Леший
авантюрный роман
ГЛАВА 28
Из дневника Любы Лиховцевой:
«А я-то думала, что приключения остались позади. Не тут-то было! Все мои взлелеянные планы поваляться в горячей ванне и выспаться наконец в уютной мягкой постели полетели в тартарары. Я даже позавидовала этому глюконутому доценту: лежит себе – весь в подушках и одеялах, - пьёт микстурку и мечтает о всяких викингах и леших, а у нас тут такое творится! Хорошо, хоть Фукс зашёл в квартиру вместе с нами, иначе, не знаю, как бы всё и повернулось…
Теперь коротко о происшествии. Случилось то, что я предвидела и даже предупреждала Мензуркина: пока нас не было в городе, соседи завладели пустующей комнатой Клавдии Кузьминичны. Но это было бы ещё полбеды. Я так полагаю, что они разодрались, не зная, как поделить захваченную жилплощадь, и решили уладить дело к взаимной выгоде. Уверена, идею подкинула Ксения Филипповна. Эти уроды решили комнату сдать, а деньги - поделить между собой. И ладно бы сдали приличному человеку, а то додумались же пустить в квартиру таджиков!
Когда я заглянула в комнату, то ахнула. Это было похоже на гнездо тараканов! Человек двадцать – грязных, вонючих, одетых в немыслимое тряпьё, - они все сидели прямо на полу вокруг огромной миски с каким-то жутким варевом и жрали из неё прямо руками. От мебели Клавдии Кузьминичны не осталось и следа. Папе сделалось дурно. Но главный удар ждал его впереди. Когда он открыл дверь своей комнаты, из которой был с мясом вырван замок, то мы обнаружили там ту же самую картину: никакой мебели, и по всему полу – сплошные таджики! Папа упал в обморок.
Пока Егорка искал нашатырь, Марат наводил порядок. Всех таджиков он без разговоров перетащил в ванную. Он таскал их по двое - как щенков, ей богу, я даже нашла в себе силы посмеяться. Ума не приложу, как они все поместились в нашей ванной, ведь их было не меньше сорока человек! Ксения Филипповна пыталась вмешаться, но Фукс пригрозил ей статьёй за пособничество террористам, и та, поменявшись в лице, испарилась. Для таджиков у Марата нашлась страшилка повнушительнее. Он сказал, что собирается вызвать сюда миграционную службу. Что тут началось! Бедняги взвыли как на похоронах своего бека, или кто там у них главный, не знаю. Они молили о пощаде и предлагали взятку. Марат поставил условие: вернуть папину мебель, книги и прочие личные вещи и убраться из квартиры раз навсегда.
Таджики кричали хором что-то на своём языке, не знаю – о чём, но мне показалось, что ругались. У меня даже заболела голова, и я ушла в свою комнату, благо она оказалась нетронутой. Папа пришёл в себя и присоединился к Фуксу. Что они там решали, не знаю, но через полчаса в доме уже не было ни одного таджика. Мебель, правда, тоже никто не вернул. Как потом выяснилось, папины вещи все под чистую украли и пропили братья Семёновы. Марат уехал отвозить Колышкина, а папа вызвал милицию. Участковый пришёл только на следующий день и, опросив всех по очереди, увёл Семёновых то ли в участок, то ли в вытрезвитель. Не знаю, чем закончится вся эта жуткая история, а тут ещё другая напасть навалилась: Егор получил письмо из зоны, где сидит его мать-алкоголичка. Она пишет, что скоро её освободят досрочно «за примерное поведение», и она вернётся домой.
Вот начнётся-то опять круговерть!
Надо меняться к чёртовой бабушке! Уезжать отсюда, хоть бы и в другую коммуналку, хуже, чем здесь, уже не будет…»
Упомянутое Любашей письмо Егор действительно получил. Неожиданная весточка от заблудшей родительницы не на шутку взволновала юношу. Сказать, чтобы он обрадовался скорой встрече с мамой, было бы сильным преувеличением.
Мария Фёдоровна Мензуркина была женщиной сложной судьбы, слабой воли и скверного характера. Она славилась дурными привычками, большая часть которых не одобрялась обществом и каралась правосудием. Из многих тысяч нехороших поступков, совершённых Марией Фёдоровной на протяжении её жизни, общество особо отметило семь. Результатом этого общественного внимания стали семь судимостей по статьям, карающим за тайное присвоение чужого имущества, то есть кражу. Большую часть жизни Мария Фёдоровна провела в местах лишения свободы. Сроки её отсидки с каждым разом становились всё длиннее, а перерывы между ходками – всё короче. Времени для воспитания потомства хронически недоставало. Впрочем, желания тоже не было. Результатом такого образа жизни стало полное отсутствие у матери материнских чувств, а у сына – сыновних. Любви друг к другу ближайшие родственники не питали.
Егор, разумеется, понимал, что вольная жизнь матери не продлится долго, но даже на самый короткий период времени не хотел делить с родительницей кров и «радости» разгульной жизни. Поэтому, едва ознакомившись с письмом из зоны, юноша купил газету рекламных объявлений и стал подбирать себе временное пристанище, благо его материальное положение позволяло снять не самое плохое жильё.
На зависть соседям Егор переехал в отдельную однокомнатную квартиру в Весёлом Посёлке.
Выбор этого района Санкт-Петербурга был не случайным. Близость нового жилья к офису корпорации «Чудо» давала важное стратегическое преимущество. Путь на работу сокращался на порядок, что высвобождало немало времени на личную жизнь. Оставалось только эту личную жизнь наладить. Как этого добиться, юноша точно не знал. Впрочем, предпосылки к успеху были. Во-первых, Егор достиг совершеннолетия. Во-вторых, он имел престижную работу с вызывающе высоким заработком. В-третьих, у него был диплом (Фукс, как и обещал, уладил вопрос с руководством лицея). В-четвёртых, у Мензуркина была отдельная, пусть пока что и съёмная, жилплощадь. И наконец, в-пятых, на дворе стояло лето – жаркое, солнечное, благоухающее и тревожащее гормоны. Причин для счастья было более чем достаточно.
Деятельность корпорации «Чудо» совместными усилиями коллектива вновь наладилась. В Калугу был направлен новый бухгалтер – не менее опытный, чем прежний, но с меньшими полномочиями. Марат Арнольдович произвёл необходимую коррекцию внутрикорпоративных взаимодействий. Несанкционированный увод активов компании был теперь практически исключён. Жизнь снова вошла в размеренное русло, которое устраивало всех, кроме Фукса, Лиховцева и Подковырова.
Последних двух одолевал зуд предвкушения громких научных сенсаций. Акакий Сидорович оправился от болезни довольно быстро. В этом ему способствовал покой и уют домашнего очага, моральная поддержка Лиховцева, а также отказ от тяжёлой для печени пищи и помощи медиков. Двое суток постельного режима и французской диеты поставили криптозоолога на ноги, и он тотчас же включился в привычно деятельный образ жизни.
Первым делом он систематизировал привезённые из экспедиции артефакты. Горячо любимые образцы экскрементов доцент разложил по разным кулёчкам, прилепив к каждому ярлык с точным обозначением места, времени и обстоятельств находки. Наведя таким образом порядок в фекалиях, Акакий Сидорович послал их на химическую экспертизу. Образцы шерсти также были направлены в лабораторию для подробного изучения.
С осколками подброшенной Маратом посуды криптозоолог возился дольше. Поначалу он попробовал собрать из имевшихся фрагментов целый сосуд, но это занятие оказалось значительно сложнее игры в пазлы. Разбитый предмет имел по всем признакам объёмную форму. В отличие от плоской мозаики сложить его воедино не представлялось возможным: более четырёх фрагментов удержать в руках доцент не мог, как ни ловчил. Даже с помощью Ильи Фомича, привлечённого однажды к этому многообещающему эксперименту, удалось кое-как состыковать семь кусочков, после чего пирамида рассыпалась до основания, так и не приведя учёных к ожидаемой сенсации. Поскольку всего осколков было тридцать восемь, Подковыров затею похоронил, решив, что соберёт реликвию на клей после проведения химического и спектрографического анализа. Если бы Фукс мог поведать учёным о том, что из осколков им следует собирать не один, а три предмета, то серьёзно облегчил бы им задачу. Но технический директор был занят другими делами.
Как и обещал, Марат Арнольдович, едва наладив производственный процесс в своей корпорации, занялся электрификацией деревни Пёлдуши. Мотивов практического характера этому поступку не было. Путешественнику просто доставляло моральное удовольствие делать широкие жесты. Это тешило его безобидное тщеславие. Егор такой расточительности не понимал, но, обретя привычку во всём доверять шефу, вопросов не задавал, а лишь старательно исполнял свои обязанности. Вероника гордилась своим возлюбленным.
В конце второй декады июля в Пёлдушах зажёгся электрический свет. Деревня ликовала, Марат радовался, а в квартире доцента Подковырова разворачивалась нешуточная драма. Её источником послужила обыкновенная фотоплёнка. Здесь следует отметить, что катастрофа была неизбежна. Мало того, она должна была нахлынуть давно, но, благодаря забывчивости этнографа, срок наступления бедствия оказался перенесён как минимум на неделю. Впрочем, неизбежное случилось.
Илья Фомич неожиданно для себя обнаружил, что забыл проявить плёнку Подковырова. Акакий Сидорович сам напомнил Лиховцеву о бесценных кадрах, которые профессор взялся сохранить, проявить и распечатать. Этнограф ахнул, шлёпнул себя ладошкой по забывчивому лбу и помчался в фотоателье. Переплатив вдвое за срочность, Лиховцев сдал плёнку в проявку и остался в ателье дожидаться результатов. Через час заказ был выполнен. Илья Фомич с глубоким внутренним трепетом перебрал отпечатки, проглядел на свет плёнку и, в крайней степени растерянности, спросил у мастера:
- Позвольте, любезный, а где же викинг? Здесь должен быть викинг…
Мастер пожал плечами.
- Мы напечатали всё, что было на плёнке, - произнёс он дежурную фразу.
Удивлённый и озадаченный, этнограф помчался к Подковырову. Потёртый профессорский портфель его содержал двадцать четыре отпечатанных фотографии, среди которых половину составляли пейзажи кедрового острова, включая снимки, сделанные внутри пещеры; ещё несколько снимков отображали кучки экскрементов в траве с приложенной к ним масштабной линейкой; один снимок ночного неба и три фотографии кабана: одна - со стороны клыкастой морды, две других – со стороны хвоста. Вооружённых людей на плёнке не было.
Неся эту великую тайну, этнограф пытался размышлять. Но продуктивные идеи обходили учёного стороной. От напряжения мысли у Лиховцева разболелась голова и развилась одышка.
Профессор сбавил темп и сообразил, что можно воспользоваться общественным транспортом. К Подковырову он прибыл, находясь в полном душевном опустошении.
- Вот! Извольте, - сказал он Акакию Сидоровичу прямо с порога.
Голос этнографа был полон тоски и укора. Подковыров не сразу понял пафоса этого загадочного высказывания и смущённо пригласил гостя на кухню. Профессор встрепенулся и вспомнил, что к словам необходимо приложить факты. Он торопливо скинул ботинки, вихрем ворвался на кухню и водрузил портфель на середину обеденного стола, даже не заметив, что раздавил дымящуюся ещё яичницу. Акакий Сидорович расстроенно облизнулся, но указывать коллеге на его оплошность не стал из вежливости.
- Я проявил вашу плёнку! – обличительно изрёк Илья Фомич и выдернул из портфеля конверт с фотокарточками. – Взгляните, сударь…
Подковыров поменял очки и принял из рук профессора пачку снимков. На ознакомление с плодами своих трудов у криптозоолога ушло не более минуты. Изображению кабана он удивился и тотчас забыл, ища, очевидно, более важные кадры.
- А где же викинг? – спросил он наконец у этнографа.
- Это я хотел узнать от вас, - парировал Лиховцев, глядя на собеседника поверх очков. – Здесь ровно двадцать четыре фотографии – ровно столько, сколько было на плёнке. Никаких людей, как видите, здесь нет. Как вы объясните сей феномен?
- Вы уверены, что напечатали все фотографии с моей плёнки?
- Убедитесь сами…
Доцент взял плёнку из рук Ильи Фомича и придирчиво изучил каждый её сантиметр. На изображение викинга не было и намёка. Пустые либо нечёткие кадры на плёнке также отсутствовали, что не позволяло объяснить отсутствие средневекового воина дефектом съёмки.
- Послушайте, профессор, - сказал наконец криптозоолог, - я отчётливо помню, что перед явлением викинга фотографировал южную часть острова. Вот эти кадры… Обратите внимание, сразу же после них следуют фотографии кабана. На этом плёнка заканчивается…
- Ну и что?
- Как – ну и что?! Вы что же, не понимаете, я не снимал кабана! Я снимал викинга!.. Но на плёнке он получился в образе вепря!
- Я не верю в мистику, - заявил Лиховцев, догадавшись, к чему клонит Акакий Сидорович.
- Илья Фомич, кому, как ни вам, выдающемуся этнографу, знать, что мистика возникает на основании тех явлений природы, объяснить которые не способна современная наука. Если человек чего-нибудь не понимает, то он обязательно приписывает это потусторонним силам. Вы согласны со мной?
- Безусловно. Но это же ненаучно.
- Согласен. Однако наука не всесильна. Изучены пока ещё не все природные явления, а те, что изучены – изучены поверхностно. Поэтому, не обладая достоверными и абсолютными знаниями, мы обязаны допускать возможность существования некоторых явлений, в простонародье называемых мистическими.
Лиховцев задумался. Логика криптозоолога имела математическую чёткость и философский блеск. В рассуждениях коллеги этнограф уловил полезное зерно. Ему в голову неожиданно пришла идея. Не зная, как сформулировать свою мысль, Илья Фомич начал довольно пространно:
- Ну, если все же принять как допущение возможной мистической подоплёки вашего видения…
- У вас есть какие-то соображения на сей счёт? – с надеждой спросил Подковыров. – Я вижу это по вашим глазам, профессор…
- Видите ли, я внимательно выслушал ваши доводы и вдруг провёл любопытную параллель: у буддистов в центре колеса сансары находятся змея, петух и свинья. Эти три животных олицетворяют грехи, привязывающие людей к миру иллюзий, ощущений и перерождений.
- Очень любопытно! – воодушевлённо воскликнул Подковыров. – Значит, говорите, «перерождения»? Очень, очень любопытно!
- Да, но каким образом викинг смог переродиться в вепря таким странным образом, чтобы в вашей памяти остаться викингом, а на фотографиях, извините, обыкновенной свиньёй?
- Скорее всего, современная наука пока не способна дать исчерпывающего объяснения данной аномалии, но сам факт перевоплощения лично я сомнению не подвергаю.
Илья Фомич не был столь категоричен в оценке происшествия. Галлюцинации в голове простуженного доцента казались ему более вероятными, чем таинственная трансформация средневекового воина во вполне современную свинью. Разумеется, вслух свои сомнения этнограф озвучивать не решился.
- И какой же грех олицетворяет свинья? – радостно спросил Подковыров.
- Если не ошибаюсь, свинья символизирует невежество и жадность.
- К нашему случаю это не подходит! – убеждённо заявил Акакий Сидорович, немедленно потеряв интерес к гипотезе этнографа. – К тому же, насколько мне известно, буддизм никогда не проповедовался в этих географических широтах. Да и викинги буддистами не были. Нет, мы определённо пошли по ложному следу. Может быть, у вас существует более достоверная гипотеза?
Илья Фомич пришёл в замешательство. Темп, в котором Акакий Сидорович принимал и отвергал научные гипотезы, казался ему непочтительным, отдающим если не невежеством, то, по крайней мере, мальчишеством, непозволительным для серьёзного учёного. Продолжение дискуссии в том же ключе имело тупиковую перспективу. Лиховцев был опытным дебатёром, и прекрасно знал, что в спорах, вопреки бытующему мнению, истина рождается довольно редко. Гораздо чаще научные споры лишь углубляют противоречия. Этнограф решил понизить градус накала страстей и мягко уклонился от прямого ответа.
- Скажите, любезный, - спросил он криптозоолога вполне миролюбиво, - а как именно был одет ваш викинг? Вы можете дать точное описание его одежды? Вы говорили, будто на нём была звериная шкура…
- Было темно. Я точно не помню, - насупившись, проворчал Акакий Сидорович. – Но это был не зверь! Я был в полном рассудке, повторяю вам! Не мог я спутать свинью с человеком! Да и откуда у свиньи мог взяться двуручный меч?
- Не горячитесь, коллега, - нежно попросил этнограф. – Я и не подозреваю вас в отсутствии рассудка. Напротив, мой вопрос имеет существенное научно-практическое значение. Дело в том, что по деталям одежды, даже по её расцветке можно было бы определить этническую принадлежность викинга…
- В самом деле?
- Конечно! Эпоха викингов достаточно хорошо изучена. Сегодня мы с уверенностью можем сказать, что в различных регионах преобладали собственные уникальные расцветки костюмов викингов. Например, в области Датского права были распространены ткани, окрашенные красным красителем. Для Исландии характерно преобладание лиловых тонов. А в Скандинавии господствовали зелёный и синий. Понимаете? Попытайтесь, пожалуйста, вспомнить. Детали могут иметь огромное научное значение…
Криптозоолог наморщил лоб, напрягая память.
- Нет, - произнёс он с сожалением, - не могу ничего вспомнить. Но это и не удивительно. Не забывайте, я находился на волоске от гибели. Покажите мне хоть одного смельчака, который в минуту смертельной опасности станет разглядывать детали одежды своего потенциального убийцы!
- Да-да, конечно, - успокаивающе произнёс этнограф. – Это неудивительно.
- Что неудивительно? – подозрительно спросил Подковыров.
Занятый своими мыслями, этнограф не обратил внимания на вопрос доцента.
- Послушайте! – воскликнул он неожиданно. - В одной норвежской саге верховный скандинавский бог Один обращается в вепря! Одет он обычно в длинный полосатый плащ и широкополую шляпу. Но вы понимаете, это всего лишь сага…
- Ну и что! – возликовал криптозоолог. – Мифы не происходят ниоткуда. У каждой саги есть своя реальная подоплёка. Расскажите мне об этом Одине, профессор! Зачем он перевоплощался в вепря?
- Я не помню точно фабулы этой истории, - признался этнограф. – Скандинавия – не моя специализация. Однако хочу заметить, что верховный бог Один представлялся в виде высокого седовласого старца, к тому же, одноглазого. На каждом плече Одина сидит по ворону (один Хугин, то есть мысль, другой Мугин, то есть воспоминание), а у ног его лежат два волка Гере и Фреке (алчный и жадный). У вашего викинга сидели на плечах вороны? А волков вы не заметили? И сколько у него было глаз - один или два?
- Два, - с грустью сообщил Подковыров. – Это я точно помню. Да и у кабана на фотографии никаких проблем с органами зрения…
- Вот видите. Кроме того, Один не носит двуручного меча. Он вооружён копьём Гунгнер, всегда попадающим в цель и наводящим ужас на любого, кто его увидит…
- Жаль. Придётся отбросить эту гипотезу как несостоятельную, - сказал Акакий Сидорович уныло. – Но ничего, мы ещё докопаемся до истины! Я уверен, мы стоим на пороге разгадки величайшей тайны мироздания! Как вы думаете, профессор?
Илья Фомич так не думал. Напротив, он всё больше склонялся к мысли, что стоит не на «пороге тайны», а возле одержимого сумасшедшего – не буйного, но неизлечимого. Впрочем, рассуждал Лиховцев, всегда есть надежда на выздоровление…
- Время покажет, - заметил он расплывчато.
- А керамика! – неожиданно взвизгнул Подковыров.
- Что керамика? – испуганно прошептал этнограф.
- Я уверен, найденные мной осколки прольют свет на эту загадку. Как вы думаете, это достаточно древняя посуда?
- Трудно сказать. Вполне вероятно. Нужны результаты экспертизы.
- Результаты будут, - нетерпеливо заявил криптозоолог. – Но по внешним признакам… Неужели вам нечего мне сказать? Могут эти осколки принадлежать к эпохе скандинавских викингов?
- К эпохе возможно, но к викингам найденные вами фрагменты вряд ли имеют какое-нибудь отношение.
- Отчего вы так уверены?
- У викингов не было распространено гончарное искусство в той степени, что на юге. Да и нет никаких внешних признаков, благодаря которым можно было бы отнести данные образцы к культуре северных народов.
- О каких признаках вы говорите, профессор?
- Однозначно можно было бы судить, имея в наличии образцы с начертанием рунических символов. Руническое письмо было принадлежностью исключительно скандинавских народов. Но на ваших осколках нет ни текстов, ни орнаментов – ничего! Боюсь, с идентификацией этих предметов могут возникнуть значительные трудности. Спектрографическое исследование поможет нам определить лишь приблизительное время изготовления керамики, а вот насчёт географии – тут вся надежда лишь на химический анализ материала. Хорошо, если им окажется какой-нибудь редкий вид глины, известные залежи которой располагаются в определённом географическом месте. Тогда мы сможем сделать хоть какие-то определённые выводы.
- Что ж, будем надеяться на анализы, - подвёл итог Подковыров. – Выпьете кофе?
- Нет, благодарю, - отказался Лиховцев, - давление, знаете ли…
- Тогда я вас больше не задерживаю, - произнёс Акакий Сидорович с вызывающим высокомерием.
Илья Фомич обиделся и ушёл, не попрощавшись.
Как ни велико было желание профессора Лиховцева подвести итоги экспедиции, сделать этого он не мог по ряду объективных причин, главной из которых была следующая: итогов как таковых не было.
Илья Фомич долгими часами лежал на жёсткой кушетке, одолженной у Мензуркина «до лучших времён», и мучительно размышлял о своей роли в мировой науке, культуре и истории. Ни в одном из упомянутых направлений развития цивилизации фигура этнографа не возносилась на пьедестал общепризнанного почёта. Проведённая экспедиция, на которую Илья Фомич возлагал самые смелые свои надежды, ничуть не изменила расстановку сил на олимпе мировой славы.
Это было обидно и навевало на учёного философскую тоску.
На всём протяжении тяжкого душевного кризиса Лиховцева никто из соратников не навещал, за исключением инженера-изобретателя Колышкина.
Вадим Ерофеевич явился как-то раз к профессору уже за полночь и попросил составить научный отзыв о его болотоходе. Илья Фомич сказал, что не умеет составлять отзывов о болотоходах, но, обрадовавшись нежданному гостю, напоил его чаем с ванильными пряниками и поставил подпись на чистом листе бумаги.
- Напишите отзыв сами, - предложил он.
Колышкин заметил, что подпись – элемент для отзыва не самый внушительный, что требуется большая научная печать, иначе «промышленность не поверит в силу изобретения». Илья Фомич заволновался и стал объяснять, что его подпись куда значительней любой печати. Инженер продолжал упорствовать в своём желании, и оскорблённый этнограф отобрал у него пряники.
- Будет вам печать, сударь! – гневно пообещал учёный.
Вадим Ерофеевич жарко поблагодарил профессора и поспешил откланяться. На следующий день инженер нанёс повторный визит и опять попросил печать. Илья Фомич нервно потряс седой бородкой. Своими навязчивыми просьбами Колышкин мешал ему сосредоточиться на размышлениях о значимости своей персоны в мировой науке. Кроме всего прочего, изобретатель предусмотрительно явился в гости с собственными пряниками, лишив профессора основного рычага давления. Положение становилось нестерпимым. Лиховцев прочёл инженеру нудную нотацию на тему вреда меркантильных мелкособственнических интересов отдельных несознательных личностей. Вадим Ерофеевич выслушал лекцию с почтительным вниманием, после чего напомнил о «большой научной печати». Этнограф сдался.
- Пойдёмте, - устало произнёс он.
В НИИ приехали на такси, за которое заплатил щедрый Колышкин. Илья Фомич провёл инженера в отдел народов Крайнего Севера, нашёл заведующую складом научных экспонатов, взял у неё печать «второй» кладовой и сделал жирный смазанный оттиск на чистом листе бумаги.
- Держите, - сказал он изобретателю. – Это самая большая научная печать нашего института. Надеюсь, вы теперь довольны?
- Более чем, профессор! Более чем…
Больше Вадим Ерофеевич этнографу не докучал.
Домой профессор Лиховцев возвращался пешком. Липучей тенью тянулась за ним черная депрессия. В голове учёного всё перемешалось: факты, гипотезы, эмоции и обоснования.
Чувства Ильи Фомича искрились непривычным многообразием. Этнограф вдруг ощутил острую потребность навести порядок в собственных мыслях. Он давно уже не вносил записей в свою тетрадку, и это было противоестественно. Теперь, когда усилиями предприимчивых соседей учёный был окончательно лишён личной библиотеки, всё, что у него оставалось, это черновики будущих мемуаров.
Зоркий глаз Ксении Филипповны проследил за тем, как Лиховцев вошёл в квартиру и, не снимая обуви, проник в свою опустевшую обитель. Госпожа Блюдоедова ехидно осклабилась и внесла соответствующую пометку в «журнал скандалов и нарушений», который она решила вести сразу после насильственного выселения таджикской диаспоры.
Этнограф, меж тем, сел на кушетку, положил на острые старческие колени потёртый профессорский портфель и разложил на нём свою бесценную тетрадь.
Из записок профессора Лиховцева:
«21 июля 2003 года. Санкт-Петербург.
Удивительная штука – жизнь. Насколько проста она в смысле биологическом, если рассматривать это явление обобщённо, настолько же многообразна и непредсказуема она, когда рассматриваешь её применительно к собственной персоне! По большому счёту можно считать, что жизнь моя прожита. Все основные вехи жизненного пути пройдены, осталось прожить всего какой-нибудь десяток лет. Но чем ближе биологический конец, тем сильнее ощущается неудовлетворённость от содержательной части прошедших лет. Казалось бы, всё, что я делал, начиная с сознательного возраста, я делал правильно: ставил перед собой ясные задачи, успешно решал их, обозначал путь саморазвития, и полноценно преодолевал этот путь – этап за этапом. Но что-то всё-таки сложилось не так. Упущено что-то необычайно важное, я бы даже сказал, главное.
Что именно заставляет меня размышлять столь печальными категориями? Боюсь, не смогу сформулировать точно. Здесь, очевидно, слились воедино многие факторы. Но главное, пожалуй, в том, что я до сих пор не достиг тех вершин, с которых начинается общественное признание. Надеюсь, такая цель не является проявлением пустого тщеславия, а есть лишь естественное предназначение любого учёного. Опираясь на эту позицию, я даже с некоторой завистью гляжу на некоторых представителей младшего поколения, к примеру, на того же Фукса. Его целеустремлённость не знает границ, достигая порой самых гротескных форм, выражающихся в циничном пренебрежении к любым естественным и искусственным препятствиям, стоящим на пути к достижению поставленной цели. Такой беспринципный напор сравним с несокрушимой силой оползня, беспощадно разрушающего на своём пути всё подряд. Но, может, так и надо действовать? Возможно, в этом и есть единственная возможность добиться чего-нибудь действительно великого? Не знаю. По крайней мере, мои воспитатели не учили меня этому. Теперь мне уже не постичь сей жестокой науки.
Как это ни неприятно, но я вынужден констатировать, что моё научное будущее находится в прямой зависимости от деловых качеств Марата Арнольдовича. Это обстоятельство больно бьёт по моему самолюбию, но следует признать, что герои-одиночки вроде меня в наше время добиваются успеха чрезвычайно редко. В конце концов, без помощников в таком великом деле не обойтись. Более всего я опасаюсь, как бы эти помощники в решающий момент не обошли своего руководителя стороной, присвоив всю славу моего открытия. Вряд ли моё больное сердце выдержит такой удар! Интриги и подковёрные игры – не моя стихия. Я создан для служения науке! И если окажется, что коварные замыслы зреют в умах моих товарищей, я не в силах буду противостоять их козням. Остаётся уповать лишь на честность и благородство партнёров».
Вот такие сомнения терзали душу этнографа. Тем временем, жизнь продолжалась. Миллионы умов на всей планете творили созидательный труд: генетики расшифровывали геном человека, астрономы открывали новые звёзды, инженеры совершенствовали технологии производства упаковочной тары, химики изобретали новые лекарственные формы, спортивные медики изощрялись в разработке нетестируемого допинга, кинологи натаскивали собак на террористов, политтехнологи продвигали на рынок новые схемы воздействия на сознание электората. Цивилизация стремительно развивалась.
Не сбавляла темпов и сравнительно новая наука криптозоология. Локомотивом этой дисциплины на протяжении последних дней, без сомнения, являлся Акакий Сидорович Подковыров. Его активность поражала коллег. Доцент вращался как юла. Он носился из лаборатории в лабораторию, из архива в архив, из кафедры в кафедру. Не было во всём институте такого места, где бы он задержался более чем на полчаса. Институт открывался с приходом Акакия Сидоровича и закрывался с его уходом. О причинах такого поведения своего сотрудника не знал даже директор. Спрашивать было бесполезно: доцент не успевал даже дослушать вопрос до конца и срывался с места – ему всё время куда-то нужно было спешить.
В конце концов, коллеги плюнули на его суету и занялись привычными своими делами.
Между тем, Подковырова подстерегал умопомрачительный успех. Причём, успех этот подкрался к доценту с той стороны, с какой он его менее всего ожидал обнаружить. Случилось это преприятнейшее событие двадцать четвёртого июля где-то между двумя и тремя часами пополудни. Тем же вечером Акакий Сидорович позвонил Лиховцеву и, не раскрывая деталей, назначил общий сбор членов экспедиции. Времени на подготовку собрания доцент отвёл мало.
- Завтра в десять часов утра в квартире Фукса, - объявил криптозоолог тоном, не терпящим возражений.
- Что ж, хорошо, - растерянно пробубнил Илья Фомич. – А с Фуксом вы договорились?
- Не было времени, - безответственно поведал Подковыров. - Поставьте его в известность сами. Да, хочу заметить, я приду не один.
- В самом деле? – вяло произнёс профессор, совершенно сломленный дерзким поведением коллеги.
- У нас будет гость. Знаменитость!.. Но представлю его вам завтра. Будет сюрприз… Поверьте, коллега, нас ждёт грандиозный успех! Дело наконец сдвинулось с мёртвой точки! Всё, мой горячий привет Марату Арнольдовичу! До завтра…