Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...
Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной...»
Весна 1925. Осип Мандельштам
__________________
Лютик вошла в жизнь Осипа и Надежды Мандельштам осенью 1924-го, на какие-то полгода. Но до сих пор летят копья и стрелы в стороны приверженцев двух разных взглядов как на место Ольги Ваксель в жизни великого поэта, так и на его биографию в целом.
Кем она была — одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной — если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после ее трагического самоубийства сам Осип Мандельштам — в одном из пяти посвященных ей стихотворений)?
Об этом вряд ли можно сказать с полной определенностью. Не очень многословна и откровенна была Ольга, продиктовав свои воспоминания, не очень расположена была к откровениям и Надежда Мандельштам, оставив в своих мемуарах не слишком лестные упоминания о сопернице.
Печальное стихотворение, не правда ли?
Судя по всему, разрыв произошел не так давно, еще свежи и отчетливы приметы любимого лица. Вот такая пронзительная память – в запахах, прикосновениях – она бывает только в первый миг потери, потом все притупляется, и слова уже другие для описания нужны.
Так вот, первые три строфы — это как раз об этом, когда любое невольное напоминание — мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определенное место и время — и ты мечешься «по табору улицы темной»...
Четвертая строфа, на мой взгляд, — это протест, это взывание к памяти, к тому, что было и чего не отнять. В музыке эту часть я назвала бы каким-нибудь аллегретто, даже, скорее, аллегро. Это когда человек, быстро-быстро, сам себе не веря, но считая, что если рассказать, то все восстановится, вернется, пытается в чем-то убедить собеседника, — в данном случае, читателя.
И резкий диссонанс пятой строфы, на выдохе, когда все силы исчерпаны, приходит ясное осознание окончательности потери, и того, что уже некому молвить: «Из табора улицы темной...»
Никогда больше Лютик не услышит стихов в самый момент их рождения, продиктованных… так чем все-таки — просто увлечением, или любовью другой и единственной?
Март-2006