— Тема сегодняшнего сочинения… Как… я-я… про-вё-ёл… ле-е-е-то… или провела — соответственно, —
проговорила с расстановкой наша классная и аккуратным почерком вывела сие на доске.
— Подробно описывать…, —
классная задумалась и стала отрешённо разгуливать между рядами парт, поглядывая в окно с таким видом, как будто пешеходы, мелькавшие сквозь осеннюю листву на деревьях, интересовали её больше, чем мы, все вместе взятые,
— Подробно описывать, —
Повторила она,
— Про все свои похождения… за всё время каникул… вам не надо, —
Учительница подошла к окну, и стала внимательно разглядывать улицу. Ощущение было такое, как-будто — она вообще забыла про нас,
— Выберите что-то одно, —
наконец посоветовала она, приглядываясь к какому-то прохожему за окном,
— Самом интересном… самом запомнившемся… самом взволновавшим вас, наконец… и-и… главное…, —
учительница сделала особенно длинную паузу,
— Покороче…, краткость — сестра таланта.
«Круглые отличники» и «твёрдые хорошисты» всё поняли уже и без этих наставлений.
Долго не раздумывая, быстренько, «с ходу» принялись строчить они о «самом значительном, взволновавшем их юные души, событии» за безвременно ушедшее от них лето.
В то время, как «способные, но ленивые» ещё продолжали добросовестно рыться в воспоминаниях, отыскивая то самое-пресамое.
«А, ведь, найдутся и такие…, — забеспокоился я,
— …Которым будет не из чего выбирать. Не из-за отсутствия, вообще, каких-либо воспоминаний, а, просто, из-за того, что ничего такого, особенно взволновавшего их не было. Например, меня взять… ну, лето и лето — что такого?» —
Размышляя так, я стал внимательно приглядываться к нашей классной, которая по-прежнему стояла у окна, и подумал:
«Может быть, и ей сейчас так же, как и нам, непросто определиться с тем, что для неё стало самым интересным, самым взволновавшим, так сказать, в прошедшем недавно кусочке жизни?…»
— Ну, и долго ещё ты будешь меня разглядывать? когда же мы, наконец, возьмёмся за ум… напряжём мозги свои драгоценные …а?… Определимся, наконец? —
классная отвернулась от окна, и теперь её большие серо-зелёно-голубые глаза смотрели прямо на меня.
Взгляд её был грустным растерянным и каким-то невидящим, как-будто, не я её интересовал, и даже не мозги мои, а что-то другое — очень далёкое, не здешнее… не ведомое.
Она руководила нами уже третий год, и мы привыкли видеть её всегда улыбающейся доброжелательной. Всегда красиво одетой. У неё были красивые волосы Она читала нам стихи потому что была ещё учительницей по литературе. Нам даже завидовали — говорили,
— Ваша классная — самая классная!
«Непонятно, что с ней случилось?... — думал я, —
Может её обидел кто-нибудь?… Она же сегодня сама не своя — мне так мама говорила, когда я о чём-нибудь думал. Может, и она сейчас о чём-то думает?».
Так размышлял я, глядя на свою хрупкую учительницу широко открытыми глазами, не перебивая, и внимательно слушая.
Она же смотрела на меня, как будто спрашивая о чём-то, но не касающемся темы сочинения, а о другом — тайном и возможно опасном, отчего могла зависела её жизнь… и только я мог спасти её…
Но, я просто любовался её красивыми серо-зелёно-голубыми глазами и, как ловец жемчуга, всё больше и больше погружался в глубину её зрачков.
Вероятно, это длилось несколько секунд… но мне показалось что больше.
Никогда мне не приходилось видеть её глаза так близко — у них был завораживающий цвет, он всё время, менялся.
Ещё я читал в книжке, что время иногда останавливается. И люди, как-бы, выпадают из реальности… Может, и со мной такое произошло? Тогда и сочинение не надо писать…
В какой-то момент, однако, я очнулся от гипнотического взгляда учительницы и сковавших меня моих собственных фантазий, внезапно вспомнив, вдруг, самое интересное в прошедшем лете — захватывающем событии! взволновавшим даже окружающих — и связанном, между прочим, как раз с моими «драгоценными» мозгами.
— Голову расшибёшь! — долетел снизу отчаянный крик, — Нет, ты, посмотри — опять на черёмуху залез! А, ну как ветки обломятся!… Всё Тосе с Женей расскажу.
Тося – это моя бабуся — мама моей мамы Жени и родная сестра тёти Маруси.
— Да, ладно тебе, Маруся. На черёмуху не страшно — пускай лазит, лишь бы с горы не катался, —
вступился за меня дядя Андрюша. Голос его был гораздо спокойней и рассудительнее, потому что он тоже любил лазить по деревьям — в смысле, когда был такой же, как и я — он мне сам это говорил.
«Вот, именно что тут страшного, подумаешь — черёмуха — дерево, как дерево. Вон, дома у нас какой карагач — такой же, как ихняя черёмуха, только без ягодок, и тоже выше крыши… ветки такие толстенные! Как они обломятся? Ничего они не обломятся», —
рассуждал я сам с собой, спускаясь с дерева вначале на крышу дома, а потом по забору на землю, только, не во двор, а на улицу. Там как раз лавочка стояла рядом с палисадником.
На этой лавочке я сидел иногда, когда было нечего делать — просто так… и наблюдал. Хотя, наблюдать особо тоже было нечего — пустынная улица, не то что у нас в городе, особенно, в центре. А мы, как раз, в центре живём.
«Ничего хорошего здесь — загрустил я, —
только гуси, да утки с курами… до речки пока дойдёшь, по каким-то буеракам и пустырям — у нас до Амура полтора квартала всего, а, тут!… целый час, наверное, идти надо, да ещё какими-то закоулками между огородов…
а, сама речка глубиной по колено — с одного берега зашёл — с другого вышел — поплавал, называется.
Можно было бы, конечно, на Зею ходить, но туда меня не пускали, и даже дорогу не показывали, хотя, как потом оказалось, туда даже ближе было — полтора километра, ну, максимум — два.
И мальчишек, чтобы задружиться, я там ни одного не видел — сколько не приезжал.
Эх! наши-то со двора, небось, купаются сейчас, загорают!»
Мы дома с дружками от самого парка заплывы делаем, иногда даже дальше заходим.
Помню, я один раз задумался малость и заплыл дальше положенного. Так, ко мне сразу пограничники на катере примчались с автоматами… на погранзаставу отвезли, и хотели родителей оштрафовать на десять рублей. Но я им сказал, что я из деревни, и они меня отпустили...
Вспоминая с тоской родину, я продолжал сидеть на лавочке, безучастно разглядывая улицу. Прямо передо мной была дорога, а перед ней сточная канава. Вдоль канавы гуськом вышагивало штук шесть гусей.
Они ни на кого не обращали внимания, головы держали прямо, и гордо смотрели прямо перед собой, всматриваясь в дальний конец улицы.
Тётя Маруся с дядей Андрюшей жили в деревне, вернее, на железнодорожной станции Забайкальской железной дороги под городом Свободным, которая называлась Михайло-Чесноковская — я даже улицу помню — Маяковского, 18; сейчас — это жилой район города Свободного.
Мои родители летом отвозили меня к ним — подышать свежим воздухом.
Воздух и впрямь у них был на редкость свежий, только навозом немного пахнул. Мама каждый раз, когда приезжали сюда, так прямо и говорила отцу,
— Хорошо у них тут! Дышишь — не надышишься. Навозом, вот, только пахнет, — это я хорошо запомнил.
А, ещё она с бабусей очень жалела тётю Марусю за то, что ей пришлось из-за своего «хозяйства» всю жизнь «чуть свет на ногах быть».
«А, как же иначе? — Хозяйство,… Скотина!» — со знанием дела рассуждали они.
Тётя Маруся была маленькая и кругленькая, как колобок, а дядя Андрюша — худой и высокий. Его мама с бабусей иногда сравнивали с гусём лапчатым.
Тётя Маруся угощала меня варениками со смородиной, а дядя Андрюша давал покататься на велосипеде с обязательным условием, чтобы я на гору не ездил.
Но на гору ездить было интересно, и поэтому мне приходилось каждый раз, обманывать, давая обещание, что я туда не поеду, хотя, заранее знал, что поеду.
Вначале, ещё до спуска раскручиваешь педали как можно сильней, чтобы набрать скорость, а потом мчишься вниз — только ветер в ушах свистит.
Гора была высокая, спуск долгий, но для такой скорости это нипочём — мигом пролетаешь. В конце, только, надо быть осторожным, поскольку прямо под горой проходит дорога, и по ней туда-сюда "снуют грузовые машины". Из-за этого-то, кстати, мне и не разрешали там ездить.
И, как только дядя Андрюша узнаёт, что я там катаюсь?
Один раз, правда, по грязи догадался — сам мне об этом сказал.
Крыла на заднем колесе у велика не было, и вся грязь из-под него летела мне прямо на спину. Я, естественно, об этом не знал, и, вдобавок, торопился ещё, чтобы всех с толку сбить, мол, раз приехал быстро, значит на горе не был — гора-то от них далеко была.
Он тогда меня гонщиком назвал,
— Эх ты, — говорит, — Гонщик!
«Да, с горы кататься — это, конечно, самое классное. Жалко, что велосипед сломался, и дядя Андрюша занят, починить некогда… И, вообще, что-то не видать его — этот велосипед в последнее время…» —
вздохнув, я покинул лавочку и стал слоняться по двору, продолжая рассуждать о том - о сём. Так незаметно я оказался возле сеновала, и потоптавшись немного возле него, полез на крышу.
К стене сеновала, со стороны огорода была приставлена лестница, с двумя сломанными нижними перекладинами. Но это не помешало мне залезть на неё. И ещё она была немного коротковата.
Поэтому, я, встав на верхнюю ступеньку, ухватился руками за края поперечных досок, осторожно подпрыгнул, и перекинул через край крыши правую ногу, как это я делал, когда лазил дома через забор в соседний двор. А потом прополз и левую затащил.
Доски на крыше сеновала прибивались внахлёст, чтобы вода не затекала, так что залезть на неё — сложности не представляло.
Сеновал был двухэтажным: на первом этаже жила корова, а на втором лежало её сено.
Забравшись на крышу, я стал ходить по ней, смотря в разные стороны.
С одной стороны был чужой огород — не наш, а с двух других — наш, и с четвёртой стороны тоже была наша территория.
Крыша у сеновала оказалась с небольшим уклоном, почти плоская, и поэтому очень скоро представилась мне утёсом, по которому я — командир партизанского отряда хожу в чёрной бурке с думой в голове.
С какой именно думой — врать не буду — не вспомню уже сейчас. Скорей всего, просто — с думой и всё!
Ещё я где-то читал, что командиры по утёсу ходят не просто так, как попало — а по краю. И поэтому, не без опаски, конечно, но подошёл таки я к краю крыши–утёса и осторожно посмотрел вниз.
Внизу лежала куча навоза с воткнутыми в неё вилами и тачка с задранными вверх ручками, похожая на тачанку с пулемётами.
Медленно в задумчивости, заложив руки за спину, двинулся я тогда по самому-самому краю крыши-утёса и, довольно скоро, ощутил гордость и чувство собственной значимости.
Вначале я ещё немножко думал о том, чтобы не свалиться вниз с этой «кручи». Но, пройдя немного — успокоился — видимо, появились мысли поважней.
Через какое-то время я уже так увлёкся своими фантазиями, что меня даже не насторожил треск подгнивших досок, и... — я даже не успел сообразить, что произошло…
Полёт… (чуть было не написал – проходил нормально) — не помню. Не сохранился в памяти... Вероятно, ввиду своей краткости…
— Убился!!… Ребёнок убился!…Мозги текут!!… — истошно кричала тётя Маруся, выскочив на крыльцо и воздевая к небу свои пухленькие ручки…
Смысл происходящего, весь, в полном объёме — так сказать — я смутно осознавал, ибо что-то застилало мне глаза и мешало смотреть…
— Да, не мозги это, Маруся, а говно! — с радостью утешал её дядя Андрюша, выбежавший следом из дома, и успевший уже меня осмотреть.
Как потом выяснилось, «утёс» мой по любому должен был обвалиться, и дядя Андрюша так, и так собирался его ремонтировать. Поэтому, даже хорошо, что так случилось, поскольку теперь-то он, уж точно его починит.
Ещё, все удивлялись — как это мне удалось, пролетев этаж с сеном и коровьи апартаменты, миновав — "Слава Богу!" — вилы и «тачанку с пулемётами», угодить головой не куда-нибудь, а на счастье прямо в навозную кучу.
Когда страсти утихли, тётя Маруся настряпала больших вкусных вареников со смородиной, нарвала с грядки огурцы с помидорами и кормила меня всем этим чисто вымытого, поглаживая по голове и приговаривая что-то ласковое…
Дядя Андрюша тоже сидел рядом и я хорошо помню, как он сказал мне: — Ну, ты даёшь — прямо, как барон Мюнхгаузен!
Всё это я примерно так и изложил тогда на уроке, в своём сочинении.
— Ну, вот, молодец! Можешь собраться, когда захочешь! — учительница смотрела своими большими серо-зелёно-голубыми глазами прямо на меня и сияла так, как будто эта похвала предназначалась не мне, а ей!..
Потом классная собрала все наши тетрадки и, продолжая счастливо улыбаться, вышла за дверь.
Больше я уже никогда её не видел.
Многие потом уверяли, что классная уехала за границу, то ли в Бразилию, то ли в Мексику. Сплетничали также, что к какому-то Дону, то ли Хуану, то ли Жуану.
—Вот так! — делая многозначительные ужимки и гримасничая, перешёптывались то тут, то там, — Всё лето почти переписывалась-переписывалась! и допереписывалась…
У меня осталась её фотография со школьного стенда «Наши Будни», где она вручает кому-то грамоту.
Эту фотографию я вставил в рамочку, которую сам выпилил лобзиком,и теперь она стоит у меня на столе.
Когда я её выпиливал, то хотел подарить ей на Новый год. Но не получилось. Во-первых, она ушла неожиданно, хотя, я при желании мог бы, конечно, подкараулить её возле учительской.
Но, мне было обидно, да и рамочка на тот момент не была готова — не хватало одной боковины и подставки, да ещё шкуркой зачистить надо было.
Зато теперь она всегда со мной.
«Ну, и долго ещё ты будешь меня разглядывать,… когда же мы наконец возьмёмся за ум,… напряжём, так сказать, мозги свои драгоценные,…а?… Определимся, наконец?»...
Я иногда вспоминаю её большие серо-зелёно-голубые глаза…. но, до сих пор не знаю ответа на этот вопрос — благо, что он риторический…
ВИГ