ничего.
Воспоминания прервал тихий вездесущий голос Ахтура.
– Будут люди. Готовьте шесть отрядов. Завтра отправим их в путь. Пока же они вернуться мы будем воевать. Но воевать по другому. У нас сейчас нет сил одолеть их. Мы будем их колоть и жалить.
Уже через два часа в лагере хаттов началось бурное движение. Шесть относительно небольших отрядов быстро поскакали в сторону недавнего боя.
– Мы будем следить за ними день и ночь. Вышедший за водой ребенок или женщина станут нашими рабами. Стоящий в карауле без щита получит длинную стрелу. Отставший от караванов будет нашей добычей.
В пустыне уже во всю шел день. Солнце приближалась к своему зениту. Жара. Смерть и жара.
Дни в пустыне похожи один на другой. Именно в пустыне Моисею объясняли что такое вечность, как день сменяет ночь, как жизнь сменяет смерть. С какой радостью он удалился туда. С какой силой влекла его пустыня. Его отправили в одно странное для непосвященных место, затерянное и почти недосягаемое, одинокое. В трех днях пути от города. Даже сам путь туда был тайной.
Хозаримф, еще раздираемый внутренними противоречиями был счастлив остаться на три дня наедине с самим собой. Нет, конечно же, он не был один. На него смотрела пустыня. И среди барханов и немногочисленных растений везде ему встречался взгляд той невесты Сета. Она, уже умершая, ещё оставалась жить в его сердце.
Первую ночь он не спал и разговаривал вслух.
Он представлял как он убьет жреца. Он видел при этом его глаза, испуганные и бегающие. Он объяснит ему, за что и почему он убивает его. Он точно также разрежет ему горло и будет рядом с ним все то время пока жизнь вытекает из него. Моисей останавливал себя на этом моменте. Именно не нем. Потому что когда в его мыслях он убивал главного жреца, то даже в мыслях наступала звенящая пустота. Врага не было. Мстить было некому, да и сама месть становилась бессмысленной, ненужной и тяжелой.
Костер уже не горел даже, а тлел, и угольки его, с красными полосками мерцали в каком-то загадочном ритме. За одну эту ночь Хозаримф убил страшего жреца тринадцать раз.
К утру костер потух. Хозаримф сидел у него его сгорбившийся контур выделялся черным силуэтом на фона краснеющего утреннего неба. В открытом глазу отразился первый луч солнца. Жрец вздрогнул. Его мысли вернулись на землю.
– Как я устал. Как я устал убивать, боже. – Только и сказал он восходящему солнцу. День он провел в пути, находясь где-то между небом и землей, между явью и кошмаром.
На следующую ночь он опять развел костер и сел около него в точно такой же позе, как и в предыдущую ночь. Показалось даже, что огни, которые выбрасывал костер точно такие же как и за день до этого.
Не только дни, но и ночи в пустыне похожи друг на друга. Все повторялось. Его мысли текли в прежних руслах и не пытались никуда свернуть. Он думал, мстил, убивал. Но он не чувствовал от этого радости или хотя бы утешения…
Измученный он доехал до этого затерянного храма. Три ночи без сна, воспаленный взгляд, который показался открывшему ему дверь адепту сначала пылающим, потом черным и пустым. Густые, спутанные седые волосы – толи змеи толи крылья.
Через некоторое время Хозаримф сидел во дворе в тени деревьев. Жрец Осириса, обитавший здесь показался ему странным. Невысокий, полноватый человек он появился из дверного проема, сразу улыбнулся, причем улыбнулся как-то так искренне, что Хозаримфу стало легче. Жрец странно махнул рукой и смешно пошел к сидящему, ковыляющей походкой. При этом свой жреческий головной убор он небрежно сунул под мышку. Моисей как наяву помнил эти кажущиеся мелкими и не нужными подробности. Наверное на его пути не было человека роднее, проще и ближе. Он снял его боль. Он долго говорил с Хозарифом о вечности, о добре, о зле.
Слова смылись из его памяти, осталось чувство ощущения покоя любви, прикосновения к бесконечности. Он вышел оттуда уже без жажды мести. Нет. Ему не стало казаться что смерть той девочки мала по сравнению с судьбой звезд. Нет и даже наоборот. Почему то именно после этого разговора она стала еще более значимой. Но не было злобы и желания мести. Было только желание не допустить такого больше.
Зло – это отсутствие добра… Именно так сказал этот жрец с добрыми глазами. Зло – отсутствие добра.
Гулкие ритмичные звуки вернули Моисея в настоящее. Мимо него проехали намибы стуча в большие бубны из шкур. Их было достаточно много. Их воины были в тех колоннах, которые вышли в конце боя на юг. И они чувствовали радость победы, которая досталась им не большой кровью. Харатру шел впереди с сияющим светлым взглядом. Только победа, наверное дает такой.
Они дошли до лагеря и там весь народ приветствовал воинов и вождя громкими криками. Вождь жестом остановил ликование и сказал.
– Вкус радости победы – мой любимый вкус. Я могу пить его до бесконечности. От него молодеют глаза и руки становятся сильнее.
Дальнейшие его слова потонули в общем крике. Даже речь вождя не могла сдерживать кипящую радость народа. Воины тоже не выдержали и побежали со смехом к своим. Харатру не злился. Улыбка бродила по его лицу. Он радовался победе вместе со всеми.
Чуть позже, когда уже подходил вечер. Он сидел у главного костра. Не многие слушали его. Большинство предавалась играм и танцам. Некоторое пели, а некоторые на радость другим готовили к празднеству еду.
– Когда я был мал, меня учил владеть копьем великий человек. Он всегда повторял мне, что воюет лучше всего тот, кто больше всего любит жизнь и хочет жить. У кого жажда жизни больше. Именно жизни, а не смерти. Если воин воюет ради смерти – это его слабость. Только сегодня я понял эти слова по настоящему…
Празднование, как и все подобные мероприятия всё-таки были мероприятием относительно бессмысленным, не несущим в себе ничего кроме выражения радости, как таковой. Намибы всегда с сомнением смотрели, как отмечают победы их соседи. Странные и непонятные деяния вызывали их радость. Не доступные для понимания намиба. Те садились в круг и молча что то курили. Так мог пройти весь день. Как? Зачем? Что тут хорошего? Это была загадка. Вождь акманов (а именно так звали этих соседей) однажды подарил эту священную для них траву намибам и рассказал как ее курят. От дыма только кружилась голова и появлялась тяжесть в теле. Другое дело – их праздник! Веселье, танцы, еда! Что может быть лучше? Не понимали намибы акманов. Впрочем, те отвечали им полной взаимностью. Зато в бою их полки стояли рядом и не было надежнее товарищей. Наверное, это было самое важное.
Сегодня в праздник вспоминали за едой прошлые великие победы. Говорили и о поражениях. С горечью рассказывал жрец о старых временах, о первом самом большом проигрыше, который помнила их история. Когда он говорил об этом, стихли песни и даже дети не мешали ему шумом своих игр. Только треск костра вплетался в громкий сильный голос, да редкий шорох одежды.
И Харатра, который слышал эту историю не в первый раз. И знал все, что скажет жрец, но все равно переживал все словно бы заново. Начало. Она была из не настоящего. Особенно любили её слушать дети. Трескучий голос жреца рисовал большой город в котором все они жили, рисовал поля, счастливые лица, дожди и караваны, приходившие к ним. Солнце, которое было теплым и нежным. И тот черный день, когда все изменилось. Приехали чужие злые люди, хорошо вооруженные и угнали, тех кого не убили в рабство. Половина племени бежала, а половина осталась в рабах. Но свободный дух намибов не мог долго томиться в неволе и они подняли восстание и с людьми из других племен смогли выбиться из плена и уйти на свободу.
Вернувшись на то место, где раньше был их город, их встретили чужаки, причем встретили градом стрел. Так они стали кочевниками…
И солнце из доброго стало равнодушным…
Равнодушное солнце сопровождало их в пути. Настолько равнодушное, насколько может быть равнодушным тепло. Радость от победы уже почти прошла. Перестала быть такой острой. Набеги по ночам прекратились вообще. Иногда начинало даже казаться, что их и вовсе не было. Но это было не так. Утренние патрули систематически обнаруживали то там, то тут примятую траву, следы от копыт – за лагерем продолжалось наблюдение. Но на этот раз, незаметное. Приходилось быть начеку.
К Абраму подбежал гонец и передал что Моисей хочет его видеть. Абрам, о чем-то думавший до этого, что-то прикидывавшей в уме, взрогнул. Если он занимался чем то одним, то отдавался этому делу целиком, полностью - остальное переставало для него сущестовать.
Предводителя он нашел на южном краю лагеря. Солнце клонилось к закату и песок приобрел красноватый оттенок. Над тонко очерченной и отчего то блестящей линии горизонта возвышался Синай.
– Он точно такой же, – Моисей выдержал паузу и, не поворачиваясь продолжил. – Но в то же время, чувствуешь: он другой? – Абрам стоял чуть позади и не отрываясь смотрел туда же куда и предводитель. Синай притягивал взгляд, заколдовывал и, действительно был каким то другим, нежели тогда. В этот раз казалось, что он смотрит на пришельцев доброжелательно, с радостью, словно ожидая уже их. – Чувствуешь да? А ведь он внешне он не изенился. Он точно такой же, как наверное и 1000 лет назад, или много больше. Но мы с тобой мы изменились. И сейчас другие, абсолютно другие глаза смотрят нанего, нежели тогда.
– Еще три дня пути, Моисей. – Абраму было легко на душе.
– Я помню. – Голос стал глуше. – Три ночи долгого пути.
Тогда до Синая оставалось три дня пути. Три дня и две ночи. Уже с утра уже они были в пути. Не только Синай, но и небо, но и звезды: все было другим. Казалось, что сама природа настороженно относилась к двум путникам. Не так давно, казалось, они шли, но халат Абрама истерся до дыр. Да и сам Абрам сильно изменился с тех пор. Лицо его и без того худое, стало острее и тоньше. Зато спина выпрямилась и обрела осанку, которая до этого совсем была не свойственна «разговаривающему с камнями». Грудь вышла вперед. Плечи не сильно, но подались назад, а голова была не задрана наверх, а чуть наклонена. Наверное нельзя было ходить рядом с Моисеем и оставаться неизменным. Абрам думал иногда, что если его посадить рядом с камнем, то камень через неделю станет другим. Его не надо будет колоть или обтесывать: он сам сбросит все лишнее и не нужное, словно очистившись. Абрам каждый вечер узнавал столько нового от Моисея. Он даже не подозревал, как можно считать, как можно записывать буквы, как рисовать, и что все это связано с миром, с этим миром, в котором он живет. Уже тогда в рассказах бывшего Жреца он не единожды слышал о некой «истине», которая связывает и проникает через все вещи и предметы. Что это за истина, он не понимал. Хозарифа же радовало, что он не ошибся и, что действительно его спутник оказался на умным и способным человеком. Он напоминал мучающегося от жажды путника, который, правда, не знает, что хочет пить. Который не знает, что такое вода и что жажда пройдет – если её выпьешь. И он давал эту воду Абраму небольшими ложечками. При этом он вспоминал себя, свою судьбу и огромные знания, которые дало ему ученичество. И только счас на берегу Синая, этого Стража вечности, как называли его Жрецы, ему показалось, что эти чайные ложечки достающиеся его невольному ученику, намного ценнее, чем то море, что он все еще пытается выпить.
Если одежда их и износилась, то еды и питья было вдоволь. Было даже вино – какой то жрец продал им его по дороге. Правда не много. Да и не совсем понятно было Абраму зачем оно.
Целых три дня промелькнул как один миг. Холмы, кусты – они повторяли друг друга: одни за одним и только солнце медленно ползло вместе с путниками по небу. Моисей все больше молчал, думал о чем то своем и даже, что до этого никогда не бывало, забывал смотреть за Абрамом и убегал далеко вперед. Только потом замечал, что идет один, останавливался и ждал своего спутника. Последние ночи почти не запомнились Абраму. Только одно оставалось в памяти. Пустыня, шаги, шаги, шаги, сон.
И вот Синай стал большим и заслонил собой почти все. Абрам только счас поднял глаза и поразился: какой он огромный этот Синай! Больше чем те пирамиды, что он видел однажды. Будущий предводитель стоял и словно чего то ждал. Знака или чего то другого.
– Надо разводить костер! – Неожиданно громко сказал он и обернулся. Его лицо было непривычно сурово. Но взгляд оставался таким же острым как и всегда, и он словно пронизал Абрама чем-то неуловимо острым.
Абрам молча встал и пошел за растопкой. Дровами назвать это было тяжело. Тот кто раскалывал камни пошел как казалось куда глаза глядят. Голова его почти лежала на груди, а губы беззвучно шевелились. У него была своя система. Он знал как искать что-нибудь, что ему нужно. Он шел и говорил, описывал то, что хотел найти. Он шагал, ногами нащупывая землю впереди себя, как слепец, ибо и был им в этот миг.
Через пол часа костер уже горел и два силуэта сидели рядом с ним, бросая тени на мрачную и страшную пустыню за их спинами. Если подойти к ним поближе то было слышно, что силуэты тихо говорят.
– У меня онемели пальцы, Моисей. Когда я собирал хворост, они у меня похолодели и я перестал их чувствовать. Но они продолжали меня слушаться. Но слушались как то странно. Я будто бы говорил им что делать и они слушались. Я говорил им согнуться про себя и они сгибались. Я говорил им разогнуться – они разгибались. Это было так странно, Хозариф…
А Хозариф неожиданно резко выпрямился и как никогда тихо сказал Абраму.
– Я ухожу. Меня ждет тяжелый путь. – Он опустил взгляд на Абрама. – Меня ждет чуть ли не целая жизнь, Абрам. И ты бы мне ой бы как пригодился, на этом пути, с твоим умением разговаривать с камнями. – Он неожиданно улыбнулся. – Но… – Он вдохнул и на секунду замолчал – ты жди меня здесь. Я скоро вернусь и мы с тобой выпьем нашего вина.
Он резко развернулся и пошел в сторону Синая. И что странно, он не пропал сразу как по идее должен был: его одежды еще долго белели в свете луны, уже бессильной что-либо сделать с ним.
Хозариф знал, где находится вход в гору. Среди тех папирусов, что он разбирал тогда еще, давно в библиотеке, ему однажды попался один, который содержал не только иероглифы, но и небольшой чертеж. Прочитанный лишь единожды текст и чертеж накрепко засели в памяти. Вот и сейчас жрец шел букально вдоль черных черточек, выведенных стилом неведомого ему служителя, который написал этот папирус. Хотя может быть это был он сам?...
И вот они двери, ворота в храм, скрывающийся в этой горе: непосвященный не мог увидеть их. А он счас видел. Надписи сделанные на языке, которые на знали даже самые мудрые и старые жрецы, овивали эти двери. Взгляд ночного гостя пробежал по ним. Хозариф словно силился понять, угадать смысл того или иного слова из того как пересекаются линии букв или иероглифов, под каким наклоном они идут. Но нет. Высеченные в камни, надписи уверенно хранили свои тайны и не собирались открывать их пришельцу.
Хозариф подошел к двери и подумал именно так и именно то, как это было описано в папирусе. Там еще было указано какие именно движения телом нужно делать для открытия двери – это было что то вроде затейливого танца, но жрец почему то был уверен, что все эти движения: шелуха, ненужная шелуха отвлекающая от самого главного, от формирования внутреннего состояния, убеждающего, что ты – именно тот, человек, который должен пройти здесь.
В какой то момент, он почувствовал можно входить, ему было разрешено войти внутрь. При этом Хозариф как-то сразу понял, что дело не только в этом папирусе и что было в нем написано, а и в том, что его ждали. Именно его и имено сегодня. Это не напугало и не насторожило. Просто он это будто бы понял, что его нить жизни должна была сегодня пройти здесь. В это время в этом месте. И это был как раз тот редкий случай, когда выбора не было. Чтобы он не делал, он бы оказался сегодня здесь.
И он сделал шаг за порог…
Абрам сегодня все-таки решил развести костер. Прошлая ночь была особенно холодной: неожиданно пошел дождь, причем не просто, а с громом и молниями. Шел третий день, как Хозариф ушел к горе Синай.
Абрам сидел молчал и думал. Мысли его вращались около святой горы были тягучими, плавными и медленными: цепляясь одна за другую, они перетекали друг в друга. И они не были похоже на те, которые были у него до этого. А может это мысли Синая? Может это эта огромная гора думает за него? Он повернулся к ней и увидел, что из темноты к нему идет Хозариф. Хотя слово идет мало подходило к тому, как он передвигался: так, наверное ходят призраки. Они и должны быть такими скользящими по воздуху бледными тонкими и с глазами блестящими даже ночью.
– Хозариф… Ты умер? – Абрам невольно пододвинулся ближе к костру. Будто бы тот мог защитить его.
– И не один раз! – Неожиданно громко сказал бывший наверное жрец и рассмеялся. – Я очень голоден, Абрам, я очень голоден…
Через пол часа они уже сидели у разгоревшегося костра друг рядом с другом. В их руках были чашки, в которых на дне плескалось вино. Моисей глотнул.
– Я никогда не любил вино. А сегодня, я скажу: не пил ничего вкуснее этого вина. – Тишина и темнота, разбавленные тихим шелестом и каким то еле слышным стрекотанием, будто бы подошли к их костру и сели, рядом, словно слушая, что же расскажет Хозариф о том, что было, что творилось с ним эти три дня. Но ни костер, ни Арбам, ни тишина с темнотой так и не дождались от жреца рассказа.
– Это был мой разговор с богом. – Только и сказал Моисей. – Это был мой разговор. Такие разговоры с богом у каждого свои, личные. В них нет страшных секретов или каких то тайн, которые могут перевернуть небо. Нет. Но в них есть только те слова и мысли, те дела, что у меня и, – Он ткнул пальцем толи в направлении Синая, толи Неба. – У него. Для остальных они бесполезны и лишены смысла. – Он глотнул вина, как то на вдохе и шумно выдохнул с видимым удовольствием. – Я знаю, что теперь делать – это точно. Что теперь я должен сделать.
Темнота немого отошла назад, будто бы ей уже стало не интересно происходящее.
– Вступившись тогда за старика, я уже стал на Путь. – Он выделил слово «путь».
Человек без имени. Его уже часто называли именно так. Хотя нет. Еще чаще уже опусали «человек», как менее уместное, оставляя просто «Без имени». Правда Имя то как раз было и некоторые даже знали его. Но мало кто произносил его вслух. Он верулся в лагерь два дня назад. Молча прошел к себе в палатку и не выходил оттуда всю ночь. И только утром позвал вождей.
Адлек и Карнак явились быстро. Их упредил песок. Странное дело. Они шли с разных сторон: Адлек с севера, а Карнак с Востока, но ветер при этом обоим дул в спину и пыль вилась впереди их шагов. То ли она предупредила Ахтура, то ли он сам заскучал, но он вышел из палатки и уже сидел у порога, когда оба вождя уже подходили.
– Тебя не было неделю! – Не доходя двух шагов бросил Адлек. – Ты пропал без предупреждения…
– Я принес тебе чашу мудрости, вождь. – Как всегда тихо сказал Ахтур, но был услышан. – Сделай первый глоток – не спеши со словами, о которых можешь не успеть пожалеть.
Взгляд всметнулся с песка в говорившего и Адлек подавился грубой фразой, готовый было вырваться изо рта.
– Садитесь. – Толи сказал Ахтур, толи песок прошелестел вместо него. Они сели. Тишина обволокла их. Она была может не явной, и нарушаемой шумом и возней откуда то оттуда – из лагеря, но при этом она оставалась тишиной. Вечность словно бы села рядом с ними и посмотрела по очереди в глаза каждому… Каждому из двух. Третьего она знала. Это было еще до Египта. Даже имени тогда еще такого не было, а они уже, наверное, знали друг друга. – Да, Адлек я пропал без предупреждения, но не без пользы. Я много где побывал за это время. Много что видел, о многом догадываюсь. Время не прошло для меня зря. А для вас? Что было тут? Расскажите мне. Я многое знаю, но о некотором ничего не расскажет мне лучше ваших слов.
Вожди рассказывали степенно, не перебивая друг друга. О том, что теперь в лагере стали применять новую стратегию охраны, когда посты не только выставляли, но и пускали конных дозорных, которые, хорошо вооруженные кружили по периметру лагеря. Ннебольшие схватки, на которые шли кочевники приводили только к потерям.
– Они словно заколдованые! – В жаре бросил молодой вождь. Он даже вскочил с земли, махнул рукой, собираясь рассказать о бое, который был всего дня два назад, но его обжег холодный взгляд. Слова так и не смогли выбраться из горла. Ледяной шепот Ахтура изморосью оседал на песке.
– Я тоже видел кое-что. Это здесь. Пойдем, я покажу. – Ахтур встал, и не оборачиваясь пошел за палатку. Вожди пошли за ним. За палаткой их ждало неожиданное зрелище. Там лежал труп льва. Над ним уже роились мухи, хотя видно было, что ему умер он не так давно.
– Вот вам загадка, мудрые вожди. – Тонкий палец указал на тело, гордого животного. Это царь. – По голосу было слышно, что человек без имени улыбается. – Это царь пустыни и зверей. Но он мертв. Отчего он погиб? Что могло погубить его?
Солнце, уже высоко поднялось над пустыней и ярко желтая шукра льва блестело в его лучах, все-таки почти сливаясь с песком.
– Какой большой зверь. – Первым начал Карнак. А можно я возьму его шкуру себе? Она не сильно продырявлена? – Шерсть льва чуть шевелилась подветром и местами блестела под солнцем. В наступившей тишине было слышно только как роятся мухи. Она была недолгой, эта тишина, наверное как человеческая жизнь. Зазвучавший голос Карнака был чем-то похож на жужжание мух.
– Он умер изнутри. Болезнь погубила его.
– Смерть ходит со всеми нами рядом. – Сказал Адлек. – Нет способа спастись от стрелы и тем более от болезни. – Карнак неожиданно улыбнулся.
– Это хорошо, что ты так думаешь. Если мы не можем стать стрелой, то должны стать болезнью и тогда… – И он перевел взгляд на тело льва, которое почти сливалось с песком в свете встающего солнца.
Время не щадит никого и, наверное ничего. Даже в пустыне каждая песчинка, которая была когда камнем, снова и снова проходит путь от волн бесконечных барханов до волн бесконечного моря, а потом снова её выносит на побережье и она отправляется в свое тысячелетнее путешествие по пустыни без начала и без конца. Над всем этим стоит Синай. Нет правда же, вечен он чтоли? Или просто проживет дольше других, но также рассыпется на тысяци песчинок и отправит их в долгое, сравнимое с вечностью путешествие по пустыне. Синай.
Пришли! – Разновилось по лагерю шепотом, в голос, криками. Многие радовались, другие не понимали чему тут радоваться, а некоторые исполненные какой-то решимости, принимали это как данное.
– Мы пришли. – Сказал Моисей и сел прямо на песок. Он смотрел прямо на гору и, показалось, что он сказал это ей…
На небе уже не было ни облака. Это с точностью могли знать птицы – они летали там и не видели их. С земли же ничего видно не было. Ночь, пора костров, еды, разговоров, уже опустилась на измученный жарой песок, неся долгожданную прохладу, которая в мгновение обращалась в настоящий холод. Для птицы, если бы она летела, лагерь выглядел как полумесяц из огоньков около подножия горы. Казалось, что Синай не видел до этого сразу столько людей сразу. Да и хотел ли видеть?
Моисей. Вот кто знал ответ на этот вопрос. В этот час он был в центре лагеря намибов. Рядом с ним понурив голову стоял Нави. Кочевники украли из общего стада 6 коров. В этот день он охранял стадо.
Куда делся весь его пыл, куда пропал запал? Всё исчезло. Но что-то было не так в его понуром и обреченном виде: это был взгляд: злой и, пусть и затравленный, но ищущий выход. Вот и сейчас он был направлен на Моисея, только что пришедшего в центр лагеря.
– И как вы хотите поступить? – Негромко спросил Моисей, выслушав всех, кроме пожалуй что, самого Нави.
– Он должен объясниться со смертью. – Тихо сказал, вышедший вперёд вождь намибов. – Если бы он мог возместить то что мы потеряли из-за него… – Он развел руками, – Но он не может. Он не нажил ничего за это время, чем мог бы поделиться с другими.
– Убить. – Хозариф как то легко, даже со смешком сказал это страшное в пустыне слово. – Убить это действительно не сложно. Да и ведь он заслужил это. Правильно? – Все соглашаясь, закивали. – Но я не слышал, что думает сам виновный о проишествии. – И предводитель обернулся к уже почти осужденному на смерть, смерив его взглядом.
– Я… – Нави дернулся. Он совсем не ожидал вопроса. Взгляд остановился на секунду. – Я не виноват… – Эти коровы. Я.. Он сбился и замолчал.
Моисей отвел свой тяжелый взгляд от Нави. Нет. Не рядом с этой священной горой. Не здесь, где для него родился мир, не здесь он должен соглашаться со смертью. Смертей уже было на его пути много. Может быть даже больше чем нужно. На любую из них можно найти тысячи оправданий и причин. Но все они будут зыбкими и такими же настоящими, как миражи в этой бесконечно пустыне.
Моисей чуть заметно кивнул дождю, прося подойти поближе.
– Хочешь я познакомлю тебя со смертью? – Неожиданно на выдохе спросил он, когда вождь подошел. – Спросил как-то по особенному, так что стало ясно – согласись и познакомит. Вождь замотал головой и сделал несколько шагов назад. – Чтоже. Зря. Я в свое время не отказался от такого знакомства. Она проводила меня в свои покои и по многим краям. Правда, я был готов к этому.
Хозариф задумался. Как всегда, когда он начинал говорить, становилась тихо. Некоторые шутили, что Тишина приходила, чтобы слушать его.
– Смерть не зло. Смерть делают злом люди. Лягушка, съедая комара живет сама. Лев, догоняя лань, продолжает жить сам и дает жить другим не убивая всю стаю. Даже гниющий труп дает жизнь гиенам и стервятникам. Кости и шкура кормит червей, которые ворошат землю. Смерть – это жизнь, и смерть всегда рада жизни, как жизнь всегда рада смерти. – Он снова замолчал, словно что-то вспоминая. Потом нахмурился и снова заговорил, но перед тем как заговорить нахмурился, словно он не это собирался сказать, совсем или чуточку другое. – Смерть правильна. – Он сделал ударение на слове «правильна», когда она ради жизни.
Моисей повернулся и пошел в сторону лагеря. Тишина же еще осталась. Казалось она посмотрела каждому в глаза и только потом ушла, пустив к намибам шум остального лагеря.
Навим, неожиданно вышел вперед.
– Я отдам коров за моего брата. – Нави вздрогунл и поднял взгляд. Он уже понял, что смерть отступила от него и неожиданно улыбнулся.
Звезды отражались в пустные споря с песчинками о том кого больше.
Там ещё не было песка, но уже не было звёзд. Уже наверное не было ничего. Ощущения, которые были раньше, которые были до этого (а теперь можно говорить и так) пропали. Пропало чувство свободы не только выбора но и движения. Какое то время он пытался понять что произошло. Темнота вокруг была вязкой и ощутимой. Она что-то отнимала у него. Что-то словно утекало. Что-то. Память! Он понял, что тонкой но уверенной струйкой от него ускользала память.
Он не помнил уже откуда начался его путь. Не помнил через что он проходил, а вскоре он начал чувствовать, что потихньку забывает, что такое вооще помнить. Потом на него со всей силой нахлынуло ощущение времени. Он ощутил его целиком, его медленное и вязкое течение. И если раньше время представлялось ему чем-то сторонним, чем то таким же как длина, то теперь оно затягивало его в свое течение, словно река, окружало, и начинало нести со своей скоростью, предназначенной только для него. Появилось чувство, что есть силы освободиться. Он дернулся. Движение не было сильным, словно что то сдерживало его. Плюс полная чернота. Потом все пропало. Наступил сон или просто беспамятство. Все словно пропало. Он был в это время, он точно знал, что был, но что было с ним в это время – он не знал. Оставалось только какое то длинное непонятное тянучее ощущение, чем то похожее на вечность. Потом оно оборвалось. Неожиданно резко. Неприятно. В нос ударил холодный воздух, темнота не стала такой полной, а стал виден свет звёзд, правда далеких и едва угадывающихся. Внизу была земля. И потом он увидела лицо матери и сразу понял, что это именно она.
У неба нет благодарности перед землей. Как и у земли нет благодарности перед небом. Они смотрят друг на друга в тяжелом равновесии равнодушия. И только жизнь странствующая по земле, пришедшая отудкуда то из неба, смотрит с земли на небо и, хочется верить, что такие же глаза смотрят с неба на землю, с чувствами любви и, возможно даже с той самой благодарностью. А что между ними?
– Смерть. – Ахтур смотрел с горы на лагерь Моисея. – Я чувствую что смерть сегодня зайдет в гости к ним. Нам уже не надо звать её – она на пороге их лагеря, разговаривает со стражниками, притворясь старухой. – Он улыбнулся и неожиданно повернулся к воинам, сопровождавшим его. – А знаете как она ходит? Она не просит, не протягивает руку, выставляю наружу свои увечья. Она берет. Ты только дай ей возможность. Сюда пришла младшая. Ей только дай повод и она заберёт тебя с собой. – Голос в конце фразы был похож на песок. – Только обнажи на секунду на миг свою спину. Допусти промах и она возьмет тебя. Есть другая. Старшая её сестра. Некоторые называют её благославенная. Она приходит лишь когда зовут. Встрачают с улыбкой и падают в её объятья, как в объятья… нет… не возлюбленной. Объятья возлюбленной другие. Это освобождение…
Ахтур словно задумался и замолчал. Над ним, казалось, что около самого солнца, кружил коршун. Наверное тот же самый…
– Сюда придет младшая. Я позвал её. – Неожиданно громко и уверенно повторил Ахтур и повернулся к сопровождавшим его воинам. – Посмотрим, как они встретят её!
Утро пробегало по еще спящему лагерю. Казалось какой-то покой опустился на него. И действительно. Подобие мира и даже радости царило во всем лагере. Вон там с утра кто-то разливал воду. В тени горы несколько людей в сером снимали шерсть с овец. У диких степняков учитель строил в ряд юношей с луками и учил стрелять, порой покрикивая и даже легонько стукая длинной палкой по недостаточно поднятому локтю. Но даже это воинственное занятие носило печать покоя. Ведь завтра не надо было никуда идти! Можно было спать, отдыхать, есть. Защита была надежной, да и сам лагерь расположен удачно. Ветра с гор казались верными сторожами. А если еще вспомнить, что на этих горах таились свои сторожа.
На подножии самой большой солнце вырисовывало контур двух людей. К ним шел третий, Навим. Подходя к ним, он рассмеялся каким то простым легким смехом.
– Вы похожи на рисунок! Вы оба. – Он вначале громко кричал, но подходя, понижал голос. Звук был звонкий но не гулкий. Эха не было. – Я такие рисунки видел раньше. На белом фоне, черные профили.
Абрам молчал. Моисей же весело расхохотался.
– Рисунком стать недолго. Возьми сажу, скалу – и стань рисунком! – И после того, как Навим сел рядом, – Ну вот и ты стал частью рисунка.
– Скоро солнце встанет и рисунок пропадет. – Навим достал из кармана лепешку и разломил ее на три части.
– Ну, мы тоже уйдем отсюда. Это будет уже другой рисунок. И обе эти картинки они есть. Нарисованы на одной большой скале. – Он взял протянутую ему лепёшку. – Море тоже рисует свои рисунки. Время - свои. Всё это рисунки одной большой картины.
Моисей задумался и замолчал. Навим с легкой улыбкой смортел на лагерь и чему то улыбался. Абрам вертел в руках не тронутый кусок лепёшки.
У Моисея перед глазами пробежали те рисунки, что он видел тогда, когда был в горе Синай в прошлый раз. Вот и сейчас, он знал, что ему снова придется туда идти. Сейчас не боялся. Он был уверен, что вернётся. Немного не так. Он знал. Он посмотрел на этих двоих что сидали сейчас рядом с ним и ели одну лепешку. Насколько они разные. Абрам много знает. Еще больше чувствует. Возможно даже в чем-то где то понимает. Навим рядом с ним, если присмотреться кажется глупцом. Но и у него есть знание, свое сокровенное. О том, что песок желтый, холодная вода вкусная, а объятия женщиы приятные, а любимой женщины не забываемые. И вот он смех Навим и задумчивый взгляд Абрама. Что же важнее?
Ветер растрепал волосы обоих. Чем то они были похожи, хотя разных племён.
– Проводите меня к вождям. – Сказал им Моисей и пошел в сторону лагеря.
Когда они вступили в круг, где их уже ждали вожди племен, наступила тишина. И, так уж получилось, что все они трое стояли под суровыми взглядами вождей, будто бы на судилище. Множество взглядов смотрело на них, но прежде всего, конечно же: на Моисея. Закончен ли путь? Здесь ли то место, куда они так долго шли? Он, как глашатай его бога, должен знать ответ – если не он, то кто? И, наверное именно за этим он собрал их здесь…
– Эти два мудрых юноши проводили меня сюда. – Моисей улыбнулся им и жестом показал выйти за круг. – Дальше я пойду уже без них. – Парочка самых нетерпеливых позволили себе удивленные возгласы, понимая, что их то тоже не возьмут дальше. Абрам привычно тяжелым взглядом, который заставлял в пустыне умолкать самых рьяных смутьянов успокоил голоса. – Я вернусь. Через три дня я приду. Я приду с ответами на многие вопросы. Вы ждите меня. Мои провожатые должны стать моими привратниками.
Моисей развернулся и пошел в сторону Синая, пройдя между Нави и Абрамом (Навим слева, Абрам справа). За ним остался пустой круг и тишина ожидания. Три дня… Три дня.
Когда он скрылся, тишина пропала куда-то в мгновение ока и в круге старейшин поднялся шум. Все спорили о чем то, некоторые горячились и махали руками. Нави с каким-то остраненным удивлением смотрел на все это. И никто не заметил, как вслед за Моисеем проскользнула тень. Нет! Это не было какое то бесплотное существо. Вовсе нет. Это был Абрам.
Он бегом преодолел два холма и обнаружил ожидающего его Хозаримфа. Хотя они не договаривались, Абрам уже не удивился – он и сам предчувствовал, что Моисей будет здесь. Он сел рядом с учителем.
– Мои сны. Они закончились. – Он начал по привычке что то рисовать невесть откуда взявшейся палочкой на песке. – Это была одна длинная история. Там были звезды небо. – Он взмахнул руками, растянул их вдоль, словно показывая нить и не находя слова подходящего, чтобы описать то Время, что он видел. – Я. Потом я родился. Понимаешь? – Он неожиданно взбудоражился. – Это, – Он ткнул пальцем куда то в сторону неба. – Это все настоящее. Они там живые. Я с того момента… Я шел. Вокруг было все черное. Впереди был взрыв. – Моисей как то радостно улыбнулся и приложил палец к губам.
– Это очень хорошо, что ты это увидел. Только мне уже пора сейчас. Я скоро вернусь и мы с тобой все обсудим.
Он резко обернулся и ушел. Пыль, послушной змеёй постелилась вслед за ним. Абраму показалась, что эта змея иногда огладывается. И в этом силуэте ему мерещилась нехорошая улыбка.
И не зря она ему мерещилась. Стоило Моисею покинуть лагерь, как все изменилось. Казалось, что его воля держала его в кулаке. Нет, небо не упало на землю. С виду сразу ничего не изменилось. Всё те же люди несли охрану, разводили костры, тренировали юношей в стрельбе из лука. Но все-таки что-то неуловимое изменилось. Какой то ветер пробежал по всему лагерю, задевая за струнки душ, словно ряб по воде.
Навим, отдав все свое богатство стал как то легче. И шаги его стали длиннее и улыбка шире, как будто бы наоборот он обрел что-то. А может быть и не в коровах было дело? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Ну а если он не знает, то кто же?
– Что то не так. – Сказал он Навим. Тот никак не мог прийти в себя после судилища.
– А? – Не понимающе переспросил он.
– Что-то не так. – Повторил Навим и провел рукой в воздухе, словно охватывая весь лагерь, находящийся за тканью палатки. – Там что то не то твороится. Ты это не чувствуешь? – Он сильно втянул воздух нозрями. – Что-то не так.
Нави посмотрел на него мутным неодобряющим взлядом, но промолчал. Если бы Навим мог прочесть его мысли, он бы удивился. Возможно даже расстроился. В них не нашла приют благодарность – нет. Нави жалел о том дне, когда он вступил в племя. Ему казалось, что именно в этом весь корень бед.
«Если бы я не зарвался, не полез сразу, то и возмездие было бы не таким быстрым. Надо было идти в другое более бедное племя. А тут. Теперь мне не скоро получится расплатиться с долгами. Навим наверное считает, что я его раб…»
По счастью. Мысли большинства скрыты от нас непроницаемой для большинства людей стеной. А может и наоборот – к несчастью.
Уже была почти ночь, когда Навим услышал какой то далекий шум. Он не спал. Не мог. Потому вскочил и не посмотрев на тоже не спящего, правда по другим причинам почти тезку, выскочил из палатки.
Луна была полной. Он почему то сразу обратил на это внимание. Он даже остановился, как бы встретившись с ней взглядами. «Ему всегда чудилось в ней что-то зловещее: ведь не даром же большинство темных дел творятся под покровом ночи?» Именно там говаривала ему мать.
Но крики снова вернули его в реальность. Он броился через лагерь. Их внутренняя стража тревожно переминалась на месте и всматривалась в глубину лагеря, откуда доносились звуки.
– Что стоите? – Крикнул подбежав Навим. – Зовите подмогу!
– А разве была тревога? – Спросил один из них.
– Это ли не тревога! – Спросил Навим. – Если нет, тогда что?
Сам же, не дожидаясь, чего сделают стражники, побежал в глубину, на шум, совсем не думаю о своей безопасности. Неожиданная мысль, по идее никак не привязанная к происходящему промелькнула в голове: «Жалко Навима». И он на бегу сокрушенно мотнул головой.
В том самом центре лагеря, откуда уходил Моисей собралось большое скопище народу. Они кричали. Где то уже начинались драки. Толпа была поделена будто бы пополам.
Нави вбежал как раз между этими половинами, но они словно не видели его. Так он и остановился в самом центре толпы. Окруженный криками, искаженными лицами, Навим попытался понять из-за чего все эти крики.
Вдруг он заметил, что он не один стоит на пятачке: среди кричащих с двух сторон людей рядом с ним прижались друг к другу молодые парень и девушка.
Было видно, что он из кочевого племени, которое обитало недалего от Египта. Узкий же разрез её глаз выдавал в девушке уроженку Востока.
Навим неожиданно каким то шестым чувством понял все происходящее. Ему уже не надо было вслушиваться в разговоры, в крики: он и так уже знал, что Харси ушел с девушкой жит в свое кочевое племя. Не спрашивая её родичей. Когда он пришел в свой лагерь, то, против ожидания, его не приняли с радостью, а наоборот стали гнать. Вспомнили какой то старый обычай о том, что в плохие годы в жены берут только девушек из своего рода. И тут пришли разъяренные люди из восточного племени. И крича друг на друга, оба племени в итоге находили виноватыми только парня и девушку стоящих, прижавшихся друг к другу в центре круга. Он не понял откуда это пришло к нему, но и не удивился неожиданному знанию. Что-то вроде «значит так нужно» промелькнуло у него в голове, и Навим тут же понял и узнал что нужно и парня и девушку спасать.
Он сделал шаг к ним и, еще не имея понятия что будет происходить, взял их обоих за руки. Почти в тот же момент с двух сторон – вышло два вождя. Лица их были суровы. И не только от того, что ветер пустыни оставил там свои следы.
Они говорили. Говорили не много, как и полагается воинам. И одно было общее в их речи. Слово «Смерть» в конце. И те, и другие отреклаись от отступников и приговаривали их к смерти.
– Да что они все, ополоумели, что-ли? – Вырвалось у Навима себе под нос. И уже громко, обращаясь ко всем остальным. – За что смерть-то?
И слова его прозвучали на фоне всех речей как то просто. Он будто постучал в души присутствующих. Но, видно, не во все сердца раздался стук. Наступившую было тишину разрушили голоса. Странные. Один низкий, буквально рычащий. Другой напротив высокий и чуточку визгливый.
– Наши обычаи! Они нарушили наши обычаи! – Низкий.
– Она увела нашего воина!
В благодатную почву упали эти слова. Тихий ропот побежал по толпе. Словно незримая битва шла. Слова Нави будто бы боролись со словами сказанные низким и ивзгливым голосом и… явно проигрывали. Ропот нарастал.
– Надо бежать. – Просто и почему то с дурацкой ухмылкой шепнул Навим молодым, стоящим рядом с ним. После взял их за руки и пошел с ними из толпы. Пока они выходили их почему то никто не трогал. Может быть потому что они держали себя в руках и шли медленно.
Только они покинули круг и Навим и девушка с парнем припутили бегом. В тот же миг, толпа словно сбросив оцепенение рванула за ними.
Когда бежишь дыхание должно совпадать с шагами. Навим и воин буквально тащили девушку за руки. Она старалась быстро перебирать ногами, чтобы не отстать от мужчин, но не смотря ни на что сбивала их с ритма, так что та фора локтей в 40 – 50 потихоньку сокращалась. Нави уже думал, что наверное придется их бросить. Он был уверен, что парень не оставит девушку одну, но вот среди изумленных лиц людей, мелькающих слева и справа, стали попадаться знакомые и вдалеке уже стали видны ворота его лагеря. Навим на бегу стал уже щурится, чтобы понять – последовал ли стражник совету поднял ли подмогу? И никак не мог понять оттого и закричал в голос, как кричали пастухи подбегая к лагерю, когда за ними гнались волки или разбойники (всё едино):
– Помощи!...
Когда бежишь, дыхание должно совпадать с шагами. Крик же растянулся за второй шаг, и оттого Нави как-то неловко оступился, подвернул ногу у стопы, девушка врезалась в него, парень попробовал резко остановиться, но по иннерции отпустил руку и пробежал вперед. Навим же с его избранницей кубарем покатились по дороге. Нави сразу понял, что состязания по бегу для него закончилось. Нога болела так, будто в неё воткнули тысячу ножей. Он с отчаяньем взглянул в сторону своих ворот и с радостью увидел, что оттуда выбегает хорошо вооруженный отряд и мчится по направлению к ним. Неожиданно в глазах потменело. Последнее что он запомнил был глухой стук.
Он очнулся от холодного прикосновения: какая то женщина протирала его лицо мокрой тряпкой. Страшно болела голова и нога. Он не сразу вспомнил, что случилось, да и не сразу понял, что это за люди вокруг и где он. Воспоминания возращались постепенно, и вместе с ними приходило понимание происходящего.
В лагере всё гудело. Бегали вооруженные люди. Кто то тащил какие то мешки, кто то бежал с вязанками стрел. Постороннему показалось бы, что царит сущая неразбериха, но взгляд Нави сразу понял, что его племя вооружилось и обороняется. Почему не воюет? Если бы воевало – мальчишки со стрелами не бегали бы, а летали. А сейчас, большинство людей стоит вооруженные по краям лагеря, с натянутыми луками и копьями наперевес.
– Навим. – Незнакмый голос отвлек его от размышлений. – Мне сказали тебя зовут Навим. – Он повернул голову на голос и та заболела еще больше. Поморщившись он все-таки узнал в говорившем спасенного и нашел в себе силы улыбнуться ему.
– Почему ты один? А где девушка?
– Она жива. – Парень улыбнулся, но было видно, что недавно по его щекам бежали дорожки слез. – Она выжила, хотя ранили и её. – Он замолчал ненадолго. Потом, словно таки поддавшись внутреннему порыву спросил, на выдохе.
– Почему ты нас спас? Откуда ты взялся вообще там?
Нави улыбнулся ещё шире.
– Не знаю. Стало тревожно. Даже воздух был какой то напряженный. Я пошел посмотреть в чем дело. Потом увидел вас. Там были вы, толпа людей и я. Помогать вам кроме меня было некому. – Он поморщился от резкой боли в ноге. – А если честно, не знаю.
– Навим! – Обернувшись, Навим увидел Харатху и попытался приподняться, на что Харатха бросил, подходя. – Лежи уж.
– Что случилось, Харатха?
– Тебя ранили камнем. Когда люди, что преследовали вас увидели подмогу, они начали кидаться в вас камнями. Ранили тебя и девушку. Мы успели вовремя. – Вождь замолчал. Взгляд вождя затуманился. Продолжил он, словно говорил уже сам с собой. – Хотя вовремя ли? Все словно с ума посходили. На наш лагерь напали наше же соседи, с которыми мы вчера делились кормом для быков. Странные вещи творятся в лагере… – Он снова замолчал.
– Какие? – Не выдержав, спросил Нави. Любопытство заставило его забыть о больной голове.
Харатха словно очнулся, посмотрел на лежащего, о чем то подумал, но продолжил.
– Это же ты поднял тревогу первым. Я думал, ты знаешь, что за дела. Странно что нет. Доходят странные слухи. Да и наши разведчеки, те, что вернулись рассказывают, что все словно с ума посходили. – Он снова задумался. – Может ты поможешь мне понять, что происходит? Все словно с ума посходили. – Повторил он. – Одни затеяли войну. Ареане сцепились с соседями. Днем ареане позвали на какой-то свой праздник пустынных людей. Они сели вместе пить и пировать. За одним столом. Потом за этим же столом стали развратничать и предлагать дочерей своих и жен. И никто не стал отказываться. Или почти никто. Редкие, кто отказался ушли оттуда. Это были некоторые пустынные люди. Не так много. Потом ареане порезали многих своих гостей. Но не всех. Потому что остальные успели схватиться за оружие, которое не сняли даже за столом. С боем они выбрались. К этому времени успела прибежать подмога от пустынных. Откуда то узнали о бойне. Отбили и отступили. Ареане только озлобились и стали искать себе помошников. Но у других дела были не лучше…
Шум вдруг стал сильнее. Несколько человек, вооруженных луками пробежали мимо. Харатра посмотрел им вслед. Коротко кивнул лежащему и быстро ушел им вслед.
Навим почувствовал слабость, перед глазами поплыло. Спасенный что то говорил ему. Навим видел только, что шевелятся его губы: больше ничего. Потом пропала и эта картинка и Навим провалился в беспамятство, в сон без сновидений.
Абрам бежал к центру своего лагеря, с горящими глазами и не замечая стекавшей по лицу струйку крови. Там уже собралась большая толпа. Под небом раздавались прокляться и угрозы. Все уже были при оружии.
– Стойте! – Наврядли бы кто-нибудь узнал в зычном, громком голосе голос Абрама, но это был он. – Стойте. Одумайтесь! Что вы делаете? Вы же идете убивать? Убивать людей. Людей, которые шли с вами по пустыне.
Его голос перекрыл общий шум, и все обернулись к нему. Он чуть не дошел до центра и стоял теперь как бы напротив всех. Неожиданно наступившую тишину подчеркнул ветер, перекатывающий песок, краснеющий в лучах заходящего солнца. Абрам неожиданно увидел происходящее как бы сбоку, со стороны. Свой одинокий силуэт в этих же лучах солнца против силуэта толпы. И чёткая линия земли, чернеющей под ними. Неожиданно вспомнилось, что Моисей что то рассказывал однажды про силу, про силу толпы. Хватит ли сил?
– А это ты, Моисеев хвост. – Раздался голос откуда то из гущи. Он упал в тишину и в тишине и остался. Абрама знали. Знали не первый день. И именно то что говорящий хотел обратить против него, выступило скорее в его защиту. Словно тень Хозаримфа стала рядом с ним и придала его словам другой оттенок.
Но ветер подул и не стало тени…
И словно из жалости шаль набросили на глаза. Он наверное уже не чувствовал как его били. Ногами, палками, с какой то не понятной не только ему, но и самой толпе яростью. Почему то только в пару мгновений, перед тем как потерять сознание в голове пронеслась старая песня, которую он слышал в Египте ночью у костра. Грустная и тоскливая. Был ли он, правда, этот Египет?
Был. И это точно знал человек, который спускался с горы неторопливой уверенной походкой. Он был задумчив. Казалось, что утро спускается вслед за ним. Солнце плавно освещало песок окрашивая его в еще красноватый оттенок. Это днем он станет ярко желтым, переходящим в опслепительно белым. Это днем.
Но даже сейчас, когда в свете дня пропадали огни костров, было видно, что в лагере творится что то не ладное. Все бои уже поутихли, но чернели разоренные палатки. Разбитые стоянки плешинами выделялись среди всего лагеря. И не было внешней охраны. Какая внешняя охрана, когда не хватало воинов, чтобы защитится от соседей?
Моисей остановился. Его взгляд впитывал каждую деталь. Ни одна мелочь не ускользнула от его пристального взгляда. Давно уже гнев не стучался в его сердце. Давно. Наверное, со времем Египта. Он уже и забыл вкус этого чувства.
И не нашел он в нем радости. Только остановился и стал лицом к горе Синай, словно спрашивая её о чем-то. Тишина окружила его. Он стоял. Только красный еще песок, подгоняемый ветром шуршал у его ног. Наверное Синай что то ответил ему. Он снова повернулся к лагерю лицом и пошел по направлению к нему.
Шаги его были не быстрыми. Когда он касался земли, он словно что то говорил этим шагом. Где то в лагере зазвучал дудук, зазвучал так, как умеет только этот инструмент – тоскливо, с придыханием. Моисей пошел еще медленне.
– Каждый шаг что то значит. Каждый шаг в жизни это выбор. Выбор следущего пути. Зачем то сказал он вслух.
Его путь привел прямо в центр лагеря, откуда он и ушел. Только встрачающих не было. Моисей подошел к рогу. Им созывали на бой в минуты опасности. Им давали сигналы. Моисей впервые в жизни протрубил в него. Со всей мочи, со всей яростью. Так получиалось, что голос рога не заглушил, а даже показалось, что повел туже мелодию, что и дудук.
Первыми пришли старейшины намибов. Потом поттянулись и остальные. Моисей стоял в центре молча. Пришедшие тоже не проронили ни слова.
Потом пробежал легкий шорох ветра. Но нет. Это был не он. Это Хозаримф начал говорить, но так тихо, что его было почти не слышно.
– Когда я уходил. – Он снова замолчал или может быт шуршание песка заглушило его голос. – Я оставил здесь радость, взял с собой надежду. А вернулся к глупости, горю, злости и слепоте. Там. – Оне не кивнул, не сделал ни движения, но все посмотрели на Синай. – Там я думал только о вас. О нас. О том, что у нас будет. Мне казалось, что я оставил тут ростки мудрости и добра. Мне казалось…
Моисей замолчал и протер рукой лицо, словно вытирая воду. Многие впервые увидели, что рука у него дрожала, толи от усталости, толи…
– Завтра будет суд. – Неожиданно отрезал Хозаримф. – Завтра.
И он пошел в сторону своей палатки. Но не для того, чтобы забыться сном или отдохнуть, не для этого. Повинуясь его знаку к нему же в палатку направилось пять вождей. Порог палатки закрылся за ними. Все остальные словно остались ждать. Никто не разговаривал друг с другом. Тишина словно бродила между ними, шурша песком у себя под ногами. Так прошло два часа. За это время место вокруг палатки заполнилось людьми. Они все приходили и стояли также молча. И так получилось, что вчерашние убийцы стояли рядом с теми кто защищал вчера свои дома. Никто не пытался драться или даже мстить. Все просто стояли рядом и чего-то ждали.
Вожди вышли первыми. Следом за ними Хозаримф. Не отходя далеко от входа, он сразу начал говорить.
– Я долго учился прощать других. Потом еще дольше я пытался научится прощать себя. Наверное я ещё не научился. Мне будет тяжело. – У Моисея в руках были какие-то папаирусы, и он бросил их на землю, развернулся и пошел в сторону своей палатки. – За его спиной воины обнажили мечи…
– Было порублено много народу. – Спасенный Навимом человек сидел рядом с ним и рассказывал ему о произошедшем. Некоторых повесили. Мало кто сопротивлялся. Наверное только кочевники, те, которые убивали своих – они лютствовали и бились с каким-то остервенением, но и их побили стрелами, чтобы не лить лишней крови.
Один, самый большой ареанин, ты знаешь его, его прозвали львом. Его долго не могли одолеть. Он совсем обезумел, из него торчали две стрелы, но он от них, казалось только больше злился. Он же тогда один остановил атаку ночью. – Он замолчал. – Говорят, что когда предводитель в этот день входил в палатку, он плакал.
Казалось, что и Навим, слушая этот рассказ плачет, но нет: это не слёзы, звезды нашли отражение в уголках его глаз. В эту ночь мало кто спал в лагере и множество глаз смотрело в небо, словно выискивая там ответы на многие не заданные вопросы.
– Чем же закончилось, Марих? – Как то глухо сказал Навим.
– Чем, чем… Тех, кого хотели убить убили. Потом выборные старшины, что и раньше пошли проверять сторожевые посты по лагерю.
Он замолчал. И,словно только заметив, что у него в руках был кусок лепёшки откусил от неё и начал неторопливо жевать. Молчание словно повисло над ними двумя. Навим первый разрубил нити тишины, тихо сказав, почти на грани шепота.
– Всё правильно. Всё верно. – Его взгляд при этом словно впился в глубокую черную ночь, словно пытаясь пронзить её темень
А ночь и правда была глубоко черная. Казалось, что её чернота была почти осязаема – протяни руку и можешь выхватить клок черноты и сунуть себе за пазуху. Только было страшно. Потому что казалось также, что эта чернота была не только реальной, но и живой. Этот сунутый за пазуху кусок тьмы проберётся к тебе в душу, подменит её и, когда ты откроешь глаза через секунду они будут отражением тьмы, царство которой было вокруг лагера.
Наверное поэтому сторожа вокруг лагеря кутались в свои халаты и жались поближе к кострам, не выпуская при этом из рук копий или поправляя колчаны, так, чтобы из них было удобнее вытаскивать стрелы одну за одной, одну за одной, посылая на их кончиках смерть, пока какая нибудь из сестёр не принесла бы ответ на одно из этих посланий на своем острие.
И именно из-за темноты они не видели, что с окружающих холмов на них внимательно смотрят злые, как эта ночь глаза. А может ночь оттого и казалась злой, что её пронзал этот взгляд?
– Завтра. – Ахтур стоял лицом к лагерю, чёрные одежды делали его почти не видимым на фоне темноты. – Завтра мы спустимся туда. Они думают, что их гость Смерть уже ушла. Нет. Он вышел. Завтра мы приведём его с собой.
Ахтур резко повернулся и два его охранника вздрогнули, хотя никто не мог упрекнуть их в отсутствии мужества. Не было человека у кочевников, что не перешёптывался у костра, о том, что черные стражники пришли не откуда нибудь, а из самого ада и им не ведомы ни страх ни боль.
Потом они поклонились. Один из них подставил руки, так чтобы Ахтуру было удобнее вскочить на коня…
Ночь украла звуки и не донесла их до охранных постов в лагере. Правда там почувствовали, что дышать в лагере стало как то спокойнее.
Именно в этот миг Моисей крикнул охранникам у палатки, чтобы они пустили человека, который к нему пришел.
– Входи Навим.
Порог палатки зашуршал. Приподнялся, на секунду даже показалось, что он приподнялся сам по себе, не рукой человека и Навим вошел.
Он вошел и остановился у входа.
– Входи, Навим. – Повторил Моисей, но Навим стоял ещё у входа и смотрал на Моисея. – Ты принес мне тяжелые слова. Тяжелые для тебя и для меня.
– Да. Я понимаю тебя, Моисей. Все эти смерти были нужны тебе… – Хозаримф не дал договорить.
– Не мне, Навим! – Резко сказал он, встав при этом. Навим новерное впервые видел, чтобы Моисей так реагировал на слова. – Не мне! Мне не нужна ни одна смерть! Ничья. И не может быть нужна ни ради моей жизни – никто из них не может причинить мне вреда, ни ради богатства – то что у меня есть у меня никто не отберёт, а другого мне не надо, ни тем более ради смерти. Они нужны Вам, Нави. Эти люди… – Он замолчал, подыскивая образы, потом провел ладонью над рукой, словно вырывая что-то. – Это как болезнь. Это как если опухоль поражает организм, чтобы она не убила его и не поразила дальше, опухоль надо вырезать. А она ведь живая! Но она живая вместе с человеком и при этом, убивает его. Не понимая, что умрет сама, вместе с человеком. – Он замолчал на секунду. – Эти люди были обречены. Они стали этой опухолью и, не понимая, что творят они вели всех к смерти. Если бы они остались в живых, то ненадолго, да и то, только для того, чтобы умереть позже, убив остальных. – Моисей сел. – Мне не нужна их смерть. А ничего другого у них не было. Жизнь они дать не могли.
Навим слушал молча. Он всегда считался одним из самых умных у намибов, ему даже пророчили со временем место, если не вождя, то старейшины. Но другие говорили – слишком он прям для этого.
– Но почему?... – Предводитель вздохнул.
– В душе каждого… Ну может быть не каждого, но многих есть небольшая дверца для греха. У одних она маленькая и закрыта плотно. У других огромная, но закрыта на тяжелый засов. У третьих она словно сделана из одного слоя тросника: не успеешь даже постучать, а её уже нет. Люди сами ставят у себя эту дверь. И уходят через неё, впуская внутрь что попало. А потом… уже и ветру пустыни бывает нечего там делать. Пустые души легко заполнить злобой. Их даже заполнять не надо. Знаешь почему? Вот смотри.
Моисей встал и подошел к песку. Сейчас тут холодно. Потому что тут нет костра который согреет песок. Но если сюда принести огонь, то станет тепло. Тут будет тепло. Но холод – это как ничего. Это как нет тепла. Так же и с душой. Когда там нет добра, нет бога, там есть зло. Зло – это как ничего…
Они ещё долго говорили. Уже смениплась охрана и солнце, откуда-то оттуда из-за моря и гор уже начало заливать небо красным, только тогда Навим вышел от Моисея и побрел к себе. Уже подходя к себе он почувствовал, что ветер переменился.
Прошло два дня, как Навим вышел от Моисея. В лагере всё успокоилось. Жизнь стала уже входить в прежднее русло. После того, как вождь вернулся с Синая, казалось наконец-то наступили благословенные времена. Не надо было никуда идти, рядом было море. Даже солнце светило как то по другому.
Все старались забыть эти кошмарные дни убийств. Многие простили друг друга, но при встерече всё равно тупили взор и старались быстрее пройти. За всеми этими событиями все как то забыли зачем Моисей уходил. Никто уже не спрашивал ни его, ни тем более друг друга – где он был и почему? Только некоторые смутно помнили, что предводитель должен был принести ответы. Никто не помнил правда, а может и не знал вопросов, на которые должны были быть ответы.
Но не только Навим помнил об этом. Не только он.
С утра уже многие знали, что в полдень Моисей собирает вождей и всех остальных. И уже с утра многие потянулись к центру лагеря. Некоторые шли туда с надеждой, некоторые со страхом, что сейчас и их призовут к суду, к ответственности за то, что они сделали, но шли. Всё-таки шли.
Моисей стоял на возвышенности и молчал. Приходящие садились прямо на песок или оставались стоять. Ветер дул со спины Моисея, не сильный, но постоянный. Те кто только садился начинал было вначале перешептываться с соседом, но быстро умолкал, смотря на Моисея или на солнце, находящееся чуть сзади.
– Я судил раньше по законам, которое дало нам время, которые дали нам наши предки. – Неожиданно громко сказал предводитель. Многие из слушавших напряглись, подумав, что не напрасно опасались. – И эти законы служили нам долгое время. Сейчас же пришелтот час, когда нам были даны божьи законы. Я принес их оттуда. – он сделал движение головой, словно у него не было желания называть это имя. – Они высечены в камне. Вот они.
Оказалось, что рядом с Моисеем стояли две каменные плиты, которые почему то никто раньше не замечал. А может быть их просто не было. Дальше Хозаримф медленно и громко стал говорить сами законы. В тишине каждый слог отпечатывался словно надписи на этих камнях.
Слова врезались в память многих. Это потом уже вечером у костра люди обсуждали эти законы.
– По-моему все осталось также.
– А как понимать не убивай? Не убивать всех? Но ведь есть воины, враги, которых если не убьешь, то они убьют тебя или угонят в рабство?
– Наверное нельзя убивать своих…
– Тихо Вы! Вождь говорил, что Моисей все рассказал ему. Он расскажет нам.
– Если это законы божьи, то и наказывать будет бог?
Ветер слушал все эти разговоры и уносил их на север. Проносил над пустыней и бросал на песок.
Там дальше не севере стоял Ахтур, как всегда во всем чёрном и пристально всматривался в темень, словно был в силах разглядеть что-то.
– Время пришло. – Тихо прошептал он. Сзади подошел гонец. Ахтур обернулся и вопросительно посмотрел на него. Тот, как и многие другие оробев под этим взглядом, сказал.
– Прибыли войска, о которых ты говорил. – Потом уже словно самому себе. – Их так много…
Теперь это был больше чем военный лагерь. Войск было множество. Хатты и Ситхи, великие воины пустыни, немного оробели от неожиданных союзников. Не столько от того, что их было раза в три больше чем их самих, сколько от того, как вели себя пришельцы и… кем они были.
Пришедшие египестким воинам дисциплина была знакома не по наслышке. Они пришли, если не стройными рядами, то упорядоченными колоннами и лагерь их был не чета палаткам Ситхов и Хаттов.
– Как? – Только и спрашивали друг друга – Как могли египтяне оказаться нашими союзниками. Наверное только Ахтур мог ответить на их вопросы. Но он не стал бы этого делать. Точно не стал. У него были другие дела.
Он собрал вождей в своей палатке. Когда они пришли египетский полководец ждал их уже там, говоря о чем то с Ахтуром.
– Антигус и его воины помогут нам. – Вместо представления прозвучало из под не снятого даже в палатке капюшона.
– Но почему? – Не выдержал и спросил молодой Адлек. Но смутился и замолчал
– Почему египтяне? – продолжил за него представленный только полководец. – Ты это хотел спросить? Правда. Мы не забыли, что именно вы грабили наши караваны и разоряли деревни. Нет. Но это ничто по сравнению с тем, что сделал Египту Хозаримф. Он должен нам намного больше чем жизнь. – Антигус неожиданно хищно улыбнулся. – И мы получим наш долг. – Его лицо исказилось еще сильнее, но он взял себя в руки и, чуть отойдя от стола. – Именно поэтому я тут. И я ваш союзник. Но вернёмся к нашим планам. На моей карте…
Ветер заколыхал край палатки и даже дернул за края капюшона Ахтура, но потом, словно испугавшись отпрянул и вылетел обратно, туда где моря из песка послушно ложились волнами под его песни…
– Они идут! – Крик, пронизтельный крик раздался откуда-то из-за палаток. Запыхавшийся человек в защитных пластинах выбежал к центру лагеря и упал на одно колено, больше даже не от усталости, а от волнения. – Они идут. – Уже не прокричал, а просто сказал он. Их много. С ними египтяне. Моисей встал.
– Они, в одеждах цвета пустыни прошли всю пустыню за нами. Встретим же их! – Неожиданно громко воскликнул он и его голос словно разнесся над лагерем. – Встретим же!...
Ветер словно гулял по равнине между войсками. Никто не нападал. Тишина словно разделила их на две стороны: с одной стороны жизнь и с другой. Между ними – смерть. Точнее с одной стороны жизни и с другой. Воины стоявшие рядом казались близкими и родными. И даже если они не часто встречались раньше, то все равно были родны, как братья. Те же, кто стоял на том берегу реки Смерти были чужаками. Чужаками настолько, что казались даже не людьми, а какими то иными существами, посланцами тёмного царства, призванные забрать тебя с собой.
В лагере Моисея никто не подбадривал друг друга, не поднимали боевой дух криками. В этом не было нужды. Все понимали, что значит поражение.
И вот. Конница кочевников первая вступила в реку смерти. Они не бросились напролом к лагерю Моисея. Выехав вперёд общего строя они начали скакать перед ним туда обратно. Казалось что в их движениях не было никакой системы, но это было обманчивое впечатление. Следуя какому то сигналу все они остановились равзернулись и послали рой стрел на защищавшихся. Но и оборонявшиеся не первый день бродили по пустыне и не первый раз стояли в строю плечом к плечу: когда стрелы были уже на подлёте, щиты взмыли вверх и над головами застучал смертельный дождь. Острия кое-где пробивали дерево, но уже не могли причинить никакого урона людям.
Но вслед за первым залпом последовал второй. За ним третий. Потом стрелы пошли ровным слоем, уже действительно как дождь. Это египетские пешие лучники, не с такими мощными луками, как у кочевников, под прикрытием их залпов подошли ближе.
– Лучники из под щитов! – Крик Моисея перекрыл шум битвы. Лучники, по команде командиров, рывком бросились вперёд и дали залп по египтянам. И, казалось, что бог действительно благовлел обороняющимся. В тоже мгновение, как они выбежали, задул резкий ветер, со стороны моря, со спины оборонявшихся. Задул так, что летевшие к ним стрелы втыкались в землю за добрые шагов десять до строя, а воины Моисея могли смело рвать тетевы, ведь их весточки смерти долетали даже до кочевников. Что они и делали.
Ахтур, видя что потери среди его лучников уже больше чем велики, подозвал посыльного:
– Атакавать лагерь.
– Нет… – Начал было возражать египетский военначальник, но как-то сразу поник под ледяным вглядом из под капюшона плаща.
Конница кочевников рванула вперёд с криками и свистом. Но ветер не унималя. Ушедшие лучники будто не представляли уже для него интереса. Это уже была словно песчаная буря. Поднятый ею песок забивал глаза и ноздри лошадей и те отказывались идти в атаку. В то время как вместе с песком прилетали и стрелы. Меткие стрелы. Даже слишком удивительно меткие стрелы. Что то неправильное было в том, что буквально каждая вторая стрела находила свою цель.
Тогда пошла пехота. Египетская пехота, нагибаясь под порывами воздуха, пытаясь закрыть щитами себя от песка и ветра, она пошла вперёд. Пехота кочевников осталась в резерве. И египтяне прошли. Дошли до строя войск Моисея, хотя чего им это стоило…
И тут они нашли ярость и гнев бывших рабов и врагов своих. Но и египтяне не были избалованными в храмах жрецами. Это были воины пустыни, с обветренными лицами и каменными сердцами. Жестокий бой так и не выявил победителя. За строем оборонявшихся стояли лучники, котороые по прежднему сеяли смерть в рядах египтян. Мечи скращивались с топорами и другим оружием. Копья прокалывали животы. Упавшие, смертельно раненные воины Моисея ножами резали сухожилья египтян и уже на земле добивали их ударами этого же ножа и только потом погибали. Такой ярости египетское войско ещё не видело. И пришедшие солдаты дрогнули, и подгоняемые тем же самым диким ветром, который был сродни этой ярости, они побежали обратно…
Никто не погнался за ними. Многие воины обессиленно садились на песок. Другие вновь собирали строй. Лучники уже не метали стрелы. Сотники остановили их – оставалось мало боезапасов. Это ночью детей и воинов резерва пошлют под прикрытием темноты на поле боя, чтобы те вырывали из тел и собирали стрелы для боя. Сейчас же их надо было поберечь. На потом. На следующий бой. Этот бой был закончен.
– Проклятый ветер! – Вождь египтян, потерявший добрую треть своих людей, метался в палатке, как лев на цепи или как мышь в ловушке. – Откуда он взялся? Если бы не он мы бы разорвали их, а оставшиеся в живых уже стирали бы ноги в кандалах по пути на стройки Египта…
Ахтур и вожди, напротив сидели спокойно.
– Завтра. – Раздался как всегда отчётливый и громкий шепот Ахтура.
– Что завтра? – Египтянин раздраженно остановился.
– Завтра мы их уничтожим.
– А ветер? Что ты будешь делать с ним? Прирежешь? Или отравишь? Или дашь ему золота, чтобы он не мешал. – Словно да огонька блеснули из под капюшона.
– Завтра не будет ветра. – Шопот словно упал на пол палатки. – Завтра ветра не будет.
Командир египтян набрал воздуха, словно хотел что то сказать, потом просто махнул рукой и вышел из палатки.
На поле, усеянном трупами шевелились тени. Это защищавшиеся собирали стрелы. Их никто не трогал, хотя в свете огромной луны они были видны, как на ладони. Стоял полный штиль. Ветер ушёл ещё вечером.
– Он не вернётся. – Слова Моисея были тихими, но их расслышали все. Не смотря на победу, все понимали, что у врагов осталось намного больше войск, и надеялись на своего неожданного союзника, на ветер, но Моисей сказал:
– Он не вернётся. – Вновь обронил Моисей, повернулся и пошёл у центру лагеря. За ним потянулись пыль, ветер и тишина. Такая тишина, что был слышен шорох песка под его ногами. Вдруг и его не стало слышно. Моисей остановился. Обернулся.
– Мы должны уходить.
И пошёл к центру лагеря…
С края поля, усеянного телами раздался звук рога – Собирателей стрел срочно звали назад в лагерь. Ахтур стоял с другой стороны. Казалось, что над его взглядом не властна темнота. Может быть потому что его взгляд сам казался темнотой?
– Они уходят – Не понятно толи его слова предназначались ему, толи вождям стоящим чуть поодаль. – Пусть идут. Мы пойдем следом. Дальше моря они не уйдут.
И люди услышали смех Ахтура, жуткий, трескучий, он был похож на это поле мёртвых, откуда осторожно в свете звёзд скользили силуэты уходящих сборщиков стрел.
Казалось сама ночь провожала их.
А ночь, уже другая, действительно провожала их, суровых, переживших только что ад, но не плачущих воинов, их жён и детей. Детей их и пустыни. Детей только что впервые увидевших египтян, о которых им рассказывали вечерами у костра.
Многие не знали, что им там нет пути дальше, что там море. Только море. Море. Огромное, красивое море.
Они дошли до него. Даже быстрее чем думали. Это была картина, которую наверное никогда ещё не видело дневное небо. Но видела чайка летящая пролетающая над побережьем. Огромное ещё чёрное море, вдали которого где-то уже начали пробиваться лучи, окрашивающие эту огромную гладь в красное и длинная широкая полоса людей молча стоящая напротив. Так они и смотрели друг на друга. Люди и море. И, казалось, им было что рассказать друг другу. И, наверное, они рассказывали что-то друг другу, но только они знали об этом.
Солнце всё-таки появилось, выплыло из этой чёрно-красной бесконечности. Его свет заполнил, залил красным лица людей, смотрящих не него, пока не него можно было смотреть без боли. Вместе с солнцем будто бы проснулся ветер и задул в спины людей, словно бы призывая их вспомнить о реальности, о египтянах, о пустыне, о войске сидящем у них не плечах.
Нельзя, нельзя было расслабляться. И тонкое покрывало тишины прорвали голоса сотников, передающие приказы вождей. Змейка людей зашевелилась и, повинуясь командам, люди начали расползаться, начали строить укрепления, с какой то непонятной успокоенностью и тут как-то в одно мгновение распространилась весть, что Моисея никто не видел и никто не может его найти.
Беспокойство разилось по лагерю. Кто-то даже начал кричать, что предводитель бежал, но таких было не много и другие осуждающе смотрели на них. Но у вождей осталась голова на плечах и по их приказам быстро начали возводится укрепления и воины стали занимать боевые места.
Именно самые зоркие из лучников первыми увидели одинокую фигуру идущую к со стороны пустыни.
– Моисей – Закричал лучник и был прав. Это был он. Два сотника встретили его.
– Когда ты соберёшь вождей?
– Какой план действий?
Моисей не отвечал на их слова. Только сделал знак следовать за ним. На побережье он остановился и повернулся. Солнце за его спиной, еще не успело вскарабкаться на небо и светило в глаза слушающим. Моисей провел взглядом по народу, который собрался перед ним и подумал, что они даже чем то похожи: море за его спиной и люди перед ним. Чем то может быть чуть-чуть, совсем неуловимо, но похожи.
– Мы прошли с вами через всю пустыню. – Его тихий голос, услышали все. Никто, как он не умел говорить с каждым. – Мы отбивали атаки, налёты. Мы голодали, но выживали. Мы всё это делали с помощью бога, доверившись ему, и он, слыша нас помогал нам. Мы радовались, когда у нас было что есть, когда было что пить. Мы улыбались, когда у нас рождались дети и давали им имена. И мы делили с ним радость. Он всегда помогал нам и не оставлял нас, слушал нас, слышал нас… – Он замолчал, словно вспоминая что-то или давая вспомнить. Потом резко прервав тишину, продолжил. – И многое прощал. – Снова тишина. – Я сегодня не красноречив и краток. У нас мало времени. Нам надо уходить.
– Как?! Куда? – Раздались голоса из толпы.
– В море. – Коротко уронил Моисей и замолчал.
– У нас нет деревьев, Моисей – Уверенно сказал молодой вождь, – Где мы возьмем корабли, плоты?
– Они нам не понадобятся. Море расступится перед нами. – И ещё тише добавил: надо только верить.
– Надо только верить. И всего-то! – С непонятной злобой кривлялся Нави. – Во что? В бога? Я верю! – Ещё громче крикнул он и с демонстративно закрытыми глазами и поднятой головой сделал широкий шаг в небольшую лужу морской воды. По колено опустившись в воду, он по инерции полетел дальше и упал, сопровождаемый смехом.
Но смеялся только один человек – это был Навим. С улыбкой он подошёл к Нави и помог подняться из воды. Потом приобнял его за плечо и, ткнув пальцем в сторону моря, сверкающего тысячами маленьких солнц, отражающихся в волнах, сказал,
– Вера она вот. – Снова чему-то засмеялся и ушёл.
Нави вышел из лужи и отчего то не чувствовал злости. Только как то неуклюже повернулся лицом к морю и посмотрел на него с понятной только в тот миг ему тоской.
Лагерь кипел разговорами. Прошло 15 минут, а сотни костров разгорелись по всему побережью, где были люди. Кто то смеялся, кто то спорил, кто-то откровенно плакал. Воины, сжимая копья, щурясь, всматривались в сторону гор: они уже не думали о море, они размышляли о том, когда из-за извилин гор потянуться ручейки вражеских войск. И, словно вызванные их взглядами, именно там, где они и ожидались, появились первые всадники кочевников. Ещё немногочисленные, может быть даже робкие – разведчики. Предвестники.
Командиры в голос стали раздавать приказы, воины бегом побежали занимать свои позиции. Как вдруг ставшую уже привычной картину войны прервал звук рога с берега моря. Глубокий, но пронзительный, он разнеся над всем побережьем.
Все замерли, словно прикованные этим звуком к месту.
– Пора – Чуть слышно сказал Моисей. – Пора! – Крикнул он уже во весь голос. – Люди, кто идет со мной, за мной? Кто верит в меня идите сюда. – И Хозаримф махнул левой рукой, призывая всех стать слева от себя, там где плескалось море. Сам же он пошел дальше, словно давая больше места, приходящим людям.
Он стал спиной к морю. Мимо шли люди и становились сзади него. Но он не встречал их. Он смотрел на тех, кто не пошел. И в глазах его читалась великая скорбь. Ни слова не сказал он им, но будто заглянул в душу каждого из них, будто попрощался по имени со всеми воинами.
И то один, то другой вдруг резко прижимали руку к груди, склоняли голову, разворачивались и убегали к линии обороны: оттуда уже были слышны голоса командиров. Из тех, кто остался. Они, те кто остался уже видели выходящие из-за холмов египетские войска и только крепче сжимали копья.
Моисей же повернулся лицом к морю, небу и солнцу и, казалось, о чем то говорил с ними. После повернулся к смотрящим на него ожидающим людям, улыбнулся им, и медленно развёл руки. Вода за его спиной стала, словно повинуясь движению рук, расходится, обнажая морской дно. Морская вода бурлила по краям, но была не в силах залить образующийся проход.
– Идите. – Молвил Хозаримф.
Люди медленно пошли по открывшемуся пути, что-то востороженно шепча друг другу и показывая пальцами на зыбкие стены их коридора. Откуда то уже приглушенный водой раздался детский смех и крик «смотри, рыба!».
Моисей сквозь улыбку что то говорил. Никто не разбирал ни что он говорил, ни кому – богу, людям, небу или солнцу?
Уже схлынула первая волна атаки конницы на немногочисленные ряды защищающихся. Лучник бросившийся назад за новым пучком стрел, наверное уже последним в его жизни, поднял взгляд с земли и, оторопев замер.
На берегу стоял Моисей, а за его спиной вереница людей входила в море, исчезая в морской воде, один за одним, один за одним…
Тени окутывали его щёки и гладили их, но порой словно выпускали какие то когти и тщились поцарапать порвать ему кожу. Бесполезно. Но вихри тьмы, которые закрывали порой собой звёзды не пропадали, не улетали, эти спутники. Он даже порой начал узнавать их. Кому то даже начал давать имена.
Как давно они были с ним? С самого прихода. Иногда ему казалось, что он привёл их с собой. Когда он пришёл? Слово когда не имело для него смысла. По крайней мере здесь. Звезды, которые он тоже уже знал по именам смотрели на него также с невыносимым порою теплом. Но он уже знал среди них своё место.
Знал он также что пора. Уже знал, что пора туда, где время имеет свой странный смысл. И он уже знал весь свой тот путь от начала до конца. От самого начала до самого конца. После… Там же. Только позже, намного позже.