Леший
авантюрный роман
ГЛАВА 23
Ужинали все вместе за большим столом в избе бабы Нюры. Настроение у путешественников было разное, но всех объединяло неуёмное чувство голода. В суматохе сумбурных событий дня участники экспедиции так и не собрались пообедать.
Большой дубовый стол не ломился под тяжестью изысканных яств, но еды хватало всем. Хозяйка подала гостям суп из сушёных грибов, загусту, сканцы с курятиной и козье молоко. Пища была простой, непривычной и сытной. Вкусовые качества поданных блюд изголодавшиеся участники экспедиции не обсуждали. Ели молча и с аппетитом. Каждый при этом думал о своём.
В голове профессора Лиховцева, например, роился хаотический поток мыслей, основанный на испытанных недавно переживаниях. Разные группы ощущений боролись друг с другом в уставшем мозгу этнографа, не мешая, впрочем, процессу пищеварения. С одной стороны, Илья Фомич сердился на Любу за то, что та вела себя легкомысленно, покинув пост возле рации. С другой стороны, Лиховцева жгло родительское беспокойство за любимое чадо, которое чудом спаслось от злобной дворовой псины. К этим переживаниям примешивались сугубо профессиональные научные мысли об особенностях кухни оятских вепсов. До сего дня этнограф имел чёткие теоретические представления о рационе данной этнической группы, но, отведав нехитрые кулинарные изыски древнего народа, поданные прямо из горячей печки, получил столь сильные впечатления, что даже боль в лопнувших пяточных мозолях отошла на второй план. Отдельными всполохами в голове учёного взрывалась крохотная информационная петарда: «Народное искусство представлено резьбой по дереву, плетением из бересты, глиняной скульптурой малых форм (у средних оятских вепсов), вышивкой, ткачеством». Это была чужая мысль, скорее всего, отрывок из чьей-то научной работы. Лиховцев никак не мог определить источник этой мудрости, и это его нервировало. Однако ещё сильнее раздражало профессора то обстоятельство, что ни в одном углу избы он не обнаружил никаких глиняных скульптур – ни малых, ни других форм. Отсутствовал в избе бабы Нюры и ткацкий станок. Теория, очевидно, расходилась с практикой. Это было возмутительно.
Акакия Сидоровича, в отличие от коллеги, ничуть не волновало народное творчество бабы Нюры. Усердно питаясь, он то и дело свободной от ложки рукой ощупывал застёгнутый на «молнию» карман разгрузочного жилета, проверяя на месте ли найденный образец бурой шерсти. Каждый раз результат проверки оказывался положительным, что несказанно радовало доцента и усугубляло аппетит. Огорчение криптозоологу доставляло лишь то обстоятельство, что ни в самих Пёлдушах, ни в сотне километрах вокруг не было ни единой фотолаборатории, где можно было бы проявить отснятую плёнку со следами зубов снежного человека.
Мензуркин мечтал о сладком. Ему грезились пузатые эклеры, пышные булочки, начинённые взбитыми сливками, бисквитные рулеты с черничной прослойкой и, конечно же, ванильные пряники. Все эти сласти представлялись мальчишке с такой явственностью, что он готов был кричать от досады, но, боясь быть не понятым, сдерживал себя. А ещё Егор глядел на Любашу и размышлял о своём к ней чувстве. Чувство притупилось. Оставалась лишь реакция памяти, но и она ослабевала. Неожиданно к юноше пришло озарение. Он вдруг явственно понял то, что неоднократно втолковывал ему Фукс: Люба – взбалмошная, избалованная и вредная девица, всего лишь холодный камень в красивой оправе. Как мог он, Егор Мензуркин, влюбиться без памяти в эту эгоистку? Да ещё замышлять из-за неё самоубийство! От этого неприятного воспоминания Егор поморщился и облизал ложку.
На амурном фронте Любы Лиховцевой также было не всё гладко. Крепость её чувств к Марату Арнольдовичу подверглась серьёзному испытанию. Девушка хлебала грибной суп быстро, но без удовольствия. Что-то грызло её изнутри, раздражало, и не давало покоя чувствительной девичьей душе. Люба избегала глядеть на Фукса. Он был ей почти противен. Возможно, виной тому была обида за «подставу» минувшей ночи, а, быть может, и что-то более глубокое - какое-то новое ощущение, объяснить природу которого Люба не могла даже себе самой. Так или иначе, профессорская дочь больше не испытывала потребности заигрывать, кокетничать и строить Марату глазки. Наоборот, её так и распирало от желания съехидничать, поддеть заносчивого путешественника, сотворить какую-нибудь каверзу. Мысли девушки, таким образом, сконцентрировались вокруг этого желания. Впрочем, пирожных она тоже хотела почти с Егоркиной страстью.
Мыслями же Марата Арнольдовича владели многие обстоятельства. В светлой голове путешественника свободно умещались все события минувших дней, а также скрупулёзный анализ этих событий и выводы, сделанные на основе упомянутого выше анализа. Фукс мыслил глобальными категориями, не упуская, впрочем, случая иронично оценить отдельные детали. Марат Арнольдович ел, не спеша, и с такой же неторопливостью раскладывал скопившиеся впечатления по надлежащим полочкам своего сознания. Он уже знал, чем займётся после ужина.
Но самыми лёгкими были мысли изобретателя Колышкина. Он был доволен прожитым днём. Не обременённый тяготами научных и амурных исканий, Вадим Ерофеевич испытывал лишь гордость, аппетит и приятную усталость. Экспедицию он считал вполне удавшейся.
И только седая голова бабы Нюры была свободна от мыслей. Она суетливо прислуживала гостям за столом и жалела каждого за «городскую бледность» и худобу. Несмотря на причинённый гостями материальный ущерб её скромному хозяйству, пожилая женщина была рада этой компании. На склоне лет одинокая старушка почувствовала, что нужна кому-то, и это неожиданное чувство наполнило её существование хоть каким-то смыслом. Соседки завидовали ей - баба Нюра это знала определённо, - хотя на деле старухи, конечно же, осуждали поведение чужаков и, обсуждая поломанную изгородь, воинственно трясли седыми головами. Но всё это было показное. Жители забытой деревни соскучились по впечатлениям. Подсознательно они жаждали некой встряски, и вот эта встряска в лице группы искателей лешего явилась в деревню и всколыхнула размеренный скучный быт уходящего поколения.
Пёлдуши в одночасье оказались выдернутыми из многовековой спячки.
Гордей и Кондрат – племянники деда Евсея, изловив Полкана и посадив его обратно на цепь, отправились к своему доисторическому дядюшке, чтобы поделиться впечатлениями. Дед Евсей выслушал сбивчивый рассказ пожилых своих племянников с привычным терпением и даже один раз дёрнул правым веком. Тому, кто знал привычки парализованного долгожителя, этот жест мог поведать о многом. Такой физической активности Евсей не проявлял со времён XXIV съезда КПСС. Долгожитель был явно взволнован.
Необычайную общительность дядюшки Кондрат и Гордей восприняли как знамение. Выпив для храбрости по рюмке клюквенной настойки, они отправились в разведку. Гордей настаивал на немедленном знакомстве с приезжими, но осторожный Кондрат, который был, к тому же, старше Гордея, убедил брата не спешить. Решили последить за незнакомцами из укрытия, для чего взобрались на сопку и схоронились в кустах можжевельника. С этой позиции племянники Евсея и наблюдали триумфальное возвращение гружёного древесиной «Дельфина».
Могучая сила таинственного механизма потрясла рыбаков. Не меньшее уважение вызвала и физическая мощь Марата, который с лёгкостью и изяществом Геракла вытягивал массивные брёвна на берег. Братья без труда определили, что этот здоровяк и есть руководитель группы пришельцев.
- С ентим чёртом и надо об дровах сладить, - мудро изрёк Кондрат.
Гордей согласился с мнением брата, но озвучил довольно резонное сомнение:
- А чегой ему нам подсоблять-то?
- Може, рыбу возьмёт?
- На кой она им? – возразил Гордей. – Вона у их консервов полны торбы!
- Верно глаголешь, - огорчился Кондрат. – Ну, ничой, скумекаем трошки…
Напрягать «кумекалку» братьям не пришлось. Решение проблемы само пришло к ним в руки.
Случилось это так. Отужинав у бабы Нюры, Марат Арнольдович первым покинул её гостеприимное жилище и направился через дорогу прямиком к избе деда Евсея. Племянники, всё ещё сидевшие в можжевеловых зарослях, сначала удивились, а потом по привычке сочли это событие за знамение.
- Пойдём трошки глянем, чегой-то он… - предложил Кондрат.
Гордей, как водится, согласился. Бесшумной поступью разведчиков браться спустились с сопки и проследовали за Фуксом.
А баба Нюра, тем временем, потчевала гостей самодельным пивом. Профессору Лиховцеву это угощение доставило особенную радость, хотя он и не любил пива. Дело было в том, что домашнее пивоварение соответствовало представлениям этнографа о коренных традициях вепсской кухни. Здесь он наконец нашёл практическое подтверждение своим теоретическим знаниям, что заметно укрепило веру Ильи Фомича в науку.
- Уважаемый Акакий Сидорович, - говорил Лиховцев криптозоологу тоном просветителя на общественных началах, - а известно ли вам, что сей замечательный напиток вепсы приготовляют более двух сотен лет?
- Вполне возможно, - легко допустил Подковыров, более увлечённый самим напитком, нежели рассказом этнографа о его истории.
- Они называют его не «пиво», а «олуд», - блеснул эрудицией Илья Фомич. - Так ведь, хозяюшка?
- Тебе виднее, мил человек, - почтительно отозвалась старушка. – Мы людишки малые, грамотам не ученные…
Лиховцев смутился, а Люба тихонько прыснула в кулачок.
- По крайней мере, так называют его среди северных вепсов, - на всякий случай оправдался профессор.
Изобретателя Колышкина истинное название вепсского пива интересовало ещё меньше, чем криптозоолога и бабу Нюру. Он вылакал уже две литровых кружки, приятно захмелел и попросил добавки. Под шумок и Люба плеснула себе «олуда» в стакан. Попробовав, девушка удивилась. Бабкино варево нисколько не напоминало ей привычное бутылочное или баночное пиво. Напиток был терпким, сладким и густым, более похожим на кисель, издавал приятнейший ягодный аромат и пьянил как водка. «Отказаться от такого кайфа мог только последний зануда», - саркастично рассудила Любаша, имея в виду, конечно, Фукса.
Баба Нюра ещё не знала, что в курятнике у неё начался падёж птицы, и настроение её оставалось праздничным. Хмурым выглядел один лишь Егор, на которого алкоголь произвёл угнетающее действие и усилил очередной приступ подростковой депрессии. Юноша давно заметил, что беспечная весёлость окружающих всегда усугубляет его хандру. Так было и теперь. Захмелевшие учёные, откровенно пьяный изобретатель, находясь на гребне эйфорической волны, катализировали уныние Мензуркина. Люба тоже хмелела, о чём красноречиво свидетельствовали озорные чёртики, заигравшие в уголках её огромных чёрных глаз. Пользуясь царящим в избе полумраком, слабо разбавленным светом коптящей керосиновой лампы, профессорская дочь втайне от отца выпила уже два стакана пива. Для пущей конспирации Любаша не встревала во взрослый разговор, дабы непослушный язык не смог выдать её маленькой тайны.
Между тем беседа за столом приняла непринуждённый характер. Лиховцев начал иронизировать.
- Сдаётся мне, милейший Акакий Сидорович, что в самом ближайшем будущем у вас отпадёт необходимость в собирании чужих какашек, - произнёс этнограф в несвойственной ему вульгарной манере.
- Что вы имеете в виду, профессор? – не понял шутки криптозоолог.
- А то, что мы поймаем вашего реликтового гоминоида и посадим в клетку!
- Ага, и говно сможете собирать лопатой, - усмехнулся хмельной изобретатель, - хоть каждый день.
- Шутите, - догадался Подковыров.
- В каждой шутке есть доля шутки! – вспомнил популярный афоризм Вадим Ерофеевич.
Лиховцев отхлебнул ещё пива и, вальяжно откинувшись на спинку дубовой скамьи, окинул помещение близоруким взглядом. Для полного счастья профессору требовалось расширить аудиторию. Баба Нюра для этой цели вполне подходила.
- А, скажите, любезная, - обратился этнограф к хозяйке, - слышали вы что-нибудь про лешего?.. Простите, сформулирую вопрос иначе. Вам известно, что в окрестных лесах водится леший?
- Как же в лесу – и без лешего? – удивилась старушка. – Енто всё одно, что в избе без домового…
Сенсации не получилось. Профессор немного расстроился, но потом решил, что аудитория просто не подготовлена, и решил более не тревожить хозяйку научными проблемами. С Подковыровым вести дискуссию было значительно приятней.
Егор пил пиво неохотно. В его подсознании плотно сидели наставления Фукса о вреде алкоголя. Небогатый жизненный опыт юноши был солидарен с авторитетным мнением путешественника.
Баба Нюра ушла за перегородку, чтобы вымыть грязную посуду, а Любаша неожиданно подсела к Егору и быстро прошептала ему на ухо:
- Мне тут скучно. Пойдем, прогуляемся. Возьми с собой пива, налей вон в тот кувшин и выходи. Я выйду первая. Всё. Жду тебя у крыльца.
Отдав это неожиданное распоряжение, Люба бесшумной тенью выскользнула из избы, оставив Мензуркина в полнейшем недоумении.
Пока Люба Лиховцева плела очередную интригу, в избе деда Евсея Марат Арнольдович самоотверженно ковал грядущий успех экспедиции. Поначалу дела командора шли неважно. Пёлдушинский аксакал оказал незваному гостю холодный приём. Фукс с огорчением отметил крайнюю степень необщительности деда Евсея, но решил не сдаваться и продолжил беседу. Призвав на вооружение всё своё красноречие и личное обаяние, технический директор поэтично поведал лежащему на печи хозяину о грандиозных планах своей экспедиции. Хозяин слушал почтительно, гостя не перебивал, а лишь глядел в потолок и тихо шлёпал бескровными старческими губами. На вопросы путешественника дедушка предпочитал отмалчиваться, что сильно злило Фукса и пробуждало в нём новые приступы красноречия.
Ситуация в корне поменялась с приходом дедушкиных племянников. От них Марат и узнал, что дед Евсей, подобно былинному богатырю, уже тридцать три года лежит на печи, и за всё это время не произнёс ни звука. Посмеявшись над собой, Фукс познакомился с рыбаками, словоохотливость которых с лихвой компенсировала молчаливость парализованного долгожителя.
Протокол светской беседы нарушил нетерпеливый Гордей, заявивший, что у них с братом есть к Марату «сурьёзное дело». Фукс этому откровению удивился и обрадовался одновременно. Удивился оттого, что не мог предположить, какое такое дело может быть у местных рыбаков к заезжему путешественнику. Обрадовался же потому, что отлично знал: встречные интересы наилучшим образом способствуют выгодному взаимодействию сторон. Как опытный переговорщик Марат Арнольдович предложил братьям первыми изложить суть своего дела. Кондрат, имевший в характере, в отличие от младшего брата, дипломатическую жилку, пригласил гостя в баню.
Путешественник с благодарностью принял предложение.
Едва ощутимые сумерки белой ночи опустились над деревней. Воцарилось безветрие. На светлом небе отчётливо виделась бесконечная звёздная сыпь. Далёкие галактики, разбрызганные по вселенной мощью неведомых метафизических причин, завораживали своей непостижимой красотой. Фауна погрузилась в сон. Уснул и Вадим Ерофеевич Колышкин. Голова изобретателя покоилась на дубовых досках стола в избе бабы Нюры. Организм инженера был полон пива и сновидений. Этнограф и криптозоолог, не обращая внимания на спящего инженера и томящуюся в ожидании ухода гостей хозяйку, вели приятную научную дискуссию.
- Вот на Северном Урале случай забавный был, - непослушным языком сообщал Акакий Сидорович. - На нижней Оби семья ненцев строила чум на летнем пастбище. Так вот семья йети тайком обменяла их ребёнка на своего детёныша с повреждённой рукой. Ну, ненцы народ тихий, покладистый – скандал затевать не стали или ещё какие глупости вроде судебных тяжб, просто взяли то, что им подсунули и воспитывали аж целых двадцать лет.
- И что же с ним потом стало? – вяло полюбопытствовал Лиховцев.
- А ничего. Верзила вымахал здоровенный, но ума, понятно, никакого, даже такого примитивного, как у ненцев, не было и в помине. Интеллекта хватало лишь на приём пищи. А когда уродец стал приставать к женщинам, его просто убили.
- Скажите, пожалуйста… - покачал головой этнограф, напряжённо борясь с подступающим сном.
- А был ещё один случай…
Люба вела Егора под руку и пучком сорванных травинок отмахивалась от настойчивых комаров. Держа в руках кувшин с украденным пивом, Мензуркин шагал по мокрой траве и вслушивался в лирические вздохи спутницы. Целый букет желаний, вызванный романтической близостью девушки, боролся в Егоре с порождёнными жизненным опытом сомнениями. Силы эмоций и разума в этой борьбе были неравными, и последний был обречён на поражение. От сознания этого обстоятельства Егор грустил и в безысходности прихлёбывал пиво.
Люба искала укромный уголок. Таких мест на первый взгляд было в достатке, но каждое имело свои неудобства. Наконец молодёжь забрела на вершину пригорка, того самого, где недавно сидели в засаде племянники деда Евсея. Окружённая густыми зарослями можжевельника полянка показалась Любаше достойной её романтических намерений. К тому же здесь практически отсутствовали москиты.
- Присядем? – предложила Люба.
Егор молча кивнул и постелил свою куртку на землю.
- Обними меня, - попросила девушка и прижалась румяной щёчкой к плечу лицеиста.
Мензуркин удивился, но поспешил выполнить неожиданно приятное указание.
- Какой воздух свежий! – лирически поведала Люба, глядя в чистое небо кокетливо прищуренными глазками. – Правда?
Егор шумно втянул воздух обеими ноздрями.
- Стопроцентный кислород, - похвалил он деревенскую атмосферу.
- Двоечник! – незлобно хохотнула Любаша. – Воздух на семьдесят восемь процентов состоит из азота. Об этом каждый школьник знает.
- Я давно уже не школьник, - с важным видом напомнил будущий сантехник.
- Ну да, конечно, ты же коммерсант! – хмыкнула девушка и, неожиданно сменив насмешливый тон на лирический, интимно шепнула: - Дай пивка хлебнуть…
- Пожалуйста.
Люба сделала несколько маленьких глотков и почувствовала лёгкое головокружение.
- Кажется, торкнуло, - заметила она вслух.
- Да, цепляет, - согласился Мензуркин.
- У тебя есть сигарета?
- Я же не курю…
- Я тоже. Но у мужчины всегда должны быть дамские сигареты, если он, конечно, считает себя джентльменом.
Оскорблённый дерзкой нотацией профессорской дочери, Егор надулся и даже снял руку с плеча девушки. Доводы малолетней красавицы он считал неубедительными, но не знал, как их оспорить, а потому молча схватил кувшин с пивом и в одном жадном порыве осушил его наполовину. В одурманенном мозгу юноши зазвенели хмельные колокольцы. Неожиданно в этой пьяной музыке родилось озарение.
- Я могу стрельнуть у Колышкина! – сообразил лицеист.
- Не надо, - отказалась Любаша и, пронзив юношу чувственным взглядом, несмело произнесла: - Можешь поцеловать меня, если хочешь…
Мензуркин от неожиданности громко икнул и неуклюже потянулся губами к Любочкиному лицу. Люба поморщилась и тихо прошептала:
- Только не в губы, помаду смажешь…
- А куда же? – растерявшись, спросил Егор. – В щёчку, что ли?
Девушка глубоко вздохнула и, расстегнув на блузке три верхних пуговицы, обнажила грудь.
- Сюда, - еле слышно сказала она, сомкнув для смелости очи.
Зелёные глаза будущего сантехника вылезли из орбит. Крик восторга застрял в его пересохшем горле.
Люба томилась в ожидании эротической сцены. Сердце девушки стучало кузнечным молотом. Крохотная жилка на её шее пульсировала с небывалым напором, угрожая лопнуть. Голова юноши закружилась от пива и трепета. Дрожащие руки подростка несмело потянулись к вожделенным прелестям девственницы. И в этот самый момент разум покинул Мензуркина. Закатив к небу глаза, парень потерял сознание и сорвался в глубокий обморок, так и не совершив заветного лобызания.
Гордей и Кондрат по очереди парили гостя. Марат лежал на горячих полотях и фыркал от удовольствия. Влажные листья дубового веника гоняли горячий пар над его могучей спиной и щекотали смуглую кожу.
- Крепкий костяк, - хвалил мускулистое тело Фукса Кондрат, - породистый! Гордей, поддай-ка парку!
Младший брат зачерпнул медным ковшиком воды из сосновой бадьи и плеснул на раскалённые камни. Тёмную парную, единственным осветительным прибором в которой являлось крохотное окошко с закопченным стеклом, заволокло густым молочным туманом. Видимость на какое-то время исчезла вовсе.
- Так как с дровишками-то, - не сдержался Гордей, - подсобишь, сынок?
- Цыть ты, окаянный! – прикрикнул на брата Кондрат. – Дай человеку отдых принять. Куды лезешь-то с уговорами своими?
- По поводу дров не беспокойтесь, - сказал Марат. – Выкроим времечко, поможем, конечно.
- Вот спасибочко, мил человек! – обрадовался Кондрат и звонко хлестнул гостя по филейной части.
- Ах, хорошо!.. – прорычал путешественник.
Напарившись, мужики перешли в предбанник, где их ждали большие глиняные кружки, до краёв наполненные холодным хлебным квасом.
Усилиями Гордея переговоры о заготовке дров были продолжены.
- Мы с братцем тоды взавтре лес навалим и к берегу сволокём, - сказал младший племянник Евсея. – А вы ужо, как смогете, так и на своёй чудо-юде брёвны-то на ентот берег и стащите. А тута ужо мы примем саме…
- Сделаем, - пообещал Марат. – А вы мне, старики-разбойники, вот что скажите. Слыхал я, будто где-то окрест вашей деревни чудо существует: кедровая рощица растёт. Правда ли это? Слыхали что-нибудь о кедрах, а?
- Чего ж не слыхать? – чинно ответил Кондрат. – И слыхать - слыхали, и видать - видали. Место дрёмучее, топкое. Сволочное место то. Сколь народу попусту сгинуло в сих болотах…
- Да, - согласился с братом Гордей. – Человеку тамо не жисть! Один только леший тамо и могёт быть…
- Леший?! – воскликнул поражённый Марат. – Вы говорите «леший»? Что вы знаете про лешего? Он, правда, существует?
- Хы! – усмехнулся Кондрат. – А где ж ему, лешему, быть-то, как не в болотах? Да и чего б ему не существовать, коли он завсегда жил. Тамо и нора у его, в острове кедровом. Про то все знают, потому туды лишний раз и не сунься, страшно…
- Вот те на! – обомлел Фукс, поражённый немыслимой простотой решения сложнейшей задачи. – Как же это так получается: все про лешего знают, вот и вы так запросто про него рассказываете, и никто при этом ничего про него в мире не знает? Чудеса да и только…
- Разве ж то чудеса! – махнув рукой, сказал Гордей. – Вон в прошлом годе в Бахарево у кумы нашей Прасковьи тёлка четырех телят зараз родила. От то чудо так чудо!
- Четыре телёнка – это, разумеется, мировая сенсация, - согласился с Гордеем Фукс. – Однако меня больше интересует ваш леший…
- Да на кой чёрт он те сдался? – удивился Кондрат.
- Надо, - весомо произнёс путешественник. – Строго в научных целях. Не забывайте, у нас ведь экспедиция.
- Ну да, испидиция… - понимающе промычал Кондрат.
- Слушайте, соколики, а вы мне ту рощицу укажете, а? Давайте прямо завтра с утра и махнём на тот кедровый остров. Страсть, как на лешего посмотреть охота…
- Так он тебе и показался! – иронически хмыкнул Гордей.
- Глаголют же, тебе чудак-человек, болота тамо. Туды тильки по зиме и можно, по льду да по снегу крепкому дошагать. А в болотах летом сгинешь. Летом тильки дурак в те болоты сунется.
- На то у нас и болотоход имеется, - не без гордости сообщил Марат Арнольдович. – Механизм непотопляемый. Патентованное изобретение! По любому болоту пройдёт.
- Ну, коли так, то, что ж, пожалуй, что и можно бы, а, Гордей?
Вопрос к младшему брату носил риторический характер, ибо решение всегда принимал старший. Гордей лишь равнодушно пожал плечами. Его больше интересовали дрова. «Надо на болота сходить, значит, сходим», - рассуждал младший племянник деда Евсея с простецкой мудростью деревенского жителя.
- Ладно, на заре и пойдём, - решил Кондрат. – А после обеда – мы по дрова.
- Договорились! – обрадовался Фукс. – А далеко ли до острова того будет?
- Вёрст пятнадцать, коли по прямой, а зигагулями – все сорок, - рассчитал Кондрат.
- А как мы поедем: по прямой или «зигагулями»?
- По прямой никак нельзя – чащоба непролазная, - терпеливо объяснил Гордей. - Только зигагулями. Выходит, сорок вёрст туды, и сорок – сюды. Керосину-то хватит?
- Топлива у нас достаточно, - заверил братьев Марат. – Лишь бы лес слишком густым не был, чтобы «Дельфин» по габаритам прошёл.
- Тропку найдемо, - заверил путешественника Гордей.
- А где не найдемо, топоры на что? – подмигнул брату Кондрат.
- И то верно, - согласился Фукс. – Квас-то хорош у вас. Сами делали?
- А то! – гордо подтвердил Гордей. – Плеснуть ещё?
- Плесните, пожалуй… И ещё меня вопрос один давно щекочет…
- Спрашивай, сынок, не тушуйся, - подбодрил гостя Кондрат.
- Откуда в здешних лесах кедры эти появились? Наука в лице моих академиков об этом молчит…
- Потому и молчит, что откуда б ей знать! – усмехнулся Гордей.
- Те кедры ещё первый барин саживал, - важно сообщил Кондрат. – Оттого и растут на острове.
- Это что за первый барин такой?
- Хм, - замешкался Кондрат, не зная, как объяснить несообразительному гостю простую вещь. – Ну дак ведь первый – оно и так ясно: потому что первый.
Гордей взялся растолковать путешественнику очевидную вещь в подробности:
- Последний барин у нас был ещё при царе Горохе, до мировой резолюции, значит…
- Революции, - поправил брата Кондрат.
- Ну я и говорю… Не сбивай, сам собьюсь… Так вот, пока последнего барина комиссары не вздёрнули на сосне, он в наших краях и хозяйничал. А у его был дед, а у егоного деда – тоже дед, у коего, опять же дед был и прадед… Скольки их там колен было, никто тебе тепереча толком не укажет, а одно скажу: много. Так вот первый барин – это всем тем дедам дед, потому и первый. Ясно?
- Теперь ясно, - сказал Фукс. – Выходит, он и посадил те кедры?
- Выходит, так.
- А откуда ж он их привёз? Неужто из Сибири?
- Из её самой и есть! – горячо подтвердил Кондрат. – Потому и сам оттуда. Дядька наш Евсей, которого ты видел, сказывал, бывало, ещё когда говорить умел, что первый барин, мол, из войска самого Ермака был, али, супротив того, из войска царского, что Ермака по степям да сибирям гоняло. Ну да это нам всё одно.
- Очень любопытная легенда, - задумчиво произнёс Фукс. – Вы эту историю как-нибудь потом моему профессору расскажите. Его это очень заинтересует…
- Расскажем, чего нам, - пообещал Гордей. - Языком трепать, не лопатой махать…
Очнулся Егор там же, где и потерял сознание. Обстановка вокруг него мало изменилась. На сопке росли всё те же кусты, в небе искрились те же звёзды, атмосфера по-прежнему была полна кислорода. Не хватало только Любы. Одна лишь простенькая пластмассовая заколка с её волос валялась в высушенной дневным солнцем траве. Мензуркин приподнялся на локте, тряхнул головой и поднял с земли заколку. Она всё ещё хранила аромат Любочкиных духов.
Голова несостоявшегося любовника закружилась с новой силой. Егора замутило.
Будущий сантехник встал на четвереньки и, громко рыгая, освободил желудок. Организм почувствовал облегчение, но душа продолжала ныть от нестерпимой боли. Егор восстановил в памяти события, предшествовавшие его отключению. Осознав всю глубину своего несчастья, юноша тихо, но чувственно завыл. Никогда прежде ему не доводилось получать от жизни столь жестокую оплеуху.
От стыда и обиды подростку захотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть из материального мира, раствориться в атмосфере, на семьдесят восемь процентов состоящей из азота. Пережить такой позор Мензуркин не мог. Впору было и впрямь сводить счёты с неудавшейся жизнью. Однако для такого решения требовалось мужество, которым Егор в данный момент не обладал. Непослушное тело, измученное передозировкой алкоголя, требовало немедленного и продолжительного покоя. Надо было как-то добраться до палатки и лечь спать. Мензуркин сконцентрировал на этой цели всю доступную волю, поднялся с земли, подобрал куртку и на ватных ногах побрёл в направлении лагеря.
Расстояние в каких-нибудь семьдесят метров показалось хмельному юнцу библейским путём Моисея. Правда, «Синайская пустыня» будущего сантехника не отняла у него сорок лет жизни, но была сопряжена с небывалыми тяготами и лишениями. В процессе своего эпического перехода юноша потерял правый ботинок, куртку, кувшин из-под пива и наручные часы. Взамен этих обидных утрат он приобрёл несколько синяков и шишек, большую занозу в левой ладони и неисчислимое количество ссадин. Однако, несмотря на все перечисленные тернии, Егор достиг-таки своей земли обетованной, и этим превзошёл достижения Моисея.
Доковыляв до ближайшего матраса, Мензуркин плюхнулся на него, не раздеваясь, и мгновенно уснул.